Текст книги "От неолита до Главлита"

Автор книги: Арлен Блюм

У цензоров довольно власти. У них есть карандаши: это их скипетры.

Николай I

«Моровой полосой» назвал эпоху Николая Первого А. И. Герцен, основавший в 1853 году впервые в России вольную типографию, независимую от цензуры; понятно, за её пределами, в Лондоне. Напуганный восстанием 14 декабря, сопровождавшим его вступление на престол, Николай всё своё тридцатилетнее царствование с глубоким подозрением, переходящим в ненависть, относился к печатному слову и его деятелям. Одно из первых его распоряжений касалось пересмотра прежнего цензурного устава 1804 года, показавшегося ему чересчур либеральным. В начале 1826 года он отдаёт распоряжение «О скорейшем приведении и окончании дел об устройстве цензуры». Дело было поручено адмиралу А. С. Шишкову, министру народного просвещения и поэту, ярому стороннику архаики и противнику «карамзинистов». Кстати, он был ненавистником всех иностранных слов в русском языке: именно ему приписываются анекдотические предложения заменить галоши – мокроступами, кий – шаропихом и т. п. К июню 1826 года он сочинил цензурный устав, который в обществе тотчас же получил название «чугунного»: он не оставлял вообще никаких надежд[17]17
  См. подробнее: Гиллельсон М. И. Литературная политика царизма после 14 декабря 1825 г. // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 8. Л., 1978. С. 195–218; Вацуро В. Э. Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986.


[Закрыть]. Например, один из параграфов гласил: «Кроме учебных логических и философских книг, необходимых для юношества, прочие сочинения сего рода, наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями новейших времён, вовсе печатаемы быть не должны».

10 июня 1826 года новый цензурный устав был «высочайше» утверждён, что означало не только пресечение выпуска в свет сколько-нибудь «вольных» сочинений, но и прямое правительственное вторжение в намерения авторов и сам литературный процесс. Адмирал перестарался: к счастью, устав показался чересчур жестоким не только верноподданному окружению Николая, выражавшему сомнение в его эффективности, но и самому государю.

В ноябре того же года он соглашается на пересмотр устава. Исследователь замечает по этому поводу: «В стране, где всё было регламентировано до последней запятой, произошло неслыханное: явочным порядком комитет приступил к пересмотру устава»[18]18
  Гиллельсон М. И. Указ. соч. С.208.


[Закрыть].

На практике «шишковский» устав так и не вошёл в действие, хотя, понятно, действия цензуры были ужесточены. К 1828 году был разработан новый устав, в котором были пересмотрены и несколько смягчены статьи и параграфы предыдущего, хотя он и остался очень жёстким. Но ещё большую роль, чем статьи устава, играли негласные, в том числе «Высочайшие», распоряжения, проводимые через III отделение во главе с А. X. Бенкендорфом. Как известно, через него представлялось императору, милостиво даровавшего поэту это «право» («Теперь я буду твоим цензором!»), всё, сочинённое Пушкиным.

Цензурным уставом 1828 года были созданы Главное управление цензуры при Министерстве народного просвещения и сеть подчинявшихся ему местных цензурных комитетов. За действиями цензуры наблюдали III отделение и сам император. В тридцатые годы закрывается ряд журналов («Московский телеграф» Н. А. Полевого, «Телескоп» Н. И. Надеждина за публикацию знаменитого «Философического письма» П. Я. Чаадаева), конфискован и уничтожен ряд книг.

Окончательно печать и литература были терроризированы в 1848 году, в связи с прокатившейся по странам Западной Европы волной революционных выступлений и подавлением Николаем восстания в Венгрии. Началась «эпоха цензурного террора», или «мрачного семилетия»: такие названия она получила в позднейшей литературе. В то время было создано тайное ведомство, доселе не виданное и настолько тайное, что оно даже не имело имени и называлось по дате своего учреждения – «Комитет 2 апреля 1848 года», или по имени первого своего руководителя – графа Бутурлина – «Бутурлинским комитетом». Главная его цель заключалась в том, чтобы держать в постоянном страхе самих цензоров, ибо пропущенные ими книги, журналы и газеты должны были проходить повторную цензуру, или сверхцензуру. Такая практика была заимствована позднее большевиками, когда последующую репрессивную цензуру стали осуществлять органы тайной политической полиции (да и вообще, мы найдём здесь массу перекличек). Даже официальный историограф николаевского царствования вынужден был задать такой вопрос: «Спрашивается: каким образом могла существовать при таких условиях какая бы то ни было печать? Кончилось тем, что даже государь получил, по неведению комитета, так сказать, выговор от этого учреждения» (имеются в виду случай, когда одна газетная заметка об уличном происшествии, лично одобренная предварительно самим императором, не была пропущена в печать комитетом)[19]19
  Шильдер Н. К. Император Николай Первый. СПб., 1903. Т. 2. С. 635.


