Текст книги "Том 12. Дополнительный"
Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
– Поздно.
– То есть я – могу быть свободен?
– Да ради бога! Вы же всегда свободны. У кого сила, у того и свобода.
– Благодарю вас, – сказал сэнсей кротко, и это была жутковатая кротость. Ледяная. От этой кротости мороз шел по коже. По крайней мере, у Роберта. А этот дурак молодой словно не видел ничего и не слышал: руки судорожно по швам, кулачишки сжаты, большие пальцы по-детски оттопырены – сейчас ляпнет что-нибудь такое, что его тут же и выдворят. Как Ядозуба в свое время выдворили – разом и навсегда. Роберт с лязгом уронил в мойку самый большой (разделочный) нож, но это ни черта не помогло. Истерика уже накатила.
– А это уж как вам будет угодно!.. – выкрикивал Вадим в запале, не видя ничего и не слыша. – Вы ведь всегда в стороне!.. И при этом всегда правы, правильно? Мы ведь при вас только кормимся... вы нас прикормили, видите ли, и мы при вас теперь состоим...
(Что за чушь несет этот оборзевший кретин? Что он имеет в виду и каким местом думает?..)
– ...А вы – на горе! Вы всегда на горе! Со скукой наблюдаете коловращение жизни. Мы тут все коловращаемся как проклятые, а вы изволите наблюдать!..
– ...А мы ведь – голые, мы без шкуры даже, с нас шкуру это самое коловращение содрало. Ничего! Поколовращаемся и новую нарастим! Так ведь по-вашему?.. Боги молчат, значит – не возражают. Ведь искусство есть всегда беспощадный отбор озарений...
– ...А вы знаете, каково это, когда тебя отбирают? Когда ты один-одинешенек, и никто тебе не поможет – ни друзья, ни родственники, ни учитель, на которого надеешься как на самое последнее?..
– Знаю, – серьезно сказал сэнсей, и Вадим замолчал и только всхлипнул, словно бы от отчаяния.
– «Иди один и исцеляй слепых, – процитировал сэнсей (вполне серьезно, совсем без иронии, которая оказалась бы здесь вполне уместна), – чтобы узнать в тяжелый час сомненья учеников злорадное глумленье и равнодушие толпы...»
Вадим молчал, но кулаки его вдруг разжались, и руки повисли свободно.
– Пойдемте, Вадим, – сказал ему сэнсей. – Я вас понял, но надо все это обсудить спокойно. По возможности не стоя, а сидя... Мы не очень надолго, – сказал он Роберту. – На полчасика. Извините.
И они ушли, оба: сэнсей, легкий как одуванчик, а Вадим следом за ним – уже ссутулившись, уже покорно, – вялый, словно сдувшийся воздушный шарик. Связь с кабинетом была включена, можно было повернуть верньер и услышать, о чем они там говорят, но Роберт не стал этого делать. Воображение у него всегда было жиже памяти, и представлял он себе только, как Вадим валяется в ногах, просит прощения за грубости и дерзости и умоляет помочь, а сэнсей сидит над ним словно Будда и изрекает свои коаны. Чтобы уничтожить эту малопривлекательную картинку, он ожесточенно принялся за картошку, потом за морковку, а потом стал вскрывать консервы с горбушей в собственном соку. Картинка исчезала, снова появлялась, снова затуманивалась, никак от нее не удавалось избавиться, а потом вдруг включилась громкая связь и сэнсей сказал:
– Вадим уходит. Проводите его, пожалуйста, Робин.
Он уменьшил газ под кастрюлькой и пошел провожать. Вадим уже натягивал серые свои отсырелые кеды, упершись задом в стену, лицо у него от неудобной позы было красное, он пыхтел, но не выглядел ни жалким, ни убитым. Более того – он выглядел довольным. И слава богу. К черту подробности! Жертв и разрушений нет, – о чем еще может в этом мире мечтать мирный обыватель, не претендующий на управление историческими процессами?.. И все-таки он не удержался.
– Ну? Поговорили?
