Текст книги "Человек в саване (Уголовные рассказы)"

Автор книги: Аркадий Бухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Аркадий Бухов
ЧЕЛОВЕК В САВАНЕ
Уголовные рассказы

Дикий случай

Господа судьи и господа присяжные заседатели! В ночь на… тысяча девятьсот одиннадцатого года, на одной из окраинных улиц нашего города, убит Арнольд-Иоганн Штрейн, человек неопределенной профессии.

Убийца его – приват-доцент здешнего университета, Арсений Сергеевич Линев, здесь пред вами на скамье подсудимых. Через несколько часов после того, как от его пули умер Штрейн, он сам заявил в полицейском участке о свершившемся факте, причем полицейский протокол констатирует, что заявление свое подсудимый Линев делал с лицом почти веселым, голосом не дрожащим, и никакого угрызения совести, видимо, не чувствовал. Назвать причину убийства отказался.

Будучи задержан, просил, чтобы ему разрешили послать домой за книгами – томиком стихов Бодлера, каким-то бульварным романом и непереведенным историческим исследованием.

Установлено, что подсудимый Линев совершенно нормален, как умственно, так и физически. Наследственность прекрасная. Личной неприязни к Штрейну не имел, познакомился с ним всего за несколько дней до убийства. Судя по тому, что большие деньги, бывшие при убитом, и золотые часы совершенно не тронуты – об убийстве с целью грабежа говорить не приходится.

Все знающие Линева дали о нем самые блестящие отзывы. Пред ним раскрывалась блестящая профессорская карьера – несмотря на свои двадцать шесть лет, он успел уже написать ценную книжку о крепостном праве. Все мнения о нем сходятся на том, что Линев очень добрый, отзывчивый человек, и что его жизнь должна быть очень хорошей.

Через несколько недель он должен был жениться на милой, красивой девушке, любящей его, и к которой он, судя по его словам, и сам был сильно привязан…

Господа присяжные заседатели! Вы должны понять, что если сопоставить все эти факты с нелепым, чудовищным убийством незнакомого человека Штрейна – мы очутимся на краю какой-то непонятной, глубокой и, я сказал бы даже, ужасной тайны… Если бы вы захотели оправдать или обвинить Линева, пользуясь только тем, что вам дал обвинительный акт – вы должны были бы слепо произнести свой приговор…

Тяжело было бы и мое положение защитника, которому ничего нельзя сказать в защиту интеллигентного, сознательно действующего человека – убивающего безоружного, ни в чем не повинного Штрейна… Но случилось одно обстоятельство, которое должно несколько вытолкнуть судебное разбирательство из его обычных рамок… Сегодня утром мне был доставлен дневник обвиняемого Линева, доведенный им до последнего момента – последняя дата, – за два часа до убийства… Полиция, которая производила обыск, просто затеряла дневник, как это часто бывает при наших порядках; точно установлено, что весь дневник написан, действительно, Лицевым, и я, пользуясь полученным разрешением господина председателя, хочу огласить его, чтобы пролить хоть частицу света на ту дикую тайну, которая сплела молодого, подающего надежды приват-доцента с окровавленным трупом мещанина Штрейна.

Ваш приговор будет – после. Теперь и оправдание и обвинение должны отойти на задний план. Сейчас дается дорога факту.

Первая запись дневника – всего несколько небольших страничек – от второго марта.

«Странно, – за всю свою жизнь, даже в самое подходящее для этого время, я никогда не вел дневника, и вот теперь вдруг начал. Немного смешно, но если бы, впрочем, этот дневник не был бы, в свою очередь, документом для моего глупого пари, ей-Богу, я кончил бы его на шестой строчке… Ну ладно, перед собой оправдываться нечего. Лучше буду излагать все по порядку.

Вчера вечером справляли рождение Кольки. Он славный парень и, правда, мне порой приятно, что у моей будущей жены такой честный и душевно-сильный брат. Да и сама Женя его, наверное, любит не меньше, чем меня.

Может быть, потому, что я далеко не противник абрикотина и доброго душистого крюшона, и никогда не оставляю без внимания их присутствие столе – некоторые детали вчерашнего вечера представляются мне немного в тумане, но все-таки многое помню хорошо.

