Текст книги "От неолита до Главлита"

Автор книги: Арлен Блюм

Конечно же, мы нисколько не претендовали на «потрясение основ»; готов подписаться под словами упоминавшегося выше Сергея Баймухаметова: «На самом же деле никакого осознанного вызова власти, осознанного стремления показать власти кукиш в кармане, у меня и в мыслях не было. А так само собой выходило – по стечению случайностей, по молодости и бездумному фрондёрству…»

* * *

Умение читать между строк, которым так гордился советский читатель (тогда какой-то остряк переиначил знаменитую формулу, назвав СССР «самой читающей между строк страной в мире»), порождало иногда комические ситуации. Помнится, все были поражены смелостью поэта Е. Маркина, опубликовавшего в «Новом мире» в 1971 году (№ 10) стихотворение «Белый бакен» и давшего своему герою имя Исаич. В этом тотчас же увидели намек на гонимого Александра Исаевича Солженицына, имя которого уже было запрещено к упоминанию, хотя других сближений с его жизнью и судьбой в стихотворении не просматривалось.

Точно такой же эффект вызвала публикация на страницах декабрьского номера ленинградской «Авроры» за 1981 год забавного рассказа Виктора Голявкина «Юбилейная речь». Так получилось, что именно в декабре с помпой отмечалось 75-летие генсека Л. И. Брежнева. «Авроре», как и другим журналам, велено было откликнуться на такой важный юбилей, что и было срочно сделано: на внутренней стороне обложки появилась цветная репродукция картины придворного живописца Д. Налбандяна «Выступление Л. И. Брежнева в Хельсинки». В результате перевёрстки одностраничный рассказ появился точно на 75-й странице. Начинается он такими фразами: «Трудно представить, что этот чудесный писатель жив. (…) Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно лежал бы в могиле. Но этот – поистине нечеловек! Он живёт и не думает умирать, к всеобщему удивлению. (…) Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете. (…) Его место там, рядом с ними. Он заслужил эту честь! (…) Позавчера я услышал, что он скончался. (…) – Наконец-то, воскликнул я, – он займёт своё место в литературе! – Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придётся ждать». И заканчивается так: «Мы пожелаем ему закончить труды, которые он ещё не закончил, и поскорее обрадовать нас. (Аплодисменты.)». Проницательный читатель тотчас же воспринял «Юбилейную речь» как сатиру на Брежнева, который в семидесятые годы «ударился в литературу», выпустив четыре книги воспоминаний: «Малая земля», «Возрождение», «Целина», «Воспоминания». Каждая из книг этой «тетралогии» выходила множество раз, достигнув фантастических тиражей. Они даже вошли в школьные программы по литературе. Очень больного вождя вполне серьёзно объявили «классиком советской литературы»; мною подсчитано, что в семидесятые – начале восьмидесятых годов вышло в свет более двадцати монографий и сборников литературно-критических статей, посвящённых творчеству Брежнева.

Ленинградские либералы при встрече многозначительно пожимали сотрудникам «Авроры» руки, приговаривая: «Ну, вы даёте…» Напрасно редакторы уверяли их в том, что произошло чисто «мистическое» совпадение, что рассказ попал на 75-ю страницу «юбилейного номера» в результате перевёрстки, что рассказ Голявкина написан несколько лет назад и метил в одного престарелого писателя, заполонявшего своими бездарными опусами портфели всех издательств, и т. д. Переубедить их было невозможно. Магда Алексеева, одна из главных «виновниц» этого инцидента, в то время ответственный секретарь редакции, вспоминает: «Один знакомый художник рассказывал, как в белорусском городе Бобруйске его спросили: „А редактора расстреляли?..“ На самом же деле, – поясняет она, – никакого заговора не было, разве что всю нашу тогдашнюю (и только ли тогдашнюю?) действительность счесть неким дьявольским замыслом безумного режиссёра из театра абсурда»[178]178
  Алексеева М. И. Как жаль, что так поздно, Париж! Рассказы, повести, стихи. СПб.: Пушкинский фонд, 1999. С. 117, 119. В главе, озаглавленной «Семьдесят пятая страница» (с. 117–121), автор сообщает ряд других любопытных деталей, сопровождавших публикацию рассказа Голявкина.


[Закрыть].