[Закрыть].

* * *

М. А. Дмитриев

Разговор цензора с приятелем-стихотворцем

 
«Не пропущу стиха, и ты бранишь неправо:
Я не о двух ведь головах!» —
«Я знаю, друг, ты не двуглавый,
И век тебе не быть в орлах!
Друг-цензор, пропусти безгрешные стихи!
Где встретится в них мысль, где встретится в них сила —
Сквозь пальцы пропусти, как Феб твои грехи,
Как самого тебя природа пропустила».
 

1830

П. А. Вяземский

Из «Старой записной книжки»

Денис Давыдов (…) рассказывал, что у него был приятель и сослуживец, большой охотник до чтения, но книг особенного рода. Бывало, зайдёт он к нему и просит, нет ли чего почитать. Давыдов даст ему первую книжку, которая попадётся под руку. – «А что, это запрещённая книга?» – спросит он.

– «Нет, я купил её здесь в книжной лавке». – «Ну, так лучше я обожду, когда получишь запрещённую». Однажды приходит он с взволнованным и торжественным лицом. – «Что за книгу я прочёл теперь, – говорит он, – просто чудо!» – «А какое название?» – «Мудрёное, не упомню». – «Имя автора?» – «Также забыл». – «Да о чём она толкует?» – «Обо всём, так наповал всё и всех ругает. Превосходная книга!» Из-за этого потребителя бесцензурного товара так и выглядывает толпа читателей. Кто не встречал их? Хороша ли, дурна контрабанда, им до того дела нет. Главное обольщение их – контрабанда сама по себе.

* * *

Всё уже было под солнцем… В недавние, так называемые «застойные» годы подобные персонажи встречались на каждом шагу: их интересовал только сам– или тамиздат – независимо от качества. Тогда же был популярен анекдот о бабушке, переписывавшей «Войну и мир» для внучки-школьницы, поскольку та никаких книг, напечатанных советскими издательствами, не признаёт, читая один самиздат.

Таким странным цензором, «белой вороной» в стане своих сослуживцев по Санкт-Петербургскому цензурному комитету, был Александр Васильевич Никитенко (1804–1877). Сын крепостного, получивший вольную только в 1824 году при некотором содействии повешенного через два года К. Ф. Рылеева, он с блеском окончил в 1828 году Петербургский университет. Защитив диссертацию на степень доктора философии, он более 30 лет (до 1864 года) преподавал русскую словесность в том же университете, написал ряд крупных историко-литературных трудов. В 1853 году Никитенко был избран членом-корреспондентом Академии наук, а через два года – полным академиком.

Надо заметить, что такое совмещение научной и преподавательской деятельности со службой в цензурном ведомстве тогда не было редкостью: сам факт служения учёных и писателей цензорами первоначально, в отличие от позднейших времён, не считался чем-то зазорным в глазах общества. Поэты, причём крупнейшие (Ф. И. Тютчев, Я. П. Полонский, А. Н. Майков), избрали своим поприщем службу в Комитете цензуры иностранной. В Санкт-Петербургском цензурном комитете служили долгие годы С. Т. Аксаков, И. А. Гончаров и другие достойные литераторы.

Никитенко вёл свой дневник в течение пятидесяти лет, начав его ещё студентом и закончив в последний год жизни, – с 1826-го по 1877 год. В дневнике запечатлены самые мрачные стороны литературной и общественной жизни России. Знавший цензурную «кухню» изнутри, Никитенко оставил богатейший материал по истории цензуры в России девятнадцатого века. Его «Дневник» – один из важнейших источников для изучения этой проблемы[20]20
  См. подробнее: Березина В. Г. Цензор о цензуре (А. В. Никитенко и его дневник) // У мысли стоя на часах… Цензоры России и цензура. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2000. С. 60–84.


[Закрыть]. Автор предстаёт в нём человеком самобытным, независимым, расценивающим не только свою научную и преподавательскую, но даже цензурную деятельность как общественное служение. Впрочем, он прекрасно осознавал бессмысленность противостояния бюрократической машине. Дважды сидевший на гауптвахте за пропуск неугодных сочинений, он стал тяготиться своей службой в цензурном комитете, не раз подавал в отставку, и лишь уговоры начальства и намёки, что это может навлечь на него «страшные нарекания в возмущении», заставляли отложить такое намерение.

