Текст книги "Мир приключений 1961 г. №6"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

Соавторы: Леонид Платов,Север Гансовский,Виктор Михайлов,Александр Ломм,Феликс Зигель,Бернар Эйвельманс,А. Поляков,Алексей Полещук,Б. Горлецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

Мне очень трудно передать те ощущения, которые у меня возникли, когда я перелез через подоконник и сел в комнате на стул рядом со своим приятелем. Дело в том, что я почти не мог заставить себя воспринимать его как человека.

Для меня он был манекеном, отлично сделанной куклой, сохранившей полное сходство с живым Моховым.

Манекен держал в руках логарифмическую линейку и притворялся, будто он способен на ней считать.

Чертовской штукой была эта разница в скорости жизни в триста раз. Всех наших друзей и знакомых мы воспринимаем только в движении, хотя никогда и не думаем об этом. Но именно движение и придает им то обаяние, которым они для нас обладают. Постоянное движение мускулов лица, движение мысли, которое отражается в глазах и опять-таки на лице, жесты, какие-то неуловимые токи, исходящие постоянно от живого человека.

Хороший художник отличается от плохого как раз тем, что умеет схватить это внутреннее и внешнее движение на лице своей модели.

А сейчас на лице Мохова я не видел движения. Я знал, что оно есть. Но оно было слишком замедленно, чтобы я мог его заметить. Кукла – вот чем он мне казался.

Я положил перед застывшим Моховым свою записку и стал ждать, когда он обратит на нее внимание.

Медленно тянулось время. Вокруг было так тихо, что в ушах я ощущал биение своего пульса. Двадцать ударов… пятьдесят… сто двадцать…

Пять моих минут прошло, а Мохов все еще не видел моей записки. Его взгляд упирался в логарифмическую линейку.

Я все время боялся, что Жора, чего доброго, проснется там в столовой, и сидел поэтому, как на иголках.

Потом мне стало совсем невтерпеж ждать, я взял пишущую машинку – чертовски трудно было стронуть ее с места – и переставил с края стола на середину прямо перед Андреем Андреевичем, придавив кончик записки.

Это, наконец, его проняло. Согнувшись на своем стуле, я смотрел снизу ему в глаза. (Со стороны это могло выглядеть, как если бы я прислушивался к скрипу половиц на паркете). Медленно-медленно, едва заметно его зрачки стали перемещаться, взгляд последовал к тому месту, где машинка была прежде, и, затем, обратно – туда, где она стояла теперь. И так же медленно на лице Мохова стало возникать выражение удивления.

Конечно, он не мог видеть, как машинка переносилась с одного места на другое. Человеческий мозг способен улавливать только те зрительные впечатления, которые длятся дольше, чем одна двадцатая доля секунды. Я переставил машинку за одну сотую долю, и для Мохова это выглядело так, как если бы она просто стояла на углу стола, затем это место стало пустым, и машинка вдруг из ничего возникла прямо перед ним.

Он был озадачен. Выражение удивления появилось на его лице и стало усиливаться. Но даже в самой высшей точке этого чувства оно не было очень резко выраженным. Просто чуть-чуть приподнялись брови, и раскрылись пошире глаза.

Вообще он был очень сдержанным человеком, мой друг Андрей Андреевич, и сейчас я в этом лишний раз убедился.

Потом его взгляд последовал к моей записке. Удивленное выражение исчезло и сменилось интересом. Читал он ее и осмысливал секунды три или четыре. Но для меня это было около двадцати минут. Я вставал и садился, ходил по комнате, высовывался в окно, чтобы взглянуть на наш дом. А Мохов все смотрел на записку.

Один раз я положил руку на стол перед ним и держал ее неподвижно в течение трех своих минут. По-моему, он ее увидел, потому что его взгляд медленно переместился с записки на мою руку, и брови опять стали удивленно приподниматься.

Вообще же, пока я двигался, он не мог меня видеть, так же как и все прохожие, которых мы с Жорой встречали в поселке и на дороге. Для нормальной способности воспринимать зрительные образы мы двигались слишком быстро. В лучшем случае мы могли представляться людям мельканием каких-то смутных теней.

