Текст книги "Том 12. Дополнительный"
Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
В этот момент с потолка (или с люстры?) камнем упало нечто тяжелое, многоногое, живое – грянулось с костяным стуком о край сахарницы, отскочило, перекувырнулось и понеслось стремительно по скатерти, сумасшедшим зигзагом, огибая бутылки, чашки и бокалы. Это был, несомненно, таракан – огромный, Богдану показалось – с кулак величиной, никогда он таких не видел... черный, отсвечивающий красным, стремительный, он слаломным зигзагом промчался по столу и – словно ласточкой с берега – прыгнул на колени Вельзевулу и тотчас же исчез, будто его никогда здесь и не было, будто это некое омерзительное видение шарахнуло всех по глазам и тут же пропало без следа. Никто не успел испугаться по-настоящему, но все дружно и с шумом отшатнулись, а Маришка коротко взвизгнула и вместе со стулом стремительно отъехала к стене.
«Мать-твою-наперекося!..» – произнес Тенгиз, вскакивая на ноги, грянул хор возмущенных голосов, в котором особо выделялся отчаянный вопль Маришки: «Убирайся, он по тебе ползает, брысь с глаз долой, чтобы я тебя никогда не видела!..», Вельзевул делал успокаивающие жесты, рассылал обеими руками воздушные поцелуи, и даже сквозь повязку видно было, как самодовольно он ухмыляется, а когда вопли и проклятия поутихли, он зловеще пообещал: «Этот гад будет у меня кричать «капиви»...», но все были так злы и раздражены, что никто даже не спросил, что он этим хочет, собственно, сказать. Впрочем, и так все было ясно – по одной лишь интонации.
Вельзевула заставили встать со стула, распахнуть куртку, расстегнуть рубаху, потрясти портками. Экстремисты требовали, чтобы он разделся догола. Повелитель Мух помирал со смеху: «Да нет его здесь! Да он же уже в подвале... Что он – дурак, что ли?» В разгар суматохи раздался звонок в дверь, объявился Роберт, строгий и неулыбчивый, как и всегда, его усадили в единственное полукресло, налили водки, Маришка принесла из кухни парочку еще теплых бифштексов. Богдан смотрел, как обхаживают лорда Винчестера, и старательно отгонял от себя тухлые мыслишки о «близости к телу», а равно о свечении отраженным светом. Вздор все это. Боб – высокомерен без заносчивости и строг без жестокости. Вполне достойная личность, на самом деле, да сэнсей и не стал бы держать около себя недостойного. И он почему-то вспомнил вдруг, как Тенгиз сказал Роберту в сердцах: «Ты же у нас символ супер-гипер-благопристойности. Ты, блин, даже когда пистон ставишь, только о том и думаешь, как бы сохранить при этом максимально возможную благопристойность...» Роберт тогда в ответ вполне благосклонно хмыкнул – видимо, нарисованная сценка показалась ему не столько обидной, сколько забавной. Нет-нет, он славный, наш лорд Винчестер, только слегка пересушен...
– Как там наш сэнсей? – спросил Богдан из вежливости. Кто-то же должен был это спросить.
– Сэнсей в полном порядке, – лаконично ответствовал Роберт, поедая бифштекс.
– Указания? Пожелания? – подключился уже основательно поддавший Юра-Полиграф. – Приказы?
– Вольно. Можете отдыхать.
Роберт явно не собирался распространяться на эту тему, что, впрочем, не противоречило обыкновению.
– Подлинная деликатность всегда незаметна, – прокомментировал ситуацию Андрей-Страхоборец и осведомился: – Тебе рассказать, о чем мы здесь договорились?
– Обязательно. Только – вкратце.
– Еще бы. Разумеется, вкратце. Тенгиз, расскажи человеку.
Тенгиз сказал:
– Значит, так. Я предлагаю следующий вариант. Выборы в воскресенье. В воскресенье, прямо с утра Димка переселяется сюда, ко мне. Пусть поживет пока здесь, так мне будет спокойнее. В понедельник я выхожу на Аятоллу и имею с ним беседу. Далее будем действовать по обстоятельствам. Ты, Вельзевул, должен быть к этому времени полностью готов. Успеешь? (Вельзевул кивнул.) Хорошо. Есть у меня еще и запасной вариант, но сначала, Боб, скажи, в какой степени мы можем рассчитывать на сэнсея?
