Текст книги "На свободное место"

Автор книги: Аркадий Адамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Короче говоря, мы с Эдиком обсуждаем все, что следует, и намечаем примерный план его действий там, в Южноморске, вернее, начало действий; как потом развернутся события, никто из нас предположить не может. Я, кстати, делюсь своими впечатлениями об Окаемове, неважными впечатлениями, как вы помните. Но Эдик со мной не согласен, он считает Окаемова дельным и знающим работником. Что ж, ему, возможно, и виднее. Зато я ему горячо рекомендую Давуда, и тут Эдик не спорит, а только благодарит.

Что касается плана, то мы оба сходимся на том, что начинать Эдику следует со Шпринца, это первое реальное и ясно видимое звено той части цепочки, которая находится в Южноморске. Что касается роли Гелия Ермакова, а тем более его двоюродного братца из рыночного филиала, то все здесь пока неясно и зыбко. Больше пока мы вообще ничего не знаем А вот от Шпринца тянутся вполне реальные ниточки: дальнейший путь пряжи, куда, к кому? Все это нетрудно будет узнать, надо думать. Кроме того, ведь у Шпринца имеются и какие-то документы, они либо куда-то приведут, либо кого-то изобличат. Но главное, конечно, – его показания. Шпринц не только первое звено, но еще и слабое звено. В этом я уверен.

– Ну, а мы тебе поможем здесь, – говорю я. – Вот увидишь.

Эдик летит завтра рано утром, поэтому мы с ним, расставаясь, окончательно прощаемся, завтра нам увидеться уже не придется. Я ему желаю ни пуха ни пера, Эдик немедленно посылает меня ко всем чертям. На всякий случай. Психологический атавизм, как выражается Лев Игнатьевич Барсиков, не изжитые еще цивилизацией суеверия.

Мы обнимаемся в последний раз прямо у подъезда нашего управления и расходимся. Только бы у Эдика все было в порядке.

А у меня на завтра запланирован новый допрос Совко. Виктор Анатольевич дал мне специальное поручение. И в самом деле, кому еще и проводить сейчас этот допрос, как не мне. Я знаю стольких людей по этому делу, столько деталей и подробностей, сколько никто не знает. Что же касается наших личных отношений, то как-нибудь я переступлю через взаимную неприязнь и заставлю переступить Совко. Уж как-нибудь.

Встреча наша на следующий день начинается не очень обнадеживающе. За те дни, пока мы не виделись, Совко заметно осунулся, побледнел, потемнела, свалялась грива желтых волос на голове, налились свинцовой тоской светлые, пустые глаза. Да, как видно, невеселые думы посещали его в эти дни. Ох невеселые! Шутка сказать, ведь убийство за ним и попытка совершить второе, уже работника милиции. Он знает, конечно, что за все это «светит». Да и по Шоколадке своей тоже небось тоскует, здорово его эта красавица к себе привязала. Ничего, гад, помучайся. Другие из-за тебя больше мучились. Нет, не могу я никак совладать со своими нервами, когда вижу этого ненавистного мне, наглого и грязного херувимчика.

– Ну, здравствуй, Николай, – через силу спокойно говорю я. – У меня есть что тебе рассказать. А ты не надумал, что рассказать мне?

– Тебе я ничего не расскажу, запомни, – вспыхнув злостью, отвечает Совко. – С тобой я говорить не желаю. Сразу лучше души.

Видно, он, идя на допрос, ожидал увидеть Кузьмича.

– Следователь твой занят сегодня и поручил провести допрос мне, – примирительно говорю я. – Да и не все тебе равно, кто его проведет? Я даже лучше, если хочешь знать. Я все твое дело назубок знаю. – И, не давая ему ответить, вздохнув, добавляю: – Ну, во-первых, Леха погиб. Вот такое дело.

– Врешь! – вскидывает голову Совко.

– К сожалению, не вру.

– Много ты сожалеешь, – кривит пухлые губы Совко. – По тебе бы, так все мы поскорее бы подохли.

– Нет, – говорю я. – Леху мне в самом деле жаль. Ведь и он меня тогда пожалел. Мог убить, а не убил. Рука у него дрогнула.

– Ну и дурак был.

– О покойниках, Николай, плохо не говорят. В крайнем случае, принято молчать. А ведь он вроде бы еще и друг тебе был.

