Текст книги "Мир приключений 1961 г. №6"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

Соавторы: Леонид Платов,Север Гансовский,Виктор Михайлов,Александр Ломм,Феликс Зигель,Бернар Эйвельманс,А. Поляков,Алексей Полещук,Б. Горлецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

Ясачный взглянул на часы – времени оставалось в обрез, – лицо его стало строгим и, пожалуй, торжественным. Положив на стол партийный билет, он сказал:

– Прошу до времени сохранить.

Футоров молча перелистал документ и запер его в несгораемый ящик стола.

– Я должен, мичман, предупредить вас, – сказал Футоров. – Оперативная группа выполняет ответственное задание. За операцию отвечает капитан Клебанов. Вас, Петр Михайлович, привлекли еще и потому, что для успешного выполнения задачи нужен моряк, отлично знающий побережье. Наш долг – помочь чекистам. Ясно?

– Ясно, товарищ капитан-лейтенант.

Подхватив покатившийся в обратную сторону карандаш, замполит перешел к главному:

– Кого вы наметили в осмотровую группу?

– Старшину первой статьи Хабарнова и матроса Нагорного.

– Нагорного? – удивился замполит.

– Товарищ капитан-лейтенант…

– Почему вы остановились на комендоре?

– Я считал так: чем сложнее задачу ставит перед человеком жизнь, тем крепче становится характер.

– Не улавливаю связи, – заметил Футоров и, поставив локти на стол, скрестил узловатые пальцы своих сильных, по-рабочему крепких рук.

– Парень столкнется с такими трудностями, что…

– Если я правильно понял, вы хотите взять с собой Нагорного, не посвящая его в задачу?

– Понимаете, товарищ капитан-лейтенант, парень он прямой, честный, ему этот театр…

– Как это – театр?! – обозлился Футоров и сжал руки так, что побелели фаланги пальцев. – Первая же случайность может погубить Нагорного и провалить задачу. Вы даже не подумали о человеке! Парень вам верит, стремится подражать во всем, даже в привычках… Вы заметили, как Нагорный в минуту раздумья сдвигает ладонью шапку на лоб? Точь-в-точь как это делаете вы. Для Нагорного вы тот идеальный образец моряка и человека, которому он готов следовать во всем и всегда, и вдруг… Нет, вы понимаете, к чему это может привести?

– Признаться, я думал так: кранцы подкладывать парню не надо. Чем больше будет бортами стукаться, тем крепче станет. Кроме того, было у меня еще одно опасение. У Нагорного – что на душе, то и на лице, какой ветер – такая волна. Вернется с почты, погляжу на него – знаю, от кого письма получил: от друга, от матери или Светланы.

– Вы думаете, что Нагорный может себя выдать? – спросил Футоров.

– Боюсь…

– А я не боюсь. Скрывать мысли, чувства и настроения от своих товарищей – зачем? Разве зазорно любить и быть любимым? А вы обратили внимание на то, как ведет себя Нагорный, когда около него появляется фельдшер? Болтанка такая, что слепая кишка становится зрячей. Команда в лежку, а Нагорному хуже всех. Фельдшер его спрашивает: «Как самочувствие?», а он: «Люблю, – говорит, – свежую погоду!» – и еще улыбается…

– Так как же? – после паузы спросил Ясачный.

– Берите Хабарнова н Нагорного, но предупреждаю: задачу проработать с ними до мельчайших деталей! Предусмотреть все. чтоб никаких случайностей. Понятно?

– Ясно!

– Командиру я доложу. У меня есть несколько соображений, – сказал Футоров и раскрыл блокнот.

А в это время «любитель свежей погоды» уже снял с себя всю стпрую, пропитанную сыростью и морской солью одежду и в ожидании баталера забрался на койку. Закрыв глаза, Нагорный попытался представить себе, что его ожидает, но безуспешно. Тогда он накрылся с головой одеялом – испытанный способ, когда нужно в краткие часы между двумя вахтами отогреться после холодного ветра. Тепло ползло по ногам, охватывало все тело и располагало ко сиу.

– Где Нагорный? – спросил баталер, спускаясь в кубрик.

Матрос, занятый утюжкой воротничка, кивнул головой в сторону койки Нагорного.

– На, жених, получай! – положив на рундук обмундирование, сказал старшина-сверхсрочник, исполнявший должность баталера.