– Ни в какой, – сказал Роберт, подбирая соус корочкой.
– То есть? Ты что – так с ним и не поговорил?
– Нет. Я поговорил с ним. В последний раз – час назад. Мы не можем на него рассчитывать.
– Но почему, блин? Что он тебе сказал?
– Дословно?
– Давай дословно.
– Он сказал: «Отличная штука – команда. Всегда есть возможность свалить вину на кого-нибудь другого».
– Что это, блин, значит? – спросил оторопевший Тенгиз.
– Это так называемое «Восьмое правило Фингейла». Если тебе от этого легче.
– И все?
– И все, – сказал Роберт-Винчестер и потянулся к остывшим уже гренкам на огромном фамильном блюде кузнецовского фарфора. – Слушай, Матвей, – продолжил он без всякого перехода. – Давно тебя хотел спросить. Можно назвать геделевским утверждение «Вселенную создал Бог»?..
Богдан не стал слушать дальше. Ему было неинтересно знать, является ли это утверждение геделевским, тем более что он смутно представлял себе, что это означает – «геделевское», и был совершенно уверен, что Вселенную создал не Бог. Он поднялся, вылез из-за стола и поманил за собою опекуемого Вову. Надо было работать. Он мало что умел делать в этой жизни, но то, что он умел, он делал лучше многих. Может быть, лучше всех.
Он прошел в спальню. Вова грузно топал след в след, тяжело сопя, как ломовая лошадь. Однако в сопении этом уже слышался рабочий азарт: опекуемый предчувствовал работу, а работать он тоже любил. Хотя и мало что пока умел.
Вадим лежал на боку, свесив руку до полу, зеленоватое лицо его было смято подушкой, и весь он выглядел как раздавленное животное. Сейчас это был просто бурдюк, наполненный отчаянием, бессилием и смрадным страхом. Но он же вполне здоров, возразил Вова. Это тебе только кажется, ответил Богдан. Он несчастен, а несчастье это болезнь. Более того, это лоно всех болезней на земле. Несчастье не лечится, возразил Вова. Оно проходит само собой, как дождь. Или не проходит, сказал Богдан. Или не проходит, согласился Вова. Но тогда оно перестает быть несчастьем и становится образом существования...
– Правильно поступает тот, – процитировал Богдан, – кто относится к миру, словно к сновидению. Когда тебе снится кошмар, ты просыпаешься и говоришь себе, что это был всего лишь сон. Говорят, что наш мир ничем не отличается от такого сна.
Однако Вова тоже читал «Книгу самурая». И тоже ценил ее.
– Но с другой стороны, – возразил он немедленно, – даже чашка риса или чая должна браться в руки должным образом, без малейшей неряшливости и с сохранением бдительности.
Богдан усмехнулся и преподнес опекуемому свое любимое:
– Не нужно быть все время настороже, – сказал он. – Нужно просто считать, что ты УЖЕ мертв.
– Это правило не для нас, – сказал Вова, как бы обидевшись. – Это – для них.
– Для нас тоже, Вова. Для нас тоже... Ладно. Приступим?
– Попробуем, – сказал вдумчивый и осторожный Вова и присел перед Вадимом на корточки, оттопырив необъятный свой зад молодого дегенерата.
Глава девятая ДЕКАБРЬ. СУББОТА ЗАКРЫТЫЙ ПЕРЕЛОМ
– Он не музыкант! – нетерпеливо повторил сэнсей (в третий раз). – Он совсем не музыкант и никогда не станет музыкантом.
– Но он же не расстается со скрипочкой! – настаивал папаня. – Мы купили ему скрипочку, и он прямо готов с ней спать...
– С игрушечными машинками он ведь расстался со временем? И с железной дорогой, не так ли?
– Но это же совсем другое дело! Тогда он был дитя.
– Он и сейчас дитя, – сказал сэнсей. – Не делайте из него взрослого. Если бы он был взрослый, я бы за него не взялся.
– Но ведь педагог сказал, что у него абсолютный слух!
– Господин Фираго, у меня тоже абсолютный слух. Но я не музыкант. Более того, у меня абсолютный нюх, но я не служебная собака.
– Это совсем другое дело.