– Как же он… погиб? – хмуро спрашивает Совко и отводит глаза.

Я рассказываю, как погиб Леха.

Совко молча слушает. Видно, что смерть Лехи действует на него угнетающе. Он весь ссутулился на стуле, легкие, как рябь, морщинки проступили на гладком лбу, и глубокая бороздка незаметно пролегла между пшеничными бровями. Нелепая, горькая какая-то судьба Лехи кажется ему, наверное, сейчас похожей на его собственную судьбу, и конец ему мерещится такой же жалкий.

Но мне его не хочется ничем утешить. Нет у меня к нему жалости, что хотите делайте – нет. Я в этот момент почему-то вспоминаю вдруг Хромого и неведомую мне Веру из Новосибирска и только усилием воли подавляю в себе желание напомнить ему об этих людях. Нельзя сейчас, не вовремя.

– Теперь дальше, – говорю я. – Квартирную кражу мы раскрыли. Не замешан ты в ней. Хотя улика против тебя была там железная. Но, оказывается, подстроил ее один мужик.

– Это какая же такая улика? – заинтересованно спрашивает Совко.

– Помнишь, ты перчатку потерял?

– Ага.

– Так вот, нашли мы ее в той квартире, после кражи. Представляешь?

– Ха! – изумился Совко. – Чудеса.

– Все чудеса люди делают. Так и тут. Один мужик из тех, кто кражу совершили, подобрал твою перчатку и нарочно в квартире оставил. Чтобы нас, значит, со следа сбить. Ну, а сейчас сознался.

– Ах, гад…

– И знаешь, где он ее подобрал?

– Ну?

– Во дворе. Ты ведь ее уронил, когда вы с Лехой Гвимара Ивановича убивали. И тот мужик все видел. Своими глазами. И тебя опознать берется хоть сейчас.

Совко, отведя глаза в сторону, молчит. Он даже не спорит со мной. Что-то, видно, он уловил в моем голосе, какую-то властную, суровую убежденность, и сил у него сейчас нет спорить, не находит он в себе прежних сил. Словно лопнула в нем какая-то струна. Здорово его, кажется, подкосило известие о гибели Лехи. Я даже не ожидал. Неужели что-то человеческое еще осталось в нем? И на секунду я даже ощущаю какое-то сочувствие к нему. Всего на секунду, правда, не больше, признаюсь вам.

– И еще видела вас в тот вечер во дворе одна женщина. В красном пальто. Ты ее не заметил?

– В красном пальто… – механически как бы повторяет Совко.

– Ну да. Она тоже может, оказывается, опознать тебя.

И Совко снова молчит, отводит в сторону глаза.

– А еще, – продолжаю я, – мы арестовали Льва Игнатьевича Барсикова. Не забыл, надеюсь, такого?

– Его забудешь! – глухо отвечает Совко.

– Ну, и он тебя не забыл. И, представь себе, признался. «Да, говорит, это я организовал убийство Семанского, я приказал. А они только исполнители». То есть, значит, ты и Леха. «А почему, спрашиваю, вы отдали такой приказ?» – «Конкурента убрал, – отвечает. – На войне как на войне. Только вы этого никогда не докажете, мою вину тут». Понял ты, куда он клонит?

– Понял. Не глиняный, – хмурится Совко. – Хрен только получится это у него.

– Смотри сам. Но это еще не все, – продолжаю я. – Есть еще один человек, который тоже, возможно, несет ответственность за это убийство. И тогда твоя вина еще немного уменьшится. Это – Гелий Станиславович Ермаков. Ты его знаешь.

Совко резко вскидывает голову и напряженно смотрит мне в глаза, словно проверяя, не ослышался ли, действительно ли я назвал это имя.

– Добрались? – хрипло спрашивает он и откашливается.

– Пока на свободе, – отвечаю я. – Вокруг работаем. Пока он еще на своей синей «Волге» разъезжает.

– Уйдет, – криво усмехается Совко. – Кто-кто, а этот уже точно уйдет. Как раз на синей «Волге» и уйдет.

– На такой красавице далеко не уйдешь, – возражаю я.

– А ему далеко и не надо, – загадочно усмехается Совко. – Только до Гусиного озера. А там – будь здоров.

– Там у него что, тайный аэродром? – я тоже усмехаюсь. – Как у Гитлера?

