Текст книги "Человек в саване (Уголовные рассказы)"

Автор книги: Аркадий Бухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Около двух лет тому назад моему мужу в Петербург приехал его дальний родственник. Меня сразу не расположила к себе его манера то льстиво соглашаться с мужем, то враждебная и злая насмешка в его словах, в разговоре… Но я очень любила мужа и даже, если бы что-нибудь и заметила, все равно не стала его огорчать. «Медынин, – сказал как-то муж, – мой дальний родственник по отцу. Он скоро уедет, а пока он у нас – относись к нему теплее; он умный и чуткий человек, а главное, совершенно одинокий…» Медынин стал бывать у нас чаще. Не знаю почему, может быть, это чисто женская предрасположенность, но у меня как-то щемило сердце, когда я уезжала и оставляла их вдвоем…. Медынин часто уводил мужа в кабинет, и там они о чем-то долго и горячо совещались. На мои вопросы муж говорил, что они затевают какое-то коммерческое дело… В первый раз я не верила мужу, у которого от меня до этого времени не было никаких тайн. Меня начало еще сильнее беспокоить, когда я заметила, что после этих бесед с мужем творится что-то неладное. Веселый и жизнерадостный до разговора с Медыниным, из кабинета муж возвращался какой-то странный. У него появился особенный, чисто болезненный мутный взгляд, он становился настолько рассеянным, что переставал подолгу отвечать на мои вопросы, а ночью, плохо засыпая, кричал и метался, отмахиваясь от кого-то руками. Если бы это был чужой человек, не скрою, мне было бы просто страшно оставаться с ним, но, поймите, ведь это свой, близкий, родной человек… Я сама начала мучиться за него. Целый день он ходил, как совершенно здоровый человек, но к вечеру, когда раздавался звонок Медынина, он вздрагивал, как будто ему становилось холодно… Я пробовала его увозить – он рвался в Петербург, не спал по ночам и худел… И вот, в один день, когда я вернулась с прогулки домой, мужа не было дома. Прислуга сказала, что он уехал с Медыниным. Коротенькая записка мужа извещала меня, что он уехал к нотариусу с Медыниным заключать какой-то контракт. Я позвонила к нотариусу – действительно, они были там… Вернулись поздно вечером и сразу прошли в кабинет. Я взглянула на лицо мужа – и с ужасом закрыла глаза. Мне казалось, что он двигается во сне, до такой степени он был бледен и беспомощен. Мы с мужем прожили двенадцать лет, и до этого дня я никогда не видела его таком состоянии… О чем они говорили в этот вечер, я тоже не знаю: я лежала у себя на кровати и грызла подушку, чтобы и разрыдаться. Уходил Медынин тоже бледный, руки у него, когда он уходил, дрожали… Я позвала мою дочку Валю, и мы вошли в кабинет. Муж сидел за столом и посмотрел на нас невидящими затуманенными глазами. «Уйдите, – сказал он, – мне надо побыть одному». Валя заплакала – она привыкла, что отец всегда ласкал ее. Мы ушли. Я промучилась целую ночь одна, а когда я под утро снова вошла Б кабинет, муж сидел в том же положении… «Ты спишь?» – спросила я. Он ничего не ответил. Я подошла к нему и положила ему руку на плечо – он не шевельнулся. Я заглянула ему в глаза и поняла – он умер…

Она остановилась, на минуту замолчала. По щеке прокатилась слезинка.

– Днем приехал Медынин. Я заметила, как у него хищно горели глаза… «Что с ним?» – холодно спросил он о муже. Я с отвращением отвернулась от него и заплакала. «Умер?» – «Да…» Он сделал попытку показать огорчение, но я чувствовала, как на губах у его пробегала скрытая улыбка. «Я сейчас позову врачей!» – сказал он и позвонил куда-то по телефону. Приехали два врача и почему-то слишком поспешно констатировали разрыв сердца. Я чувствовала, понимаете, чувствовала, что и они лгали. Все это я помню смутно, потому что ничего не понимала от горя… Медынин отозвал меня в сторону и что-то долго говорил о завещании. Оказалось, что муж оставил у нотариуса завещание, по которому все его состояние, около двух миллионов, переходит ко мне и моей дочери Вале, а после нашей смерти к его родственнику Медынину. «Но ведь он самоубийца, – закричала я, – какое же завещание?!..» Медынин взял меня за руку и твердо сказал: «Он умер естественной смертью, вы слышите это?..» Тогда, не помня себя, я закричала еще сильнее: «Он убит, убит! И вы убили его, убийца…» Медынин засмеялся и сказал, что у него в руках свидетельство двух врачей… «Они подкуплены», – сказала я. «Докажите! – со злобной усмешкой бросил он, – да кроме этого, что мне за польза… Ведь вы пока живы…» Я не забуду этого тона, каким было сказано это «пока»… Я осталась одна в городе, где у меня не было ни души…