– Вы читали мое заключение?
– Конечно! Мы читали его как священное писание.
– Вы поняли, что там написано?
– Там написано...
– Там написано, что мальчик по природе своей, – по сути своей, понимаете? – по организации психики, по настрою души, по структуре подсознания – систематизатор. Он талантливый архивист, коллекционер, может быть, будущий Линней или Менделеев... А вы хотите сделать из него лабуха. Чтобы обслуживать второразрядные свадьбы. Или вообще пиликать с шапкой на полу – в переходах метрополитена.
– Но согласитесь, Стэн Аркадьевич, если приложить усилия... Если бы вы все-таки взялись...
– Усилия здесь ни при чем. Я не могу сделать хорошего музыканта из хорошего архивариуса! Я вообще никого и ни из чего не делаю. Черт возьми, я же объяснил вам с самого начала! Я только говорю: вот дорога, по которой ему лучше всего идти...
– Если это потребует дополнительных занятий, мы готовы увеличить гонорар до необходимых...
– Вы ни черта не понимаете, Фираго. Вы меня не слушаете. Сколько вам лет, сорок?
– Сорок два.
– Сделайте себе еще одного ребенка. Может быть, получится музыкант. А сейчас – я занят. До свидания. Роберт, произведите расчет с господином Фираго.
И он умчался, яростно крутя головой, растягивая на ходу ненавистный парадный галстук. Роберт сейчас же поднялся, руки по швам, – демонстрируя таким вот образом необходимое почтение. Не то чтобы так у них было заведено, но на клиентов это должно было производить – и производило – соответствующее впечатление. Вот и сейчас господин Фираго тоже судорожно подскочил на месте – круглый и розовый, как надутый шарик – и даже сделал попытку поклониться в адрес стремительно удаляющегося мэтра. Господин Фираго был бизнесмен, а значит, уже наверное не полный осел, – но он, видимо, просто никак не мог уразуметь, что есть вещи, которые невозможно купить. «Если приложить усилия. Если постараться. Если очень хорошо постараться и приложить все необходимые усилия...»
– Вы думаете, мне его не переубедить? – озабоченно спросил он у Роберта. – Если, например, очень постараться?
– Я бы вам не советовал, – отозвался Роберт, тоже озабоченно. Со всей доступной ему озабоченностью. – Можно перегнуть палку. Давайте лучше пока ограничимся уже достигнутым. А там видно будет.
Это была безотказная проверенная идея. Главное – построить в воображении клиента перспективу, остальное начнет совершаться как бы само собою.
– То есть, вы думаете, через месяцок-другой?..
– Правильнее: через полгодика-год, – сказал Роберт, вынимая из принтера распечатку счета-договора.
– Ну что ж... – Перспектива обрисовалась, процесс пошел. – Наверное, вы правы. Я готов положиться на вашу компетентность. Вы известите меня, когда это потребуется?
– Мы еще не раз с вами увидимся, – пообещал Роберт. – Мы теперь в прочном контакте. Наверняка понадобятся дополнительные консультации. И неоднократные. Так всегда бывает... Вот ваш счет. Как вам удобнее – чеком или наличными?
Господину Фираго оказалось удобнее наличными. И почему-то – дойче-марками. При том, что аванс он выплачивал, помнится, английскими фунтами. Видимо, он что-то как-то таким вот образом выгадывал. Он, видимо, был из тех, кто постоянно выгадывает четверть процента. Это был его модус операнди, плавно преобразовавшийся уже в модус вивенди. Наверное, это способствовало его процветанию. Наверное, он был богат. («Мерседес», мордастый шофер-охранник, бумажник, плотно набитый кредитными карточками и валютой.) Но при всем при том он был все-таки еще и дурак.
– Позвольте мне... – сказал он, протягивая Роберту радужную бумажку (кажется, двести марок). – В знак признательности... и с особой благодарностью...
Роберт мельком глянул на бумажку и, поджав губы для значительности, стал смотреть господину Фираго в лицо, – но не в глаза ему, а ниже, в румяные нервно шевелящиеся губы. Наступила минута острой неловкости, и длилась она секунд десять.
– Все! Понял! – господин Фираго поднял руки (в одной бумажник, в другой – бумажка). – Намек понят и усвоен! Все деньги – из одного окошечка, правильно, разумно. Был бестактен. Забудем, договорились?
