Текст книги "От неолита до Главлита"
Автор книги: Арлен Блюм
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Блюм А. В. От неолита до Главлита
Хоть книги редко покупал,
Но чтил литературу
И даже анекдоты знал
Про русскую цензуру.
Николай Некрасов. Прекрасная партия. 1852
Благонамеренный
И грустный анекдот!
Какие мерины
Пасут теперь народ!
Владимир Соловьёв. Эпиграммы. 1885
Подсолнух следит за солнцем.
Ромашка следит за подсолнухом.
Я слежу за ромашкой.
Цензура следит за мной.
Фазиль Искандер. 2000
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
Открывая курс лекций по истории цензуры, я иногда говорю студентам: «Мы будем изучать это явление, начиная с древнейших времён и заканчивая современностью. Если можно так сказать, от неолита до Главлита». Говорится это скорее в шутку, поскольку от эпохи неолита (восьмое-третье тысячелетия до н. э.) до нас дошли лишь пиктографические знаки (так называемое «рисуночное письмо»), первые же книги – древнеегипетские папирусы, «глиняные книги» Ассиро-Вавилонии и т. п. – появились примерно на тысячелетие позже. Если же иметь в виду сюжет нашей книги, то первые рукописные книги Древней Руси датируются одиннадцатым веком, и, что примечательно, этим же веком датирован и первый список запретных книг.
Вместе с появлением письменности, почти сразу же, возникают различные способы контроля за мыслью, запечатлённой в слове – вначале написанном, а затем (в Европе – с пятнадцатого века) напечатанном. В далёкое прошлое уходит корнями традиция переписывания «неугодной» истории. Несмотря на то, что древние любили повторять пословицу «Над прошлым не властны даже боги», политики на практике всячески пытались оспорить её справедливость. Ещё в Древнем Риме принят был в своё время закон под совершенно замечательным названием «Об осуждении памяти», по которому имена некоторых предшествующих императоров должны были быть преданы окончательному забвению. Этот магический приём заимствован и продолжен всеми тоталитарными режимами: стоит лишь замазать тушью имя «врага», вырвать лист, на котором он упоминается, уничтожить его книги, и дело сделано: он перестал существовать. Более того: он не существовал никогда. Такой механизм великолепно изображён в романе Джорджа Оруэлла «1984». Вспомним чеканные формулы партийных лозунгов, провозглашённых Старшим Братом: «ПРАВДА – ЭТО ЛОЖЬ», «НЕЗНАНИЕ – ЭТО СИЛА» и «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, управляет прошлым». «Если партия, – продолжает Оруэлл, – может запустить руку в прошлое и сказать о том или ином событии, что его не было, – это пострашнее, чем пытка или смерть».
* * *
«Немыслимо перечислить всех писателей, уничтоженных диктатурой. Об этом надо написать книгу, но только тогда, когда вскроются все архивы КГБ, Отдела Пропаганды, Главлита. И это будет одна из самых страшных книг». Так писал в 1938 году в статье «Писатель и цензура в СССР» один из видных писателей Русского зарубежья Роман Гуль…
Но любой тоталитаризм не только страшен, но и смешон в своих нелепых попытках «заткнуть» живое теченье жизни «своей дрянною пробкой» (А. К. Толстой). В этом смысле особенно нелеп и абсурден такой инструмент тоталитарной политики, как цензура. В своём неизбывном рвении цензоры всех времён постоянно рождали анекдоты, и знание их, как видно из вынесенного нами в эпиграф некрасовского отрывка, всегда входило в «джентльменский набор» более или менее образованного российского читателя.