– Как же вы попали сюда? – перебил я ее.

Она, как будто не понимая меня, посмотрела куда то в сторону и ответила:

– Я и сама не могу простить себе этого… Недавно я стала получать от Медынина письма, в которых он умолял меня отказаться от моих слов, что он убийца моего мужа; он умолял меня приехать с Валей к нему в имение, чтобы я отдохнула после всех тревог и убедилась, что он мой друг. Тем более, что он был назначен опекуном Вали… Я послушалась и поехала… Боже мой, как я раскаиваюсь… Каждый день я чувствую, что за мной следят, что добиваются моей и Валиной смерти, которая кому-то нужна… Медынин стал мне еще страшнее и отвратительнее…

– Может быть, вам кажется, – неуверенно сказал я, – вы обвиняете Медынина в смерти мужа и поэтому…

– Кажется, – печально покачала она головой, – так зачем же он держит меня и мою девочку взаперти, почему он выдает меня за сумасшедшую, почему он пригласил вас…

– Как – меня? – дрогнувшим голосом спросил я. – Причем я…

– Вы с ним не оставались вдвоем? – резко спросила она. – В той комнате… Вот в той, где огонь…

– Нет…

– Он вам ничего не говорил… Бедняга… – и она посмотрела на меня тем теплым и сожалеющим взглядом, какие я, наверное, не раз бросал на нее во время ее рассказа. – Неужели еще вас он замучает, как того…

– Кого? – спросил я, оглядываясь по сторонам.

– Того… Прежнего… – Она наклонилась ко мне и, сбавив голос, проговорила: – Он до вас выписал из города одного человека, такого же молодого, как вы… По целым часам он сидел с ним вдвоем, а ночью его незаметно запирал…

Я вздрогнул.

– Как, и вас уже запирает? – спросила она. – Я видела, как тем человеком овладевает такое же состояние, как моим мужем… Он часто ночью подходил к моей двери, стоял около нее… Днем он ходил измученный и бледный, а один раз, когда Медынина не было дома, он убежал совсем… я знаю, я слишком хорошо догадываюсь, что говорил ему Медынин… Бегите и вы… Бегите – вы спасете себя… А может быть, и нас с Валей…

Красное окно потухло.

– Идите скорей, он идет, – шепнула она, – прощайте… Ради Бога, не оставайтесь с ним долго в той комнате… Идите…

В ту минуту, когда я возвращался в свою комнату, я был как в бреду… Я ничего не понимал, сбитый с толку рассказом этой женщины… Ведь если она не сумасшедшая – это ужас…

Первое, что я увидел, когда вернулся в свою комнату – это была опрокинутая кем-то в темноте вазочка с цветами.

Связка ключей, вместе с тем, которым я открыл дверь, исчезла. Нащупывая рукой в темноте, я заметил, что со стола пропал мой браунинг.

В комнате без меня кто-то был.

Было уже около восьми часов вечера, когда Николай вошел ко мне и сказал, что меня ждет Медынин. Я чувствовал, что немного побледнел, когда услышал это распоряжение. Не мог же я нелепо отказаться от этого, раз меня звал мой хозяин, пойти к которому я обязан, тем более, что у меня не было причин для отказа, но что-то подсказывало мне отговориться и остаться здесь в, комнате. Все-таки я пересилил себя и пошел.

Медынин внимательно посмотрел на меня и показал на стул. Я сел. Он продолжал рассматривать меня, не говоря ни слова. Несколько минут длилось это молчание, более страшное, чем самые жуткие слова, которые я мог услышать от Медынина.

– Вы меня звали? – спросил я, чтобы скорей нарушить тишину.