Вот что говорил Колькин приятель Нозман, маленький черный человечек с лицом плутоватого ассирийца.

– Всякая привязанность, всякая любовь, – говорил он, – есть самовнушение. Изо дня в день, из минуты в минуту, вы внушаете себе, что ваша Соня, Таня, Катя, Гризельда, Изабелла и так далее дорога для вас, что она лучше всех, что вы не можете без нее жить, что она для вас все… Происходит своего рода самовнушение, под которым вы все время ходите в продолжение всей вашей любви… Ослабнет гипноз, вы перестаете уверять себя в том, что эта женщина для вас все – кончается всякая иллюзия, всякая любовь…

Лучший пример для этого тот факт – что люди умственно развитые, с мягкой душой, как более легко поддающиеся этому самогипнозу, любят гораздо дольше, тоньше, глубже… Какой-нибудь мясник, грубый, чувственный, ум которого не может создать такого всепоглощающего гипноза, любит не тонко, скоро может забыть, любит грубо…

Нозману кто-то возражал, но, до известной степени, этот неприятный ассириец прав. Конечно, прав… Если бы всякий влюбленный смог бы хоть три-четыре дня ни секунды не думать о своей пассии – разве не полетели бы одни только клочья от всей этой влюбленности? Конечно…

Но вот дальше Нозман загнал и себя, и нас в дебри таких построений, что хоть святых вон выноси.

– А если это так, – с достаточно противной насмешливой улыбкой продолжал он свою теорию, – если любовь – самогипноз, то ее прекрасно можно и внедрить, и разогнать, то есть, просто-напросто, если вы поддадитесь влиянию какого-нибудь гипнотизера или внушителя, то он может вас заставить полюбить или ненавидеть любого человека, в данном случае – женщину… Как? Очень просто. Точно таким же способом, как он вас, загипнотизированного, заставляет перенести куда-нибудь кусочек бумажки, зажечь спичку или поцеловать кого-нибудь в лоб… Только на это несколько лишних сеансов потребуется, и больше ничего…

Помню, что, когда Нозман кончил говорить, он довольно нагло улыбнулся и закурил папироску.

Мне ужасно был противен его самоуверенный тон.

Я посмотрел на Женю. Милую, славную, такую сердечно-теплую Женю… Она сидела в уголке, где-то около этажерки, и внимательно слушала. Хотел бы я посмотреть, как какой-нибудь шарлатан-гипнотизер внушил бы мне, что я не люблю Женю… Вышло бы из этого что-нибудь? Это было так нелепо, что я даже засмеялся вслух и довольно громко.

Нозман покраснел.

– Вы надо мной? – зло спросил он меня.

Я хотел ему ответить какой-нибудь пустой, примиряющей фразой, но, когда взглянул на огонь непонятной для меня злобы в его глазах – меня что-то подтолкнуло сказать ему:

– Да. Над вами… Над вашей милой теорией, по которой любой провинциальный фокусник может заставить меня полюбить вашу кухарку и бросить жену… Знаете, откровенно говоря, такие типы, открыв брачную контору, могли бы быть миллионерами… Каму бы не захотелось за несколько десятков рублей устроить личные сердечные делишки… И тем более, что есть еще довольно… ну, положим, наивных людей, которые верят всему этому…

Лицо Нозмана сделалось совершенно багровым.

– У вас логика, кажется, ушла со двора, – грубо оборвал он меня.

Все с удивлением посмотрели на него… Мне бы, собственно, нужно было промолчать, но я не менее грубо отпарировал удар.

– Ничего, знаете, она вернется… А вот как вы обойдетесь со своей логикой, которая, судя по вашим теориям, ищет заработка на улице – не знаю…

– Вы – болван! – крикнул Нозман.

– Мерзавец! Я ударю вас, – закричал я. – Дурак!

