Текст книги "Мир приключений 1961 г. №6"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

Соавторы: Леонид Платов,Север Гансовский,Виктор Михайлов,Александр Ломм,Феликс Зигель,Бернар Эйвельманс,А. Поляков,Алексей Полещук,Б. Горлецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)

Мы, как зачарованные, переводили взгляд с одной фотографии на другую. Да, если Топанов вновь окажется правым, если то, что мы наблюдали и фотографировали, представляет собой модель, подобие настоящей галактики, настоящего звездного острова в миниатюре, то она разрастается на наших глазах, обретая какую-то малознакомую даже для астрономов форму…

И вновь неожиданность… На этот раз ее принес очередной бюллетень Академии наук. Решением Комитета по проведению международного геофизического года Алексееву была присуждена премия…

Наверное, в десятый раз мы перечитывали коротенькое сообщение: «За открытие асимметрии эффекта Эйнштейна присудить вторую премию руководителю лаборатории южноукраинского филиала Института звезд, Алексееву Алексею Алексеевичу. Премия присуждена посмертно».

– Какого эффекта? Какая асимметрия? – спрашивал Григорьев. – Почему нам раньше ничего не было известно об этих работах?

Топанов позвонил в Комитет.

– Почему вы не поставили нас в известность? – спросил он. – Ах, работа носит узкоспециальный характер? Тем более следовало бы прислать! В чем содержание работы?

– Алексеев предположил, что можно экспериментально установить некоторую асимметрию эффекта Эйнштейна, – ответили Топанову, – он поставил у нас опыт, в результате которого мы действительно получили подтверждение его теоретических расчетов. Вот и все…

Топанов тут же потребовал:

– Прошу вас немедленно выслать копию расчетов Алексеева и ваши протоколы по этому вопросу.

– Как он разбрасывается! – восклицал Григорьев, перелистывая листки работы Алексеева. Мы получили их в тот же вечер. – Опять какая-то загадка. Для чего ему нужно было заниматься именно этим эффектом Эйнштейна? И я понимаю, почему нам не прислали эту работу Алексеева – выполнена она была полтора года назад: явно побочная тема… Правда, не совсем ясны обоснования, вернее, неполны…

– Но в чем суть дела? – напомнил Топанов. – Я вижу, что здесь тоже какие-то орбиты, какой-то спутник…

– В позапрошлом году был запущен искусственный спутник Солнца, искусственная планета. Предполагалось проверить эффект Эйнштейна по отклонению луча света вблизи Солнца…

– Отклонение луча света… – взволнованно проговорил Топанов. – Продолжайте, продолжайте, пожалуйста!

– Эксперимент в общем обычный, – продолжал Григорьев. – Запущенная с Земли искусственная планета каждые сутки производила фотографирование Солнца на фоне далеких звезд… Спустя год. это было в декабре прошлого года, пролетая вблизи Земли, она передала радиосигналами эти фотографии на Землю. При помощи этих фотографий удалось очень точно определить отклонение луча света вблизи Солнца… Вот видите, – Григорьев поднял и показал всем большую фотографию с черным диском Солнца и светлыми пятнышками звезд вокруг, – видите, здесь процарапаны стрелки против тех звезд, изображение которых сместилось, так как луч света вблизи Солнца…

– …имеет форму гиперболы! – воскликнул Топанов. – Я все вспомнил… Все!.. Продолжайте, я все потом объясню…

– Да, луч света искривляется вблизи тяготеющих масс, это было известно, но Алексеев предположил, что впереди по движению Солнца искривление луча будет большим, чем с другой стороны Солнца, в этом смысл предсказанной им асимметрии…

– И опыт подтвердил расчеты Алексеева?