– Да, – и он снова посмотрел на меня злыми, холодными глазами. – Вы вчера ночью разговаривали с моей женой?

Я понял, что, очевидно, он видел нас, и не захотел лгать.

– Да. Я разговаривал.

Он погладил бороду и закурил папиросу.

– Вы не курите? Хорошо… Скажите, вчера очень темная была ночь?..

«Что сказать?» – подумал я, смутно догадываясь, что он хочет переменить тему разговора.

– Да. Темная.

– Но лицо вы заметили хорошо?

– Да, хорошо… Почему вы меня спрашиваете?

– Может быть, вам это неприятно? – насмешливо спросил Медынин.

– Пожалуйста… Почему же… У вашей жены очень интересное лицо, одно из тех, которые редко встречаются… Я бы узнал его из тысячи лиц…

– Ага, – почему-то радостно вырвалось у Медынина, – это хорошо…

Я пожал плечами.

– А дочку мою видели?

– Нет, не видел.

– Она живет рядом с ней. В ее комнату есть дверь из спальной жены, – методически отчеканивая каждое слово, сказал Медынин.

Я хотел сейчас уловить в его тоне насмешку, но не мог. Он говорил это серьезно, таким тоном, каким объясняют дорогу.

– Что вы сейчас делали? Вы не заняты?..

Я отрицательно покачал головой.

– Тогда, может быть, мы пойдем в гостиную… Мне хотелось бы с вами поболтать… Тем более, что одному такая скука… Пожалуйста.

Он встал с кресла и отворил дверь в соседнюю комнату. Мягкий, прозрачный красный свет густой волной хлынул оттуда.

Я вошел и с невольным чувством восхищения осмотрел каждую вещь, которую заметил мой глаз. Я не мог предполагать, что доктор Медынин мог быть таким эстетом и любителем роскоши. Он представлялся мне человеком, привыкшим к сухому и деловому тону своего кабинета, но все, что я увидел здесь, говорило как раз противоположное. Это была громадная комната с аркой, завешенной тяжелыми малиновыми портьерами, и убранная в чисто восточном стиле. И пол, и стены были обиты красными, пушистыми коврами; такого же цвета диваны и кресла были расставлены по стенам, а в середине стоял стол, на котором я заметил две каких-то восточных чаши и два розоватых кальяна. С потолка спускались на цепочках три лампы шарообразной формы из стекла рубинового цвета.

– Ну что – нравится? – спросил Медынин.

– Очень, – искренне сказал я, – очень хорошо!..

– Здесь я отдыхаю… Я сделал все красного цвета, потому что он успокаивающе действует на нервы… Здесь так приятно забыться – ничто не напоминает о том, что рядом кабинет, столовая, коридоры с их противным, желтым, раздражающим светом…

Пока Медынин говорил это, я попытался проверить справедливость его слов; должен сознаться, что эта багровая окраска всего производила на меня совершенно другое впечатление. Потоки красного света из ламп как-то давили мозг, а тени от вещей и от нас не были резкими на красном фоне мебели и стен, а колыхались мертвыми, расплывчатыми пятнами. Было что-то тревожное в этом красном воздухе, и это впечатление еще более усилилось, когда я случайно взглянул на хрустальные графины с водой: красный цвет фантастически окрашивал их и, когда Медынин нечаянно толкнул один из них, мне показалось, что там как будто колыхнулась кровь…

Медынин показал мне рукой на диван, а сам встал около портьеры и играл цепочкой. Я не могу забыть его сухой, гибкой фигуры в черном, наглухо застегнутом сюртуке, и бледного лица с черными горящими глазами… Когда я опустился на мягкие подушки, с этого момента его глаза ни на секунду не отрывались от меня. Переходил ли он на другое место, менял ли ногу – наши глаза не отрывались друг от друга. Красный свет воспалял глаза – временами мне хотелось их закрыть, но немеркнущий, сверкающий взгляд Медынина мучительно тянул к себе.

– Хотите, я заведу музыкальный ящик?..