Вполне понятно, что, как изящно выражались в девятнадцатом веке, «по причинам, не зависящим от редакции», дневник не увидел света при жизни автора. Впервые он был напечатан в журнале «Русская старина» в 1889–1892 годах. Отдельные издания выходили в 1893-м и в 1904–1905 годах. Наиболее полное издание дневников вышло в 1955–1956 годах в трёх томах, подготовленное и прекрасно откомментированное И. Я. Айзенштоком.

Интересующий нас материал вошёл преимущественно в первый том этого издания, охвативший период с 1826-го по 1857 год. Именно тогда Никитенко занимался практической цензурной работой. По этому изданию и публикуются далее некоторые, наиболее выразительные дневниковые записи.

30 января 1830 г. Воейков в первом номере «Славянина» напечатал стихи «Цензор», в котором досталось какому-то Г…, ханже и невежде. Мы получили повеление спросить у цензора, рассматривавшего эти стихи, как он осмелился пропустить их, а у Воейкова: кто именно просил напечатать оные. Я целый день почти отыскивал Воейкова, чтобы отобрать у него показания, но не нашёл его. Цензурный устав предписывает не преследовать писателей; хорошо было бы не только в теории, но и на практике держаться этого благого правила.

В заключение Воейков отвечал, как и следовало ожидать, что он не помнит, кто доставил ему для напечатания вышеупомянутые стихи. Цензор Сербинович – что он не мог знать, что стихи эти содержат личность, тем более что перевод с французского.

31 января 1830 г. Воейков посажен на гауптвахту…

Речь идёт о приведённой нами выше басне П. А. Вяземского «Цензор».

Поэт предполагал напечатать басню в альманахе будущих декабристов «Полярная звезда», но тогда она не смогла увидеть света. Позднее она, без ведома Вяземского, попала в руки издателя журнала «Славянин» А. Ф. Воейкова, который, убоявшись, видимо, цензурных репрессий, снабдил публикацию подписью «С франц<узского>. К. В-ий». Кроме того, вместо «Красовского» он поставил «Ларобине», вместо «Голицына» – «Г. Е.», сопроводив примечанием: «Генерал-полицмейстер парижский, славный невежеством, но ещё более ханжеством». Как видим, такая мистификация не уберегла Воейкова от гауптвахты[21]21
  См.: Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1958. С. 448.


[Закрыть].

30 декабря 1830 г. Подарок русским писателям к Новому году: в цензуре получено повеление, чтобы ни одно сочинение не допускалось к печати без подписи авторского имени.

Истекший год вообще принёс мало утешительного для просвещения в России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в стихах и прозе запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники… Цензурный устав совсем ниспровержен. Нам пришлось удостовериться в горькой истине, что на земле русской нет и тени законности. Умы более и более развращаются, видя, как нарушаются законы теми самыми, которые их составляют, как быстро одни законы сменяются другими и т. д. (…) Да сохранит Господь Россию!

29 декабря вышло распоряжение, по которому «все поступающие в редакции повременных изданий статьи, как оригинальные, так и переводные, должны быть за подписью сочинителей и переводчиков, и притом не вымышленной, но подлинной их фамилии»[22]22
  Русская старина. 1901. № 9. С. 655.


[Закрыть]. Оно навеяно, в числе других, и предшествующим эпизодом – с той целью, чтобы подлинное имя автора было всегда известно охранительным ведомствам. Однако псевдонимные и анонимные сочинения всё же изредка, несмотря на запрещение, появлялись в печати.

8 января 1834 г. Я осаждён со всех сторон. Надо соединить три несоединимые вещи: удовлетворить требованию правительства, требованиям писателей и требованиям своего собственного внутреннего чувства. Цензор считается естественным врагом писателей – в сущности, это и не ошибка.

Цензоры – постоянная мишень для сатирических стрел множества русских писателей. Благожелательно настроенный к писателям А. В. Никитенко не раз говорит в дневнике о своей «горестной» и двусмысленной участи.

16 марта 1834 г. (…) услышал я также забавный анекдот о том, как Филарет (московский митрополит. – А. Б.) жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашёл оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более московский полицеймейстер, допускающий это, а не поэт и цензор». Бенкендорф отвечал учтиво Филарету, что это дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная духовная особа: «еже писах, писах».