Все повскакали с мест. Нас развели по разным сторонам. Через несколько минут Нозман подошел ко мне и сказал:

– Может быть, я виноват, но после ваших слов я должен или ударить вас, или драться с вами – но вряд ли это докажет чью-нибудь правоту. Я предлагаю вам более необычный выход, чтобы доказать свою правоту. Вы знаете Штрейна? Знаете? Хорошо. Вы знаете также, конечно, что он один из лучших гипнотизеров в России. Теперь он занимается какой-то глупостью, кажется, открыл переплетную, а раньше он гремел повсюду… Если вы хотите действительно убедиться в правоте моих умозаключений, сходите к этому Штрейну и передайте ему о нашем споре… Пусть он согласится внушить вам, что вы не любите свою невесту, – и Нозман кивнул головой на Женю, – и если за пять или за шесть сеансов ему это не удастся, вы можете требовать от меня все, что хотите…

– Но ведь это, простите… глупо, – смущенно пробормотал я.

– Вы отказываетесь от пари?

– Соглашайтесь, соглашайтесь, – раздалось со всех сторон, – это любопытно. Конечно, сходите…

Я посмотрел на Женю. Она, видимо, еле сдерживала смех и взглядом кинула мне согласие.

Я тоже засмеялся.

– Хорошо. Я согласен. Пари принято.

– Ура! Ура! – закричало несколько голосов. – Принято.

Через несколько минут ссора была похоронена. Примирил всех великолепный крюшон…

Пишу это ночью, возвратясь от Кольки. Странная, нелепая история. Придется ведь завтра идти к этому, как его, Нейману, Вейману, что ли…

3 марта. Днем. Была Женя. Только что. Милая, милая. Ей-Богу, когда я около нее, мне, как какому-нибудь забронированному средневековому болвану, хочется подвигов, боев, чудесных случаев, только для того, чтобы показать, как я ее люблю.

И вдруг какой-то гипнотизер… Глупо. А все-таки придется идти… Завтра пойду.

3 марта. Вечером. Читал одну книжицу о гипнотизме. Читал, как один немецкий учитель зарезал под влиянием гипноза свою сестру. Неужели это такая сила? Чепуха! Завтра пойду.

4 марта. До двух часов ждал Женю. Боже мой, как я не люблю, когда она не приходит. В эти минуты, когда после назначенного срока потянется время – прямо убил бы себя – такой я несносный… Ждешь-ждешь… Каждый звонок, каждый стук – все это нервирует, волнует… Не пришла…

Неужели не любит… Пустяки. А как я люблю ее. Правда – я не убеждаю себя в этом. Это не самогипноз. Это я чувствую, да, чувствую. Завтра к Штрейну. Пусть попробует.

5 марта. Был у Штрейна. Дико все это. Принял меня сначала сухо. Долго не соглашался, но когда я рассказал ему все – ужасно заинтересовался… Только какое у него злое лицо. Как у Нозмана. Словно змея, которой наступили на голову. И глаза змеиные.

Сеанс был недолгий.

Комната, в которой меня принял Штрейн, какая-то полутемная конура. На полу листы бумаги, картон, кисти. Окна запылены. Потолок грязный. Мебели всего два стула. На один из них Штрейн посадил меня, на другой сел сам. Близко-близко от меня. От его засаленного пиджака и изо рта скверно пахло. Лицо у него сухое, морщинистое. Бровей почти нет. Нос с характерной горбиной и с легким переломом. Подбородок острый. Такими в уголовных романах обыкновенно бывают преступники… Взял за руку.

– Смотрите мне в глаза.

Я стал смотреть. Пристально. Зеленые, неприятные глаза. Как два кусочка болота с трясиной. Куда-то уходят вдаль. Было неприятно. Мои глаза слезились. Потом стали тяжелыми веки. Я несколько раз мигнул. Вспомнил Женю. Хотел улыбнуться – не мог. Штрейн наклонился почти к самому лицу, положил руку на лоб. Рука тяжелая-тяжелая, и от ее прикосновения делалось мутно в голове… Больше ничего не помню. Сколько я проспал – не знаю. Разбудил меня Штрейн, как он говорил, не скоро. Когда я открыл глаза, он испуганно тряс меня за плечо.

– Встаньте, – властно говорил он. – Встаньте!

Мы простились.

– Завтра жду вас. До свидания.

В голове было тяжело.