Не дожидаясь ответа, он протянул руку куда-то за портьеру и щелкнул пружинкой. Металлически звякнуло что-то, и через секунду, точно заглушаемая чем-то мягким и тяжелым, из-за портьеры раздалась нежная, самая нежная, какую я когда-нибудь слышал, мелодия, напоминающая не то восточную, не то заунывную, мертвенно-покойную русскую песню. Звуки то замирали, как бы уходя куда-то, то раздавались сильнее и мелодичнее. Ими, как красным светом, наполнилась вся комната. Не отрываясь от меня взглядом, Медынин сказал:

– Не правда ли – красиво?

– Да, – беззвучно прошептал я, не чувствуя своего голоса.

– Я сейчас брошу ароматичные травы… Это большое наслаждение…

Он бросил что-то в вазы на столе – оттуда вспыхнули языки синего огня и прозрачный, белый дымок тоненькими колечками стал расползаться по всей комнате. Скоро каждая частица воздуха наполнилась пряным и нервирующим ароматом этого дыма… Я почти не видел Медынина, чувствуя только на себе его тяжелый, властный взгляд.

Мысли путались в мозгу. Казалось, что красный свет, дрожащие ноты и терпкий аромат курений входят в каждую частицу тела, входят в меня – а предо мною только одни блуждающие, с лихорадочно увеличенными зрачками глаза Медынина… Они становятся все больше, больше, идут ко мне ближе, надвигаются, как стена, готовы раздавить меня…

Я хочу что-то сказать, но язык не повинуется мне, хочу протянуть по направлению к надвигающимся глазам руки, но чувствую, что руки одеревенели и я не в силах оторвать их от подушек…

Вот глаза еще, еще ближе… Сейчас они тоже войдут в меня, я утону в этом пламени черных зрачков… Я делаю последнюю попытку сорвать с себя этот кошмар… я чувствую, что засыпаю…

Дальше я ничего не помню.

* * *

Проснулся я у себя в комнате от какого-то грохота и грубых голосов внизу. Кто-то бегал по коридору и по комнатам и прыгал. В окошко лился слабый свет я – сейчас же догадался, что утро. Я вскочил с постели и стал слушать – до меня долетели чьи-то чужие голоса и какая-то возня под моей комнатой.

Голова у меня была тяжелая, всего шатало, как будто я перенес тяжелую дорогу… Чувствуя, что внизу творится что-то неожиданное, я инстинктивно бросился по своей лестнице и почти вбежал в кабинет Медынина.

Несмотря на ранний час, Медынин был одет, а за столом у него сидел какой-то человек в форменной фуражке и что-то записывал.

– Становой, – мелькнуло у меня в голове, – должно быть, несчастье…

И, остановившись в дверях, я почти закричал:

– Что такое?..

Увидев меня, Медынин вздрогнул и толкнул человека в фуражке.

– Ради Бога… Что такое? – повторил я вопрос.

– Сегодня ночью, – ледяным голосом сказал Медынин, – у меня в доме произошло убийство…

– Кто? – хрипло сказал я, хватаясь за косяк.

– Убита дама, которая кила под вами…

Я чувствовал, что еще одна секунда и я закричу от того ужаса, которым жгло каждое его слово.

– Кто убил… кто убийца? – и я почти вплотную подбежал к становому, который в страхе приподнялся с кресла.

– Убийца? – тем же тоном спросил Медынин. – Посмотрите на свои руки и одежду, молодой человек..

Я взглянул и почти без памяти свалился на истоптанный грязными ногами пол: правая рука у меня была, как в перчатке, измазанная подсохшей кровью, а на брюках и домашней тужурке чернели багровые, еще сыроватые пятна…

Очнулся я от какого-то холодного прикосновения: надо мной стояли два стражника, а один из них брызгал в лицо водой.

Двое других стояли около дверей. За столом по-прежнему сидел становой, а сзади него, прислонясь к окну, не сводил с меня глаз Медынин.

– Очнулся? – долетел до меня чей-то голос.

– Очнулся… Сейчас сядет.

Меня посадили на стул и становой усталым, сухим голосом спросил:

– Ну… что же можете сказать?.. Кровь-то у вас откуда?..

– Не знаю, – слабо ответил я, – ничего не знаю…

– Гм… Странно, что вы не знаете, – насмешливо отозвался Медынин, – какая у вас плохая память…

– Вы… вы – убийца, – собрав все силы, возмущенно крикнул я, – она говорила мне…

– А, – так вы с ней были знакомы? – с любопытством спросил становой.