– Если можно так выразиться, – отвечал Вадим, с трудом разбираясь, где у штормовки зад, где перед.
– И что он тебе сказал?
– Напоследок?
– Давай – напоследок.
– «Ты обрел мой костный мозг».
– Понятно. А перед этим было объявлено: «Время настало. Почему бы тебе не сказать, чего ты достиг?»
– Да, что-то в этом роде. Только он никому не говорит «ты». Даже мне.
– Это не он. Это Бодхидхарма. Мы последнее время увлекаемся дзэн-буддизмом.
– Да, как и вся страна побежденного социализма...
Они уже стояли у решетки, и Роберт гремел ключами, отпирая калитку. Когда калитка отворилась, он процитировал:
– «Наконец дошла очередь до Хуй-кэ. Он почтительно поклонился и молча застыл. Учитель сказал: «Ты обрел мой костный мозг»...» Ты тоже почтительно поклонился и молча застыл?
– Нет, – сказал Вадим, нажимая кнопку лифта. – Я сказал ему, что рожа исчезла.
– И что же это означает?
– Что я повернул ее. Трубу большого диаметра.
Он откровенно сиял. Он был горд. Роберт признался:
– Ни хрена не понимаю. Но я рад за тебя, Хуй-кэ. Рад, что у тебя наконец захорошело, Хуй-кэ.
– Не выражайся! – сказал Вадим и шагнул в кабину.
...Пока он шел к станции метро «Московская», пока шарил по карманам, наскребая на билет (все деньги куда-то вдруг провалились, в какое-то совсем уж незапомнившееся «никуда»), пока спускался по эскалатору (бегом, как в далеком детстве, с риском для себя и окружающих, под тревожные возгласы и окликания забеспокоившейся дежурной внизу), пока ждал поезда в мокрой толпе и пока ехал, стиснутый мокрой толпой в позе смирно-руки-по-швам, – все это время он заставлял себя не думать и все равно думал: «Как? Как я это сделал? Или оно сделалось само? Или ничего не сделалось, а я просто с ума съезжаю от страха?..» Почему-то ему было ясно, что искать понимания «как?» – не надо. Это неполезно. Это даже опасно. Кто-то предупредил меня об этом еще раньше. Кто-то из наших... Кто? Правильно, давай лучше вспоминать: кто это был такой, умненький-разумненький Буратино, кто сказал мне: «Брось, не мучайся, это либо произойдет само собой, либо не произойдет совсем...» Никак не вспоминалось, кто это был, хотя сохранились в памяти и интонация, и уверенный взгляд: «...а тогда мы тебя прикроем». За последний душный и тошный месяц много было сказано уверенных слов и сделано самоуверенных утверждений, но запомнился почему-то только один этот разговор, – может быть, потому, что ему предлагалось ничего не делать, а только спокойненько плыть по течению. В сторону Стикса...
Перед родной парадной, под самым оранжевым фонарем, стояла знакомая «копейка», грязная, словно мусорный контейнер. И из нее уже торопливо выкарабкивался возмущенно глядящий Матвей, и вот уже знаменитый возмущенно-недоуменный вопрос прозвучал:
– Ты где был?!
– Пиво пил, – ответил Вадим немедленно и сам же засмеялся – так ловко все это получилось, но тут ему стало не до смеха: Матвей, оказывается, не просто так здесь стоял, его поджидая, он рвался к нему в дом, он хотел присутствовать, охранять, наблюдать и вообще держать ситуацию под контролем.
Не надо под контролем, попытался втолковать ему Вадим. Все уже устроилось. Все о'кей... «Но позволь! Мы же договорились... Тенгиз же ясно сказал!..» Да в интимные отношения я вступал с твоим Тенгизом! Не надо вам меня больше охранять, можете вы это понять?.. «Как это так – не надо?..» А так: вольно, р-р-разойдись! Нет, Матвей этого понять не мог. Он, потерявши Вадима из виду, полдня мотался по улицам, чуть ли не в морги уже звонил, переполошил всех знакомых, побывал в двенадцати злачных местах и местечках, а потом еще торчал добрый час здесь, под фонарем, ожидая неведомо чего... Не мог он поверить, что все труды его пропали напрасно.