Мохов еще раз удивился, на что у него снова ушло десять или двенадцать моих минут, и после этого начал какие-то странные движения.

Я не сразу понял, что он собирается делать. Медленно Андрей перегнулся в поясе, затем под стулом согнул колени и, наконец, откинул назад руки. В этот момент он своей позой напоминал пловца, который приготовился прыгать со стартовой тумбочки в бассейне. В таком положении он находился целую минуту.

Потом колени стали выпрямляться, руки взяли стул, шея вытянулась, как у гусака, центр тяжести тела переместился вперед.

Оказалось, он всего только вставал со стула.

Я понял, что он хочет позвать жену, чтобы сделать ее свидетельницей всех этих чудес, и решил, что успею сходить проведать Жоржа.

От этой первой попытки общения с внешним миром у меня осталось довольно горькое впечатление. Выходило, что я смогу задавать какие-то вопросы, часа через два получать на них ответы, и все. Не больно-то приятно понимать, что ты непреодолимой стеной отгорожен от всех людей.

Когда я торопливо шел мимо нашего гаража в саду, мне пришло в голову, что, если Жора опять начнет хулиганить, я могу запереть его вместе со своим «Москвичом».

Гараж у меня довольно просторный. Это прочная кирпичная постройка, крытая железом. С одной стороны’ сделаны широкие двойные двери, запирающиеся на массивную щеколду, с другой – небольшое окно на высоте примерно в полтора человеческих роста. В целом – вполне пригодное место, чтобы на время изолировать опасного человека. (В это время я совсем забыл почему-то о той силе, которой мы оба обладали.)

Раздумывая, я зашел за гараж сзади и тут замер, пораженный.

Вся грядка клубники, примыкающая к кирпичной кладке, была истоптана чьими-то ботинками. К окошку кто-то приставил широкую доску и сломал раму.

Я откинул доску, подпрыгнул, уцепился за край окна и, подтянувшись на руках, заглянул внутрь гаража.

Там все было в порядке. Решетка, вделанная в стену изнутри, не была сломана.

Кто-то пытался забраться в гараж. Кто-то пробовал это сделать и потерпел неудачу, так как не знал о решетке на окне.

Мне не надо было долго раздумывать над тем, кто был этим взломщиком. Я сразу вспомнил испачканные землей ботинки Жоржа, его смущение, когда я пригласил его войти в дом, и нежелание рассказать, где застигли его все странные изменения в мире.

Но в тот момент не поступок Жоржа взволновал меня.

Он и я! Он здесь у гаража, и я у себя в спальне… Что нас связывало? Почему эта странная сила избрала только меня и его, чтобы проделать с нами все эти чудеса?

Мысленно я провел прямую линию, соединяющую гараж и нашу спальню. В одну сторону она шла к заливу, в другую – к территории электростанции.

Я отбежал от гаража, чтобы увидеть наш коттедж.

Да, конечно, это было так. Прямая линия, мысленно проведенная через заднюю стенку гаража и через то место в спальне, где стояла моя постель, уходила дальше к зданию, в котором помещается атомный реактор.

Какой-то узкий луч вдруг исторгся оттуда и изменил скорость всех жизненных процессов для меня и для моего спутника. Но почему? Что за луч? Как проник он сквозь мощные защиты, которые задерживают и потоки нейтронов и все опасные излучения, сопровождающие реакцию деления урана?

И тут я вспомнил о том, что видел вчера ночью. Маленький синеватый шар, похожий на медузу. Шаровая молния… Шаровая молния, которая вчера ушла в крышу здания как раз в том месте, куда я прочертил свою воображаемую прямую!

Неужели здесь возможна была какая-нибудь связь?

Несколько мгновений я вспоминал все, что знал о шаровой молнии.