– Да, на полученных фотографиях смещение звезд впереди Солнца оказалось несколько большим, чем возможная ошибка эксперимента…

– Все вспомнил, все, – торопливо заговорил Топанов. – Этот эксперимент имеет самое близкое отношение к работам Алексеева, самое близкое… Известно, что Солнце вызывает своеобразное искривление пространства вокруг себя… Но Алексеев предположил, что это можно объяснить не так, как делал это Эйнштейн, – одним только «преломлением гипотетической среды вокруг тяготеющей массы». Он утверждал, что здесь… истинное преломление. Да, он так говорил… И это преломление вызвано свойствами того, что мы называли «пустотой». То есть Алексеев утверждал, что даже «пустое пространство» заполнено чем-то, и это что-то имеет вполне определенную физическую природу. Природа боится пустоты, говорили в далекие времена. Природа не знает пустоты! – скажем мы сегодня… Да разве можно назвать пустотой то, что стало колыбелью звезд, колыбелью галактик?! Только в уме человека может существовать слово «ничто», природа его не знает!

– Выходит, что есть нечто такое, что заполняет физическое пространство? – спросил Григорьев.

– Не заполняет, нет! Это я оговорился. По Алексееву есть САМО физическое пространство, и он решил проследить, как это НЕЧТО, уступая дорогу громаде Солнца, будет взаимодействовать с лучом света.

– Но позади Солнца также могут возникать какие-то интересные участки… раз Алексеев считал, что Солнце движется в некоторой материальной среде.

– Вот именно! – воскликнул Топанов. – В том-то все и дело! И вот разница в плотности «пустоты» впереди и позади движения Солнца и создает эту самую «асимметрию эффекта Эйнштейна», открытую Алексеевым!

ЗВЕЗДНАЯ ГОЛОВОЛОМКА

Сегодня я застал всех членов комиссии за странным занятием. У длинного стола, стоящего под деревьями, сидели очень серьезные и деловые люди и решали какую-то головоломку. Мне пришлось однажды видеть в парке культуры и отдыха точно такие же проволочные головоломки. С прихотливо изогнутых фигур из толстой стальной проволоки нужно было снять кольца; некоторые фигуры соединить в одну, другие, наоборот, разобрать на составные части. Весь фокус заключался в том, что проволочную фигуру нужно было сложить или повернуть так, чтобы кольцо снялось без всяких усилий. На удачливого человека все окружающие смотрели с завистью, нервно дергали завитки своих проволочных закорючек, а победитель думал про себя: «Как это мне удалось?…»

В руках у каждого из моих товарищей были замысловатые фигуры, сделанные из плоских металлических стержней. Некоторые из стержней были из меди, другие из какого-то серебристого сплава. Топанов подвинулся, освободил мне место рядом с собой и, взяв несколько таких же фигурок, передал их мне.

– Думайте, – сказал он, – думайте…

– А над чем, собственно, думать? – спросил я.

– Да вы что, ничего не знаете? Ах, да, вас вчера не было…

– Я ничего не понимаю…

– Вчера нам прислали последний заказ Алексеева. Завод-изготовитель, куда обращался Алексеев, повторил для нас то, что было изготовлено для алексеевской лаборатории. Григорьев первым обратил внимание на этот заказ. Общий вес всех этих металлических кружев равен двумстам десяти килограммам. Возникло предположение, что эти фигурки Алексеев и запускал на своих трех ракетах.

– Но как это все проверить?

– Пытаемся сложить что-нибудь понятное из этих странных деталей. Пока ничего не получается.

Я тоже стал поворачивать и рассматривать один из таких сегментов. Отделанный чрезвычайно тщательно, местами полированный металл, посередине какая-то луночка, похожая на продолговатую дольку…

– Вы также обратили на нее внимание? – спросил Григорьев. – Максим Федорович, вы не рассказали о требованиях, которые предъявил Алексеев к этой детали.

– Да, да… Завод сообщил нам, что на тщательности шлифовки вот этой луночки особенно настаивал Алексеев. Кроме того, к ней были предъявлены особые условия и в отношении прочности. Луночка должна была выдерживать давление не менее пяти тысяч атмосфер!

– А вот еще кольца, – сказал Григорьев, протягивая мне несколько колец из золотистой бронзы. – Они разъемные, видите, похожи на кольца для ключей…

– И к ним также были предъявлены какие-нибудь требования?