– Там у него дядя Осип. Лучше всякого аэродрома. Схоронит так, что вовек не найдешь. Это уж точно.

Я качаю головой.

– Не такой человек Гелий Станиславович, чтобы весь век прятаться. Да и чего ему прятаться? Все кругом него спокойно. Про убийство он, конечно, знает. Да что ему-то? Если даже ты про его участие в этом деле не подозреваешь.

– А чего мне подозревать? – резко спрашивает Совко. – Я точно знаю. Он мне про это сам сказал.

– Когда в Москву посылал?

– Ага.

– Как же он вам это сказал?

– Он мне сказал. Леха не знал ничего.

Ишь ты! Кажется, сейчас только все и валить на Леху. Ведь на первом допросе Совко так и делал. И вдруг… Что это, совесть? Или растерянность? Или злость на всех? Нет, совесть отпадает, совести у него нет. Да и растерянности не чувствуется. Подавленность только какая-то в нем. Ну, и, видимо, злость. Но тут другое. Совко хочет хоть на сколько-нибудь, но снять с себя вину, уменьшить ее.

– Ну, и как он тебе это сказал? – повторяю я свой вопрос.

– Так и сказал. Завалить, мол, одного придется. Лев покажет кого. Сделаешь – в деньгах купаться будешь. Его слова, гад буду.

Все-таки незаметно-незаметно, но проговаривается Совко, признает убийство Семанского. Значит, правильно я построил допрос. Ошеломил, подавил, увел в сторону его мысли, в нужную мне сторону. Сейчас надо вести его дальше и не дать опомниться. Темп и напряжение – вот главное сейчас. Гусиное озеро какое-то выплыло, дядя Осип…

– Как же он вас отослал? – спрашиваю я. – Вы же ему там нужны.

– Остался при нем человек, – угрюмо отрезает Совко, снова глядя куда-то в сторону. – За него не бойся.

– Славка?

– Нет, – презрительно машет рукой Совко.

– Жук, Рыжий?

Он настороженно, с какой-то опаской, недоверчиво смотрит на меня.

– Ты откуда их знаешь?

– Познакомились.

– Неужто и их замели? Во потеха!

– За что их заметать? Гуляют. Так кто же у Гелия остался, – Жук, Рыжий?

– Это все мелочь, – снова машет небрежно рукой Совко.

– Кто ж тогда?

– Ну, ну. Кого ты не знаешь, того и я не знаю. Понял?

Он насмешливо смотрит на меня светлыми злыми глазами.

Конечно, он признает только то, что ему выгодно или уж деться некуда будет. Вот, например, продать своего бывшего хозяина – это ему сейчас выгодно.

– И ты не побоишься все это Гелию в глаза сказать?

– А чего мне теперь бояться, интересно? – ощеривается в усмешке Совко, и под пухлой губой видны сейчас мелкие, треугольные, волчьи зубы. – Если за него как следует ухватитесь, он загремит так, что я до пенсии его не встречу.

– Ладно. Тогда я твои слова занесу в протокол, насчет задания в Москве. Ничего, подпишешь или как?

– Ну и подпишу. Дело какое.

– А вот Барсиков, боюсь, не подпишет, – вздыхаю я, как бы сочувствуя Совко.

– Подпишет! – с угрозой говорит он, наливаясь новой злостью. Подпишет, гад! Не то я… Он что думает, мне одному мокрое на себя брать? Не-ет, не пойдет. Один я не буду. И Лехи тут мало. Леха что! Они пойдут! Всех потащу!

Он уже срывается на крик. На впалых щеках проступают красные пятна, и губы начинают мелко дрожать.

Но тут у меня на столе неожиданно звонит телефон. Внутренний. Я поспешно снимаю трубку. Говорит Кузьмич. Голос у него, как всегда, невозмутимый, но я улавливаю в нем какое-то непонятное мне напряжение.

– Немедленно кончай допрос и иди ко мне! – приказывает Кузьмич.

И кладет трубку.

– Ну что ж, Николай, – говорю я. – Пока все. Ты прав, каждый должен отвечать только за себя. – И повторяю: – Пока все.

Конвой уводит Совко, а я спешу к Кузьмичу.

У него в кабинете я застаю Углова. Вид у обоих хмурый и встревоженный.

– Плохие новости, – говорит мне Кузьмич. – Только что звонил Албанян. Оказывается, исчез Шпринц.