– Да… Случайно… За две ночи до этого…

– А где она жила… то есть, в какой комнате – вы знали?..

– Нет… Не знал…

Медынин снова насмешливо посмотрел на меня.

– А где бриллианты убитой, вы тоже не знаете?..

– Какие бриллианты? – истерически вырвалось у меня. – Ничего я не знаю… Что вы меня мучаете?..

– Вы вредите себе, – резко вставил становой, – те самые бриллианты я нашел у вас, около вашей комнаты, под лестницей…

– Это неправда, – горячо сказал я, – я не брал…

– Ну, конечно, – едко поддакнул Медынин… – Разве можно упомнить такую мелочь…

– А вы, господин Медынин, – спросил становой, – были в комнате после убийства?..

– Нет, нет, – торопливо возразил Медынин, – я не смог бы смотреть на трупы этой женщины и девочки…

– Какой девочки? – изумленно спросил становой.

– Как какой? – и Медынин побледнел. – Той, которую убил этот… ну, которую убили…

– Там девочки нет, – смущенно покачал головой становой, – там только один труп…

– Значит, она убежала? – дико вскрикнул Медынин. – Этого не может быть! – и вдруг, точно спохватившись, он сдержал свой порыв и совершенно другим тоном сказал: – Бедное дитя… Она, наверное, где-нибудь близко от дома… Я верну ее…

И он быстро вышел из комнаты, резко хлопнув дверью; я услышал его шаги – вдоль по коридору, потом по лестнице к моей комнате.

Становой велел привести Николая. Пока его не было в комнате, я успел заметить через окно кабинета, как Медынин с чем-то в руках выбежал на двор, добежал до заборной калитки и исчез в соседнем лесу…

Я даже не заметил, как вошел Николай. Он весь трясся от страха и был бледен, как полотно, но ни в этой бледности, ни в страхе я не заметил ни одной тени виноватости и лихорадочно ждал, что он скажет. Как же должны были подействовать на меня его слова, когда он, шатаясь, подошел к письменному столу и, обернувшись ко мне, пробормотал:

– Они вот убили… Они, они… Сам видел…

– Николай, – вскрикнул я, – Николай…

– Замолчите, – строго сказал становой, – говорите вы, я слушаю… Только по порядку, не сбивайтесь…

– Часа в три я вышел па двор заложить лошадь… Слышу вдруг, кто-то на террасе точно разговаривает. Смотрю, а вот они стоят около перил и в окошко из барыниной комнаты лезут… Дверь-то у них заперта бывает… Думаю, может, с барыней разговаривает через окно – только и окно-то приперто. Так будто с воздухом разговаривает… Ночь светлая, – все видно… Почудилось мне, что у дверей-то другой кто-то стоит… Смотрю, раскрыл он осторожно окно, влез в него… Вдруг думаю, может, ошибся я – не они это, а жулик… Подбежал, вбегаю в дом и слышу крик, как будто давят кого… Вбежал в коридор, подождал, смотрю, а они вот из барыниной комнаты выходят… Думаю, войти надо, а потом сомненье взяло, – вдруг, думаю, может, условлено у них было, а я только шума наделаю… Да и тихо все стало… Постоял и ушел…

– Скажи, голубчик, – отрываясь от бумаги, спросил становой, – часто ты ночью запрягаешь лошадей?

– Да не приходилось так раненько, – подумав, отвечал Николай, – все больше к шести или к семи…

– А кто тебе велел?

– Да господин доктор приказывали… Запряги, говорит, сегодня лошадку ночью… Барыне худо что-то… как бы, говорит, с рассветом не пришлось за доктором съездить…

– А что… барыня-то хворала это время?..

– Да, нет, кажется, что и незаметно было…

Становой, как будто отгоняя какую-то мысль, искоса посмотрел на меня.

– А что, скажи, голубчик, верно, ты помнишь, как он из комнаты выходил? В руках-то у него ничего не было?..

– Да нет, это уж верно помню…

– Так, так… Где бриллианты-то нашли? – обратился становой к одному из стражников.