– Да, в отличие от сегмента с луночкой, кольца должны быть хрупкими; сплав, из которого они сделаны, выдержит напряжение не выше пятисот килограммов на квадратный сантиметр…

– А почему луночка должна выдерживать не менее пяти тысяч атмосфер, а кольца не больше пятисот?

– Если бы мы знали! – воскликнул кто-то из сидящих за столом, не поднимая головы. Проволочные фигуры в его руках сцепились в удивительно красивый узорчатый гребень.

– Значит, – уточнил я, – прочность луночки рассчитана на пять тысяч атмосфер, а прочность колец – только на пятьсот…

– Именно… – Григорьев отодвинул от себя свою работу. – Кольца в каких-то условиях должны разлетаться, а луночка обязана устоять.

– Устоять? Но перед чем, если эта вся конструкция выносилась в вакуум и становилась практически невесомой?

– А тут, – осторожно начал Топанов, – не предполагался ли взрыв?

– При чем здесь взрыв? – спросил Григорьев.

– Да, да, какой-то взрыв, – уже уверенней продолжал Топанов. – Вот возьмите артиллерийский снаряд; его оболочка должна разорваться только при достижении определенного значения внутреннего давления, не раньше и не позже…

– Смотрите! – вырвалось у меня. – Каждая луночка сегмента точно подходит к луночке другого сегмента!

– Ну, это мы заметили! раздалось вокруг. – Да что из того?

– А из этого выходит, что там, где две соединились, там может присоединиться и третья фигура и четвертая… Вот давайте!

Я взял из рук Топанова фигурку и присоединил ее к двум моим. Луночки были так пришлифованы, что разнять их можно было, только приложив некоторое усилие. Одна за другой соединялись фигурки друг с другом. Теперь уже ясно было видно, что соединенные вместе «скибки» образуют почти точную сферу. Через несколько минут перед нами лежал довольно большой, диаметром больше метра, ребристый стальной шар. Правда, достаточно было одного толчка, чтобы он развалился на отдельные сегменты, но тут Григорьев вспомнил про кольца. Он быстро продел их сверху и снизу шара. Теперь мы не сомневались, что именно такой вид должно было иметь это сооружение. Топанов взял его осторожно в обхват, поднатужился и чуть-чуть приподнял над столом.

– А ведь, пожалуй, вы правы… Здесь килограммов семьдесят с гаком. Ну-ка, сколько сюда пошло фигурок?

Мы бросились торопливо считать ребра-фигурки.

– Четыреста штук! – возвестил Григорьев.

– То есть треть всего количества! На три ракеты! – раздалось вокруг.

– И без взрыва не обойтись! – сказал Топанов. – Вот теперь-то все ясно! Внимание, товарищи! Если в центре поместить заряд, то будут понятны требования Алексеева! Как только внутри шара давление поднимется до пятисот атмосфер, лопнувшие кольца – ведь им по техническим условиям такую нагрузку не выдержать – немедленно распадутся, и веч эта штука разлетится в разные стороны…

– И спутник перестанет существовать, – сказал Григорьев.

Наступило молчание.

– Да, – нарушил тишину Топанов, – да, исчезнет, если эти сегменты ничем не будут друг с другом связаны…

– А если они связаны, то в пространстве будет носиться огромное колесо, – сказал Леднев. – И они, эти отдельные фигурки, действительно могли быть связаны. Я обратил внимание на маленькие выступы-приливчики, вот здесь, по краям каждой узорчатой фигурки.

– Мы все их видели… – заговорили вокруг.

– Вы видели, а я присмотрелся. В этих приливчиках очень тонкие отверстия, и если сквозь них пропустить нитку…

– Именно нитка! – неожиданно громко заговорил Григорьев. – Но нитка особенная! Я имею сведения, что Алексеев состоял в очень тесной деловой переписке с Мачавариани!

– Мачавариани не может иметь отношение к этому вопросу, ведь он специалист по структурам, – сказал Леднев.

– Совершенно точно, – подтвердил Григорьев. – Но в последнее время его лаборатория начала заниматься, и очень удачно, вопросами о роли смещений в кристаллических решетках… Им удалось вызвать систематические планомерные смещения атомных слоев… Короче говоря, они уже перешагнули тысячекратный запас прочности для многих чистых металлов.