Забудем? Роберт мысленно усмехнулся. Ну нет.
– Договорились, – сказал он. И почувствовав в тоне своем некое невольное пренебрежение, высокомерие даже какое-то барское, поспешно добавил: – Нет проблем. Дело житейское.
И тут в лице господина Фираго, в румяном этом глуповатом личике фарфорового поросенка, что-то неуловимо изменилось, и сам он изменился весь – как бы выпрямился и сделался даже выше ростом. Роберт, удивившись и насторожившись, приготовился уже выслушать горделивую тираду (в защиту незапятнанной чести и достоинства), но господин Фираго, напротив, понизил почему-то голос и спросил вдруг:
– А мы с вами как, не мешаем маэстро? Не слишком здесь галдим?
Словечко «галдим» в устах его прозвучало совершенно неожиданно и неуместно, да и сам вопрос показался Роберту как бы из другой пьесы, словно Сальери-Смоктуновский заговорил вдруг в манере Юрия Никулина.
– Не думаю, – сказал он озадаченно. – Не думаю, что он нас вообще слышит... Но орать при этом, разумеется, не следует, – добавил он на всякий случай.
– Ни боже мой. Наоборот. А как здесь у вас насчет «жучков»?
– Каких жучков?
Господин Фираго менялся на глазах. Куда девался розовый надувной шарик с поросячьими манерами? Перед Робертом стоял озабоченный и внимательный джентльмен, склонный, правда, к полноте, но при этом вполне элегантный и даже значительный.
– Я, собственно, имею в виду записывающие устройства, – пояснил он деловито. – Как тут у вас насчет?
– Не знаю, – сказал Роберт, от удивления рассердившись. – А в чем, собственно, дело?
– А в том дело, что я хочу поговорить с вам сейчас о довольно интимных вещах. Можно? Или лучше не рисковать?
У Роберта мелькнула было мысль, что с папаней случился приступ мании преследования пополам с манией величия, однако господин Фираго эту мысль немедленно развеял.
– Вам большой привет от Германа Тихоновича, – сказал он, еще основательнее понизив голос и глядя Роберту прямо в глаза – зрачки в зрачки, совершенно так, как некогда делал это сам Герман Тихонович. И хотя Герман Тихонович в своей роли смотрелся, безусловно, гораздо более убедительно, но и у господина Фираго получалось тоже очень даже недурно.
Так, подумал Роберт, почувствовавши неприятный холодок в подвздошье. Начинается. Квартал прошел, и ничего, оказывается, не кончилось. Эти не отпускают: четвертак за вход, четвертной за выход...
– Спасибо, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал по возможности ровно, но, видимо, то ли с голосом у него, то ли с лицом что-то сделалось не в порядке, потому что господин Фираго вдруг усмехнулся (не без тонкости) и продолжил:
– Герман Тихонович просил меня узнать, как продвигается ваша рукопись. Три месяца уже прошло, хороший срок, роман можно успеть написать.
– Я не романист, – сказал Роберт, с трудом побеждая в себе желание облизнуть губы. Сухие губы клейким языком. Мерзость какая.
– Само собой, – тут же согласился сотрудник Германа Тихоновича, он же – в недавнем прошлом – папаня. – Само собой, кто бы спорил. Но – все-таки? Это не я, это Герман Тихонович интересуется. Когда все-таки можно ждать обещанного?
Тут, разумеется, напрашивалось «обещанного три года ждут», но это было бы слишком уж жалко, мелко и злобно. И беспомощно.
– Я предпочел бы говорить на эти темы с самим Германом Тихоновичем, – сказал Роберт.
– Понятное дело! Но раз уж я здесь, то как ему передать?
– Так и передайте, – сказал Роберт со всей возможной твердостью. – Слово в слово.
– Господи, да вы не волнуйтесь! – воскликнул господин Фираго. – Не хотите – не надо. Конечно, так и передам. Слово в слово. Что вы, в самом деле, Роберт Валентинович! Даже с лица спали, ей-богу. Работайте себе спокойно, мы не спешим. Никто вас не торопит. Главное, лишь бы дело делалось...