– У комнаты вот ихней, – кивнул на меня стражник, – бриллианты-то под лестницей, около комнаты, а топор под кроватью…

Становой снова искоса посмотрел на меня. Я заметил, что он как-то растерянно улыбнулся…

Дверь резко отворилась, и вошел Медынин. Я, за время нашего короткого знакомства, никогда не видел его таким взволнованным. Костюм его был в плачевном виде, и на коленках были видны следы мокрой земли, точно он полз сейчас по траве.

– Нашли кого? – спросил становой.

– Нет, – холодно ответил он, – девочка убежала…

Через несколько минут четверо стражников, становой и я выходили из ворот. Я еле мог двигаться и меня поддерживал один из стражников. Когда за мной должны были захлопнуться ворота, я со смертельным отчаянием оглянулся назад: в окне своего кабинета стоял Медынин и улыбался вам вслед своей злобной, жуткой улыбкой.

– Свернем по лесу, – сказал становой, – здесь ближе.

Мы пошли по какой-то лесной тропке, а когда хотели свернуть на другую, шагах в ста от усадьбы, передний стражник наклонился к земле и поднял какую-то вещь.

– Топор? – вскрикнул становой. – Черт возьми, да ведь это тот самый…

Он схватил его у стражника. Самый обыкновенный топор – только на лезвии его засохли те же бурые кровавые пятна, как и на моей одежде.

– Этот топор? – спросил он. вплотную подходя ко мне.

– Не знаю, – отмахнулся я рукой. – Богом клянусь, не знаю…

– Как он сюда попал? – вполголоса сказал становой. – Ничего не понимаю… Ты где его нашел, Семенов? – обратился он к одному из стражников, – там… дома?..

– Вот в ихней комнате, – ответил стражник, показывая на меня, – когда они при вас были… Без памяти лежали, водой отливали их, а меня наверх вы послали…

– Значит, он в это время не мог быть в комнате?

– Куда им… Они и пальцем не пошевелили, когда я вернулся…

Становой изумленно пожал плечами…

– Ничего не понимаю, – снова пробормотал он и, как бы стесняясь вырвавшейся фразы, прикрикнул на стражников, – ну вы, тоже… Поровнее идите… Убийцу ведете…

Только сейчас это сознание, куда и за что меля ведут, кольнуло с ужасной болью сердце…

Да, стражники вели убийцу, который не помнил, совершил ли он убийство или нет…

[IV]

Если бы я сознательно убил хотя бы злобного врага, у меня не хватило бы силы описать то чувство, какое испытывал бы я, сидя здесь, в тесной, жуткой, тихой камере тюрьмы… Можно ли требовать от меня, чтобы я описывал здесь мое состояние, когда я ничего не помню об убийстве, в то время, как в мозгу все время одна за другой шевелятся картины, предшествующие тому ужасу, в котором меня обвиняют, а, главное, еще до сих пор я вижу кровь на своих руках и на одежде, замененной теперь арестантским халатом – относительно одежды тюремная администрация распорядилась заранее, не дожидаясь приговора… Вот уже около месяца я в тюрьме, подавленный, разбитый, ничего не сознающий, что произошло и что будет дальше – близкий к тому, чтобы разбить голову о каменную облупившуюся стену…

Поэтому буду говорить здесь не о том, что я переживал, а только о том, что происходило. Отрывочно, может быть, так же растерянно, как было растеряно мое сознание, но постараюсь не упустить ни одного факта.

Вчера меня вызывал к себе следователь.

– Расскажите все по порядку.

Я рассказал все, стараясь не забыть самых мельчайших подробностей о том, как запиралась комната, о разговоре с этой женщиной, о самом Медынине… Когда следователь выслушал меня, я чувствовал, что мой спутанный рассказ не произвел на него того впечатления, какое я хотел достичь полной откровенностью.

– Скажите, – немного иронически спросил он, когда я дошел до рассказа о красной комнате Медынина, – вы не страдали галлюцинациями?..

– Я сейчас начинаю страдать ими, – горько вырвалось у меня, – поймите… Ведь это бред… Это кошмар какой-то, вся эта история…

Следователь порылся в каких-то бумагах и вынул два листка почтовой бумаги, исписанных моим почерком.

«Роман! – мелькнуло у меня в голове. – Роман, который диктовал Медынин».

– Это ваша рука?

– Моя.

– Вы помните, что здесь написано?..

– Нет, – искренне сказал я.