Вечером. Мутно что-то. Только что была Женя. Мне как-то неловко перед ней, как будто бы я делаю что-то нехорошее. Против нее…

Ничего не хочется делать. И спать не хочется. Лягу…

6 марта. День. Ждал Женю. Сегодня даже не волновался – до того как-то тупо и тяжело на душе от этого вчерашнего сеанса. Боже мой, какая глупость…

Ночью. Сегодня сеанс был дольше. Штрейн ходил около меня и радостно потирал руки. Какое у него хищное лицо…

– Старинку вспоминаю, – чему-то смеясь, говорил он мне. – Многое я заставлял делать своих пациентов, была сила…

Сегодня я уснул почти моментально. Только что наши глаза встретились, как я сразу это почувствовал – характерное отяжеление век… У него глаза как винты, сверлят и проникают в душу… Странное состояние. Ничего-ничего-ничего не чувствуешь. Ничего не помнишь…

Должен был по дороге зайти к Жене – не смог: опять та же тяжесть на душе… Никого не хочется видеть.

7 марта. Сегодня был у Штрейна с утра. Он словно издевается надо мной, перед тем, как усыпить, ходит, смеется… Боже мой, что он внушает мне? А вдруг… Во всяком случае, для моих нервов это вещь не совсем полезная… Я чувствую в себе присутствие какой-то другой силы, помимо моей воли. Чья-то чужая сила… А правда ведь, – это страшно.

Сегодня приходила Женя, а меня не было дома. Наверное, обиделась. Только ей-Богу же, я не могу – так что-то тяжело.

8 марта. Был у Штрейна.

9 марта. Был.

10 марта. Глупая Женя! Прислала записку… Как девочка! Неужели же можно заключить из того, что я два дня не был у нее, что я не люблю ее… Завтра надо сходить…

Что-то тяжело. Сегодня хотел работать – не могу. Пришлось убежать к Штрейну… Усыпляет он меня теперь моментально… Все-таки он какая-то гадина…

11 марта. Боже мой, какой я все-таки мерзавец. За что я обидел сегодня Женю… Сегодня она была у меня – такая ласковая. Заговорила о Штрейне, назвала его шарлатаном. Конечно, она права, но я стал возражать. Она заплакала. Я схватил шапку и вышел из комнаты. Зачем я сделал – не знаю… Глупо, гадко, гадко…

12 марта. Штрейн говорит, что я очень хороший пациент. Спрашивал, вижусь ли я с Женей. Зачем ему? Что-то ответил…

Сегодня я проспал у него больше часа. Когда я проснулся, он стоял около меня бледный, измученный. Говорил, что сегодня он на меня потратил всю свою волю… Шарлатан…

13 марта. Опять, опять. Какая я свинья. Встретился с Женей. Хотел ее поцеловать, но вспомнил о нашей ссоре и остановился. Говорила о том, что я не прихожу. Хотел рассказать, но вдруг что-то толкнуло сказать ей грубость. Назвал ее мещанкой. Плакала. Хотел приласкать, уговорить – и не мог… Господи, я, кажется, не себе принадлежу… Кто-то говорит, делает, живет за меня…

Неужели?..

14 марта. Была Женя. Сегодня, когда она хотела меня поцеловать, я в первый раз заметил, что у нее немного гнилые зубы и левая щека в веснушках. Может быть, это пустяки, но мне как-то стало неловко за нее…

Не ссорились, но молчали…

15 и 16 марта. Был у Штрейна. Меня к нему что-то тянет. Ни разу не пропустил… Какой он противный.

17 марта. Какой ужас… Была Женя… Неужели опять одиночество, неужели опять пустая комната и голые стены…

Я чувствую, что люблю Женю, но не так, чтобы можно было вместе с ней сделать себе настоящую жизнь. Я уважаю ее, она хорошая, добрая… Она может быть прекрасным другом, но – этого мало… Я чувствую, что после нескольких интимных, близких минут – она мне станет противной…

Ночью. Даже спать не могу… Тяжело, тяжело. Как камень вместо сердца. Чужая душа во мне. Как болезнь. Скорей бы утро… Побегу к Штрейну – пусть усыпляет. Только с ним я чувствую себя не так…

18 марта. Я готов с ума сойти… Боже, как тяжело. Получил от Жени записку, чтобы пришел – не могу идти. Не могу. Понимаете – не могу. Идти и целовать ее в холодные липкие губы и веснушчатое лицо? Не пойду… Я чувствую, что я обязан перед ней. Ведь она же невеста… Ну, что же делать – пусть требует от меня всего, что хочет – а я не могу…

19 марта. Если бы я был религиозен, я бы молился… Я бы по целым часам стоял в часовнях и у церквей… Неужели вся эта тяжесть на душе от проклятых сеансов Штрейна? Чтобы он издох тогда, проклятый гад…

А что, если бы действительно?..