Роберт не ответил, и господин Фираго тут же совсем отступился, заспешил, снова сделался папаней – озабоченным и слегка дураковатым, стал прощаться, суетясь фарфоровым личиком. Роберт, держа каменное лицо, проводил его в прихожую, подал пальто, шарф, шляпу. Кейс. Господин Фираго пыхтя упаковался, спросил озабоченно: «Значит, вы полагаете, он меня еще вызовет?» – и, не дожидаясь ответа, двинулся на выход, да так споро и энергично, что Роберт еле поспевал отпирать перед ним двери. Попрощались у решетки. «Очень на вас рассчитываю, Роберт Валентинович, по моему делу. Если будет малейшая возможность, попытайтесь его подвигнуть, так сказать... Мальчик не расстается со скрипочкой...» Роберт кивал. Ему очень хотелось что-нибудь сказать напоследок (для передачи Герману Тихоновичу персонально), что-нибудь веское, значительное что-нибудь, но он не знал, что именно. В голове у него вертелось только: «Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?..» Это было бы и крепко, и веско, но абсолютно не соответствовало ситуации. Поэтому он не сказал ничего. Он даже не попрощался.
Потом он вернулся на рабочее место, извлек из нижнего ящика стола папку с рукописью и бездумно перебросил несколько страниц. Попытался было читать, но тут же оказалось, что он ничего перед собою не видит, кроме поросячьего личика папани с внимательными глазами Германа Тихоновича. Сволочьё. А чего ты, собственно, от них ожидал? Что оно все само собой потихонечку изноет и рассосется? Нет, миленок: четвертак – вход, четвертной – выход. Но ведь я и четвертака вам не платил, вы меня бесплатно к себе запустили. Профес-с-сионалы... Он вынул из папки последнюю страницу и перечитал примечания сэнсея. Четыре пункта. Хотя нет, строго говоря, три.
«1. Иногда его схватывает позыв на низ (это называется императивным позывом), он все бросает и мчится в сортир.
2. Когда питается – весь подбородок замаслен.
3. Халат никогда у него не стирается, попахивает козлом.
4. Еще что-нибудь. Подумайте».
Думал. Но ничего новенького так и не придумал. Противно было. И думать было противно, и придумывать. А, главное, не понятно было, зачем, елки-палки, все это понадобилось и для чего?
«Не забывайте, что Ваше умение «помнить все без исключения» должно быть им хорошо известно. Поэтому обратите внимание на Ваши неудачные выражения типа «если не ошибаюсь», «не помню точно, кто», которые в свете названного факта выглядят для внимательного читателя странновато и малоестественно...»
Потом – еще полуабзац, перечеркнутый крест-накрест, но разобрать текст можно без особого труда: «Не надо так много об обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно...»А ниже приписано: «А впрочем, пишите, как хотите».
Собственной Его Императорского Величества рукой начертать соизволил... Зачем ему это надо? Зачем-то надо. Никакого представления не имею зачем. А вот мне бы надо было сразу же отказаться. Наотрез. Без размышлений. «Нет», – и все разговоры. Что бы они мне сделали? За границу бы не выпустили? Так я туда и не рвусь, мне и здесь неплохо... Плевать я на вас хотел. Не прежние времена на дворе... Но порядки, похоже, старые, подумал он с горечью. «Новый год, порядки старые, холодной проволокой ржавою наш лагерь окружен, кругом глядят на нас глаза легавые, и сталь холодная блестит со всех сторон...» Ну-ну-ну, сказал он себе. Не до такой же степени, все-таки... Правильно, не до такой. Не смертельно, но зато – тошнит. Меня. А его? Неужели же его – не тошнит?
Он поднялся и, на всякий случай ступая осторожно, чтобы не скрипеть и не шуршать, прошел по коридору. Спальня: дверь настежь, форточки настежь, шторы опущены, тихо, пусто. Гостиная: дверь настежь, тихо, темно, торшер выключен. Сам лежит на диване в любимой позе: газета поперек живота, горбатый длинный нос уставлен в потолок, одна тапочка свалилась на ковер. Спит. Глаза закрыты.
– Что-то случилось? – тут же спросил сэнсей. Глаза у него, оказывается, были, наоборот, вполне открыты, просто смотрели с прищуром, но очень внимательно и с интересом.
– Они опять на меня вышли, – сказал Роберт.