– Дурак, – сказал ему наконец Вадим. – Можешь ты хотя бы понять, что ко мне женщина должна прийти сейчас? На хрен ты нам с ней нужен, спрашивается?
– Какая еще женщина? – спросил подозрительный Матвей.
– Людмилка. Помнишь Людмилку? Манекенщицу?
– Помню Людмилку, – признался Матвей, все еще пребывая в тисках страшных подозрений, но уже значительно помягчев.
– Я ей еле дозвонился, договорились на сейчас, неужели не понятно?
– Что-то ты не очень сейчас похож на Дон Жуана, – сказал Матвей, сверля его прокурорским глазом.
– Это почему еще? На что ты намекаешь? Очень даже похож. И не порти мне удовольствие, пожалуйста. Вали отседова.
В конце концов удалось отвязаться. Вадим взбежал по лестнице, отпер дверь в квартиру и – остолбенел на пороге. Он совсем забыл, что вытворял здесь двое суток назад, и на мгновение в панике вообразил, что это ОНИ побывали тут – мстительные и злобные, как гарпии, подлые и беспощадные. Паника была внезапна и сокрушительна, словно взорвалось что-то у него внутри, он чуть не упал – ноги подкосились, – но тут же очухался и все вспомнил. Прошел в комнату, поднял и поставил (среди хаоса и мусора) перекосившийся торшер (мамин любимый), огляделся, осторожно ступая по разбросанному, прошел к окну, выглянул сквозь задернутые тюлевые занавески. Матвей отнюдь не уехал – он все еще стоял возле своей мусоровозки, – задрав голову, глядел на его окна. Этот не уедет, нет. Этот не уедет никогда. Он будет терпеливо ждать, чтобы проверить: прибудет ли названная Людмилка, когда прибудет, одна ли, на какое время?.. Урюк под контролем...
Он огляделся, нашел телефонный шнур, проследовал вдоль него до аппарата, погребенного под старыми журналами «Знание – сила» вперемешку с папками с рукописями, набрал номер. (Телефон – на удивление – работал.) Людмилкин хриповатый голосок произнес высокомерно: «Вы разговариваете с автоответчиком. Оставьте сообщение после короткого сигнала». Короткий сигнал прозвучал, но Вадим не стал оставлять никакого сообщения. Да подите вы все в жопу! Он шваркнул трубкой по аппарату, поднялся с корточек и еще раз огляделся. Жуть! Срам! Мерзость запустения!.. Ненавижу... Он был по натуре своей аккуратист и терпеть не мог любого беспорядка. Может быть, именно поэтому, напившись и потеряв человеческий облик, он всегда такой отвратительный беспорядок учинял. По принципу доктора Джекила, он же – мистер Хайд... Спасибо, что хоть полы не заблевал в расстройстве чувств при потере личности...
Добрый час он старательно, скрупулезно и даже с неким сладострастием убирал авгиеву конюшню. Матвей внизу, видимо, утомившись ждать (а также, видимо, вспомнив о наличии второго входа на лестницу – со двора), уехал наконец. Когда Вадим покончил с разбросанными журналами, поднял и поставил на место книжную стенку, Матвей позвонил и осведомился, как он там. На вершине блаженства, ответил Вадим. «Точно?» Абсолютно. «Имей в виду, – сказал Матвей, – я все время дома и машина под парами. Если что – так сразу!..» А как Тенгиз? Он тоже под парами, сказал Матвей. Спасибо, ребята, но ей-богу ничего больше не надо, сказал Вадим. Все устроилось. «Как?» – спросил Матвей. Само собой, ответил Вадим. «Но если все само собой устроилось – еще чудесней!» – процитировал Матвей и повесил трубку.