– А с ним и все бухгалтерские документы касательно операций с пряжей, – добавляет Углов.

– Исчез? – удивленно переспрашиваю я.

– Именно что исчез, – кивает Кузьмич. – Ну, и цепочка оборвана. Все концы в воду.

– Что ж делать?

– Немедленно лететь, – решительно говорит Кузьмич. – Возглавь поиск. Самолет через два часа семнадцать минут. Успеешь.

Прошла всего неделя, как я вернулся с Южноморска. И вот я снова лечу туда. Но ощущение у меня такое, словно я не опять прилетаю, а как бы просто возвращаюсь в хорошо знакомые, чем-то ставшие мне даже близкими места, к близким людям. Я предвкушаю встречу не только с моим новым другом Давудом Мамедовым, но и с Сережей Хромым, с Володей-Жуком, с Сашкой-Рыжим. Впрочем, это все – как получится. Задание у меня сейчас совсем другого рода. Предстоит найти исчезнувшего куда-то Георгия Ивановича Шпринца, найти, если… Впрочем, вряд ли. Скорей всего, сам сбежал, испугался чего-то.

Всю дорогу, пока я лечу, Шпринц стоит у меня перед глазами, маленький, щуплый, вертлявый, с огромной глянцевой лысиной, с узким, лисьим, хитреньким личиком, острым носом, под которым кустятся рыжие усики. Он в черном сатиновом халате. За стеклами очков в тяжелой оправе расплываются испуганные глаза. Ну, куда этот бедолага мог исчезнуть? Мне даже становится его чуточку жаль. Хотя я и понимаю, что, скорей всего, он, конечно, жулик мелкий, пугливый, сам, пожалуй, никогда бы не решившийся на такое крупное преступление, в которое его сейчас втянули. Вот, вот, это уже практически важный вывод. Конечно же его втянули и, может быть даже, заставили. А теперь… Видимо, что-то учуяли. Дымом потянуло из Москвы, паленым. Кто-то все же дал оттуда тревожный сигнал? Но о чем? Об убийстве Семанского? Так Гелий Станиславович об этом уже знал и Шпринца не убирал. Сигнал об аресте Совко и Лехи? Они ведь не знают, что Леха погиб. От кого мог поступить этот сигнал? Ну, допустим, от Барсикова. Хотя нет, он ведь ждал звонка Совко, и об его аресте он не знал. И о Лехе тоже. От Шпринца? Да, от Шпринца сигнал поступить мог. Шпринцу я назвал и Леху, и Совко. Назвал, но вовсе не сказал об аресте Совко и о гибели Лехи. И это, мне кажется, нисколько Гелия Станиславовича не испугало. Так же, как его не испугал и мой приезд, о котором тоже, без сомнения, доложил ему Шпринц. И почему я приехал, он тоже доложил. Ну и что? Нисколько, повторяю, они этого не испугались. Гелий Станиславович безусловно уверен, что от убийства Семанского к нему не протянется ни одна ниточка. И вдруг Шпринц исчезает.

Что же случилось потом, после моего отъезда из Южноморска? Случился арест Барсикова – вот что. Два дня назад. Следовательно, для принятия какого-то решения в связи с этим арестом у них оставался всего один день, вчерашний. Потому что Барсикова я задержал в среду вечером. Могли об этом узнать в Южноморске в тот вечер? Конечно, могли. Если Барсиков, допустим, позже, но в тот же вечер, должен был куда-то прийти, с кем-то встретиться, и не пришел. А впрочем, ну и что, что не пришел? Это еще вовсе не значит, что его арестовали. Для того чтобы узнать об аресте, надо было бы побывать в доме у Купрейчика. Вот там кто-то из жильцов мог бы рассказать про выстрел, например, грохот от которого разнесся небось по всем этажам. Да и увидеть кто-нибудь мог, как из квартиры Купрейчика вывели самого хозяина, а с ним и еще одного человека, у которого были связаны руки, невысокого, пожилого, полного… Словом, по приметам можно было пришедшему легко сообразить, что арестовали именно Барсикова. Да, немало людей, к сожалению, могло видеть все это. К сожалению?.. Как сказать. Ведь если теперь побываем в этом доме мы, то, может быть, узнаем у тех же жильцов, кто интересовался, кто расспрашивал их об этом происшествии, как выглядел этот человек, и сравним, «примерим» его внешность к… кому бы? Тут надо, конечно, подумать, кое-что проверить, прикинуть. Вот всем этим и пусть займутся там, в Москве, надо будет позвонить Кузьмичу.