– Хорошо, тогда я прочту вам, – с недоверием посмотрев на меня, предложил следователь, – вот отрывок из одного письма… «Дорогая… Теперь этой жизни с погоней за куском хлеба – конец. Я сознательно решился на преступление. Что из того, если эта никому не нужная женщина умрет, когда из-за этого может возникнуть наше большое и долгое счастье. Ее бриллианты помогут нам бежать за границу, где мы будем в безопасности… Подожду до завтра…» Вами написано?..

– Мной, – глухо ответил я, – только…

– Вы это скажете потом. Желаете прослушать второй отрывок?

– Читайте…

– Этот еще меньше… «Руки у меня в крови, я боюсь испачкать бумагу, но все же пишу тебе, родная. Все кончено, брильянты у меня и завтра я еду к тебе. Прощай, пока…» Рука та же, как и на той записке, которую вы признали. Обе эти записки Медынин передал становому приставу; он нашел их у вас на столе… Что вы можете сказать по этому поводу?

– Ничего, ничего, – почти в бешенстве крикнул я, сдерживаясь во время чтения, – кроме того, что Медынин убийца, проклятый убийца… Он меня заставил написать это… Я расскажу вам…

Я передал следователю, как мы писали роман.

– Но позвольте… Ведь это же почтовая бумага, – сказал он, – ведь это же написано с обращением, – это письма!

– Это проклятая подделка… Он изорвал все остальное, а это оставил…

– Значит, вы заявляете, что это не письма?

– Да…

– Хорошо, – пожал плечами следователь, – что же вы скажете относительно бриллиантов, которые нашли около вашей комнаты?

– Не знаю.

– Относительно показания лакея, который видел вас влезающим в комнату убитой?

– Не знаю.

– Ну, наконец, относительно крови, которой вы были обрызганы?

– Не знаю, не знаю, не знаю…

Следователь поднял на меня изумленные глаза.

– Ваше запирательство наводит на мысль о сообщнике, но следствие совершенно отрицает это… Больше у меня нет вопросов… – и вдруг его голос немного дрогнул, – послушайте, – мягко сказал он, – знаете ли вы, в каком положении дело? Ведь против вас говорят все улики… Нет ничего, что бы оправдывало вас… Я совершаю преступление, что так разговариваю с вами, но я сам не знаю – убийца вы или нет… Мне в первый раз в жизни приходится иметь дело с таким преступлением, где все факты говорят одно, а между тем, здесь есть что-то недосказанное, что может все перевернуть вверх дном…

– Спасибо, – проговорил я, чувствуя, что по лицу катятся слезы, – спасибо… Я Богом клянусь, что ничего не знаю, ничего не помню… Я никого никогда не хотел убивать… Это убил Медынин… Это он меня заставил… Вот эти письма… Да я же вспомнил, вспомнил, – крикнул я, вскакивая со стула, – я покажу, откуда эти письма…

Несмотря на тревогу, мелькнувшую в глазах следователя, я схватил эти два листка почтовой бумаги и приставил их к оконному стеклу. На каждом листке справа наверху было по желтому бледному пятнышку..

– Вы видите это?..

– Вижу… вижу… Что же тут особенного…

– Зажгите спичку… Я прошу вас.

Когда огонь приблизился к пятнышку на первой бумажке, оно побурело и на его фоне выступила трудно уловимыми штрихами цифра: 14[1]1
  …цифра: 14 – Так в тексте, хотя выше номер страницы дан как 13.


[Закрыть]. На другой бумажке появилось 17.

– Цифры? – спросил следователь.

– Да, – радостно ответил я, – страницы романа, откуда это было вырвало… Медынин замазал цифры какой-то жидкостью… Теперь вы видите?..

– Что? – подошел ко мне следователь.