Сэнсей несколько секунд молчал, потом спросил (или объявил?):
– Господин Фираго.
– Да. Спрашивал, как идет работа над рукописью.
– То-то он меня доставал, как умел. Я еще подумал: что за осел нам попался, прости господи. А он просто хотел, чтобы я выкатился побыстрее... И что вы ему сказали?
– Сказал, что не буду с ним разговаривать. Пусть начальство вызывает.
Сэнсей с кряхтением поднялся и сел, нашаривая потерянный тапочек. Газета съехала на пол, он не обратил на нее внимания.
– А что это вы с ним так сурово, Робин?
– А как было надо?
– Ну, не знаю... Удовлетворили бы законное любопытство сотрудника компетентных органов. Рассказали бы, как идет работа: заканчиваю-де, как только, так сразу... Подневольный же человек, зачем его так уж сурово отшивать.
Роберт, сделав два шага, нагнулся, подобрал газету, сложил по возможности аккуратно и пристроил на журнальном столике среди бумаг. Потом он сказал:
– Затошнило меня, сэнсей, вот и все.
Сэнсей произнес (словно максиму процитировал):
– Они знают о нас только то, что мы им сами говорим. Вот пусть и знают. То, что мы с вами им говорим.
– А зачем им вообще что-нибудь о вас знать?
– Работа у них такая. Сволочная. Но интересная! Скажете, нет?
– Не знаю, – сказал Роберт. – И знать не хочу. Меня от них тошнит.
– Нормальная реакция нормального человека, – сказал сэнсей с одобрением. – Вы абсолютно здоровый и нормальный человек, Робин. С чем я вас и поздравляю.
– То есть, вы по-прежнему настаиваете, чтобы я...
– Настаиваю, Робин. Самым решительным образом. Это пойдет на пользу силам мира и прогресса. Вы уж мне поверьте.
Было ясно, что он опять ничего толком не объяснит и не намекнет даже. И было ясно – как день, – что у него есть цель, есть план, есть замысел. И придется ему споспешествовать. Раз уж вообще взялся на него работать.
– Что у нас сегодня на обед? – спросил сэнсей.
– А что бы вы хотели?
– Рыбный суп. И бутерброды из черного хлеба с аджикой.
Роберт не удержался, расплылся в улыбке, как довольный младенец.
– Жутко вредно!
– А наплевать. Все вредно. Поправьте меня, если я ошибаюсь: «Все, что есть приятного в жизни...»
– «Все, что есть хорошего в жизни, либо аморально, либо незаконно, либо ведет к ожирению». Первый постулат Пардо. Ладно, убедили. Будет вам рыбный суп с черным хлебом с аджикой.
– С хлебом с маслом и с аджикой!
– С маслом и с аджикой.
Сэнсей удовлетворенно вздохнул, снова лег навзничь и сложил ладони на груди.
– Замечательно, – сказал он. – Тогда я еще погоризонталю. После обеда сон серебро, а до обеда – золото!
Роберт не стал спорить.
Он вернулся к себе, на рабочее место, и сейчас же позвонили в дверь. Никому не было назначено на это время, и Роберт, заранее насупившись, пошел смотреть, кто там еще пожаловал. Оказывается, пожаловал несчастный Вадим Резалтинг-Форс, уже вполне протрезвевший, но – в своей штопаной серой штормовке, в кепчонке своей кожаной – похожий не то на бомжа, не то на студента-пропойцу, – замерзший, скукоженный, красноносый и мокрый.
– Я – к сэнсею, – объявил он прямо с порога в ответ на изумленно-неприветливый взгляд Роберта.
– Сэнсей занят.
Он словно ждал этого.
– Ну, я тогда просто с тобой посижу. Можно? Или ты тоже занят?
И такая жалкая готовность принять самое худшее, такая раздавленная гордыня, такая безнадежность пополам с жалобной заносчивостью прозвучала в этом вопросе, что Роберт, сам того не желая, посторонился и пропустил его в дом.
В прихожей он велел ему раздеться, повесить штормовку на плечики, велел кеды отсырелые снять и надеть гостевые тапочки, завел в туалетную, дал полотенце – вытереть морду. Вадим подчинялся беспрекословно и даже с готовностью, и Роберт подумал, что давно уже не видел такого Вадима: тихого, покорного, послушного. Видимо, вчерашнее «очищение подпространства души» сделало свое светлое дело.