Итак, скорей всего, кто-то дал сигнал об аресте Барсикова. Вот это уже было опасно. Да ко всему еще арестован и Купрейчик. А что было делать Эдику после того, как тот во всем признался? Отпустить домой? Но признание – это не снятие вины. А главное, Купрейчик, вернувшись и подумав, мог и сам подать сигнал тревоги. Или его мог кто-то посетить, вызвать на встречу и все от него узнать. Кроме того, Купрейчик по чьему-нибудь совету или даже приказу мог принять и всякие другие меры, чтобы замести следы. В конце концов, он мог даже попробовать скрыться. Все могло случиться.

Словом, сигнал об аресте Купрейчика и Барсикова, я уверен, поступил в Южноморск. Поступил он или в среду поздно вечером, или утром в четверг, то есть вчера. И заставил кого-то, скорей всего, конечно, Гелия Станиславовича, принять быстрые и очень точные меры. Ведь точнее исчезновения Шпринца, а вместе с ним и всех бухгалтерских документов ничего не придумаешь. При этом действительно все концы в воду и ухватиться уже решительно не за что. Интересно будет узнать подробности исчезновения.

Я так глубоко задумываюсь, так захватывает меня загадочность, даже драматизм происшествия и вся сложность предстоящего поиска, что даже не замечаю, как проходят два с лишним часа полета, и прихожу в себя только когда стюардесса объявляет о предстоящей посадке и сообщает о погоде в Южноморске.

И вот я уже снова в объятиях Давуда. С ним вместе приехал в аэропорт и Эдик. Обнимаюсь и с ним, хотя мы простились только вчера вечером.

По пути в город, еще в машине, они наперебой рассказывают мне обо всем, что тут случилось. Ну, во-первых, конечно, исчез Шпринц. Но кроме него, оказывается, из известных мне «персонажей», как выражается Эдик, исчез…

– Кто бы ты думал? – загадочным тоном спрашивает он.

Я понимаю, что ответ последует самый неожиданный.

– Не знаю, – на всякий случай отвечаю я.

– Нет, не Гелий Станиславович, совсем не он, – словно угадав мои мысли, смеется Эдик.

Давуд улыбается не менее загадочно.

– Конечно, ты подумал, что Гелий, да? – спрашивает он. – А исчез-то его братец, Василий Прокофьевич, помнишь такого? На рынке торговал.

– Причем, – вмешивается Эдик, – на работе говорят: болен. А дома говорят: «К брату в Москву уехал».

– Ай, ай! – я шутливо качаю головой. – Как же мы с ним разминулись?

– Вы не разминулись, – говорит Эдик, хитро щуря глаза. – Есть данные, что он уехал не в Москву.

– А куда?

– Понимаешь, один человек был у него дома сегодня, – туманно сообщает Давуд. – Сосед. Честный человек. Видит, чемодан, красивый такой чемодан, новый, без которого Василий Прокофьевич в Москву никогда не ездит, стоит на месте. И выходной костюм на месте. А вот охотничьих сапог нет.

– Очень наблюдательный сосед нашелся, – смеюсь я, потом уже задумчиво добавляю: – Интересно. Зачем бы ему вообще исчезать? Он-то какое отношение к этому делу имеет? Как думаешь? – обращаюсь я к Эдику.

– Думаю, сбыт левой продукции, – отвечает он. – Из той самой пряжи. Удобно. На рынке. Большинство покупателей приезжие. Кассы нет, получает наличными…

Наш разговор продолжается уже в управлении, в кабинете Давуда. Я с удовольствием пью душистый чай.

– Ну, а как исчез Шпринц? – спрашиваю я. – Что известно?

– Вчера утром, как всегда, пришел в магазин, – сообщает Эдик. – Кто-то ему позвонил по телефону. И он сразу кинулся в бухгалтерию. Говорит Лиде: «Дайте-ка мне все документы по пряже». Ну, Лида, конечно, выдала. Он забрал и тут же ушел.

– Из магазина?

– Сначала, Лида говорит, к себе в кабинет зашел. Куда-то звонил. А потом совсем ушел.

– Какое у него при этом настроение было?