Тут Вадим спохватился и позвонил к тетке в Наклажную. Мама подошла, и они поговорили. У мамы все было в порядке, слава богу, только ангина пока еще не прошла, а в остальном все в порядке. И у Вадима все было в порядке. Во всем мире стоял сплошной, беспросветный и полный порядок, оставалось только передвинуть на место диван, уехавший на середину комнаты, и расставить по местам рассыпавшиеся книги, устилающие пол, как пестрая стая мертвых птиц...
И в этот момент Вадим вспомнил. Вспомнил, кто говорил ему: не трепыхайся и не напрягайся, все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Это же, конечно, Андрей Белюнин ему сказал. Страхоборец. В первый же раз, когда он, весь трясясь и в отчаянии, прибежал к нему жаловаться и просить защиты. «Не унижай себя надеждой. Все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Просто считай, что ты уже мертв, и тогда никто и ничего с тобой сделать не сможет...» Он вспомнил это, и ему снова стало страшно, как и тогда, хотя теперь, казалось бы, бояться было уже нечего. Длинное породистое лицо брезгливо глядело на него с того конца тоннеля, освещенное почему-то только слева – золотистым ровным светом. Да ведь я еще вдобавок и богат теперь, подумал он вдруг. Но сразу же отогнал от себя эту мысль, как преждевременную и потому – опасную.
...А в это самое время Андрей Юрьевич Белюнин (по прозвищу Страхоборец) сидел на кухне своего приятеля Сережи Вагеля, известного (среди драбантов) также под кличкой Эль-де-през. Неспешно обменивались нейтральными репликами (главным образом насчет хоккея), сосали пиво из длинных холодных банок и наблюдали искоса за действиями малолетнего сынишки Эль-де-преза, сидящего тут же на собственном стуле за тарелкой еды. Сынишка сражался со своим ужином. Диспозиция была такая: в левой руке он держал большой, однажды надкусанный ломоть хлеба, в правой – вилку с насаженной на нее четвертинкой котлеты, и еще полкотлеты вместе с горкой картофельного пюре неаппетитно стыло в тарелке. Кроме того, приблизительно четверть котлеты и некоторое количество хлеба пополам с пюре находилось у него за щекой, отчего миловидное, черноглазое (в мамочку) личико выглядело болезненно асимметричным.
Мама со старшенькой в данный момент плавали в бассейне, а папа Эль-де-през старательно и бездарно исполнял строгий наказ: «Изжарить котлеты, разогреть пюре, накормить Существо, дать ему столовую ложку пертусину и в восемь часов – спать». Однако существо кормиться не желало. У существа вообще никогда не бывало аппетита, а уж если кормлением занимался папаня, процедура приема пищи превращалась в котлетомахию и в сущий цирк.
– Жу-уй! – в очередной раз не вытерпев, распорядился Эль-де-през нарочито занудным голосом. – Жуй и глотай. Горе луковое.
Луковое Горе совершило несколько торопливых движений челюстями, ничего не проглотило и снова застыло в неподвижности, почти уже трагической.
– Не желает, – объяснил Эль-де-през. – Не желает, и все тут. В отказе стоит.
– А может быть – пусть? – осторожно предположил Андрей, понизив на всякий случай голос.
– То есть как это – пусть? А кто жрать за него будет?
– Проголодается – сам попросит.
– Что ты в этом понимаешь? – сказал Эль-де-през с усталым пренебрежением. – Папаня аховый...
Андрей плотно зажмурил глаза и поднял обе руки (ладонями вперед) в знак того, что молчит, сдается и вообще заткнулся навсегда, а Эль-де-през произнес решительно, адресуясь уже не к нему:
– Значит, так. Прожевать и проглотить то, что за щекой! Потом – доесть что на вилке, половину пюре, и я тебя отпускаю. Договорились?
Горе Луковое быстро-быстро закивало и сейчас же принялось жевать – образцово-показательно, всем телом: даже зубами прищелкивая по ходу дела, даже на стуле подпрыгивая и усиленно размахивая вилкой с куском котлеты. (Может быть, в надежде, что кусок слетит на пол, и проблема решится тогда как бы сама собою?)