– С лабораторией Мачавариани нужно связаться немедленно, – сказал Топанов. – Сегодня же, по телефону. Нужно выяснить, что требовал от них Алексеев.

Через несколько часов сотрудники лаборатории Мачавариани подтвердили, что по заказу Института звезд ими была изготовлена тончайшая металлическая проволока и посылкой месяца четыре назад отправлена на имя Алексеева. Мы опросили о заданной прочности проволоки. «Не менее двадцати тонн на квадратный миллиметр, – ответили нам. – Сечение проволоки 0,2 квадратных миллиметра. Общий вес сто шестьдесят килограммов».

Мы измерили диаметр отверстия в приливах, расположенных на ребрах сложенной нами фигуры. Отверстия вполне могли пропустить проволочку такого сечения.

– Но зачем столько проволоки? – проговорил Григорьев.

Ему ответил один из физиков, членов комиссии:

– Да потому, что Леднев прав. После взрыва вся эта конструкция представляла собой гигантское колесо диаметром в несколько километров… И, кажется, я начинаю понимать его назначение…

Оживленно переговариваясь друг с другом, расходились взволнованные неожиданным открытием члены комиссии. Топанов как-то особенно посмотрел им вслед, потом улыбнулся и сказал:

– Если так пойдет дальше, то скоро, очень скоро для нас все станет ясным…

Мне поручили доложить комиссии о последних работах Алексеева в области математической физики. Подводя итоги, я не скрыл своего разочарования. Меня выслушали внимательно, казалось, даже сочувственно.

– Алексеев отрицает теорию относительности и квантовую механику? – спросил Кашников.

– Вот что, товарищи, – огорченно сказал Григорьев. – Мы многого ждали от присланных нам работ Алексеева. Мы ждали, что они раскроют тайну его последнего эксперимента, а вместо этого какие-то странные утверждения, смахивающие на пророчества, а не на точную науку; повсюду заверения, что обоснования будут присланы позже. Вы внимательно ознакомились с работами? – обратился он ко мне. – Может быть, вам не хватило времени?

– Времени для детального анализа было, конечно, мало, – ответил я. – Но мне так и осталось непонятным главное… Непонятен подход Алексеева, его исходная позиция. К чему он вводит операции с целыми атомами?… Производит вычисления, в которых фигурируют не характеристики частиц, как принято, не их массы, импульсы, заряды, а частицы целиком. И Алексеевым выдумана для этого какая-то нелепая символика… И бессмысленное копание во всем известных аксиомах… Либо я ничего не понял, либо я ничему не научился…

Единственный человек из всех собравшихся, который казался удовлетворенным докладом, был Топанов.

– Вы правы, – сказал он.

– Прав? В каком смысле? – спросил я.

– Вы действительно не поняли и не научились.

Мы насторожились, а Топанов, отставив палку, встал.

– Вот вы высказали нам свое разочарование, – обратился он ко мне, – и кое-кто вас поддержал. Ваш подход к работам Алексеева был вполне объективным?

– Да, вполне…

– Не верю! Не верю! – дважды повторил Топанов. – Этого не может быть… Именно потому, что вы специалист, именно потому, что в этих теориях вся ваша жизнь, – вы могли быть необъективным. Я тоже не разобрался во многом. Но мне кажется, что основное я уловил: Алексеев приступил к решению главной задачи математики и физики! И я очень рад, что дожил до первой ласточки, до этих вот работ Алексеева.

– Максим Федорович, вы нам бросили вызов, – покачал головой Григорьев. – Объясните, что вы хотите сказать.

– Вызов? – переспросил Топанов. – Это не то слово. Вы крупные специалисты, это я знаю. Если бы речь шла о какой-то дальнейшей углубленной разработке известных положений, то я молчал бы. Но Алексеев пошел не традиционным путем. Вот здесь наш докладчик обронил, что у Алексеева какой-то повышенный интерес к давно известным бесспорным аксиомам математики… А ведь пора этими бесспорными аксиомами математики заняться не только математику, но, в первую очередь, и физику.