Поставленная ещё одним эпиграфом к нашему сборнику эпиграмма великого философа и поэта Владимира Соловьёва, написанная более ста лет назад (и, кажется, на все времена!), невольно всплывает в памяти, когда начинаешь знакомиться с архивами незабвенного Главлита СССР, контролировавшего печать и литературу с 1922-го по 1991 год. Впрочем, предостережём читателя от столь модного в последнее время «романтического монархизма», мифологического создания «обратной утопии». Дореволюционная цензура тоже порождала много нелепостей и анекдотов. Большевики в этой области не выдумали, в сущности, ничего нового: они лишь взяли всё самое худшее от предшествующего режима и довели до полнейшего абсурда. Занимаясь в различных архивах Петербурга и Москвы, я часто не мог сдержать смеха, нарушая тем самым благочиние читального зала и вызывая недоумевающе-неодобрительные взгляды архивистов. Некоторые документы, поражающие нормального человека своим беспредельным перестраховочным идиотизмом, читатель найдёт в этом сборнике.
Наша небольшая книжка не претендует на сколько-нибудь систематическое и полное изложение истории цензуры в России. Существует, во-первых, ряд фундаментальных дореволюционных работ, а также несколько исследований последнего времени, посвящённых советской цензуре: к ним мы и отсылаем заинтересованного читателя; во-вторых, документальный массив цензурных архивов столь велик, что из него мы выбрали лишь отдельные, наиболее красочные документы. В первой части составитель ограничился публикацией преимущественно литературных текстов русских писателей, протестовавших против варварства и засилья цензуры. Во второй (основной) части читатель познакомится с некоторыми документами из архивов Главлита, засекреченных буквально до последнего времени.
«Министерство правды», если снова вспомнить знаменитый роман Джорджа Оруэлла, крайне неохотно расстаётся со своими тайнами. Многие документы цензуры, несмотря на ликвидацию Главлита в 1991 году, недоступны историкам и филологам, а значительная их часть уничтожена. Автору этих строк, собирающему документальный материал для воссоздания истории цензуры в СССР, пришлось испытать это на собственном опыте. В последние же шесть-семь лет, как это ни покажется странным, главлитовские документы снова стали «засекречиваться», и доступ к ним стал крайне затруднительным (см. в конце книги главу «Путешествие в архивный застенок»).
Почерпнуты публикуемые далее документы из следующих архивохранилищ (в тексте книги они обозначаются принятыми аббревиатурами):
АРАН – Архив Российской академии наук.
ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации.
РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства.
РГАСПИ – Российский государственный архив социально-политической истории (бывший архив ЦК КПСС).
РГИА – Российский государственный исторический архив.
ЦГА ИПД – Центральный государственный архив историко-политических документов (бывший Партархив Ленинградского обкома КПСС).
ЦГАЛИ СПб – Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга.
Литературные тексты русских писателей публикуются по следующим изданиям:
Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность. СПб.: Наука, 1992. (Литературные памятники).
Пнин И. П. Сочинения / Подготовка к печати и комментарии В. Н. Орлова. М., 1934.
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 10 т. М.: Издательство АН СССР, 1949.
Вяземский П. А. Стихотворения и поэмы. Л., 1958. (Библиотека поэта. Большая серия).
Вяземский П. А. Старая записная книжка / Ред. и примеч. Л. Я. Гинзбург. Л., 1929.
Некрасов Н. А. Сочинения. В 3-х т. М.: ГИХЛ, 1959.
Толстой А. К. Стихотворения. Царь Федор Иоаннович. Л., 1958. (Библиотека поэта. Малая серия).
Саша Чёрный. Стихотворения. Л., 1960. (Библиотека поэта. Большая серия).
Эпиграмма и сатира. Из истории литературной борьбы XIX века. Т. 1. 1800–1840 / Сост. В. Н. Орлов. М.; Л.: Academia, 1931.
Русская эпиграмма второй половины XVII – начала XX в. Л., 1975. (Библиотека поэта. Большая серия).
Поэты «Искры». В 2-х т. М., 1955. (Библиотека поэта. Большая серия).
Стихотворная сатира первой русской революции 1905–1907 гг. Л., 1969. (Библиотека поэта. Большая серия).
Основные труды по истории цензуры в России:
Дореволюционная история
Вацуро В., Гиллельсон М. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986.
Дризен Н. В. Драматическая цензура двух эпох. 1825–1881. СПб., 1916.