– Пива еще хочешь? – спросил у Андрея опытный отец, поднимаясь к холодильнику. – Есть «Туборг», между прочим.
– Спасибо, мне достаточно.
– Ух ты, какие мы твердокаменные!
– А знаешь, как товарищ Сталин товарища Молотова называл?
– Знаю: твердокаменный ленинец.
– Угу. Почти. Он называл его «каменная задница».
– Ну да? И что – с осуждением? Или – одобрительно?
– Скорее, одобрительно.
– Вот странная вещь, – заметил Эль-де-през глубокомысленно. – Кого ни послушаешь, у всех товарищ Сталин всегда в хорошем настроении, добрый и шутит...
– Это называется «селекция наблюдений», – объяснил Андрей. – Просто те, кто видел его в плохом настроении, – не выжили, и их рассказов история нам не сохранила.
– Может быть, – согласился Эль-де-през. – А может быть, он и в самом деле был неплохой мужик? А?
– Вроде твоего хозяина?
– Ты кого имеешь в виду? – спросил Эль-де-през, сразу же профессионально насторожившись (словно кто-то в толпе сунул вдруг руку во внутренний карман пиджака).
– Что значит – «кого»? У тебя так много хозяев?
– А-а-а... Нет, мой хозяин в порядке. Грех жаловаться. Печальный человек с длинными волосами.
Андрей посмотрел на его с удивлением.
– Да ты поэт! Как сказано, однако: «Печальный человек с длинными волосами»!
– Да это не я сказал, вообще.
– А кто?
– Неважно.
Тут Андрей поймал на себе внимательный взгляд черноглазого Существа, и хотел было подмигнуть ему ободряюще... или скорчить какую-нибудь гримасу посмешнее... или хотя бы губы свои сочувственно этак поджать... Но – не решился. Поостерегся. Дети его недолюбливали, и он это знал. Что-то в нем их настораживало: они старались не разговаривать с ним, уклонялись от игр и не принимали его шуток. Это его огорчало, но не так уж чтобы слишком. Неприятно, конечно, когда такой вот симпатяга глядит неприязненно и с опаской, но бывают ведь ситуации и похуже, не так ли?.. Например, когда на тебя неприязненно смотрит какой-нибудь дьяволоподобный питбуль.
– Значит, так, – решительно объявил папа Сережа, перехвативший этот обмен взглядами, но понявший его совершенно неправильно. – Будем все-таки лопать или будем в гляделки с дядей Андреем играть?
– Соку хочу, – объявило Луковое Горе, уклоняясь от прямого ответа на поставленный вопрос.
– Так. Желание законное. Подливаю соку. Пей. Но после – немедленно глотай то, что у тебя за щекой, и черт с тобой, давай сюда эту котлету, и хлеб можешь оставить, положи на тарелку, я все уберу, только вот этот кусок котлеты доешь... который на вилке. Договорились, нет?
Это было похоже на полную и безоговорочную капитуляцию, каковой оно, по сути, и было. Андрей великодушно пропустил разгром опытного и умелого папы Сережи мимо внимания и спросил:
– Ну, хорошо. «Печальный рыцарь с длинными волосами». А поподробнее?
– «Печальный человек». Цитируешь, так цитируй.
– Виноват. «Человек». И что он, спрашивается, за человек? О нем же легенды ходят. Это все правда?
– Смотря что именно.
– Что он из людей делает овечек, например.
– Это как?
– Приходит к нему человек, – объяснил Андрей. – Мафиози какой-нибудь. Людоед. А выходит – смирный как овечка. Вегетарианец.
Эль-де-през покачал головой.
– Первый раз слышу.
– Что у него квартира – Эрмитаж пополам с Лувром. Сплошь увешана старинным оружием, латами там разнообразными, ятаганами...
– Не знаю. Дома у него никогда не был.
– А ты его вообще – видел когда-нибудь? – спросил Андрей мягко.