Сначала он хотел отвести его в дежурку, а потом решил, что это будет слишком близко к сэнсею, и выбрал кухню. Тем более что скоро все равно надо будет готовить обед.
На кухне Вадим, как благовоспитанный мальчик, уселся на табуретку – ладошки под себя, – и они поговорили. Вполне светски.
– Чайку заварить?
– Чай-кю?
– Да, чайкю. Заварить?
– А какой у тебя?
– «Крепкий».
– Ну, уж я надеюсь, что не жидкий...
– Да нет. Называется так: чай «Императорский. Крепкий».
Вадим задумчиво спел:
– «Чай «Великий Тигр» каждый выпить рад...»
– Понятно. Может, кофей-кю?
– «Кофе пить будем и державу подымем!..»
– Хм. Ты сегодня в хорошей форме. Может, водочки?
– Нет, – сказал Вадим решительно. – Хватит с меня. Тем более я теперь человек внутренне чистый. Зачищенный, так сказать. Кстати, ты видел, как он это делает?
– Богдан? Нет. Не видел никогда. А что?
– Так. Интересно было бы посмотреть. «Зачистка», как никак, не хрен собачий. «Зачищение подпространства».
– Не знаю, не видел, – повторил Роберт. – Знаю, что он ушел к тебе со своим воспитуемым, с Вовой с этим, а потом через полчаса вышел, очень мрачный, и сказал: «Все, хватит с него, засранца...» То есть – с тебя.
– А Вова что сказал?
– А Вова не сказал ничего. У Вовы был такой вид, будто он вообще смутно представляет, где он находится и который на дворе год.
– Сильная штука – эта зачистка, – сказал Вадим. – Я ничего не помню. А проснулся – будто это не я. Будто выздоровел от какой-то застарелой пакости... Представляешь?
– Нет.
Вадим покивал, глядя мимо Роберта в окно.
– Будто совсем новый человек, причем даже – малознакомый. Мощная штучка – наш Богдаша. А я, надо признаться, никогда в него по-настоящему не верил. Думал, все это так, залепуха. Для старух... – Он помолчал. – Впрочем, в любом случае все это – ненадолго. Увы.
Роберт на захотел уточнять. Да он и сам знал, что – ненадолго.
– А Матвей где? – спросил он. Просто так спросил. Чтобы переменить тему.
– Я от него улизнул.
– Правда? А я думал, он внизу, у себя в машине сидит.
– Он наверняка сидит где-нибудь у себя в машине, но вряд ли внизу... А зачем он тебе?
– Да так. Поговорить хотел.
– А ты поговори со мной, – предложил Вадим. С самым серьезным видом.
(О чем? – сейчас же захотелось Роберту спросить. О чем нам с тобой сейчас разговаривать? Жаловаться друг другу, какие мы несчастные – полураздавленные жертвы рэкетиров?..)
– А что ты в этом смыслишь? – сказал Роберт вместо этого.
– В чем?
– «Вселенную создал Бог» – это геделевское утверждение или нет?
– Что значит – геделевское?
– Ну такое, которое нельзя ни доказать, ни опровергнуть.
Вадим посмотрел, искрививши рот, а потом пробормотал:
– Мне бы твои заботы.
И тогда Роберт вдруг решился. Какого черта? Пусть знает. Он же до сих пор надеется на что-то, приперся вот – унижаться...
– Ты зря сюда приперся, – сказал он. – Сэнсей не станет нам помогать, причем по двум даже причинам. Во-первых, он явно хочет, чтобы мы сами решили эту твою проблему. Без него.
– Понятно. А во-вторых?
– А во-вторых, Аятолла его клиент.
– Врешь, – сказал Вадим, и глаза у него снова сделались вчерашние – глаза неудачливой нищенки, только трезвой.
– К сожалению, нет. Не вру. Так что придется тебе рассчитывать только на себя.
Теперь Вадим смотрел на него с внезапным удивлением.
– Слушай, ты – жестокий человек. Почему? Или ты меня за что-нибудь не любишь?
– Да ничего подобного, – сказал Роберт нервно. – Просто мне надоело смотреть, как ты мыкаешься без всякого толку. Не поможет тебе никто, забудь. Мы – не способны, а он – не захочет.