Дело в том, что она представляет собой одну из тех загадок, решения которых еще не знает современная наука. Шаровая молния обычно двигается по ветру, но бывали случаи, когда она летела и против потока воздуха. Внутри шара господствует чрезвычайно высокая температура, но в то же время молния скользит по диэлектрикам, таким, например, как дерево или стекло, даже не опаляя их. Случается, что, встречая на пути человека, молния обходит его, как будто токи, излучаемые живым организмом, преграждают ей дорогу. В настоящее время многие считают, что шаровая молния – это и не молния вовсе, а ионизированное облако плазмы, то есть газа из ядер и сорванных с них электронов.

Если это так, природа в своей собственной лаборатории уже осуществила то, над чем бьются сейчас виднейшие умы науки.

Могло ли получиться, что, взаимодействуя с процессом деления урана в реакторе нашей электростанции, плазма шаровой молнии образовала какое-то новое излучение?

При мысли о том, что я стою сейчас перед открытием неизвестного прежде вида энергии, я почувствовал, как у меня покраснели щеки и лихорадочно забилось сердце.

Новый вил энергии!

Лучи, ускоряющие ход времени!

Я вспомнил об опытах профессора Вальцева, которыми было доказано, что под влиянием радиоактивного облучения резко сокращается срок созревания плодов на яблоне. Вспомнил о таких же работах в Брукхейвенской лаборатории в Америке.

Охваченный волнением, я кинулся к дому, чтобы поделиться с Жоржем своими соображениями. В коридоре я лихорадочно нащупал ключ в кармане, открыл дверь в столовую и остановился.

Жоржа не было.

Он даже не потрудился растворить окно, чтобы выйти. Он попросту вышиб раму вместе со стеклами.

По всей вероятности он не спал уже тогда, когда я второй раз зашел его проведать.

В окно ему было видно, что я направился к дому Мохова; он решил, что уже достаточно наслаждался моим обществом.

Все плохое, что я о нем знал, вихрем пронеслось у меня в голове.

Чем он займется теперь, оказавшись независимым? Как он будет поступать с теми, кто попадется ему на пути?

Невидимый, обладающий огромной силой, которую придала нам чудовищно возросшая скорость движений! Никто не сумеет не только задержать его, но даже и просто увидеть. Если он начнет нападать на людей, они даже знать не будут, что за страшная сила ворвалась в их жизнь…

Ругая себя за легкомыслие, с которым я оставил Жоржа одного в комнате, я бросился в сад.

ПОГОНЯ

Как я уже говорил, дорога, проходящая по улице нашего поселка, соединяет приморское шоссе со станцией электрички, которая находится примерно в двух километрах от АЭС. Сам не знаю отчего, но, выбежав на улицу, я твердо решил, что Жорж направился именно по приморскому шоссе и не куда-нибудь, а в сторону Ленинграда.

По всей вероятности, я бы и сам так сделал, если бы оказался в его положении. Ведь пользоваться электричкой мы все равно не могли: она была для нас слишком медленной.

Я поспешно захромал к заливу, вышел на приморское шоссе и огляделся.

Направо, в (направлении на Лебяжье, шоссе идет прямой, как натянутая струна, линией и поэтому легко просматривается на протяжении целых пяти километров. Как я и ожидал, Жоржа там не было видно.

Влево, к Ленинграду, дорога начинает что-то вроде длинной параболы, один коней которой упирается в крайние дома нашего поселка, а другой – в курортное местечко. называющееся Волчий хвост. Финский залив образует тут что-то вроде маленького заливчика, и обсаженное липами шоссе повторяет изгиб берега.

По прямой на лодке, от поселка до Волчьего хвоста всего один километр, а по дороге набирается целых четыре.

Стоя у самой воды, я довольно долго всматривался в эти липы. Оттого, что сам был убежден, что Жорж пошел к Ленинграду, мне показалось, будто я вижу между стволами какое-то движущееся пятнышко.

И вдруг мне пришло в голову, что я должен ринуться наперерез сбежавшему хулигану прямо но воде и перехватить его где-то, не доходя Волчьего хвоста.