Жирков Г. В. История цензуры в России XIX–XX веков. М., 2001.
Лемке М. К. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1908.
Никитенко А. В. Дневник. Т. 1–3. Л., 1955 (далее цитируется – Никитенко).
Розенберг В., Якушкин В. Русская печать и цензура в прошлом и настоящем. М., 1905.
Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры (1700–1863). СПб., 1892 (далее цитируется – Скабичевский).
Феоктистов Е. М. Воспоминания. За кулисами политики и литературы. Л., 1929; М., 1991.
Советская история
Бабиченко Д. Л. Писатели и цензоры. Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М., 1994.
Блюм А. В. За кулисами «Министерства правды». Тайная история советской цензуры 1917–1929. СПб.: Академический проект, 1994.
Блюм А. В. Советская цензура в эпоху тотального террора. 1929–1953. СПб.: Академический проект, 2000.
Блюм А. В. Как это делалось в Ленинграде: Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки. СПб.: Академический проект, 2005. Зеленое М. В. Аппарат ЦК РКП(б) – ВКП(б), цензура и историческая наука в 1920-е годы. Н. Новгород, 2000.
История советской политической цензуры: Документы и комментарии / Отв. составитель и руководитель творческого коллектива Т. М. Горяева. М.: Росспэн, 1997.
«Литературный фронт». История политической цензуры. 1932–1946 / Сост. Д. Л. Бабиченко. М., 1994.
«Счастье литературы». Государство и писатели. 1925–1938. Документы / Сост. Д. Л. Бабиченко. М.: Росспэн, 1997.
Цензура в СССР Документы 1917–1991 / Сост. А. В. Блюма. Комментарии А. В. Блюма и В. Воловникова. Бохум (ФРГ): Projekt Verlag, 1999; М.: Росспэн, 2004.
Часть I. ЭПОХА ИМПЕРАТОРСКОЙ ЦЕНЗУРЫ
ПЕТРОВСКОЕ ВРЕМЯ
Он молвил: «Мне вас жалко,
Вы сгинете вконец;
Но у меня есть палка,
И я вам всем отец!..
Не далее как к святкам
Я вам порядок дам!»
И тотчас за порядком
Уехал в Амстердам.
А. К. Толстой. История Российская от Гостомысла до Тимашева
Великий Пётр был первый большевик… Родоначальник ты советов, любитель ассамблей…
Максимилиан Волошин
До Петра Первого, несмотря на то, что печатный станок возник в Московском государстве почти за полтора века до него, особой нужды в цензуре не было: рукописная книга вообще с трудом поддавалась контролю, печатная же, выходившая на Государевом Печатном дворе, ограничивалась, за малыми исключениями, церковными потребностями и всецело находилась в руках правительства. В древнерусских источниках мы находим, впрочем, несколько текстов, говорящих о попытках установить контроль за чтением книг и предостеречь читателя «от соблазна». Так, уже во вторую известную нам (после «Остромирова Евангелия») русскую рукописную книгу – «Изборник Святослава» (1073 год) – вошло любопытнейшее сочинение под названием «Богословьца от словес». «Чтобы не прельститься ложными книгами, – говорилось в нём, – ведь от этого бывают многие безумные заблуждения – прими этот мой избранный любочисленник повествовательных книг (…) Тем самым имеешь всё, что же кроме того, то не в их числе». Автор, очевидно, следовал завету библейского мудреца Екклесиаста, предупреждавшего: «Слова мудрых – как иглы и как вбитые гвозди, и составители их – от единого пастыря. А что сверх этого, сын мой, того берегись» (12.11–12).