Ночь, 3 часа. А что, если бы действительно Штрейна вдруг не стало? Автомобилем бы переехало… К кому бы я тогда старался убежать, о ком бы я тогда думал?

20 марта. Сегодня на сеансе так и хотелось ударить Штрейна стулом по голове… Я чувствую, что во мне воля этой гадины. Он медленно душит меня – и если бы не стало его, не стало бы и этой воли. Не стало бы…

Вечер. Сегодня хотел пойти к Жене. Я чувствую, что я люблю ее, но стоит мне увидеть ее, как у меня вырастает волна какого-то озлобления на нее… Проклятый Штрейн, это твоих рук дело…

21 марта. А что, если бы Штрейна не стало?.. Вдруг бы его нашли с расколотым черепом?.. Вдруг бы…

22 марта. Мерзость и гадость… Сегодня во время ссоры я, интеллигентный, чуткий человек, приват-доцент Линев, ударил Женю. По лицу кулаком. Ударил, и чувствовал такое злорадство. А душа так болела, так болела… Господи, куда я иду… Спаси меня, Господи…

23 марта. Сегодня видел во сне, будто кто-то убил Штрейна. Кто-то… И вдруг я почувствовал себя легко-легко. И Женя была тут же. Подарила мне кашне…

24 марта. Не могу… Не могу… Я – не свой. Во мне – Штрейн. Он мучает меня, душит. Я, я сам, я должен убить его, чтобы выбросить из себя его окаянную змеиную волю. Это так…

25 марта. Понял, понял. Да, я должен эго сделать. Вот сейчас, когда я придумал это, мне сразу стало легко. Я чувствую, что с того момента, когда кончится его жизнь, кончится его власть надо мной, кончится эта чужая холодная сила во мне… Иначе я не могу жить. Или себя, или его – но я должен убить. Вдруг я свободен от его глаз, от его мыслей – снова… Каторга, оправдание – все равно. Разве можно жить с тем, с чем я живу сейчас… Ведь это хуже смерти. И своей, и его…

26 марта. Пил… Много пил. Мучительно тяжело… Женю видел на улице. Увидала меня – затряслась, заплакала… Скоро, скоро…

Опять надо пить…

28 марта. Все в порядке. Бумаги, письма. Может быть, кто-нибудь прочтет мой дневник – запомните. Я, Арсений Сергеевич Линев, в здравом уме и твердой памяти иду убивать Штрейна, грязную, старую змею, который высосал у меня всю душу… Если мне не удастся убить эту гадину, я убью себя… В таком случае, этот дневник – моя посмертная записка. Господи! Спаси мою душу…»

На этом, господа судьи и господа присяжные заседатели, дневник кончается… Как вам известно из дела, подсудимый Линев, взяв с собой револьвер системы Смита и Вессона, в ночь на 29 марта отправился к дому убитого Штрейна и, постучав в ворота, потребовал, чтобы хозяин вышел к нему на улицу. Когда, встревоженный таким поздним визитом, Штрейн вышел полуодетый, прикрывшись пальто, на улицу, Линев, как это рассказывал после случайный свидетель, надворный советник Титов, дико посмотрел на него, перекрестился и выстрелил почти в упор.

Штрейн упал и недолгое время бился в судорогах. Линев в это время стоял около него и, зажав голову руками, твердил какую-то молитву. Какую – свидетель точно не помнит… Когда Штрейн последний раз вздрогнул и скончался, на лице у Линева – как говорит тот же свидетель, – заиграла радостная, осмысленная улыбка, и он размашисто перекрестился.

– Слава Богу, – проговорил Линев. – Наконец-то…

Затем подсудимый бросил револьвер и побежал. Следствием дознано, что бежал он в ближайший участок. Там, после сознания в убийстве, кроме странного заявления о книгах, он обратился к дежурному помощнику пристава со следующей просьбой:

– На улице такой-то, в доме под номером таким-то, живет моя невеста такая-то… Передайте ей непременно же завтра, что теперь я свободен, и что бы со мной ни случилось – я всегда буду любить и сейчас люблю только ее одну. Люблю – так и передайте ей.