– Заниматься аксиомами? – переспросил Григорьев. – Их следует знать, знать на память…

– Не только знать! – ответил Топанов. – Но и всегда помнить, что аксиомы появились из человеческого наблюдения и опыта, из теснейшего общения с природой, они не с неба упали! Мы не присутствовали при их появлении. Но представим себе те наблюдения, которые положили начало этим «истинам, не требующим доказательств». Туго натянутая тетива лука или солнечный луч, пробивающийся сквозь тучи, навели на мысль о прямой линии; гладь озера, блестящая грань кристалла – на представление о плоскости… Долгий и сложный путь был пройден математикой, прежде чем эти простейшие математические абстракции стали необходимым инструментом научного и технического мышления. Линия без ширины, плоскость без толщины, истинные параллельные линии существуют только в нашем воображении. Но каким могущественным орудием явились они для моряка и архитектора, землемера и астронома! На несуществующих в природе образах построено все здание математики, но оно смогло устоять только потому, что в этих немногих, казавшихся очевидными, положениях заключена истина. Истина, да не вся! Только часть истины! В том, что эти аксиомы кажутся нам изначальными, недоказуемыми и очевидными, – и сила их, и слабость. Силу свою они показывали на протяжении более двух тысяч лет, а слабость сказывается только сейчас, каких-нибудь семьдесят – восемьдесят лет… Здесь кто-то сказал: «Алексеев отрицает теорию относительности!» Я в это не верю. «Он отрицает квантовую механику!» Я и в это не верю. Вот позвольте вас спросить, – неожиданно обратился Топанов к Григорьеву. – Вы верите в теорию относительности?

– Да, верю, но…

– Прекрасный ответ! Нет, нет, не продолжайте, мне именно такой ответ и был нужен… А вы, – обратился Топанов к Кашникову, – вы верите в справедливость квантовой механики?

– Разумеется, – пожал плечами Кашников. – Конечно, трудно требовать…

– Чудесно! Вы обратили внимание, что и в ответе Григорьева, и в ответе Кашнико-ва были, пусть различного оттенка, этакие маленькие «но»…

– Максим Федорович, так нельзя, – сказал Григорьев. – Вы все-таки дайте мне договорить! Я хотел сказать, что, хотя мы и признаем положения теории относительности, но есть такие объекты, где мы встречаемся с определенными трудностями.

– Например? – спросил Топанов. Он был весь ожидание.

– Ну хотя бы…

– Хотя бы, – пришел на помощь Каш-ников, – вопрос о происхождении магнитного момента электрона. Опыт точно устанавливает существование и значение магнитного момента. Но так как электрон представляет собой очень небольшое заряженное тело, то для проявления магнитных свойств он должен вращаться. Однако первые же расчеты показали абсурдное значение скорости: скорость точки поверхности вращающегося шарика-электрона должна была бы в триста раз превысить скорость света…

– А согласно теории относительности скорость света есть предельная скорость, это ведь постулат, исходный пункт теории, не так ли? – спросил Топанов.

– Да, совершенно верно, – подтвердил Григорьев. – Поэтому нам приходится вводить различные дополнительные предположения. Но в общем теория относительности многое, очень многое позволила предсказать, Максим Федорович.

– Вполне с вами согласен. Однако вы сами видите, что в ее настоящем виде она показала почти полную неприменимость ко многим явлениям микромира. И это не случайно! А разве квантовая теория может объяснить существование самого атома? Не может! Мы говорим, что вокруг ядра вращается электрон. Но, вращаясь, он обязательно создает переменное электрическое поле. А переменное электрическое поле немедленно вызовет появление переменного же магнитного поля. То есть такой электрон должен излучать электромагнитную волну. Излучающий электрон, теряя энергию, должен непрерывно приближаться к ядру, упасть на него, и атом должен исчезнуть… Этого явления квантовая механика не может объяснить. И, несмотря на это, обе теории дали немало ценных результатов. Так что же предлагает Алексеев? Он предлагает построить исходные положения физики, своего рода новые математические аксиомы, на основании новейших знаний о веществе, времени, пространстве. И уже на них, на этих новых аксиомах, предлагает развернуть новую математическую теорию. То есть подобно тому, как старые аксиомы выросли из непосредственных наблюдений над природой, аксиомы Алексеева, по-видимому, вобрали в себя все наиболее достоверное, что дала современная математика и физика. Да, товарищи, мы живем в такое время, когда многие ранее полезные абстракции изжили себя, когда развитие как математики, так и физики подошло к тому пределу, за которым с необходимостью произойдет их полное слияние. И именно физика будет той основой, на которой произойдет это слияние, слияние во всем объеме этих наук, во всем их расцвете…