В сочинении помещён перечень 42 книг полезных, «истинных», а затем 24 «ложных», «богоотметных», «сокровенных», – в основном, апокрифов. Чтение таких книг почиталось большим грехом. Устрашающие угрозы на сей счёт содержит «Кириллова книга» (1644 год). «Еретические», «отречённые» книги «отводят от Бога и приводят бесам в пагубу», а посему «потворствующие» такому чтению «отцы духовнии (…) да извергнутся сана и с прочими еретики да будут прокляты…» Католическая церковь, впрочем, не уступала в этом смысле православной: под названием «Index Librorum prohibitorum» (индекс запрещённых книг) почти 400 лет (с 1559-го по 1948 год) время от времени выходил в свет перечень произведений, осуждённых Ватиканом и запрещённых к изданию, распространению и чтению.
С появлением так называемых «гражданских» (то есть светских) книг в эпоху Петра Первого возникла необходимость строгого контроля за их содержанием и со стороны государства.
В 1698 году Пётр выдал голландскому купцу Яну Тессингу привилегию на печатание в Амстердаме книг на русском языке и продажу их в России. Вместе с переводчиком Ильёй Копиевским Тессинг выпустил в 1699–1700 годах около двадцати таких книг.
Из жалованной грамоты Петра I Яну Тессингу (1700 год):
«И видя ему Ивану Тесенгу к себе Нашу Царского Величества премногую милость и жалованье, в печатании тех чертежей и книг показать Нам Великому Государю, Нашему Царскому Величеству службу свою и прилежное радение, чтоб те чертежи и книги напечатаны были к славе Нашему, Великого Государя, Нашего Царского Величества превысокому имени и всему Российскому Нашему Царствию, меж Европейскими Монархи к цветущей наивящей похвале и ко общей народной пользе и прибытку, и ко обучению всяких художеств и ведению, а пониженья б Нашего Царского Величества превысокой чести и Государства Наших в славе в тех чертежах и книгах не было».
Другой указ, 1701 года, устанавливал запрет на орудия письма: «Монахи в кельях никаковых писем писати власти не имеют, чернил и бумаги в кельях имети не будут, но в трапезе определённое место для писания будет – и то с позволения начальства».
Историк русской цензуры А. М. Скабичевский так комментирует этот уникальный в своём роде указ Петра Первого, вошедший даже в «Полное собрание Законов Российской Империи» (т. 4, № 1835):
«Борьба с рукописью продолжалась весь 17-й век, и при Петре она ещё больше ожесточается вместе с ожесточением борьбы против раскола. В эту эпоху не одни раскольники, а вся многочисленная оппозиция против реформ Петра, распространённая во всех классах общества, и особенно среди духовенства, постоянно прибегала к перу для изъявления своих протестов, и Пётр был осыпаем градом всякого рода памфлетов и подмётных писем. Это ему наконец до такой степени надоело, что он, по широкому размаху своей могучей натуры, прибег к столь радикальной мере, каковую едва ли когда-либо и где бы то ни было употребляли против свободы слова; он решился истребить зло с корнем, наложивши запрет на самоё существенное орудие письма – чернила и перья»[1]1
Скабичевский С.3.
[Закрыть].
Интересно, знал ли об этом указе Владимир Войнович, когда писал свой утопический роман «Москва. 2042»? В нём все писатели должны также работать сообща и под наблюдением начальства:
«…Теперь писатели приравнены к другим категориям ком-служащих. Они теперь, как все, к 9 часам являются на работу, вешают номерки и садятся за стол (…) кто даёт хорошее качество, для того норма снижается, у кого качество низкое, тот должен покрывать его за счёт количества. Одни работают по принципу „лучше меньше, да лучше“, другие по принципу „лучше хуже, да больше“».
Потребности в установлении особого цензурного законодательства в это время всё же не ощущалось, так как чуть ли не каждая книга выходила тогда при личном участии Петра и с его благословения. Академик П. П. Пекарский приводит курьёзный и, кажется, единственный в своём роде случай, когда государь вынужден был одёрнуть своего сотрудника Бужинского, проявившего слишком ревностное цензурное усердие при переводе по поручению Петра книги «Введение в историю европейских государств» немецкого историка С. Пуффендорфа. Он не рискнул перевести следующее место, касавшееся России и показавшееся ему слишком резким:
«…В вещах благополучных бесчинно и нетерпимо гордостию возносятся; в противных же вещах низложенного ума и сокрушенного; ко прибыли в лихве, хитростью собираемой, никакой же народ паче удобен есть. Рабский народ, рабски смиряется, и жестокостию власти воздержатися в повиновении любят, и якоже все игры, в боях и ранах у них состоятся, тако бичев и плетей у них частое употребление».