Эль-де-през только фыркнул с презрением, потом поднялся и, не говоря ни слова, вышел вдруг из кухни – неестественно бесшумный и легкий – при такой-то массе. Андрей посмотрел на Горе Луковое и – не удержался все-таки – скорчил ему рожу в том смысле, что такие вот дела, друг мой – какой у тебя папаня, оказывается, нервный и легковозбудимый... Впрочем, контакта никакого не получилось: парнишка отвел глаза в сторону – и даже откусил от остатков котлеты, чтобы только не общаться с неприятным дядей. (Правая щека у него сразу сделалась еще больше.)
Эль-де-през вернулся (так же внезапно и так же бесшумно) и сунул Андрею под нос цветную фотографию неописуемой красоты: лето, зелень, роскошный белый лимузин аномальной длины, и какие-то люди рядом – стоят у распахнутых дверец.
– Это кто по-твоему? – спросил Эль-де-през с невыразимым презрением.
– Ты.
– А это?
– Не знаю.
– Он. Между прочим, заметь: рядышком. Вась-вась.
– Понял. Сражен. Сдаюсь.
...А ведь и в самом деле: «Печальный человек с длинными волосами». Бледное, слегка одутловатое лицо, уголки губ опущены, глаза чуть прищурены от солнца (в руках – темные очки). Все вокруг улыбаются, зубы напоказ, а он – нет. Ему – грустно. Или, может быть, скучно. Какой-то он... несовременный! Вот точное слово: несовременный. Несовременная одежда – подержанная и мешком. Несовременное лицо... Выражение лица несовременное... И эта общая печальная расслабленность...
– А женщина кто?
– Супруга. Алена Григорьевна.
– Красивая.
– Ну дак!
– Краси-ивая... – повторил Андрей. – И дети есть?
– Есть. Сынишка. Алик. Это он нас как раз и фотографирует.
– А вот это кто, с тросточкой?
Эль-де-през протянул руку и отобрал у него фотографию.
– Много будешь знать, знаешь, что будет?
– Гос-с-с... Подумаешь, тайны! Подожди, а что там у тебя написано? Покажи!
Эль-де-през показал, и с удовольствием. На обороте четким детским почерком написано было (фломастером): «Эль-де-презу – с благодарностью за все». И витиеватая неразборчивая подпись. И дата: июль прошлого года. Числа нет. Наверное потому, что снималось в один день, а надписывалось – в другой.
– А почему его зовут Аятолла?..
– Его зовут Хан Автандилович, – резко сказал Эль-де-през. – Или господин Хусаинов. А ты не повторяй глупостей.
Андрей молча смотрел на него: какой он огромный, черный, грозный и праведно встопорщенный. Потом сказал:
– Кайлас помнишь?
– Ну, – ответил Эль-де-през, сразу же помягчев и сделавшись Серегой, Сержем, Серым, Щербатым.
– Черная гора. Долина Смерти. Титапури...
– «Обитель голодного черта»... – Сережа уже больше не сердился, взгляд его сделался задумчив.
– Если бы я тогда самого господа бога назвал бы аятоллой, разве ты на меня обиделся бы?..
– Ну, я вообще-то неверующий... – Эль-де-през от внезапных воспоминаний совсем смягчился было, но тут же посуровел. – Всё! – сказал он Луковому Существу. – Ты меня достал. Пошел с глаз моих, чтобы я тебя не видел. Игрушки убрать! Десять минут тебе на все... Дай сюда вилку...
Горе Луковое радостно отдало вилку с куском котлеты, съехало со стула и радостно затопало вглубь квартиры, мелькая вылезшей из рейтуз клетчатой фланелевой рубахой.
– Побеждает не сила, – сказал Андрей поучительно, – побеждает терпение.
– Это ты о чем? – спросил Эль-де-през с подозрением, но уточнять не стал – сунул в рот остаток котлеты, а вилку, не вставая и не прицеливаясь, с большой точностью переправил через всю кухню в мойку. С лязгом.
– Слушай, – сказал Андрей задумчиво. – Как ты думаешь, почему меня детишки не любят?
– А кто тебя такого вообще любит?