Я уже раньше думал, что при нашей колоссальной скорости движения мы могли ходить по волнам, как по суше. Теперь передо мной была прекрасная возможность это испытать. В крайнем случае я ничем не рисковал, так как глубины здесь у берега везде очень небольшие, и в самом центре заливчика мне могло быть не более, чем по грудь.

И представьте себе, я действительно пошел по воде.

Даже не знаю, с чем можно сравнить ощущение, возникшее у меня, когда я ступил на первую неподвижную волну. Это было совсем не то, что чувствуешь, когда шагаешь по болотистой местности и, начиная проваливаться, поспешно вытаскиваешь ноги из трясины. И не то, что получается при движении по рыхлому песку.

Я, собственно, и не проваливался. Я шел как бы по тонкой пленке, которая довольно ощутимо прогибалась и пружинила подо мной. У меня все время было при этом такое чувство, что вот сейчас я и начну проваливаться, но прежде, чем это случалось, я уже убирал ногу с того места.

Один раз, примерно на середине заливчика, я остановился и, прорвав пружинящую пленку, стал медленно погружаться в воду. Но, пустившись дальше, я тотчас опять выбрался на нее.

Я бы сказал, что в зависимости от скорости движения вода ощутимо меняла для меня свое качество.

По моему собственному счету я пробежал километр за две с половиной минуты. Неплохое время, если иметь в виду ушибленную ногу.

Выбравшись на берег и продираясь к шоссе сквозь кусты ольховника, я даже улыбнулся, подумав о том, как изменится лицо Жоржа при встрече со мной.

Однако мне так и не пришлось полюбоваться его растерянностью, поскольку на дороге Жоржа не было.

До сих пор не знаю, что привиделось мне с другого берега заливчика. Может быть, это было просто то темное пятно, которое возникает от утомления зрительного нерва.

Шагая обратно к поселку, я встретил несколько автобусов. Один шел к Ленинграду и был совершенно пустым, а два других, двигавшихся в противоположном направлении, тяжело осели под тяжестью многочисленных пассажиров.

Это навело меня на мысль, что сегодня, собственно говоря, воскресенье, выходной день, и, вместо того чтобы отдыхать, я гоняюсь по дороге за бандитом.

Тогда я первый раз очень отчетливо понял, насколько понятие «свобода» противоположно возможности делать все, что захочется. Я-то действительно мог делать все, чего желала душа, – даже бегать по воде. Но в то же время я чувствовал себя чем-то вроде узника, находящегося в одиночном заключении. Все ехали загорать, купаться, болтать с друзьями, а я даже не мог рассказать никому тех чудес, которые уже испытал.

Впоследствии, пока длилось это мое странное состояние, я возвращался к этой мысли несколько раз.

Свобода-это прежде всего возможность свободно общаться с людьми, а без такой возможности все другое теряет цену.

Раздумывая об этом, я незаметно дошел до поселка и остановился в нерешительности.

Куда идти? К Андрею Мохову, чтобы получить ответ на свою записку? Домой, чтобы перекусить что-нибудь?

Я уже чувствовал довольно сильный голод. Вообще я заметил, что и мне и Жоржу хотелось есть гораздо чаще, чем в нормальных обстоятельствах – может быть, потому, что мы все время находились в движении.

И где искать теперь этого самого Жоржа?

Почти бегом я добрался до станции электрички и некоторое время разыскивал его там.

Только что пришел поезд из Ленинграда, и перрон был полон приехавших и встречавших. Празднично одетые мужчины и женщины, молодежь с рюкзаками, несколько велосипедистов.

Наверное, в действительной жизни на станции было очень оживленно, но для меня это все представляло собой толпу манекенов, сошедших с витрины магазина готового платья.

В одном месте на ступеньках, ведущих с перрона на дорогу, стоял поддерживаемый дедушкой за плечо двухлетний малыш в матросском костюмчике. На круглом личике у него застыла радостная улыбка, а в двух шагах к нему протягивали руки счастливые отец с матерью.

Было такое впечатление, будто все они репетировали для фотографа слащавую семейную сценку: «Миша встречает папу с мамой».

Тут же впервые я испытал ощущение стыда, оттого что я не такой, как все.