«Узнавши о пропуске этого места, – пишет Пекарский, – Пётр очень осерчал на Бужинского: „Глупец, – вскричал он, – что я тебе приказывал сделать с этой книгою?“ – „Перевести“, – отвечал Бужинский. „Разве это переведено? – возразил Пётр, указывая на пропущенное место. – Тотчас поди и сделай, что я тебе приказал, и переведи книгу так, как она в подлиннике есть“»[2]2
Пекарский П. П. Наука и литература при Петре Великом. СПб., 1862. С. 396.
[Закрыть].
К эпохе Петра относится ещё ряд распоряжений о цензуре. Так, в Москве на Спасском мосту и в других местах была запрещена продажа «листов разных изображений самовольно и без свидетельства». Именно для гравированных лубочных «листов» и «парсун» была впервые введена в России в 1721 году предварительная цензура: для этой цели была создана особая «Изуграфская палата», без одобрения которой – «под страхом жестокого ответа и беспощадного штрафования» – они не могли печататься. Через два года обращено было внимание на «неисправность» царских портретов: специальным указом Пётр предписал суперинтенданту Зарудневу «наблюдать, чтобы персоны государя и государыни писались искусными мастерами, безобразные же отбирать и отсылать в Синод».
К этому же времени принадлежит и первая попытка введения обязательной предварительной цензуры для книг – правда, только для не канонизированных церковью богословских сочинений: «А ще кто о чём богословское письмо сочинит, и тое б не печатать, но первее презентовать в коллегиум, а коллегиум рассмотреть должен, нет ли какового в письме оном погрешения, учению православному противного».
ПОСЛЕ ПЕТРА
Тут кротко или строго
Царило много лиц,
Царей не слишком много,
А более цариц.
А. К. Толстой.
По вступлении на престол Анна Иоанновна тотчас же стала преследовать иностранные книги (о русских не могло быть и речи), авторы которых дурно отзывались о её фаворитах и приближённых.
«Изданную печатную книгу на немецком языке о жизни графа Остермана, графа же Миниха и герцога Курляндского Бирона, в которой, между прочим, вымышленно-затейные, предосудительные к Российской Империи пашквильные пассажи находятся, принадлежащие публике <экземпляры> сжечь и чтоб более оная в Российской Империи рассеяна не была, учинить к собранию её определение и впредь таковых, касающихся до Российской Империи пашквильных сочинений во всех местах продавать и вывозить накрепко запретить»[3]3
Скабичевский С.8.
[Закрыть].
* * *
В 1735 году придворный «пиита», первый профессиональный русский стихотворец В. К. Тредиаковский написал ко дню коронации Анны Иоанновны оду, которая начиналась так:
Да здравствует днесь императрикс Анна…
Ода была напечатана в академической типографии с нотами для пения; вместе с тем она разошлась по России в рукописных списках. Один такой список, принадлежавший священнику города Нерехты Костромской губернии Алексею Васильеву, увидел писчик духовного правления Семён Косогоров, который, усмотрев нечто подозрительное в слове «императрикс» вместо «императрица», тотчас же написал донос в Контору розыскных дел в Москву. Обоих схватили и отвезли в Москву. Освобождены они были лишь после того, как сам виновник этого происшествия Тредиаковский, вызванный в Петербурге в Тайную канцелярию, написал такую замечательную «объяснительную записку»: «Первой самой её <оды> стих, в котором положено слово Императрикс, есть пентаметр, то есть пять мер или стоп имеющий, и конечно в Российском стихотворстве одиннадцать слогов, ни больше, ни меньше, содержащий. Слово сие Императрикс есть самое подлинное латинское (от которого и нынешнее наше сие производится Императрица) и значит точно по всей своей высокости: Императрица, в чём я ссылаюсь на всех тех, которые совершенную силу знают в Латинском языке. Употребил я сие Латинское слово Императрикс для того, что мера стиха сего требовала, ибо лишний был слог в слове Императрица; но что чрез оное слово никакого урона в Высочайшем титле Ея Императорского Величества, то не токмо Латинский язык довольнее меня оправливает, но сверх того и стихотворная наука»[4]4
Пекарский П. П. История Императорской Академии наук в Петербурге. Т. 2. СПб., 1873. С. 60–63.