– Обыкновенное. Никакого испуга, никакой паники, – отвечает Эдик. – Даже шутил, Лида говорит. Странно вообще-то. Человек трусливый. Бежать собрался как-никак. Скрываться. И шутит.

– Значит, не собирался бежать, – говорю я. – Возможно, его раньше времени решили не пугать. Правильно, кстати, решили, умно. Чтобы никаких подозрений ни у кого не возникло. Но давайте дальше. Значит, зашел он к себе в кабинет, куда-то звонил. Что потом?

– Надел пальто и ушел.

– Ушел или уехал, продавщица не заметила?

– Заметила, уехал. Говорят, машина его на улице ждала. Но какая машина, она, конечно, внимания не обратила. Говорит, плохо видно было.

– Там, рядом с магазином, – вспоминаю я, – мастерская какая-то. Ты туда не зашел? Может, они машину эту видели?

– Туда не зашел, – вздыхает Эдик.

– Я зашел, – почему-то виновато сообщает Давуд.

Ему, по-моему, неловко перед Эдиком, он боится, как бы нам не показалось, что он такой выскочка. Удивительно деликатный человек Давуд.

– Такси его ждало, – продолжает он. – Номера, конечно, никто не заметил. Но заметили, что там еще один пассажир сидел. Видно, Шпринца ждал. Очень крупный такой мужчина, в кепке. Возможно, Ермаков этот, рыночный.

– Не обязательно… – задумчиво говорю я. – Значит, это было вчера. В какое время?

– Около одиннадцати часов.

– Ясно. Значит, завтра утром, пораньше, – обращаюсь я к Давуду, – подъезжай в таксомоторный парк. Он у вас один, я надеюсь?

– Зачем один? Три.

– Значит, создашь три группы. И завтра с утра – во все три парка. Там как раз будет работать вчерашняя смена. Надо опросить всех водителей, но найти того, кто вчера вез Шпринца. Договорились?

– Конечно, – Давуд берется за телефон. – Сейчас группы создадим, – но тут же бросает трубку и встает. – Лучше сам схожу. – Он смотрит на часы. – Ребята еще все на месте. Значит, три группы надо. Чтобы к шести утра все в парках. Так? Я пошел, скоро вернусь.

Давуд уходит, а мы с Эдиком продолжаем совещаться.

– А что, Гелий Станиславович сегодня на работе? – спрашиваю я.

– Весь день в магазине. «Волга» его во дворе.

– Ты его самого видел, Гелия этого?

– Видел.

– Ну, и как впечатление?

– Делец первой статьи. Современный, умный, опасный.

– Кого еще успел повидать?

– К сожалению, эти двое исчезли. Беседовал еще с Лидой.

– У нее небось все мысли в больнице. Лежит Славка?

– Лежит. Не лучше ему пока. И все-таки Лида кое-что мне сообщила.

– Интересное?

– Вот слушай. Она припомнила, куда транзитом, минуя их магазин, шла пряжа. Это суконная фабрика. Но ей синтетическая пряжа совсем не нужна. Так что если Лида не ошибается, то тут какая-то комбинация проделывается. Завтра с утра я еду на фабрику, а Окаемов едет в банк. Мы с двух концов проведем проверку. Если магазин официально продал пряжу этой фабрике, то он ей через банк выставил платежное требование. И фабрика тоже через банк должна была эту пряжу оплатить.

– И если оплатила, значит, выходит, и пряжу получила?

– Ей с этой пряжей нечего делать. Я уже смотрел их номенклатуру. И пряжа в этом случае ушла куда-то дальше, мимо этой фабрики.

– Но ведь фабрика ее оплатила, – недоумеваю я. – Как же с деньгами?

– Я же тебе говорю, – терпеливо разъясняет Эдик. – Если тут замешана фабрика, то, видимо, осуществляется какая-то афера. Надо только разгадать какая. Поэтому до зарезу нужны документы из магазина. Тогда аферу не только раскроем, но и докажем.

– М-да, – я качаю головой. – Не простая задачка.

– Не зря едим хлеб, – снисходительно усмехается Эдик. – Кое-что делать умеем. Помоги только отыскать документы. Там, в частности, должна быть доверенность фабрики или еще какой организации на получение пряжи. А в доверенности – имя, чье-то имя. И этот человек потом расписался в накладных, когда эту пряжу получал. И накладные эти тоже должны быть в бухгалтерии магазина. Они ей нужны для отчетности.