Сотрудникам редакции, надо заметить, было вовсе не смешно: точно такие же аналогии возникли ведь и в головах чиновников из «компетентных органов». В редакции появился «куратор» из КГБ, потребовавший оригинал рукописи, гранки и вёрстку. «Виновные» были вызваны в отдел пропаганды обкома партии, состоялось многочасовое судилище. Обвиняя журнал в «антисоветской вылазке», партийные функционеры тем не менее не рисковали произнести всуе «высочайшее имя», отделываясь эвфемизмами и намёками, что создавало чисто кафкианскую ситуацию (в то время ходила такая переделка одной строки из известной советской песни: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», иногда говорили ещё мрачнее – «пылью»). Но вывод был самый решительный: и главный редактор, и ответственный секретарь были изгнаны из журнала, во главе его поставлен один из ленинградских агитпроповцев, работавший прежде в том же обкоме партии.

* * *

В «рецептуре» литературоведов существовал еще один приём, который порой успешно срабатывал. Б. Ф. Егоров в интереснейших «Воспоминаниях», рассказывая о своей многолетней дружбе с Ю. М. Лотманом, сожалеет о том, что они «не написали полусерьёзную, полуюмористическую, но для тех застойных лет очень бы полезную книгу-пособие для научных смельчаков „Как реабилитировать реакционеров и идеалистов“ (первый приём там был под названием „навешать собак“: надо было найти ещё более матёрого реакционера, чем свой собственный объект, очернить его как только можно, и тогда свой выглядел бы чуть ли не прогрессистом)»[179]179
  Егоров Б. Ф. Воспоминания. СПб., 2004. С. 263.


[Закрыть].

Перечень уловок, как состоявшихся, так и выявленных цензурой на стадии предварительного контроля, а потому «вовремя» пресечённых, можно было бы продолжить… Упомяну в заключение одну из них, также вызвавшую оживление в интеллигентской либеральной среде. Статья о литературном критике, бывшем активном рапповце Я. Е. Эльсберге (1901–1976), помещённая в 8-м томе Краткой литературной энциклопедии (М., 1975. С. 883), была подписана псевдонимом – Г. П. Уткин. В нём содержался прозрачный намек на ГПУ: так назывались, как известно, в двадцатые годы органы тайной политической полиции, сменившие ЧК. Дело в том, что Эльсберг слыл стукачом: в тридцатые годы он активно занимался политическими доносами на писателей. Те, кому удалось вернуться из лагерей, потребовали привлечь его к ответственности. В 1962 году Эльсберг был исключён из партии и Союза писателей (редчайший, а может быть, и единственный случай!)[180]180
  См.: Зезина М. Р. Советская художественная интеллигенция и власть в 1950-1960-е годы. М.: Диалог-МГУ, 1999. С. 174.


[Закрыть].

Конечно, во всех таких проделках был элемент игры, желание показать режиму «фигу в кармане», но не только… Во-первых, такие игры с властью могли оказаться весьма опасными, во-вторых, – и это самое главное! – они свидетельствовали о неизбывном стремлении познакомить читателя с текстами произведений или хотя бы с именами писателей, обречённых на забвение, в конечном счёте – о попытках противостояния всепроницающей тоталитарной машине.

Другой занимательный сюжет – неоднократные попытки (как успешные, так и не очень) протиснуть в подцензурную печать стихи Н. С. Гумилёва. Многие помнят, какой оглушительный эффект произвело появление его стихов в «перестроечном», так называемом «ленинском», апрельском номере «Огонька» за 1986 год. В нём читатель с удивлением обнаружил подборку «Стихи разных лет» Гумилёва, приуроченную к столетию со дня его рождения. Об уровне «гласности» в этот второй перестроечный год можно судить по тому факту, что автор небольшой вступительной заметки, первый секретарь ССП В. В. Карпов ни словом не упомянул о расстреле поэта, прибегнув к такому эвфемизму: «Жизнь Н. С. Гумилёва трагически оборвалась в августе 1921 г.». Этот номер «Огонька» стал бестселлером: к удивлению продавцов газетных киосков, он, украшенный на обложке портретом Ленина, шёл нарасхват, его скупали в десятках экземпляров. Между прочим, на обложке помещена репродукция известной картины Бродского, изобразившего Ленина с телефонной трубкой в руках. Тогда шутили: это Ленин разговаривает с Горьким о судьбе поэта (существует предположение, что якобы Горький просил Ленина дать распоряжение Петроградской ЧК об освобождении Гумилёва в августе 1921 года)[181]181
  Подробнее см.: Енишерлов В. Возвращение Николая Гумилёва // Наше наследие. 2003. № 67–68.