– Что-то недосказанное, о котором вы упоминали, может выясниться… Помогите мне…

* * *

С утра шел дождь, судя по стуку капель в водосточной трубе и тому куску хмурого неба, который мне был виден из маленького окошка с частой толстой решеткой… Я сидел около привинченного к стене столика и читал какую-то книгу; читал, чтобы заставить себя хоть на секунду забыть о том, что через несколько дней назначен суд, на котором я должен предстать, как убийца женщины из-за ящичка с драгоценностями… По газете, переданной мне одним из заключенных на прогулке, я узнал, что весь город полон разговорами обо мне. Медынина знают, он уважаемый человек, с хорошей репутацией, а я – грабитель и убийца, пробравшийся в дом, чтобы кровью добыть несколько тысяч рублей…

По целым дням я плакал и бился головой о стены… Как я молился, чтобы Бог послал мне смерть раньше, чем я должен буду выслушать обвинительный приговор и идти на каторгу, не зная, что я сделал и кому причинил кровавое зло…

Около камеры кто-то завозился, вздрогнул замок и вошел тюремщик:

– К следователю, – грубо сказал он, – да поживее…

Я оделся и вышел из камеры…

У следователя пришлось долго ждать. Дверь в его кабинет была закрыта и оттуда я расслышал еще чей-то голос, кроме следователя, тоненький – не то женский, не то детский… Я прислушался: где-то я слышал этот голос. Да, я где-то слышал его… Я стал мучительно припоминать и был разбужен, как ото сна, мягким прикосновением следователя, который позвал меня к себе. Когда я вошел, около стола стояла какая-то бледная тоненькая девочка дет тринадцати-четырнадцати и быстро обернулась ко мне. Увидев меня, она резко отступила, и я заметил, как в ее детских голубых глазках мелькнула тень беспокойного страха и ненависти.

– Это он? – спросил следователь, входя и затворяя за собой дверь, – скажи, Валя, ты узнаешь его?

– Да, – наклонила голову девочка, – это он…

– Ты видела его?

– Да… Один раз днем он проходил по коридору… Я была за дверью…

– А потом?

– Потом… потом, тогда… в комнате мамы, – и губы у нее задрожали от сдерживаемых слез.

– Вы знаете, господин Агнатов, эту девочку…

– Нет, я не видел ее, – сказал я, оглядывая хрупкую фигурку Вали, – но я догадываюсь, кто она…

– Кто же…

– Она дочь этой женщины… убитой…

Девочка взглянула на следователя, потом на меня и опустилась на стул. Детские нервы не выдержали, и она горячо заплакала, стиснув маленькие ручки в кулаки…

– Зачем вы убили ее… Мама такая добрая… Она отдала бы вам деньги… и бриллианты, которые вы взяли… Все отдала бы… Мамочка, мамочка…

Я видел, как у следователя краснели глаза, и сам не мог произнести ни слова: от всего этого ужаса у меня сердце делалось, как каменное… Я только боялся, чтобы не было больше ничего, что еще раз заставило бы меня перенести такую же минуту…

– Валя! Расскажи еще раз, что ты видела, – попросил следователь, подавая ей стакан воды, – успокойся и расскажи.

Девочка отпила несколько глотков и, комкая платок, начала говорить.

– Мы с мамой легли в этот вечер рано… Доктор велел мне сказать Николаю, что мама хворает и чтобы он не беспокоил нас…

– А мама об этом знала? – спросил следователь.

– Нет, – покачала головой Валя. – Да она и не хворала, просто скучала что-то… А я всегда боялась не исполнять то, что велел доктор… Он такой злой… Мы быстро уснули. Потом ночью мне захотелось пить, и я проснулась. Спальня у нас разделялась на две комнатки. В большой спала мама, в маленькой я… Когда я потянулась за водой, в это время я услышала чей-то голос около двери и у окна…

– Чей он был? – спросил я. – Валя! Запомнила ли ты?..

– Дальше, – сказал следователь, – не перебивайте ее… Что он говорил? Хорошо ли ты помнишь, Валя?

– Хорошо… Я как сейчас помню каждое слово… Сначала было слышно только, как отворили окно, потом я услышала: «Иди!»

– Потом, – вцепившись в ручки кресла, снова перебил я, – потом…

– Потом снова было тихо и тот же голос повторил: «Иди, делай, что я велел…» Потом кто-то быстро отворил окно, впрыгнул в комнату и сейчас же закричала мама… Страшно закричала… В ту минуту за маминым криком, около двери, тот же голос сказал дальше: «Убей и ту! Иди, делай…» Тогда я отворила свое окно и стала из него спускаться вниз… Дверь в мою комнатку отворилась и вошел вот он… – она показала на меня. – В руках у него был топор… Весь он в крови был..