– Ну, спасибо, – сказал Вадим медленно. – Утешил товарища. Спасибо тебе, родной мой и дорогой...
Роберт не стал дальше разговаривать. Он повернулся к Вадиму спиной и выдвинул (с грохотом) овощной ящик. Выбрал четыре картофелины покрупнее, бросил их (с грохотом) в мойку. Потянулся за ножом. На душе было погано, словно он сделал какую-то ненужную и совсем бесполезную пакость. Хотя на самом-то деле давно уже надо было ему сказать все, как оно есть. Правду. Горько-соленую. Правда вообще – штука малоаппетитная, а иногда и вовсе несъедобная... Вот пусть он и переваривает эту свою горько-соленую, несъедобную. Тут уж ничего не поделаешь – ему теперь все равно с этим жить...
И тут он вдруг обнаружил, что за спиной у него сделалось как-то необычайно тихо. Словно там никого больше не было. Словно Вадим (совершенно бесшумно) встал вдруг и ушел. Исчез. Испарился. Он быстро поглядел через плечо. Вадим сидел в прежней позе (ладошки под задницей), только голову втянул в плечи и нахохлился как больной воробей. Глаза у него были широко открыты, но, похоже, он ничего перед собою не видел.
– Эй, – тихонько позвал его Роберт.
– Эге ж... – так же тихонько откликнулся Вадим.
– Ты чего это?
– А что? – выражение Вадимова лица отнюдь не переменилось. Он разговаривал словно во сне.
– Тебе плохо, что ли?
– Нет, – сказал Вадим. – Мне хорошо. – Он вдруг улыбнулся, и это выглядело странно и даже страшновато, словно улыбнулся неживой предмет. – Рожа исчезла! – объявил он вдруг.
– Какая рожа?
– Красная, – сказал Вадим, по-прежнему словно во сне. – Генеральская. С усами.
Роберт схватил ближайший чистый стакан, быстро плеснул туда минералки и сунул Вадиму под нос. Тот отшатнулся.
– Перестань! – сказал он возмущенно, высвободил из-под себя руку и с досадой отстранил стакан покрасневшей ладошкой. – Со мной все нормально. Ты не понимаешь: рожа исчезла. Полгода она передо мной маячила, как приклеенная, днем и ночью, а сейчас я поглядел – а ее нет!
– А что есть? – спросил Роберт на всякий случай.
– Ничего нет. Пусто... – он вдруг отобрал у Роберта стакан и жадно выхлебал его до дна. – Ф-фу, даже в пот ударило. Надо же...
Он хотел еще что-то добавить и даже рот уже раскрыл, но говорить не стал, а вместо этого резко повернул голову – ухом вперед – к двери в коридор, и тогда Роберт тоже услышал приближающиеся оттуда тяжелые шаги и шаркающие щелчки шлепанцев по паркету. Как мой Кот-Федор, подумал он. Надо будет записать в донесение: «Он может двигаться бесшумно, как сквозняк, а иногда шумит и топает, словно горожанин в лесу...» Кот-Федор. Тот тоже умеет, при желании, изобразить лошадь: топ-топ-топ-топ...
Сэнсей появился в дверях, благостный, домашний, в пижаме.
– А, – сказал он, улыбаясь. – Вадим Данилыч! Лично! Рад вас приветствовать у наших пенатов. Обедать будете?
Вадим поднялся, но сделал это как-то странно, с паузой, – словно сначала подниматься не хотел вовсе, а потом все-таки раздумал и, так уж и быть, поднялся. И говорить ничего не стал в ответ на приветствие, только поклонился... И не поклонился даже – кивнул коротко, как кивают при случайной встрече нежелательному знакомцу. Сэнсей сказал:
– Что-нибудь неладно? Что именно?
– Будто вы не знаете! – возразил Вадим. Дерзко. И даже ладони засунул в карманы джинсов, но сейчас же вынул их обратно. – Я к вам два месяца пробиваюсь. Легче к президенту попасть на прием.
Сэнсей перестал благодушно улыбаться.
– Да. К президенту легче. Но ведь вы пробились? Слушаю вас.
– Да чего уж теперь слушать, – продолжал дерзить Вадим. – Поздно уже!
– Вот как? Поздно?