Позже это чувство все росло и росло во мне. Но в первый раз оно пришло именно тогда на перроне.

Возможно, это покажется странным, но меня ужасно угнетало то, что все вокруг были хорошо одеты, чисты и веселы, а я бродил среди них в грязной и разорванной в нескольких местах пижаме, небритый и усталый.

Я знал, что никто не мог меня видеть, так как я постоянно двигался, но все равно мне не удавалось побороть чувство стыда.

Осмотревшись на перроне, я вышел на дорогу к Ленинграду, которая идет здесь совсем рядом с железнодорожной линией, и увидел наконец Жоржа примерно метрах в восьмистах впереди.

Тогда началась погоня, которая длилась целых два часа.

Впрочем, не уверен, что это можно было назвать погоней. Жорж от меня не убегал, он не знал, что я пытаюсь его догнать.

Возле станции «Спортивная», которая находится в шести километрах от нашей, я чуть было не настиг Жоржа, потому что он остановился обшарить карманы пожилого профессорского вида гражданина в сером костюме.

Я был в это время метрах в ста от обоих и спрятался в кусты, боясь, что Жорж меня заметит. Потом я стал пробираться по кустарнику вперед, но Жорж в это время кончил свое дело, бросил бумажник гражданина на землю и быстро зашагал дальше.

Бумажник так и лежал на асфальте, когда я шел мимо пожилого мужчины. Пиджак у него был весь разорван.

Вообще, вся неестественность и даже дикость этого преследования заключались в том, что я просто физически был не в состоянии догнать Жору, хотя все время видел вдалеке его коренастую фигуру в пиджаке. Мы обгоняли автомобили и автобусы, мы двигались быстрее транспорта любого вида. На земле не существовало силы, которая могла бы мне помочь.

Как в эпоху первобытного человека, результат зависел только от наших ног. А у Жоржа они были проворнее, потому что я с каждым новым шагом хромал все сильнее и сильнее…

Когда мы были недалеко от следующей станции, случилось нечто, в конце концов принудившее меня совсем отказаться от погони.

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ КАТАСТРОФА

Сначала был звук, который заставил меня насторожиться.

Я хромал мимо бесконечно длинного железнодорожного состава, когда вдруг откуда-то издали пришел и раскатился низкий, все усиливающийся рев.

Это так походило на гром, что я остановился и взглянул на небо. Но на нем не было ни облачка.

Помню, что этот рев меня даже испугал. В нем было что-то всеобъемлющее. Как будто бы кричала сама земля. А я чувствовал, что с меня уже достаточно всяких чудес и космических катастроф.

Затем я посмотрел в сторону паровоза, увидел неподвижное облако пара возле трубы и понял, что это всего лишь паровозный свисток.

Машинист предупреждал начальника станции о приближении поезда.

Очень долго я брел мимо этого состава. Сначала шли платформы, груженные камнем, затем несколько вагонов со скотом, три нефтеналивные цистерны, опять платформы и опять вагоны.

Это был совершенно бесконечный поезд, и я устал обгонять его. Он мне надоел, когда я дошел еще только до середины.

Это может показаться странным, но, если мы с Жоржем куда-нибудь шли, нам вовсе не казалось, что мы движемся со сверхъестественной быстротой. Нам казалось, что все остальное стоит на месте, а мы сами двигаемся только нормально.

Дело в том, что «быстро» и «медленно» – это чисто субъективные понятия.

Поэтому мне представлялось, что я с нормальной скоростью иду вдоль бесконечного поезда, который почти что стоит неподвижно. (В действительности он двигался со скоростью километров сорок в час.)

Я дошел до первых вагонов, когда в рев паровозного свистка начали вплетаться гудки высокого тона. Было такое впечатление, будто они идут от колес.

Потом, уже возле тендера, я увидел внизу, под невысокой насыпью, старуху в вязаной кофточке, которая с совершенно отчаянным лицом протягивала руки к чему-то, находившемуся на рельсах впереди паровоза.