– Что-нибудь вроде «физической математики»? – спросил Леднев.

– Название придет, дело не в нем, – ответил Топанов.

– Максим Федорович! – в раздумье заговорил Григорьев. – Алексей Алексеевич занимался вопросами вакуума, вопросами межзвездного вещества. Он исследовал НИЧТО, изучал пустоту, а пришел к ломке всех наших представлений и понятий. Я еще не до конца убежден в том, что пришла пора для такой радикальной «операции»…

– Знаете ли, – как-то осторожно ответил Топанов, – сколько бы ни стояла на окне запаянная колба с чистой водой, в ней самопроизвольно никогда не зародится жизнь. Но в теплых морях молодой Земли сотни миллионов лет назад создались условия для появления вначале бесструктурных белковых соединений, а затем и жизни… Есть какое-то тонкое сходство между этой запаянной колбой и абсолютной пустотой, окружающей, по нашим сегодняшним представлениям, звезду и электрон, галактику или отдельный атом. В абсолютной пустоте нет ничего, что могло бы объяснить возникновение как частиц, так и звезд. Видимо, Алексеев и старался найти это НЕЧТО, вечно живое, вечно пылающее, но пока невидимое и неуловимое.

– Максим Федорович, – сказал Леднев, – а ведь создается впечатление, что вы давно ждали именно такого поворота событий…

– Да, ждал, – быстро отозвался Топанов. – И был уверен в том, что рано или поздно это обращение к основам науки на новом уровне произойдет. Это даст новый толчок развитию всех наук о природе, всему естествознанию.

– Но почему вы ждали? – спросил Григорьев. – У каждого из нас было предчувствие, были сомнения, поиски, а вы прямо нас уверяете, что ждали именно вот этих работ Алексеева.

– А это пусть вас не удивляет. Пора уже хорошо понять, что философия обладает чем-то таким, что превосходит специалистов, даже в их собственной области.

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Из Сибири пришло письмо. Нина Алексеева уже все знала. В письмо был вложен листок: последние строчки, которые она получила от Алексея. Одно место заинтересовало нас. Вот оно:

«Я уже давно пишу тебе большое письмо-дневник, по нескольку страниц каждый день. Пошлю его, когда наш удивительный эксперимент подойдет к концу. Мне и самому нужно освоиться с тем, что мы сделали, слишком все неожиданно и необычно…»

Значит, где-то лежат листки, и в них разгадка? В бумагах Алексеева письма мы не нашли. Скорее всего, оно погибло при катастрофе. А вдруг на почте знают о нем? Может быть, регистрировалось его отправление?

Как во всех южных городах, летом почта становилась одним из самых оживленных и загруженных работой учреждений города. В кабине междугородного телефона какой-то мальчик радостно кричал: «Баба Лиза! Баба Лиза, это же я, Петя!» – Позвякивал и жужжал телеграфный аппарат. Шумная смеющаяся очередь отдыхающих ждала писем «до востребования».

Заведующая почтой нетерпеливо выслушала нас и сказала:

– Письмо из Института звезд никак не могло задержаться, вот еще! От них мы все получали по пневматической трубе и тотчас отправляли.

– В Институте звезд была пневматическая почта? – удивился я.

– Да, совсем недавно проводили туда какую-то канаву, этим воспользовались и уложили трубы для пневматической почты. Письмо Алексеева? Он получал большое число разных журналов и писем, мы сразу же закладывали все в цилиндры и отправляли ему, и никогда никаких жалоб не было.