[Закрыть].

В течение шести десятилетий не только всё поэтическое наследие Гумилёва находилось под запретом, но и самоё имя поэта подлежало «распылению», если вновь применить оруэлловский термин. Тем временем, в годы «оттепели» и «застоя», все его книги пошли в машинописный самиздат и достигли невероятных тиражей: Гумилёв был, на мой взгляд, истинным «чемпионом» в этой области, соперничать с ним могла, пожалуй, лишь Цветаева. В редком интеллигентном доме Москвы, Ленинграда и других крупных городов не находилась хотя бы одна тетрадка его стихов, а у некоторых «продвинутых», как модно нынче говорить, собирателей и любителей его творчества – и весьма полные собрания его стихотворений, любовно перепечатанные и переплетённые. Таким, в частности, было собрание ленинградского хирурга Л. Л. Либова, с которым я был знаком. В этом играло большую роль не только первоклассное качество стихов Гумилёва, но и тот романтическо-трагический ореол, которым окружено было имя первого большого поэта, расстрелянного большевиками в 1921 году (спустя 15–16 лет, в годы Большого террора, за ним, как известно, последовали и другие крупные поэтические имена). Между прочим, слова Ахматовой, сказавшей о своём погибшем муже – «самый непрочитанный поэт», – нередко интерпретируются, как мне кажется, неверно, чересчур буквалистски: Гумилёва-то, вопреки запрету, как раз читали! В слове «непрочитанный» таится и другая семантика: скорее всего, Ахматова имела в виду – «непонятый», «неосмысленный».

Имя Гумилёва и даже небольшие отрывки из его стихов всё же изредка удавалось протиснуть на страницы подсоветской печати. Каждый раз это повергало советского интеллигента в состояние эйфории, каждый такой случай воспринимался как «знак», как снятие табу с имени поэта. Читатели «Известий», открыв газету 13 января 1961 года, должно быть, глазам своим не поверили, прочитав начало статьи виднейшего астрофизика И. С. Шкловского: Много лет тому назад замечательный русский поэт Гумилёв писал:

 
На далёкой звезде Венере
Солнце пламенней и золотистей,
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья…
 

Это последнее, как полагают, стихотворение поэта, начинавшееся процитированной строфой, было опубликовано уже посмертно и лишь однажды, в конце 1921 года, во 2-й книжке альманаха «Цех поэтов» в разделе «Последние стихи Н. Гумилёва», обведённом чёрной траурной рамкой. Сам учёный рассказал об этой удивительной истории в своей книге воспоминаний[182]182
  Шкловский И. С. Эшелон. Невыдуманные рассказы. М.1991. С. 179–183


[Закрыть]. Оказывается, когда в январе 1961 года запущена была советская ракета на Венеру, к нему прибежала его знакомая, редактор научного отдела «Известий», с просьбой срочно написать в следующий номер газеты статью об этом событии: надо было опередить аналогичную публикацию в «Правде». Шкловский согласился с одним условием – не выкидывать из статьи ни одной строчки. Заметка тотчас же ушла в типографию, минуя, очевидно, цензурный контроль, и появилась в печати. Напомним, однако, что главным редактором «Известий» в это время был Алексей Аджубей, зять Хрущёва. Как говорили древние римляне, «что позволено Юпитеру, то не позволено быку…»

Другой неожиданный прорыв – появление не только имени Гумилёва, но и его стихотворения в книге для «детей старшего возраста» – в повести Александра Давыдовича Тверского «Турецкий марш» (М.: Издательство детской литературы, 1965). Сюжет повести слегка напоминает «Молодую гвардию» А. А. Фадеева. В первых главах изображён последний предвоенный год в жизни учащихся десятого класса города Витязя. В дом главного героя повести, Марка, ночью врываются шесть сотрудников НКВД и уводят его отца. Вскоре в школе появляется новый учитель истории, Александр Петрович Грандт. Он буквально очаровывает учеников, ставит с ними пьесы и т. п. Объектом особой «индивидуальной педагогической работы» он избирает Марка, с которым ведёт долгие задушевные беседы, пытаясь посеять в его душе зёрна сомнения в справедливости существующего порядка вещей. Однажды он вдруг читает ему такое стихотворение:

 
Он стоит пред раскалённым горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
Все товарищи его заснули,
Только он один ещё не спит:
Всё он занят отливаньем пули,
Что меня с землёю разлучит…
Пуля, им отлитая, просвищет,
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век,
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
 

«– Что за стихи? – спросил Марк упавшим голосом. – Не известного поэта… малозначительного… – ответил Александр Петрович, – некий Гумилёв… тоже был расстрелян… как ваш отец. А что – нравится? Да, это поэзия!»