Так как я шел почти рядом с вагонами, мне было не видно, что это такое.

Я сделал еще несколько шагов и миновал паровоз. Помню, что меня обдало жаром, когда я проходил мимо шатуна.

Метрах в двадцати от передних маленьких колес, которые называются бегунками, на шпалах стояла девочка лет четырех или пяти.

Вернее, не стояла, а бежала. Но так как для меня весь мир был неподвижно застывшим, мне казалось, что она стоит в позе бегущей,

Обыкновенная девочка. Гривка волос пшеничного цвета, штапельное короткое платьице, пухлые неуклюжие детские ножки.

Я посмотрел на девочку, на старуху, на машиниста, который почему-то высунулся чуть ли не до пояса из своего окошка, и пошел дальше.

Жорж был еще виден в полукилометре от меня на дороге.

Я отошел метров на десять, и только тогда меня вдруг осенило.

Что я делаю? Куда я иду? Ведь сзади происходит катастрофа! Ребенок попал под поезд!

Уже позже я понял, как это все получилось. На насыпи и возле нее всегда поспевает в июне много земляники. Хотя железнодорожная администрация и борется с этим, но дачники из окрестных поселков и деревенские ребятишки часто тут ее собирают.

По всей вероятности, старуха с девочкой как раз этим самым и занимались. Потом старуха вдруг увидела издалека поезд и крикнула внучке, которая была на другой стороне насыпи, чтобы та береглась. А девочка не расслышала и побежала к старухе.

Понять я все это понял, но что я должен был делать?

Я знал, что, если просто сниму сейчас девочку со шпал и поставлю на траву, это будет означать, что я налетел на ребенка со скоростью пушечного снаряда.

Я помнил, как отрывались спинки от стульев, когда я пробовал переставлять их с места на место.

Не скрою, что я ощутил сильнейшую ненависть к глупой старухе. С маленьким ребенком идти на насыпь за ягодами! По-моему, у нас мало штрафуют за различные железнодорожные нарушения…

Паровоз медленно, но неотвратимо приближался к девочке.

И ребенок, и старуха застыли совершенно неподвижно, а огромная махина локомотива каждую секунду неуклонно отвоевывала по сантиметру. Лицо машиниста выражало крайнюю степень ужаса и отчаяния. Я теперь понял, что гудки, которые вплетались в рев паровоза, были скрипом тормозных колодок.

Сначала мне пришло в голову попытаться поднять девочку за платье. Но, как только я потянул подол вверх, легкая материя начала расползаться.

Затем я решил, что скину пижаму и возьму в нее девочку, как в мешок. Я совсем забыл, что я уже однажды пробовал снимать пижаму, и конечно, штапельное полотно тоже поползло у меня под пальцами.

Странное было положение. Застывшая на бегу девочка, искаженное отчаянием лицо машиниста – он, конечно, был уже уверен, что раздавит ребенка, неуклонно приближающиеся тяжелые буфера паровоза и я, не знающий, как мне взяться за это маленькое светловолосое создание.

Но медлить было нельзя. Еще мгновение, и поезд смял бы ребенка.

В конце концов я решил просто взять девочку руками. Трудность была в том, чтобы не повредить ей слишком быстрым движением.

Бесконечно осторожно я просунул ладони под мышки ребенку и медленно начал поднимать маленькое хрупкое тельце. Девочка так и осталась в положении бегущей, когда ее ножки отделились от шпал.

А полотно железной дороги уже ощутимо прогибалось под тяжестью паровоза.

Когда круглый плоский буфер подошел ко мне совсем близко, я, оставаясь сам на месте, осторожно начал двигать девочку в воздухе. Затем буфер уперся мне в спину, жарко дохнуло запахом смазочных масел. Я сделал несколько шагов по шпалам, сошел с насыпи и просто отпустил девочку над землей.

Даже не знаю, с чем можно сравнить то, что я делал. Примерно так в нормальной жизни человек нес бы налитый до самых краев таз с водой.

Со стороны это выглядело, как если бы девочку перед самыми колесами поезда просто сдуло ветром со шпал.