Нагорный сел, свесив босые ноги с койки, и с чувством обиды спросил:

– Почему «жених»?

– А я откуда знаю? – усмехнулся старшина и, уже поднимаясь по трапу, бросил: – Зайдешь в баталерку расписаться!

Нагорный достал из рундука новые шерстяные носки, их связала мать. Это были те самые носки, что прислала она в посылке. Одеваясь, он думал над причиной «маскарада». Нагорный верил в доброе к себе отношение боцмана, и все же его охватывала мучительная тревога неизвестности.

Вынув из рундука фотокарточку Светланы, он рассматривал ее долго, словно впервые. Девушка была сфотографирована в парке, ветер растрепал ее волосы, обтянул блузку. Полные губы были слегка приоткрыты, точно девушка говорила с ним. На обратной стороне он прочел, хотя и знал наизусть:

«Андрюша!

Всегда, всегда будь таким, каким я тебя знаю!

Света».

Услышав на трапе тяжелые шаги боцмана, Нагорный спрятал фотографию в боковой карман ватника – он просто не успел бы ее положить в рундук.

Ясачный придирчиво осмотрел комендора, велел поставить ногу на банку, потискал ботинки и сказал:

– Свободные. Теплые портянки есть?

– Есть, – ответил Нагорный.

– Наденьте. Через десять минут явитесь в каюту капитан-лейтенанта Футорова. Понятно?

– Ясно, товарищ мичман.

Боцман поднялся на верхнюю палубу.

Тем временем матрос выгладил воротничок и принялся за письмо.

И Нагорный вспомнил Лобазнова, его письмо и подумал: «Фома всегда был холоден, аккуратен и расчетлив, даже в дружбе…»

Нагорный с выводами поторопился.

В эти минуты, рискуя собственной жизнью, навстречу шквальному ветру и жесткому снегу, секущему лицо, изнемогая, падая и поднимаясь вновь, Лобазнов шел по узкой тропинке среди скал и моря, неся на закорках Мишу Ельцова…

Вернувшись с начальником на заставу, Лобазнов даже не успел распрячь лошадь; через пятнадцать минут он должен был старшим идти на пост наблюдения.

Лобазнов и Ельцов шли с оружием, неся в вещевых мешках сухой паек и дрова для топки. Вышел с ними с заставы и Семей Чукаев. Он нес баллон для машины, застрявшей где-то в нескольких километрах за постом наблюдения.

Дозорная тропа то сползала по крутым скалам, то спускалась вниз, к самому морю. Параллельно тропе, на некотором удалении к западу, тянулись столбы телеграфной связи. Едва заметные в сплошной пелене снега, эти столбы все же были неплохим ориентиром.

Температура упала до минус шестнадцати градусов. Здесь на полуострове было значительно теплее, чем на континенте, но при сильном встречном ветре и шестнадцать градусов – «хорошая закуска», как выразился Лобазнов, посмотрев на заставе сводку погоды.

Шли знакомой дорогой. Все трое были молоды, выносливы и уже достаточно опытны, чтобы одолеть эти шесть километров, не останавливаясь на отдых.

Спустя два часа они увидели занесенную снегом крышу наблюдательного пункта. Чукаев промерз и, прежде чем отправиться на розыски застрявшей машины, решил отогреться у наблюдателей, выпить кружку горячего чая.

Тщательно стряхнув веником валенки, они вошли в жарко натопленное помещение. Лобазнов позвонил на заставу и доложил, что наряд благополучно прибыл и приступил к несению службы.

Сменившиеся пограничники вышли на заставу, попутный ветер дул им в спину.

Ельцов налил из ведерка чайник, поставил на плиту и, вытащив топор, стал рубить дрова. Зажмурившись от удовольствия, Чукаев устроился возле печки. Лобазнов заступил на пост наблюдения.

Прошло не больше десяти минут, как в секторе наблюдения показался рыболовный траулер «Муром»; он шел из Варангер-фьорда с трюмом, полным рыбы, – это было видно по его осадке. Ветер усилился. На разгулявшейся волне «рыбака» швыряло, как щепку.