27 марта 1837 года Николай I утвердил доклад министра народного просвещения о «нарушениях цензурных постановлений, преимущественно в периодических изданиях», сославшись на то, что «надзор удвоенный надёжнее надзора, одним лицом производимого»[23]23
  Никитенко. Т.1.С.499


[Закрыть].

Поминаемый далее князь – Михаил Александрович Дондуков-Корсаков (1792–1869), попечитель Санкт-Петербургского учебного округа с 1832-го по 1842 год и одновременно председатель Санкт-Петербургского цензурного комитета. По существовавшим до 1860 года правилам попечители учебных округов занимали и должности председателей соответствующих цензурных комитетов.

12 апреля 1837 г. Новый цензурный закон: каждая журнальная статья отныне будет рассматриваться двумя цензорами: тот и другой могут исключить, что им вздумается. Сверх того: установлен ещё новый цензор, род контролёра, обязанность которого будет перечитывать всё, что пропущено другими цензорами, и проверять их. (…) Спрашивается: можно ли что-либо писать и издавать в России? Поневоле иногда опускаются руки, при всей готовности твёрдо стоять на своём посту охранителем русской мысли и русского слова. Но ни удивляться, ни сетовать не должно.

13 апреля 1837 г. Не выдержал: отказался от цензурной должности. В сегодняшнем заседании читали бумагу о новом законе. Цензор становится лицом жалким, без всякого значения, но под огромною ответственностью и под непрестанным шпионством одного высшего цензора, которому велено быть при попечителе.

Я сказал князю о моём намерении выйти в отставку, когда мы выходили из цензурного комитета. Разумеется, сначала он удивился, потом посоветовал не делать этого вдруг, чтобы не навлечь на себя страшного нарекания в возмущении.

14 апреля 1837 г. После жаркого объяснения с князем заключён честный мир, и пока я ещё остаюсь цензором.

7 февраля 1843 г. (…) Можно ли оставаться цензором при таких понятиях наших властей? Я был сегодня у князя и просил уволить меня от цензуры. Что остаётся делать в этом звании честному человеку? Цензора теперь хуже квартальных надзирателей. Князь во всём согласен со мной, но крайне огорчён моим намерением подать в отставку.

Председателем Санкт-Петербургского цензурного комитета и попечителем учебного округа был в это время другой князь – Григорий Петрович Волконский (1808–1882), занимавший эту должность с 1842-го по 1845 год.

Никитенко получил выговор за пропуск сатирического сочинения П. А. Машкова, вышедшего в 1843 году под псевдонимом Кукарику: «Сны, или Повести и рассказы дворянина Кукарику»[24]24
  См. о мотивах запрета: Добровольский Л. М. Запрещённая книга в России. М., 1962. С. 39.


[Закрыть].

5 августа 1847 г. Возвратился из цензурного заседания. Спорил с попечителем, который объявил, что «надо совсем вывести романы в России, чтобы никто не читал романов». Я ещё не встречался на моём служебном поприще с таким глупцом. У него обыкновенно ни на что нет причин. Он шумит, кричит, размахивает руками и в своих мнениях скачет через все логические преграды, пока наконец не стукнется лбом о какую-ни-будь до того отчаянную нелепость, что уже сам остановится.

Такую резкую характеристику получил новый председатель Санкт-Петербургского цензурного комитета (и опять-таки попечитель округа с 1845-го по 1858 год) Михаил Николаевич Мусин-Пушкин (1795–1862).

25 апреля 1848 г. (…) По мере того как в Европе решаются вопросы всемирной важности, у нас тоже разыгрывается драма, нелепая и дикая, жалкая для человеческого достоинства, комическая для постороннего зрителя, но невыразимо печальная для лиц, к ней прикосновенных (…) В городе вдруг узнают, что (…) учреждён комитет под председательством морского министра, князя А. С. Меншикова, и с участием следующих лиц: Д. П. Бутурлина, М. А. Корфа, графа А. Г. Строганова (брата бывшего попечителя), П. И. Дегая и Л. В. Дубельта. Цель и значение этого комитета были облечены таинственностью, и оттого он казался ещё страшнее. Наконец постепенно выяснилось, что комитет учреждён для исследования нынешнего направления русской литературы, преимущественно журналов, и для выработки мер обуздания её на будущее время. Панический страх овладел умами. Распространились слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний лицам, которые излагали их печатно или с ведома которых они проникли в публику. «Отечественные записки» и «Современник», как водится, поставлены были во главе виновников распространения этих идей. Министр народного просвещения не был приглашён в заседания комитета; ни от кого не требовали обвинений; никому не дали знать, в чём его обвиняют, а между тем обвинения были тяжкими. Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство ещё более усложняли дело. Стали опасаться за каждый день, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей…

Такова реакция Никитенко на учреждение сверхцензурного негласного «Комитета 2-го апреля 1848 года», о котором речь шла во вступительной заметке к разделу.