– Гм. И то верно. Впрочем – женщины! Женщины меня любят.
– Это не любовь, – сказал Эль-де-през пренебрежительно. – Это – похоть. При чем здесь любовь?..
Андрей почему-то сразу же вспомнил анекдот про мужика, который своей законной решил однажды показать по видику крутую порнуху, но рассказывать анекдота не стал: у Сережи всегда была некая затрудненка с юмором. Смешные истории он не воспринимал и ничего смешного в этой жизни никогда не замечал. «Ну, не знаю, не знаю, – говаривал он. – Со мной никогда ничего смешного не происходит...» Он был строгий парень. Но зато надежный, как «роллс-ройс».
– А откуда он знает, что ты – Эль-де-през? – спросил вдруг Андрей и на этот раз был понят немедленно, хотя, казалось бы, речь шла уже совсем о другом.
– Сам удивляюсь, – признался Эль-де-през. – Знает откуда-то. Он вообще все знает.
– Но ты ему не говорил?
– Конечно, нет. Чего ради? Да и когда? Он со мной два раза всего разговаривал: когда я нанимался к нему и когда он меня отправлял в эту командировку...
– В какую еще командировку?
– Ну, в охрану к этому, к Профессору, к кандидату нашему.
– А-а-а...
– Я ведь не насовсем к нему перешел, – объяснил Эль-де-през, доставая из холодильника новую банку. – К кандидату. Я ведь только на время выборов.
– Ну и что, тяжелая работа?
– Да нет. Нормальная. Я бы даже сказал – пустяковая. На хрен кому он нужен, этот наш Профессор?
– А говорят, у него рейтинг вдруг круто пошел, – заметил Андрей между прочим.
– Да, говорят. Я утром сегодня в штаб звонил – там все на ушах стоят от восторга. Но вообще-то странно – с чего бы это вдруг?
– Представления не имею, – соврал Андрей. Кое-какие соображения по этому поводу у него были.
– Вообще-то какая разница? Я жду не дождусь, когда вся эта залепуха кончится и я вернусь к ребятам. Надоело. У этого профессора команда – все какие-то нервнобольные. Дерганые какие-то.
– А ты чего ждал? Высокая политика.
– Ну да, высокая... – проворчал Сережа Эль-де-през. – Выше дерева стоячего. Может, все-таки дать тебе еще пива? Что ты пустую банку сосешь второй час?
– Спасибо, не надо. Мне и так хорошо.
– Потолстеть боишься?
– Нет. Я вообще-то ничего не боюсь, как ты, может быть, слышал.
– Слышал, слышал... Бодигард из тебя никакой.
– Это почему же?
– А потому, – наставительно произнес Эль-де-през, вскрывая очередную банку, – что настоящий бодигард должен всего бояться. Только тогда от него и будет толк. Тетка в толпе в зеркальце посмотрела – губы подкрасить, – а ты обязан тут же вздрогнуть и насторожиться.
– Ну и работка! Так весь день и вздрагиваешь?
– Ей-богу. Как проклятый. Но виду, конечно, показывать нельзя. С виду ты должен быть – как египетский сфинкс. «Каменная задница»...
Он засмеялся, но как-то невесело. Лицо его словно бы вдруг постарело, глаза остановились.
– Дурак какой-нибудь, собачник гуляющий, посмотрит как-нибудь не так... – Он замолчал, оборвав самого себя, а потом пробормотал: – Знаешь, я все-таки позвоню туда еще разок... – Он вытянул из заднего кармана мобильник и нажал кнопку. – Чего-то мне неспокойно вдруг сделалось, ей-богу, – объяснил он, как бы извиняясь. – Сам не понимаю, почему... Толян, ты? Да, это я. Ну, как вы там?.. Точно?.. Водку празднуете? А не рано?.. Я говорю, не рано начали?.. Да? Ну, слава богу... Ну, давай. Давай, говорю!.. До завтра... Гудят! – объяснил он Андрею, заметно повеселев. – Гудят, корефаны! Не рано ли начали?