Это его буквальные слова. Теперь перейдем к более детальному освещению дела…

Человек в черных очках
Картина для кинематографа

I

Поезд пролетел мост и, если бы не этот страшный грохот железа – я, наверное, не проснулся бы и не взглянул на человека в больших черных очках.

– Проснулись? – почему-то встревоженно спросил он, – проснулись?

Я удивленно посмотрел на навязчивого спутника, еще не понимая хорошенько, к кому он, собственно, обращается.

– Вы мне? Да, проснулся. А что?..

– Да так, – ничего, конечно… Сторожить будете… Подстерегать?..

– Я – подстерегать? Кого?..

Человек в черных очках улыбнулся какой-то странной недоверчивой улыбкой.

– Стараетесь скрыть?.. Напрасно…

Я не знал, что делать, – смеяться ли над этим пустым набором слов или просто оборвать разговор. Я внимательно еще раз посмотрел па спутника: он не был пьян, только как-то подозрительно у него дрожали руки и горели на бледных, давно не бритых щеках пятна лихорадочного румянца.

– Послушайте, что вам от меня надо? – недоумевающе спросил я, – я вас не знаю…

Мы были только вдвоем в купе. В вагоне пока, кажется, не было никого, кроме какой-то маленькой старушки в углу, около дверей. И вот среди ритмического стука колес я услышал хриплый и суховатый голос моего спутника.

– Для того, чтобы убить, – не надо знать… Надо только получить приказание…

Он засмеялся коротким, пугающим смехом, прислонился к стене и вдруг, сжав руки, точно от внезапно охватившего чувства громадной физической боли – толкнул двери купе и быстро выбежал в узенький коридор вагона…

II

В купе я занавесил окно и слегка притушил огонь. Я был пока один.

Человек в черных очках – я случайно увидел это – стоял на площадке и нервно курил папиросу за папиросой. Он что-то шептал вслух, сам себя перебивая, точно отгоняя какую-то навязчивую мысль. Я знал, что он сейчас придет в купе и, не скрою, меня охватывало неприятное, жуткое чувство от этого сознания, что сейчас на меня взглянут из-под полупрозрачных черных стекол два больших, горящих каким-то странным огнем ужаса глаза.

Я лег, закрыл глаза и невольно все мысли с утроенной силой перенеслись к этому странному человеку, присутствие которого я незримо ощущал здесь, рядом с собой – присутствие, от которого, я чувствовал, временами мое лицо покрывалось пеленой мертвецкой бледности.

– Сумасшедший? – думал я. – Нет… Может быть, просто пьяный и так хорошо скрывает это, что незаметно?.. Больной?..

Может быть, я заснул бы, но шорох от тихо и бережно отворяемой двери заставил меня вздрогнуть и – полуприкрыв глаза, я впился взглядом в моего спутника – это он приотворил двери.

В полумраке я постарался хорошенько рассмотреть его лицо. Черные, сильно вьющиеся волосы разбросал ветер на площадке, – они падали на лоб, налезали на уши; резко очерченный, с яркими, как будто накрашенными губами, рот на бледном лице – как рот вампира. Оттопыренные тонкие уши и длинный с горбинкой нос. Одет этот человек был в какой-то черный, довольно потертый костюм.

Ни усов, ни бороды…

Он посмотрел тяжелым испытующим взглядом – сплю ли я и, когда наши глаза встретились, он снова засмеялся и, войдя в купе, захлопнул за собой дверь.

– Все еще караулите?.. Скоро ли? Да?..

III

Резкий стук запираемой двери, какие-то желчные, жадные и хищные глаза, все это сразу ошеломило меня.

– Послушайте… Зачем вы запираете двери? – немного дрожащим голосом спросил я. – Мне душно…

– Душно? – иронически переспросил он. – Душно?.. А следить не душно?

Опять эти странные и страшные вопросы. Испуганные и угрожающие одновременно глаза. Я не знал, что отвечать и просто протянул руку к дверям. Тогда резким движением он двумя бледными, как будто костяными кулаками ударил меня по кисти и рука у меня беспомощно опустилась на колени!