– Пневматическая почта… – повторил Топанов.

Мы немедленно отправились в Институт звезд и вызвали аварийников.

– Пожалуй, есть надежда найти это письмо, – сказал начальник аварийной команды, – разумеется, если оно было написано и послано. После аварии пневматическая почта была отключена и не работает. Пройдемте в склад найденных при раскопках вещей…

Мы пошли за ним в подвал, где на полках были разложены самые разнообразные предметы. Среди них был пустой помятый бронзовый стакан.

– План разрушенного корпуса у вас под руками? – спросил Топанов.

– Мы с ним не расстаемся, вот он…

– Пневматическая линия наведена голубой тушью, – подсказал один из аварийщиков, – да зачем план! Я сам проходил туннель с трубами, мы их разрезали и заглушили концы.

– Где, в каком месте?

– Да пожалуй, что как раз здесь, – аварийник взял карандаш, немного подумал и указал на какую-то отметку возле фундамента.

Мы вышли во двор института, подошли к полузасыпанной щебенкой глубокой траншее.

– Вот она, – сказал Топанов, показывая на желтевшую внизу трубу.

Один из рабочих бросился бегом к грузовой автомашине, что-то стал объяснять шоферу. Потом машина, подцепив большой компрессор на колесах, подтянула его к траншее.

– Что вы хотите делать? – спросил Топанов.

– Продуть, – коротко ответил начальник аварийной команды. – Сейчас шланг подведем и продуем. Что в трубе застряло – все наше будет.

– Быстро на почту, – обратился ко мне Топанов, – я сейчас же приеду, следом за вами.

– Линия ожила, – сказала заведующая почтовым отделением, когда я появился на пороге, – да все мука какая-то идет.

Действительно, в черный лоток для приема цилиндров пневматической почты непрерывно сыпалась тонкая пыль, потом в приемной камере раздался торопливый стук, будто что-то живое искало выхода.

– Там цилиндр, – сказала заведующая, – сейчас он повернется как надо и…

Она не договорила. На черный лоток вместе с грудой штукатурки и битых кирпичей выпал блестящий цилиндр.

Я схватил его и, сняв стальное кольцо, вынул пакет. Это было письмо Алексеева.

А сквозь открытую заслонку все шла и шла белая пыль…

Большой пакет был у меня в руках. Кто знает, может быть, именно в нем содержится разгадка всех удивительных событий… Заведующая почтовым отделением строго взглянула на нас, поднесла пакет к глазам и спокойно сказала:

– Пакет не вам, пакет адресован гражданке Алексеевой Н.П., в город Мундар, Якутской ССР.

– Но позвольте! – не выдержал я. – Видите ли, произошла авария, нам необходимо…

– Письмо не вам, – строго повторила заведующая. – Вскрывать его не позволю…

– Вы совершенно правы, – вдруг вмешался Топанов и вынул записную книжку. – Давайте адрес.

– Запишите, адрес сложный…

– И все-таки, – сказал Топанов, – как быть с письмом?

– Письмо я отправлю адресату, – отрезала заведующая.

– Прошу вас отправить авиапочтой, – попросил Топанов.

Вечером он вылетел в Якутск. Вернулся очень быстро и, застав нас всех возле новых фотографий «спутника Алексеева», бережно вынул из портфеля распечатанное письмо Алексеева.

– Есть новости, товарищи, присаживайтесь…

– От Мундара летел вертолетом, – начал свой рассказ Топанов, когда мы все расселись вокруг. – Места красивые… Нашли геологическую поисковую партию. Она занимается полиметаллическими месторождениями в районе хребта Черского. Прилетели мы ранним утром, но геологи уже встали, что-то такое кипятили над костром… «Где, спрашиваю, товарищ Алексеева?» Проводили к ней в палатку. Обо всем меня расспросила, прочла письмо… Потом вроде забылась, а когда прощались, так, между прочим, обронила: «Алексей жив…» – «Почему вы так думаете?» – спрашиваю. – «Случилось страшное, и как-то не просто…» – «Неясно…» – говорю, а самого прямо дрожь бьет. «К чему этот прозрачный состав, да еще теплый, к чему? И многое, во что мне еще трудно поверить… Это еще не конец. Он жив, Алексей, а для меня и подавно…»

Топанов осторожно вынул из конверта пачку листков.