«Муром» – наш рыболовный траулер, приписанный к мурманскому порту. Лобазнов это отлично знал, но порядок службы требовал оповещения обо всех судах, проходивших в зоне наблюдения. На несложном, но довольно точном приборе, с громким названием «курсоуказатель» Лобазнов определил направление судна и записал в журнале:

«Рт «Муром» пеленг восемьдесят пять. Дистанция десять кабельтовых. Курс сто семьдесят пять».

Затем он снял трубку и хотел доложить на заставу, но… связи не было.

Увидев, что Лобазнов надел стеганку и шапку, Ельцов спросил:

– Ты куда?

– На линии обрыв…

– Застаза обнаружит обрыв и вышлет связистов, – успокоил его Ельцов.

Ельцов был и впрямь из Ельца. Елецких по старинке зовут коклюшками за мастерство кружевных дел. Ельцов был похож на кружевницу. Ему бы вместо котелка с концентратом пшенной каши – пяльцы в руки да коклюшки! Было в его обличье что-то женское: то ли нежный розовый цвет лица, то ли по-девичьи маленький яркий рот. Миша Ельцов мечтал стать врачом-педиатром, и, конечно, будет им, а пока… Он встал и начал одеваться.

– А ты, Ельцов, куда? – удивился Лобазнов.

– Одному тебе не управиться. Да и вообще… посмотри, что делается…

Лобазнов приоткрыл дверь. В домик ворвался ледяной ветер. Видимость была метров пятьдесят, не больше. Ближайший столб телефонной связи едва угадывался за пеленой снежного вихря.

Сняв со стены моток крепкой пеньковой веревки, Лобазнов сказал:

– Ну что ж, Ельцов, вдвоем так вдвоем! Семен, заступай на пост до нашего возвращения!

– А как же с баллоном? – не очень решительно напомнил Чукаев, разомлев от жары.

– Мы управимся быстро, – успокоил его Лобазнов. – Пост бросать нам обоим нельзя, и без связи, сам понимаешь, – труба!

Они вышли из домика, и пурга замела их след на пороге.

Шквальный ветер яростно толкал в спину. Лобазнов просматривал «воздушку». Ельцов шел впереди, ориентируясь по столбам, – торил дорожку. Чтобы не потеряться, они привязали за кисть левой руки веревку. Эта примитивная связь была необходима: удаляясь только на длину веревки, они уже не видели друг друга в этой сплошной белой пелене.

«Весна! Выставляется первая рама…» – вспомнил Лобазнов и, чертыхаясь и кляня на чем свет стоит этот обрыв телефонной связи, подумал: «Андрюшке на море легче. Ну, покачает, эка невидаль! По такой пурге шляться не приходится. Опять же форсу больше. Девчата на моряков заглядываются и…» – позавидовал он, но тут же поскользнулся, упал и крепко стукнулся лбом о камень.

Выбирая веревку, Ельцов вернулся назад:

– Что с тобой, Фома?

– Ничего! – огрызнулся Лобазнов. – Чуть камешек не разбил.

Он поднялся и, подталкиваемый ветром, шагнул вперед. Шли медленно. Линия была в стороне от тропинки, провода висели над глубокими расщелинами, поднимались на крутые сопки. Столбы крепились в деревянных срубах – ряжах, заложенных камнем. В скальном грунте яму под столб не выкопаешь.

Прошло минут тридцать. За это время они продвинулись вперед не больше километра, как вдруг белая пелена снега упала, и они увидели багровое солнце, слепящее глаза.

– Вот здорово, Фома! – закричал Ельцов, бросаясь к нему навстречу.

– Зря радуешься, – проворчал Лобазнов, оглядывая горизонт. – Смотри, какая идет «закуска»…

Еще далеко, за десятки километров, почти у самого горизонта, черными зловещими полосами, словно наступая боевыми порядками, грозно н неотвратимо шли на них тучи новых «зарядов».

Не сказав больше ни слова, солдаты быстро спустились с сопки. Они торопились, бежали там, где это было возможно, и все же, когда нашли место обрыва, на них обрушился новый «заряд».

Под напором шквала столб, стоящий у края расщелины, выворотив камни из сруба, упал, и линия «воздушки» провисла в глубину.

– Прощупай каждый провод, – сказал он Ельцову. – Найдешь обрыв – контакт делай основательно. Понял?

– Есть делать основательно! – повторил Ельцов, обвязываясь веревкой.