2 декабря 1848 г. События на Западе вызвали страшный переполох на Сандвичевых островах. Варварство торжествует там свою дикую победу над умом человеческим, который перестал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться.

Но образование это и мысль, искавшая в нём опоры, оказались ещё столь шаткими, что не вынесли первого же дуновения на них варварства. И те, которые уже склонялись к тому, чтобы считать мысль в числе человеческих достоинств и потребностей, теперь опять обратились к бессмыслию и вере, что одно только хорошо, что приказано. Произвол, облечённый властью, в апогее: никогда ещё не почитали его столь законным, как ныне (…)

Наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему. Ещё немного – и всё, в течение полутораста лет содеянное Петром и Екатериной, будет вконец низвергнуто, затоптано… И теперь уже простодушные люди со вздохом твердят: «видно, наука и впрямь дело немецкое, а не наше».

Под «Сандвичевыми островами» автор, конечно же, подразумевает Россию. Как мы уже отмечали, в целях обмана цензуры авторы часто прибегали к такому аллюзионному приёму, перенося действие в другую страну или выдавая свои сочинения за «перевод с иностранного»: см. ранее «разговор сочинителя с цензором», выданный И. П. Пниным за «перевод с манжурского», или басню П. А. Вяземского «Цензор» (якобы перевод с французского). Пушкин также использовал этот приём, выдав стихотворение «Из Пиндемонти» за перевод с итальянского. В. С. Курочкин в начале шестидесятых годов читал устно в кругу своих друзей сатирическое стихотворение «Над цензурою, друзья…» под видом «перевода из Беранже» и т. д. Поскольку же Никитенко пишет в собственный дневник, а не для печати, этот приём приобретает у него дополнительную окраску самоиронии.

18 марта 1850 г. Заходил в цензурный комитет справиться о литературных новостях. Книг никаких нет, нет и рукописей, которые обещали бы книги. Между прочим получена от министра конфиденциально бумага, по запросу верховного, или, как его называют, негласного комитета, следующего содержания: «Вышла гадальная книга. От цензурного комитета требуют, чтобы он донёс, кто автор этой книги и почему автор думает, что звёзды имеют влияние на судьбу людей?»

На это комитет отвечал, что «книгу эту напечатал новым (вероятно, сотым) изданием какой-то книгопродавец, а почему он думает, что звёзды имеют влияние на судьбу людей, – комитету это неизвестно».

Этот анекдотический запрос возник по поводу книги «Магазин всех увеселений, или Полный и подробнейший оракул и чародей» (М., 1850). «Комитет 2-го апреля» нашёл в нём «вопросы и ответы вообще не совсем уместные и приличные, а для суеверов и простолюдинов» они «могут быть даже вредны». Пропустившему книгу цензору И. М. Снегирёву объявлен выговор, а сам Николай I повелел, чтобы «гадательные книги не были впредь разрешены к печатанию»[25]25
  Никитенко. Т.1.С.523.


[Закрыть].

22 марта 1850 г. Учреждено новое цензурное ведомство для учебных и всяких относящихся к учению и воспитанию книг. (…) Итак, вот сколько ныне у нас цензур: общая при министерстве народного просвещения, главное управление цензуры, верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при министерстве иностранных дел, театральная при министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при III-м отделении собственной его величества канцелярии и новая, педагогическая. Итого: десять цензурных ведомств. Если сосчитать всех лиц, заведующих цензурою, их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года. Я ошибся: больше. Ещё цензура по части сочинений юридических при II отделении собственной канцелярии и цензура иностранных книг, – всего двенадцать.

28 марта 1850 г. Общество быстро погружается в варварство: спасай, кто может, свою душу.

25 февраля 1853 г. Действия цензуры превосходят всякое вероятие. Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это всё равно что велеть реке плыть обратно. Вот из тысячи фактов некоторые самые свежие. Цензор Ахматов остановил печатание арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещён ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики.

Цензор Елагин не пропустил в одной географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках. Он мотивировал своё запрещение необходимостью, чтобы это известие предварительно получило подтверждение со стороны министерства внутренних дел.