– И вот мне как-то не совсем удобно их оглашать… У меня после этой встречи осталось такое впечатление, что… – он потер ладонью лоб, подыскивая слова, – что она права… И, может быть, не совсем удобно нам читать то, что писал Алексеев, хотя Нина Петровна дала согласие…

– Читайте, – поторопил Григорьев и постучал мундштуком по краю тарелки с окурками. – Надо знать… В ваше отсутствие, Максим Федорович, к нам приехали специалисты по внегалактическим туманностям. Заявляют, что мы видим развернутый ряд каких-то туманностей, каких-то далеких галактик. Развернутый ряд стареющих галактик – вот их заключение. Оторвать их от фотоснимков нельзя, разговаривают они только на языке звездной статистики, и мы силой заставляем их есть, пить и спать. Читайте, Максим Федорович, мы будем скромны, а если есть «лирика» в письме – лучше ее долой…

– Нет уж, читайте сами, – сказал Топанов, передавая письмо Григорьеву. – Здесь будет трудно отделить, где кончается лирика, а начинается наука…

«7 марта. Нет, не цветы! Я дарю тебе звезды!» – так начиналось письмо Алексеева.

– Ну знаете… – сказал кто-то из присутствующих. – Это напоминает романс…

– Ваше замечание бестактно! – возмутился Григорьев, а Топанов поверх очков глянул на говорившего и сказал в раздумье:

– Он действительно подарил звезды…

– Читайте, Григорьев! Мы слушаем! Не отвлекайтесь! – раздались голоса.

«…Я дарю тебе звезды! И в споре, что всю жизнь идет между нами, сегодня я победил. Тогда на вокзале, год назад, я забыл принести тебе цветы. Это проступок, но цветы были кругом, много цветов, они были так доступны! Я не хотел дарить тебе цветы, вот что! Мне не хотелось, чтобы букет заслонил эти последние минуты расставания. А ведь это было бы так просто, всего лишь подойти и сказать: мне тот, с красными розами…

Но довольно! К делу!

Через несколько недель сделанное нами войдет в русло формул и вычислений, станет достоянием всего мира, но уже сейчас успех нашего эксперимента осветил каждый уголок моей жизни: главное – стало главным, а то, что занимало порой годы поисков и раздумий, вдруг исчезло, оставив после себя почти незаметную ступеньку – мысль.

Да, с сегодняшнего дня стало ясно, что наш опыт удался! Помнишь Маяковского? «Мы солнца приколем любимым на платье, из звезд накуем серебрящихся брошек». Ты смеялась над этими словами, а я, я дарю тебе мои первые звезды! Они не такие, как все, они невидимы, но они существуют, они мерцают на зеленом экране, мы фотографируем каждый момент в их жизни – это все-таки звезды…

Я не скажу, что путь к ним был трудным, это был просто путь, просто дорога, не пройти которой мы не могли. Это было просто, как жизнь, и сложно, как жизнь, и, как водится, были и сомнения и неудачи, но радость победы великодушна к ошибкам, ведь порою она бывает многим обязана и им.

С чего же начать? Начать с того холодного утра, когда мой взвод дал последний залп в небо, серое, как снег, покрытый гарью, что лежал вокруг. Мерзлая глина да зеленая хвоя навек закрыли нашего любимого командира полка, так щедро отдавшего свою жизнь в трудную для нас, тогда еще малоопытных солдат, минуту… И по каким бы дорогам я ни шел, что бы ни делал, – стрелял, зарывался в землю, входил в горящие села, где, казалось, сам воздух был ранен и метался из стороны в сторону от взрывов, от пламени, – нет-нет и зазвучит в ушах голос нашего командира: «А для чего, как думаешь, живут люди? Для себя или для других, вот в чем вопрос. А если для других, так и умереть не жалко! Правда, Алеша, душа моя?…»