Упершись ногой в гранитный валун, Лобазнов осторожно травил веревку, спуская Ельцова вниз. Осталось не больше трех-четырех метров до дна расщелины, когда Фома крикнул:

– Стоп! Кажется, прибыл! Ни черта не видно… Сейчас… Я…

Лобазнов услышал крик, затем веревка резко дернулась вниз, потянув его за собой.

– Что случилось, Ельцов?! Что случилось? – кричал Лобазнов, свесившись над расщелиной.

Фома услышал стон, затем слабый, едва доносящийся к нему голос:

– Ногу… кажется… сломал… Думал… На самом дне… а шагнул – карниз… Тут еще метра четыре…

Вдруг Лобазнов почувствовал, что веревка ослабла.

– Ты что там делаешь? Миша!

– Отвязался… Ищу обрыв… – донеслось до Фомы.

Долго Лобазнов вслушивался в то, что делается внизу, но ничего не мог уловить. Пока он лежал на животе возле расщелины, пурга занесла его снегом. Сколько он ждал, трудно было сказать… Здесь, на высоком уступе сопки, ветер и снег обрушивались с такой силой, что каждый порыв казался ударом бича, звонкого и обжигающего кожу.

– Фома, где ты? – услышал он голос Ельцова, идущий, казалось, совсем с противоположной стороны.

Лобазнов откликнулся. Голос Ельцова прозвучал ближе, затем веревка дрогнула и натянулась.

– Можно выбирать? – крикнул Лобазнов.

Привалившись грудью к гранитному валуну и напрягая все силы, Фома выбирал веревку. Он знал, что веревки всего пятнадцать метров, но сейчас, казалось, ее было метров шестьдесят…

Голова Ельцова показалась над расщелиной, затем он перевалился через край, попытался подняться и со стоном ткнулся лицом в снег. Фома подполз к нему. Закусив до крови губу, Миша беззвучно плакал… Ему было стыдно своей слабости, но боль в ноге становилась нестерпимой…

– Обрыв… на… одном… проводе… Нарастил кусок, – с трудом объяснил Ельцов.

– Идти можешь? – спросил Лобазнов.

– Нет… Ты меня куда-нибудь… от ветра… в лощинку. А сам иди… Позвони на заставу… За мной пришлют… – предложил он.

– Ты замерзнешь, балда! – с грубоватой нежностью сказал Лобазнов. – Здесь километра два. Пока я против ветра дойду до поста, считай час. С заставы ребята пойдут опять против ветра минимум еще два часа… Нет, Миша, я тебя здесь не оставлю, – решил Лобазнов. И, неожиданно улыбнувшись, сказал: – Мы в школе играли в «коней и наездников», а вы не играли?

– Не-ет, – с удивлением глядя на Фому, протянул Ельцов.

Лицо Лобазнова было близко, и почему-то только сейчас Миша обратил внимание – все лицо Фомы было в смешных ярких веснушках.

– Класс на класс, – объяснял Лобазнов. – Одни сидят на закорках, они, стало быть, наездники, а под ними кони. И вот друг дружку с коней стягивают. Смешно… Ну ладно, будет нам тут лясы точить, полезай ко мне на закорки! – решительно закончил он и стал рядом с Ельцовым на четвереньки.

– Да ты что, Фома? В своем уме?! – даже забыв о боли, возмутился Ельцов.

– Товарищ Ельцов, на закорки! – тоном старшего приказал Лобазнов.

– Послушай, Фома, да против такого ветра впору и одному добраться до места, а ты…

– Товарищ Ельцов! – угрожающе крикнул Лобазнов.

Ельцов обнял его за шею и подтянулся на закорки.

Фома осторожно приподнялся, привязал Ельцова к себе веревкой, затем, присев на корточки, взял в обе руки по карабину и шагнул вперед. Конечно, он переоценил свои силы. С таким ветром было трудно справиться и одному, но… С упрямством, а главное – злостью Фома продвигался вперед. Хорошее это чувство – злость, когда оно направлено против трудностей на пути человека!

Он свернул к морю и вышел на тропинку; здесь сопка укрывала от ветра. Каждый шаг Фомы причинял Ельцову нестерпимую боль.