Я вскочил со скамейки.

– Что вы делаете? – резко закричал я. – Я ударю вас… Пустите меня выйти…

Тогда он почему-то снял очки, кинул их на одеяло и произнес леденящим спокойным голосом:

– Нет. Я не пущу. Нет. Нет.

Невольно я снова взглянул ему в глаза; они без очков были дики и страшны до того, что хотелось кричать от ужаса, который они кидали в душу… Слезящиеся, гнойные, с красными ободками и мечущимися расширенными зрачками, они, казалось мне, тоже кричали о чем-то…

– Пустите меня, – снова повторил я, – или я выйду силой… Вы слышите?

– Не пущу, – донеслось мне в ответ. – Не пущу…

– Зачем все это? – спросил я, с ужасом начиная чувствовать всю правду этого положения. – Кто вы?…

– Точно уж не знаете, – криво усмехнулся спутник. – Ехать целую дорогу с мыслью убить человека, открывшего дивные сокровища, и спрашивать: кто он?.. Нет. Негодяй… Ты не убьешь меня… Скорей я задушу тебя вот этими руками, на ногтях которых еще несмытая кровь такой же гадины, чем…

IV

– Зачем мне убивать вас?..

– Зачем? – и мой спутник горько рассмеялся, – а зачем меня хотели убить другие?.. Твои сообщники… Только за то, что в двух больших городах, у старых стен, там, за скотобойнями, я нашел дивные богатства… Знаешь, идиот, ведь одного куска от этих сундуков хватило бы тебе на жизнь…

– Сумасшедший, – глухо прошептал я. – Сумасшедший.

Я понял всю ту тупую безвыходность, в которой я находился. Передо мной был сумасшедший с дикой мыслью, что я должен убить его, и теперь инстинктивно защищавший себя от каждого моего движения.

– Поймите меня, – сдержанно сказал я. – Мне незачем убивать вас…

– Конечно, конечно, – горячо подхватил он, – я отдам вам много из того, что я нашел… Вы будете богаты, понимаете, вы будете страшно богаты, – зачем же вы хотите убить меня… Разве вы не знаете, как страшно убивать… Вот только три-четыре дня тому назад я убил эту женщину, – она хотела у меня лаской вырвать тайну… Разве это не ужас, бить по напудренному лбу проститутки ножом… Страшно, страшно, знаю… Особенно, когда брызгают и пачкаются эти желтые кусочки мозга…

Я чувствовал, что волосы мои буквально шевелятся на голове; я хорошо понимал, что если я не смогу выйти отсюда – должно случиться что-то непреодолимо мучительное…

– Пусти меня, – дико закричал я, – ты сумасшедший!

И я слепо ринулся к дверям…

V

В коридоре вагона послышались голоса. Наверное, это проходил контроль. Я даже вскрикнул от радости. Может быть, если я сейчас закричу – сюда придут люди и спасут меня от этого сумасшедшего с кровавым взглядом и безумными мыслями.

И, затопав ногами о пол вагона, стараясь заглушить шум колес, я закричал громче:

– Кондуктор… Идите…

Не помню, что было дальше, – передо мной мелькнул какой-то блестящий предмет, и я почувствовал одновременно острую, туманящую сознание боль в плече и левом виске. Потом предо мной нелепо нагнулись стенки купе, мелькнул огонек фонаря, снова какая-то острая боль в боку, как будто от падения, и я потерял сознание…

VI

Очнулся я, должно быть, через несколько минут, – не то от страшной, навалившейся мне на грудь тяжести, не то от резкого грохота – поезд проходил через тоннель. Когда я открыл глаза, сначала меня поразила только ужасная, непроницаемая темнота.

Огонь погас или был потушен. Я лежал на полу. По лицу у меня ползли липкие и теплые струйки крови – в такой же тепловатой струйке лежала правая, придавленная чем-то рука…

Навалившись на меня всем телом, лежал сумасшедший. В темноте, страшной и непроглядной, я все же видел, – быть может, вернее, чувствовал его белое-белое лицо и рот, по углам которого стекала водянистая противная пена. Я не мог пошевельнуться.

– Дышишь, – тяжело прошептал он. – Дышишь?