[Закрыть].
Весёлая царица
Была Елисавет:
Поёт и веселится,
Порядка только нет.
А. К. Толстой
Императрица Елизавета Петровна, вступив на престол, старалась уничтожить все печатные следы предшествующего короткого царствования Иоанна Антоновича (Иоанна VI). Сын Анны Леопольдовны, он родился 11 августа 1740 года, а 17 октября того же года, после смерти Анны Иоанновны, в двухмесячном возрасте был провозглашён императором всероссийским. Как известно, Елизавета Петровна, «дщерь Петрова», взойдя на престол в результате дворцового переворота 25 ноября 1741 года, заключила сверженного малолетнего императора в крепость. В результате заговора В. Я. Мировича 4 июля 1762 года он был умерщвлён в Шлиссельбурге в 22-летнем возрасте.
Подданные вообще не должны были знать о его кратковременном царствовании: 27 октября 1742 года вышел высочайший указ, предписывавший «печатанные по кончине блаженной памяти императрицы Анны Иоанновны для переправления обновлять». Позднее (в 1748 году) она вынуждена была повторить этот указ – с добавлением о том, чтобы «книги российские и иностранные, в которых упоминаются в бывших два правления известные персоны (имеются в виду также и родственники Иоанна Антоновича. – А. Б.), предъявлять в десианс-академию». А. М. Скабичевский пишет по этому поводу: «Указы эти произвели в публике такой эффект, какого, по всей вероятности, начальствующие люди не ожидали. Благомыслящие россияне поняли приказание в таком смысле, что следует представлять начальству все книги, какие только кто имеет. И вот в десиянс Академию и в Сенат начали стекаться целые кипы книг самого разнообразного содержания, исторические, генеалогические, географические, между прочим, экземпляры какого-то „Гибнерева статского лексикона“. Во избежание оставить подданных совсем без всяких книг, правительству пришлось принять меры против такой излишней покорности, и оно принуждено было издать новый указ, изъясняющий, что следует представлять одни только книги, заключающие в себе имена известных персон, а вовсе не все без исключения, особенно же такие, в которых „не что иное, как токмо к Высочайшей Ея Императорского Величества славе и к знанию и обучению истории детей напечатано, из которых ничего исключать не следует“»[5]5
Скабичевский С.12.
[Закрыть]. Самое забавное, что имена «известных персон» названы в указах не были, и бедным россиянам приходилось только о них догадываться.
Примечательно, что жертвой этого указа стала ода Ломоносова, сочинённая в сентябре 1741 года под пространным и велеречивым в духе времени заглавием: «Первые трофеи Е. В. Иоанна VI Императора и Самодержца Всероссийского чрез преславную над шведами походу августа 23 дня 1741 года в Финляндии, поставленные и в высокий день тезоименитства его Величества августа 29 дня 1741 года в торжественной оде изображённые от всеподданнейшего раба Михайла Ломоносова». Напечатана она была тогда же в типографии Академии наук в Петербурге, а заодно – в академической газете «Санкт-Петербургские ведомости» (1741, 11 сентября). Как отдельное издание этой оды, так и почти все номера газеты подверглись уничтожению. Сохранились лишь два экземпляра оды: один хранится в РНБ – Российской национальной библиотеке («Публичке») в Санкт-Петербурге, другой недавно обнаружен в одном из немецких архивов.