Сначала Лобазнову казалось, что Ельцов весит совсем немного. Но, не сделав и сотни шагов, Фома почувствовал, что ноша ему не под силу. Скользя на обледеневших камнях, он падал, поднимался и упрямо шел вперед, думая: «Вот дойду до следующего столба и минут пяток отдохну». Но, когда из снежной мглы показывался силуэт следующего столба, он прикидывал вновь: «Пожалуй, еще шагов сто сделаю, потом отдохну»… Но, сделав еще сто шагов, он думал: «Теперь до следующего столба недалеко», и шел вперед не останавливаясь.

Когда, совершенно выбившись из сил, качаясь, точно пьяный, Лобазнов твердо решил опуститься на камни и хоть на несколько минут закрыть лицо от ударов колючего ветра, упала снежная пелена и яркое солнце заиграло на серой волне. Наблюдательный пункт был уже рядом, самое трудное, было позади. Но теперь новое обстоятельство целиком захватило Лобазнова: параллельно берегу, приблизительно в двух милях мористез, шел большой иностранный транспорт!

Забыв об усталости, солдат быстро преодолел последние несколько метров. Положив Ельцова на нары, Лобазнов взялся за бинокль. Он видел правую часть кормы и, пожалуй, только вторую половину названия:

«…ККЕ УЛЕ».

Чукаев уже определил судно. Лобазнов снял трубку телефона – связь работала!

КУРС СТО!

Сообщение, принятое с поста наблюдений, начальник заставы зашифровал и передал на корабль.

Сторожевой корабль радиограмму принял.

Сняв крышку переговорника, Поливанов приказал:

– Курс сто! – и перевел ручку машинного телеграфа на «самый полный».

Корабль шел на ост.

Непродолжительная видимость опять, уже в который раз за это утро, сменилась снежным зарядом. Колючий мелкий снег с воем и свистом врывался на мостик.

В районе мыса Террасового вахтенный офицер доложил:

– Товарищ капитан третьего ранга, на экране цель номер один, слева шестьдесят! Дистанция сто двадцать кабельтовых!

– Определите курс и скорость! – приказал командир и, склонившись над экраном локатора, увидел цель.

«Разумеется, это «Хьекке Уле», но где же тогда мотобот?» – подумал он и отдал приказание:

– Объявить боевую тревогу!

Личный состав занял места по боевому расписанию.

– Как ваше мнение? – после небольшой напряженной паузы спросил командир Девятова.

– Опытный и умный противник. Постарается себя не обнаружить. Помните сообщение штаба: «В четырех кабельтовых мористее транспорта мотобот без флага». Рассуждая логично, ему безопаснее идти не с левого борта транспорта, а с наветренной стороны, – сказал Девятов.

– Что вы хотите этим сказать? – раскуривая трубку, спросил Поливанов.

– На экране локатора мотобот не просматривается, – продолжал Девятов. – Стало быть, он следует все так же мористее транспорта и в такой непосредственной близости, чтобы радиолокационная станция не могла его обнаружить. На экране локатора мотобот сливается с целью номер один.

– Но при таком норд-осте он рискует разбиться о транспорт, – возразил Поливанов.

– Конечно, это риск, – согласился Девятов. – Но капитан мотобота рассуждает так: «Чем больше риска – тем больше денег!» Кроме того, моряки они неплохие.

– Товарищ капитан третьего ранга, лейтенант Голиков прибыл по вашему приказанию! – лихо доложил командир боевой части.

Он был молод, красив и строен, отлично об этом знал и откровенно, словно со стороны, сам собой любовался.

– Товарищ лейтенант, я поставил перед вами задачу при появлении целей, следующих на ост, усилить наблюдение и докладывать мне лично! – вновь раскуривая погасшую трубку, сказал Поливанов.

– Товарищ капитан третьего ранга, я уже докладывал: цель номер один по курсу слева шестьдесят. Вторая цель не наблюдается…

– Это мне известно, – перебил его Поливанов. – А если, пользуясь разрешающей способностью радиолокации, мотобот идет по борту транспорта параллельным курсом?

– Если мотобот идет вблизи транспорта на расстоянии не больше четырех-пяти кабельтовых, на экране локатора малая цель сольется с большой, – ответил Голиков.

– Усильте наблюдение. Следите за возможным раздвоением цели! Докладыпайте мне лично! – приказал Поливанов.

– Ясно! Разрешите идти?

– Идите!

Так же лихо Голиков повернулся кругом и спустился с мостика.