В таком виде стихотворение «Рабочий» появилось в советской печати, причём в детской книжке, но со следующей многозначительной купюрой: после второго четверостишия, там, где в публикации поставлено отточие, в оригинале следовало ещё одно четверостишие:

 
Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждёт его в большой постели
Сонная и тёплая жена.
 

По-видимому, наша «чопорная цензура» решила не смущать неокрепшие души старшеклассников такими сценками.

В годы «перестройки», между прочим, некоторые бойкие журналисты пытались доказать, что Гумилёв предсказал свою судьбу и речь в стихотворении идёт о российском рабочем; для этой цели перевирали даже одну строку: «Над седою, вспененной Невой» – а не Двиной. Нет, всё-таки о немецком: полк Гумилёва стоял на берегу Двины, а стихотворение было опубликовано впервые ещё в 1916 году в газете «Одесский листок» (10 апреля).

Повесть «Турецкий марш» переиздавалась дважды – в 1968 и 1983 годах. Так вот: в этих позднейших изданиях выделенный нами курсивом диалог ученика и учителя исчез; стихотворение «Рабочий» хотя и осталось, но без имени автора. Исчезла и сцена ареста: об этом факте вообще не упоминается, поскольку официальные инстанции приказали «закрыть» тему репрессий: «…партия на XX съезде уже всё сказала… сколько можно…» Стоит отметить, что 2-е издание подписано к печати 29 августа 1968 года, то есть примерно через неделю после ввода советских танков в Прагу…

Далее события в повести развиваются так. В город приходят фашисты. Учитель Александр Петрович Грандт, пытавшийся с помощью стихов Гумилёва «духовно растлить» своего ученика, оказывается, естественно, фольксдойчем, потомком немецких баронов. Он тотчас же начинает служить оккупантам, издавая и редактируя антисоветскую газету «Новый путь». Затем он становится бургомистром, организатором еврейского гетто. Название повести не случайно: под звуки «Турецкого марша» Моцарта, кощунственно превращённого сентиментальными «эстетами»-палачами в погребальный, производятся массовые расстрелы… Судьба всё-таки зло подшутила над Грандтом. Искусный художник-гравёр, услугами которого пользовались подпольщики для подготовки фальшивых аусвайсов, сооружает по их просьбе поддельный документ, подброшенный затем некоему Родько, недругу Грандта, но также служащему фашистам. На его основе Родько и посылает донос в гестапо, в котором утверждает, в частности: «В наши железные колонны, сплочённые и ведомые фюрером, прокрался иудо-большевистский враг. Имя его – Александр Петрович (он же – Исаак Пейсахович) Грандт», он-де занимается укрывательством евреев и другими «преступлениями против Рейха». Гестаповцы поверили этой подделке: Грандта вешают посреди центральной площади города.

Несколько слов об авторе этой повести. Александр Петрович Тверской родился 12 апреля 1924 года в Витебске (очевидно, город Витязь образован по некоторому созвучию), окончил там среднюю школу, затем принимал участие в Великой Отечественной войне, награждён медалями. В 1956 году окончил филологический факультет МГУ, в 1960-м принят в члены Союза советских писателей.

Любопытные сведения о Тверском сообщает в журнале еврейских общественных организаций Белоруссии «Мишпоха» его одноклассник Борис Гинзбург, вместе с ним окончивший в 1941 году витебскую школу. Он рассказывает, что А. Д. Тверской часто приезжал из Москвы в Витебск, собирая материалы для своей книги и беседуя со многими людьми, перенёсшими здесь период оккупации, с бывшими партизанами и подпольщиками, знакомился с архивными материалами. Прототипы героев книги довольно легко угадываются, хотя и выведены под другими или слегка изменёнными именами. В частности, учителем истории в те годы действительно был Александр Львович Брандт: в повести изменены только отчество и первая буква фамилии. «Почти вся его предательская деятельность передана точно, – пишет Гинзбург. – В годы войны он добровольно пришёл на службу к фашистам. Стал редактором их газетёнки. Писал подобострастные статьи о новой власти. С гневом обличал то, о чём с восторгом отзывался в предвоенные годы. Газета была „нашпигована“ антисемитскими пасквилями. Брандта убили в городе партизаны»[183]183
  Гинзбург Б. Турецкий писатель из… Витебска // Мишпоха. 2003. № 14.