Некоторое время я стоял возле нее, глядя, как она постепенно опускается на траву. На лице у нее появилось выражение испуга, которое начало затем сменяться удивлением.

По-моему, я ей все-таки не повредил.

Старуха продолжала стоять так же, как стояла, а машинист еще больше высунулся из окошка и смотрел теперь под колеса паровоза. Он, наверное, думал, что ребенок уже там.

Я испытывал по отношению к нему очень теплое чувство. Хотелось похлопать его по испачканному маслом плечу и сказать, что все окончилось благополучно.

Потом я посмотрел на шоссе, ища глазами Жоржа. Но он за это время уже скрылся из виду.

Уже совершенно не веря, что я его догоню, я дошел до станции «Отдых». Здесь шоссейная дорога делится на две. Одна ветка поворачивает к заливу, чтобы соединиться там с приморским шоссе, а другая идет на Красноостров и дальше тоже на Ленинград.

Не было никакой возможности угадать, в какую сторону направился Жора.

Минут десять я бродил по станции, надеясь где-нибудь на него наткнуться. Мне хотелось пить, и я подошел к маленькой очереди возле ларька газированных вод. Пока продавщица неподвижно отсчитывала сдачу полному вспотевшему, несмотря на ранний час, гражданину, я взял стакан и попытался сам налить себе воды без газа. Но для меня это оказалось слишком длительным процессом. Не дождавшись, когда мой стакан наполнится, я поставил его на прилавок и вырвал другой из рук гражданина.

Поесть я тоже был бы не прочь, и рядом, на станции, уже работал буфет. Но я не мог заставить себя войти в помещение, наполненное народом. Я снова начал испытывать чувство стыда оттого, что я не такой, как все.

Я проверил свои ручные часы по станционным. Они шли секунда в секунду.

После этого я, сильно хромая, побрел домой.

Очень плохое у меня было настроение. Впервые мне пришло в голову, что, в сущности, человеческий век не так уж долог – всего каких-нибудь восемьсот месяцев. А поскольку я жил в триста раз быстрее, оставшиеся мне тридцать лет я проживу всего за один или полтора месяца нормального времени. Сейчас конец июня, а в середине августа я буду уже глубоким стариком и умру.

Но вместе с тем для меня самого. – для моего внутреннего ощущения – это будут полных тридцать лет со всем тем, что образует человеческую жизнь. С надеждами и разочарованиями, с планами и их исполнением. И все это пройдет в полном одиночестве. Ведь нельзя же считать общением те записки, которыми я смогу обмениваться с неподвижными манекенами – людьми…

Времени было десять минут девятого. Через два нормальных «человеческих» часа из города должна была вернуться Аня. Как я встречу ее? Как дам ей понять, что меня больше не существует в нормальном счете минут и секунд? Что скажет она ребятам об их отце?

Все это были горькие мысли, и я несколько раз болезненно вздыхал, тащась по дороге.

На середине пути мне вдруг очень сильно захотелось спать. Некоторое время я выбирал какое-нибудь скрытое от посторонних глаз местечко в кустарнике на краю шоссе, где я мог бы улечься и заснуть. Но тут, по линии железной дороги, повсюду было людно, и я не нашел ничего подходящего.

Мысль о том, что меня смогут увидеть спящим, почему-то страшила.

Большой палец на ноге здорово распух и посинел, и постепенно, по мере того, как я брел к дому, начала болеть вся ступня. Я хромал все сильнее и, прежде чем добраться до нашего поселка, несколько раз присаживался отдохнуть.

Когда я еще крался в кустах, стараясь приблизиться к Жоржу, я задел за какой-то сук, и пижама слегка порвалась пониже воротника. Потом линия разрыва все увеличивалась, пока, наконец, на спине у меня «е оказалось двух ничем не соединенных половин пижамы. Я их снял и выбросил.

Вообще я добрался до своего дома в довольно жалком состоянии. Хромой, усталый, голодный и до пояса голый. Поспешно сжевал кусок хлеба и свалился на тахту.