Поливанов вызвал Юколова. Механик явился на мостик и доложил по форме.

Во всей фигуре и внешности механика было что-то штатское. Десятый год Юколов служил на корабле, его дисциплинированность могла быть примером для любого офицера, и все же что-то неуловимое в его характере и манере держаться создавали это ощущение. Быть может, причиной этому была необычная мягкость в обращении с людьми, а быть может, улыбка, теплая и немного ироническая.

– Товарищ Юколов, – начал командир, – нам предстоит задержать мотобот, за которым установилась слава самого ходкого судна в Варангер-фьорде.

– Все, что возможно, будет сделано, – ответил Юколов.

– Будьте готовы к тому, чтобы сделать невозможное. Понятно?

– Ясно.

В глазах Юколова командир прочел выражение вспыхнувшего интереса.

– Разрешите идти? – спросил он.

– Идите.

Конечно, механику было далеко до флотского блеска Голикова. Он повернулся и сошел с мостика, но чувствовалось, что Юколов увлечен решением технической задачи, поставленной командиром.

А ветер по-прежнему гнал большую волну и кренил корабль на борт.

Прошло два часа, с тех пор как корабль оставил мыс Крутой. Командир и помощник были на мостике.

– Погода скверная, – заметил Девятов.

– В хорошую погоду шпионов не высаживают.

На мостик поднялся лейтенант Голиков и молодцевато доложил:

– Товарищ капитан третьего ранга, на траверзе Пахта-Наволока цель раздвоилась: номер один следует прежним курсом на створы Кольского залива, цель номер два развернулась на вест!

– В штурманскую! – уже на ходу приказал командир, спускаясь с мостика.

Голиков последовал за ним. Склонившись над картой, командир передал на мостик:

– Курс сто восемьдесят! Помощник, дать максимально возможный ход!

Девятов отлично понял командира и, передав вахтенному курс, снял крышку переговорника:

– Механик, давайте все ваши резервы!

Юколов затянул пружинные весы регулятора. Стрелка тахометра показывала предельное количество оборотов, но, дрогнув, она медленно поползла вправо… Серок оборотов выше нормы!

Механик завернул до конца маховичок ручной отсечки – стрелка тахометра еще медленнее двинулась вправо, дрогнула и остановилась – еще сорок оборотов!

Прислушиваясь к работе двигателей, Поливанов улавливал их быстрый, напряженный ритм. Корабль шел поперек волны, и за кормой бежал длинный пенистый след.

– Механик, обороты! Еще обороты! – крикнул в переговорную трубу Поливанов.

Юколов скорее угадал, чем расслышал, требование командира. Человеческий голос терялся s этом лязге и грохоте. Оставалась последняя, совсем незначительная возможность увеличения хода, и механик направился к насосам высокого давления. Мотористы вручную оттягивали каждый сектор поворота плунжера. Шум двигателей был такой силы, что, казалось, еще немного – и барабанные перепонки не выдержат. Механик подбежал к приборам и проверил температуру масла, затем, взглянув на тахометр, он увидел, что стрелка медленно поползла вправо – еще двадцать оборотов, он это знал – последние двадцать оборотов.

– Как на локаторе? – спросил командир.

– Идем на сближение. Цель слева шестьдесят! Дистанция сорок пять кабельтовых! – доложил лейтенант Голиков.

– Штурман, место встречи? – спросил Поливанов.

– При таком ходе – десять кабельтовых юго-западнее байки Окуневой, на траверзе мыса Супротивного! – доложил Изюмов.

– Механик, прибавьте оборотов! – крикнул в машинное Поливанов и сквозь грохот дизелей едва услышал:

– На пределе!

Почувствовав удушливый запах дыма, Юколов от переговорника бросился к топливному сепаратору.

При такой перегрузке оба дизеля требовали все больше и больше топлива, оно не успевало поступать в расходные баки, и пришлось включить для подкачки сепаратор. Сейчас, начиная от левого отсека, где стоял сепаратор, все машинное отделение быстро заполнялось удушливым дымом…

Корпус корабля дрожал, испытывая вибрацию.

– По корме слева шестьдесят цель номер три! Дистанция сто двадцать кабельтовых! – доложил Голиков.

Командир и помощник переглянулись. Откуда взялась третья цель?