– Пусти, – тяжело простонал я. – Ой… Ой…

– Нет, – с каким-то сладострастным чавканьем засмеялся он, – не уйдешь, гадина… Ты знаешь – я сейчас буду душить тебя медленно, тихо, тихо, или…

Он на мгновение задумался.

– Или, пожалуй, хорошо тебя дорезывать… Понимаешь, взять и вдавливать в тебя нож. Тоже тихо, медленно, тихо… Ага, гадина…

И вот я уже чувствовал, как мокрые холодные руки медленно сжимают мое горло. Длинные сухие пальцы сдавливают кожу, впиваются глубже, глубже. Я забился, не в силах столкнуть сумасшедшего…

Шли минуты. Он то сжимал, то отпускал горло, не переставая смеяться страшным, душераздирающим негромким смехом.

Я чувствовал, что я сам начинаю сходить с ума. Мне самому уже хотелось смеяться отчаянным, визгливым смехом, вцепиться ногтями в этот наклоненный ко мне рот, в губы с пеной по бокам, визжать, биться… Острое сознание смерти отпало – и был только один режущий ужас от этих мертвых, искаженных застывшей злобой зрачков….

Минуты складывались в длинные, безумные часы, а когда мне показалось, что сумасшедший вдруг отвернулся в сторону, чтобы сильнее налечь мне на сердце, я собрал последние силы и вырвался из-под него.

Завязалась дикая схватка. Как звери, мы катались по заплеванному полу купе; сумасшедший впился мне зубами в шею, я отталкивал его ударами кулака по глазам. Мы задыхались, кричали, бились головами об углы скамеек и вещей в последней борьбе за жизнь.

– Ах, ах, – бешено кричал сумасшедший, – убью… Загрызу…

И он открывал страшный, с крепкими белыми зубами, рот.

– Убью! – кричал я тоже. – Спасите… Ой… Сюда!..

Отчаянным движением я пересилил его, навалился и, сжав ему горло, ударил его головой об пол.

Он не издал ни одного звука от этого удара. Тогда я снова приподнял его голову и снова ударил… Во мне не было желания убить его, но одно сознание, что он возьмет вверх и я буду беспомощно барахтаться под ним, хлынуло так бешено к мозгу, что я собрал последние силы, опять опустил эту трясущуюся голову на угол скамейки и дико сжал пальцы, обнимавшие горло.

В темноте что-то едко и горячо брызнуло мне на лицо…

Сумасшедший был мертв.

VII

Какая-то особая хитрость преступности, сразу осеняющая возбужденный мозг, особая осторожность убийцы – сразу подошла ко мне. Плохо соображая даже, я открыл окно и с лихорадочной быстротой стал выбрасывать вещи сумасшедшего… Потом подошел к нему, неизбывно страшному, окровавленному, с запененным ртом и, чуть не крича от безысходного ужаса, стал вталкивать его в узенькое оконное отверстие…

Помню, что даже сквозь шум поезда я слышал, как глухо ударилось его тело о землю… Потом – эта кровь на полу… Я бросил на нее подушку и стал стирать ею красные пятна. Достал откуда-то из-под лавки огарок свечи, зажег его и, когда маленький желтый огонек слабо затрепыхал в купе, я ползал по полу, что-то говорил сам с собой, хватался за голову, плакал и ожесточенно стирал пятна…

Вылез я на следующей станции. Было тихо, вдалеке стоял кондуктор, и, не замеченный никем, я почти вбежал на вокзал, где сейчас же бросился к вину…

Я пил, пока сознание не залилось темным, мутным туманом и я не заснул тяжелым, непоборимым сном…

Через несколько дней я уехал за границу. Возникло ли какое-нибудь дело, было ли расследование – не знаю… Только видите вот сейчас, как дрожат у меня руки, видите этот пучок седых волос на голове – это знак памяти, страшный, несмываемый знак…

С этих пор, я, интеллигентный, холодный человек, смеющийся над всяким суеверием – я боюсь темноты… Понимаете – боюсь… Все время, если хоть минуту я останусь один в пустой темной комнате, – я с ужасом жду, что вот сейчас из дальнего угла выплывет бледное окровавленное лицо с пенящимся ртом, а в горло мне вопьются чьи-то сухие костлявые пальцы…