[Закрыть].

Впрочем, далеко не всегда попытки обмануть цензуру увенчивались успехом. Цензор журнала «Аврора» в 1972 году обратил внимание на «тенденциозную» и «подозрительную» подборку в нём имён знаменитых русских поэтов. Но самое большое неудовольствие цензора вызвала попытка «скрытого цитирования» стихов Гумилёва в 3-м номере журнала. «Вот очерк Г. Балуева „Следы на Устюрте“, – замечает цензор, – рассказывающий о промышленной нови Узбекистана, в котором раньше „был только хлопок“, сейчас – „золото, газ, нефть…“ И московский геолог Ольга, вдруг ни к месту цитирующая Гумилёва:

 
Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам выходили львы,
И в стране озёр пять больших племён
Слушались меня, чтили мой закон
 

(„Аврора“, № 3, стр. 59)»[184]184
  ЦГАЛИ СПб. Ф.359.Оп.2.Д.106.Л.87


[Закрыть].

Хотя имя Гумилёва в очерке и не было названо, цензор, однако, распознал хитроумную уловку автора, процитировавшего шестую и девятую строфы из стихотворения «У камина», помещённого впервые в сборнике 1912 года «Чужое небо». В очерке Германа Балуева геолог Ольга, летевшая вместе с автором на самолёте, рассказывает ему о своей судьбе, о том, что когда-то она училась музыке, очень любила и сама сочиняла стихи: видимо, в этом месте она и продекламировала приведённые цензором строчки, отсутствующие в опубликованном тексте. Другой бы не обратил внимания на эти вполне невинные с идеологической точки зрения строки, но наш цензор, получивший университетское образование и почитывавший, как мне известно, и самиздатского Гумилёва, не только распознал подлинное авторство, но и увидел в них попытку «скрытого цитирования» и нежелательной пропаганды творчества гонимого поэта. Цитируемые строки были изъяты из очерка. Редакция уже успела к тому времени «проштрафиться». Главный редактор был снят с работы. Пикантная деталь: постоянно курировавший «Аврору» цензор Ленгорлита, тот самый, который опознал Гумилёва, был назначен заместителем главного редактора (!).

Но не все цензоры были так образованны и проницательны, благодаря чему и удавалось иногда успешно процитировать стихи Гумилёва, не называя при этом имя автора. Таким был, должно быть, цензор «Молодого Ленинграда», альманаха за 1964 год. К счастью, он не обратил внимания на такой пассаж в очерке И. А. Муравьёвой «Чтобы вулканы не погасли», посвящённом жизни и трудам вулканологов Камчатки. Возвратившись из экспедиции на базу, они, смеясь, рассказывают о всевозможных своих приключениях, в том числе о молодом вулканологе Виталии, решившем съехать вниз по «снежнику», громко декламируя при этом: «И умру я не на постели, / При нотариусе и враче, / А в какой-нибудь дикой щели…» – и с этими словами он проваливается под снег (с. 101). Эти строки из стихотворения 1918 года «Я и вы», вошедшего в книгу Гумилёва «Костёр», не были распознаны цензором и благополучно проскочили в альманахе.

Остроумна уловка известной певицы Елены Камбуровой, выступавшей с песнями на стихи поэтов Серебряного века. Порою ей приходилось скрывать подлинные имена авторов текста, в частности – поэтов-эмигрантов. Гумилёва удалось спеть на концертах (главным образом, в провинции) лишь благодаря тому, что автором текста неизменно объявлялся «Анатолий Грант». Под этим псевдонимом поэт действительно выступал, но один-единственный раз, да и то подписав им не стихи, а прозу – неоконченную повесть «Гибели обречённые», опубликованную в русском журнале «Sirius» (Париж, 1907, № 1). Читатель самиздата мог узнать об этом псевдониме из стихотворения Черубины де Габриак «Памяти Александра Гранта». (Интересно, знал ли о нём А. Д. Тверской, выбирая имя для героя своей повести?) Е. Камбурова рассказывает (интервью по радио), что просвещённые слушатели, любители Гумилёва, иногда «поправляли» её, указывали на «ошибку», не догадываясь, что сделано это умышленно – для того чтобы провести цензоров и чиновников Министерства культуры, утверждавших программу её концертов.