– Рыбак идет в Мурманск, – высказал предположение Девятов.

– Возможно, – согласился Поливанов и приказал: – Сообщайте продвижение цели три! Где цель номер два?

– Цель номер два в районе острова Красный! – доложил лейтенант Голиков.

Прошло еще несколько мгновений, и вахтенный сигнальщик доложил:

– Вижу цель слева сорок! Дистанция тридцать кабельтовых.

Командир вскинул бинокль.

Бортом к волне, вздымая по обеим сторонам форштевня два крутых, пенистых вала, на большой скорости шел мотобот «Бенони». Они узнали его по приметам, указанным в радиограмме штаба.

– Набрать сигнал «поднимите флаг»! – приказал Поливанов.

На фале взвились два сигнальных флага.

Прошло несколько напряженных минут, вдруг мотобот развернулся на норд и показал корму.

– Лево на борт! – приказал Поливанов.

– Есть лево на борт! Заваливаясь, корабль начал менять курс.

– На румбе шестьдесят градусов! – доложил вахтенный. – Корабль продолжает катиться влево!

– Сдерживать!

– Есть сдерживать!

– На румбе сорок пять! – доложил вахтенный.

– Так держать! – приказал командир, снял крышку переговорника и, почувствовав сильный запах гари, крикнул: – Что там у вас, механик?

Сквозь грохот двигателей до него едва долетели слова:

– Ничего страшного, дизельное топливо попало в фрикционную муфту привода…

– Сколько можете держать такой ход?

– Не больше десяти минут. Температура масла резко повышается, – услышал Поливанов.

За то время, что корабль закончил разворот и лег на новый курс, «Бенони» вырвался вперед. Расстояние между ним и «Вьюгой» быстро увеличивалось.

В это время свинцовый полог над ними словно рассекло надвое, и, хотя грозный вал нового заряда был совсем недалеко, по-весеннему ярко светило солнце.

– Поднять сигнал «покой» и дать две зеленые! – приказал Поливанов.

Почти в одно мгновение на фале был поднят сигнал «застопорить машину» и две зеленые ракеты, оставляя за собой дымный след, взвились над морем.

«Бенони» прибавил ход.

– Расчету боевого поста автоматы зарядить! О готовности доложить! – Голос командира был спокоен, но Девятов уловил скрытое волнение.

– Автомат готов открыть огонь! – доложил командир боевого поста.

– Произвести серию предупредительных выстрелов!

– Есть предупредительную серию…

– Товарищ капитан третьего ранга! – перебил командира орудия лейтенант Гсли-ков. – Цель номер три по курсу второго номера. Дистанция двадцать кабельтовых!

– Дробь!! Орудие на ноль!!! – крикнул Поливанов и, вскинув бинокль, спросил: – Узнаете?

Девятов посмотрел в бинокль:

– Наш старый знакомый «Вайгач»!

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Капитана сейнера «Вайгач» знают все от мыса Нордкап до Святого Носа. Старики поминают его не без зависти: «Вергун с фартом [25]25
  Фарт – удача, везение.


[Закрыть] из одной кружки брагу хлебал!» Молодые нынче в фарт не верят. «Удача с неудачей – родные сестры! – говорят. – А «Вайгач» без улова в порту не швартуется. Стало быть, Михайло Григорьевич своему делу мастер!»

И верно – мастер! Ловили раньше сельдь по мурманскому мелководью, на этот раз пошел Вергун к банке Северной. Трое суток промышляли – тары не хватило. Развернулись – и в порт. Погода свежая, снежные заряды один другого хлеще, а команда песни поет. Улов взяли богатый! Сельдь крупная, больше двадцати пяти сантиметров!

Развесили на просушку дрифтерный порядок. Последнюю сеть ролем подтянули, перекинули через стрелу, даже сельдь из нее не вытрясли – некуда.

Прохор Степанович ходит по палубе довольный, животик вперед выпятил, снял рукавицы, руки потирает и хвалится каждому:

– Вот что значит сеть можжевельничком покурить! Аи да я! Аи да Щелкунов!

Тимка вылез из машинного отделения, глядит на помощника и посмеивается – свистеть ему Щелкунов запретил: примета плохая.