НОВЫЕ ВСТРЕЧИ С МОХОВЫМ

Иногда с человеком случается так, что, хотя его ждет срочное и важное дело, он вдруг ни с того ни с сего начинает заниматься какими-нибудь пустяками. Знает, что надо браться за важное, а сам тратит время на то, чтобы по-особому отточить карандаш, вспомнить фразу из недавно прочитанной книги или что-нибудь другое в таком духе.

Обычно это бывает от большой усталости.

Когда я после нескольких часов тяжелого сна поднялся с тахты у нас в столовой, я тоже вместо того чтобы сразу отправиться к Мохову и узнать, ответил ли он мне какой-нибудь запиской, принялся надевать рубашку, которую взял из ванной.

В конце концов было не так уж существенно, в рубашке я буду ходить по поселку или в одних только пижамных брюках. Все равно меня никто не мог видеть, и холодно мне тоже не было.

Но как только я пробовал натащить рубашку на себя, материя бесшумно и без всякого сопротивления рвалась, и скоро по всей комнате плавали, медленно опускаясь на пол, оторванные рукава и полы.

Потом я попытался приладить на ногу согревающий компресс (надо было, конечно, охлаждающий, как полагается при вывихах и переломах). Но бинт рвался у меня под руками, и в конце концов я просто надел ботинок на босу ногу.

И только после этого я пошел к Мохову.

Выходя из дома, я подумал о том, как успел уже разрушиться наш коттедж за это время. В столовой была выбита оконная рама, на кухне по полу рассыпались осколки разбитой Жоржем бутылки, выходная дверь, сорванная с петель, валялась в саду на траве.

К Андрею Андреевичу я опять полез через окно кабинета.

Я перемахнул через подоконник и увидел, что Мохов и его жена Валя стоят рядом у стола. У обоих на лицах было такое выражение, будто они к чему-то прислушивались.

Я ожидал, что на столе будет приготовленная для меня записка, но ее не было.

В руке у Вали был нож для резанья хлеба. По всей вероятности, она готовила завтрак, когда Андрей позвал ее.

В моем нервном состоянии я почувствовал, как во мне нарастает раздражение. Почему же он не ответил на мою записку?

Потом я взглянул на ручные часы, и сердце у меня похолодело. Понимаете, с тех пор как я был здесь в кабинете, прошло всего четыре нормальных «человеческих» минуты!

Мои размышления возле гаража, бег по волнам через залив, погоня за Жоржем вдоль линии железной дороги, спасение девочки и обратный путь в поселок – все уложилось в четыре обыкновенных минуты.

Черт возьми, конечно, Мохов не успел ничего как следует сообразить.

А я уже вернулся после всех своих приключений и хочу получить ответ на свое письмо.

Я сел на стул сбоку от Андрея и стал смотреть на них обоих.

Бесконечно медленно эти две живые куклы поворачивали друг к другу головы, и бесконечно медленно на их лицах расплывались улыбки.

Минут пятнадцать прошло, пока они наконец улыбнулись друг другу и Валя начала раскрывать рот. Наверное, она собиралась сказать мужу, чтобы он не мешал ей собирать на стол.

Когда я влезал в окно, поднятый мною ветер подхватил со стола сорванный листок настольного календаря, и в течение по крайней мере десяти минут этот листок косо плыл в воздухе в угол комнаты.

Это был зачарованный, спящий мир, где люди и предметы жили в какой-то ленивой дреме.

Я встал, снял машинку со стола и поставил ее на пол – пусть Валя тоже убедится, что все это вовсе не шутки. Взял из неподвижной руки Андрея карандаш и крупно написал на ватмане поверх его чертежа:

«Я живу в другом времени. Подтверди, что ты прочел и понял, что здесь написано. Напиши мне ответ. Я не могу тебя слышать. Напиши тут же. В.Коростылев».

Сколько времени потребуется Андрею, чтобы осмыслить мое новое письмо и написать ответ? По всей видимости – не меньше одной «человеческой» минуты. Не меньше одной своей минуты и не меньше моих пяти часов.