В рубке тихо. С циркулем в руке Вергун привалился к штурманскому столику. Перед ним – открытая лоция, карта района, а мыслями он далеко…

«Домой идем. Трюм полон рыбы, – думает он. – Небось в порту известно каждому – радист разболтал по эфиру. Чего доброго, директор МРС сейнер встретит с оркестром. К Щелкунову на пирс «кубышка» его прикатится. Валя-хохотушка прибежит к Плицину, к Тиме и то продавщица из Рыб-коопа повадилась, придет. Всех будут встречать родные да близкие, только… только ко мне никто не придет. Конечно, – Вергун посмотрел на свое отражение в эхолоте, – лицом и ростом ты, Михайло, не вышел. До сей поры ходит Глаша на старое домовише. Думал, что было, того нынче нет, давно прошло и быльем поросло… А на поверку выходит – прошлое крепко в душу въелось. Конечно, ревновать к прошлому – палый лист ворошить…».

Но как Вергун ни старался забыть прошлое, оно упрямо о себе напоминало. Было это зимой, месяца три назад… Экспедиционное судно Полярного научно-исследовательского института сообщило о скоплении трески на банке Копытова. Только «Вайгач» вышел из бухты – радиограмма: «Ожидается шторм десять баллов». Воротился «Вайгач» в порт. Идет Вергун по мосткам к дому, видит – спускается по лесенке Глаша. Принарядилась, словно на Первомай. На лице улыбка, какой его не дарила. Идет, на море смотрит – моря не видит. Что-то Вергуна в сердце ударило, остановился, переждал, пока Глафира на мостик спустится, и пошел за ней. Она идет, как всегда: голова гордо запрокинута, ни на кого не смотрит. Поднялась по лестнице в поселок, прошла уличный ряд, вышла в падь, где кондаковское домовище стоит, замок открыла, вошла. Долго он ждал Глафиру. Слышал, пела она что-то грустное, протяжное, слов не разобрать. Потом вышла, половичок стряхнула, у порога положила, дом заперла, под половик ключ сунула и прошла мимо. Вергун заглянул в окно – чисто прибрано, над кроватью все та же кондаковская берданка висит, на столе скатерть… И стыдно, что подглядывал, а совладать с собой не смог.

«Ко всем придут жены, а ко мне… – думал он. – Да и какая она мне жена? Кондакова! Сколько раз в поселковый совет звал – пойдем, Глаша, распишемся. Нет, говорит, я по мертвому памятник живой, а с тобой мне хорошо, спокойно. Так и будем жить, сказала. Так и живем», – вздохнул Вергун.

Судно кренится, крепче ветер, выше волка, а Щелкунов все куражится. Ноги у него тонкие, слабые, его то о надстройку, то о лебедку, то еще о чего шваркнет, он ничего не замечает. Мусолит во рту химический карандаш, на клочке газеты цифры выводит, подсчитывает. Подбил Щелкунов итог и еще больше заважничал, полез в ходовую рубку:

– Слышь-ка, Михайло Григорьевич, у меня так выходит: тонн двести, а то и больше! Если на денежки перевести – не меньше как полмиллиона потянет! Вот фарт так фарт!

Тяжело загруженное судно сидело выше ватерлинии, качка хотя и была килевая, но судно болтало сильно. У Щелкунова ноги от радости совсем ослабели, его то на капитана швырнет, то на штурманский столик; того и гляди, затылком эхолот трахнет.

Как Вергун ни привык к рыбному духу, но и ему было непереносно: очень от Щелкунова селедкой разило и спиртом. Михаил Григорьевич только отворачивался да, когда швырнет на него Щелкунова, легонько отпихнет его от себя и счистит прилипшие рыбьи чешуйки – помощник ими был разукрашен густо.

– А главное, сеть! – захлебывался Щелкунов. – Нет, ты погляди, Михайло Григорьевич, ведь до чего хитрую штуку придумали – капрон! Я весь порядок проверил, веришь ли, хоть бы где нитку спустил! Цены этой сети нет! Золото! Чистое золото!!

– От тебя, Прохор Степанович, спиртом разит! – не выдержал Вергун.

– Зуб треклятый замучил… – глазом не моргнул Щелкунов. – Пойду свежую вату положу, – добавил он, спускаясь вниз.

Но в каюту Щелкунов не полез, а направился к левому борту, где лежали сети.

В это время снежный заряд кончился, и проглянуло солнышко.