– А на фабрике разве нет экземпляра этой накладной?

– Там же нет пряжи, значит, нет и накладной.

– Но как же они на фабрике оформляли деньги, уплаченные за пряжу?

– Вот! Если бы я только знал, – Эдик страдальчески морщится, словно у него заболел зуб. – Найди мне эти документы, дорогой. Найди Шпринца, черт бы его побрал! Полцарства за Шпринца! Мало? Ну, чего хочешь проси.

Возвращается Давуд, и мы отправляемся ужинать к нему домой. Дело в том, что у Давуда есть мама. Боже мой, какие национальные блюда она умеет готовить! Можно, говорят, проглотить язык. В первый мой приезд сюда мама была больна. И я пока знаю об ее искусстве только по рассказам. Но сейчас она выздоровела, и нас с Эдиком, видимо, ждет небывалый пир. Правда, Давуд говорит скромно: «Немножко перекусим».

Перед тем как идти ужинать, я спрашиваю Давуда:

– Наблюдение за квартирой Шпринца установили?

– Конечно, дорогой. Неужели нет?

– Кто у него дома?

– Жена, дочь, внук. Мужа у дочери нет, трагедия.

– А за домом Ермакова тоже смотрите, того, рыночного? – спрашиваю я, игнорируя домашнюю трагедию Шпринца.

– Еще бы. Как иначе, а? Ну, пойдем, дорогой. Мама ждет.

– Пойдем, пойдем. А за Гелием смотрите? – не успокаиваюсь я.

– Во все глаза смотрим, что ты! – смеется Давуд. – Очень быстро ездит на своей синей «Волге».

Уже по дороге я продолжаю приставать к Давуду с вопросами:

– Город сразу закрыли?

– Конечно, – кивает он. – Мы обнаружили исчезновение Шпринца через полтора часа после его отъезда из магазина. И сразу закрыли для него аэропорт и вокзал.

– Но за полтора часа…

– Проверили все поезда, все самолеты, которые за это время… Ах, нет! Ни один самолет не вылетел. Погода, понимаешь, – разводит руками Давуд. – Слава богу…

Мы идем по темноватым, пустынным улицам в сторону от центра. Нам никто не мешает разговаривать.

– И ты думаешь, он сейчас в городе? – спрашиваю я.

– Ага. Думаю.

– А как ведут себя его жена, дочь?

– Спокойно ведут, совсем спокойно.

– А что говорят, где он?

– Сегодня спрашивал. Не знают. Возможно, говорят, у какого-нибудь приятеля заночевал. Так бывает. В карты играет.

– Он же сегодня на работе не появился?

– Все равно не волнуются. Бывает, говорят.

– Приятелей назвали, где играет?

– Ага. Двух назвали. Мы на всякий случай проверили. Нет, конечно, его там. Ясно, что спрятали. Вместе с его бухгалтерией.

– Куда же, интересно, могли его спрятать? – задумчиво бормочу я, уже ни к кому не обращаясь. – Куда?..

– Ты у Гелия спроси, – смеется Давуд. – Ты же с ним знаком.

Но мне неожиданно приходит в голову совсем другая мысль.

– Нет, – говорю я. – Пожалуй, я кое у кого другого спрошу.

Мы наконец подходим к нужному дому.

Боже мой, какой нас ждет ужин! Описать его я не в силах. Уже не говоря о том, что мы пьем изумительное домашнее вино. Его привез двоюродный брат Давуда, с которым мы, конечно, познакомились.

Утром Эдик ни свет ни заря отправляется на свою суконную фабрику, точнее в ее бухгалтерию, а специальные группы разъезжаются по таксомоторным паркам. Давуд остается в своем кабинете. Безвыездно. Он – штаб всей операции, к нему будут поступать донесения от всех групп, занятых наблюдением и поиском. Ведь каждую минуту от любой из них может поступить сигнал тревоги, и Давуд обязан будет принять все необходимые меры.

Сам я ухожу в город. У меня зародилась одна мысль, которую я хочу попробовать проверить и реализовать. Внешне она выглядит не очень серьезно, и поэтому я не решаюсь рассказать о ней товарищам.

Я хочу повидать Хромого и кое о чем с ним посоветоваться. Кроме того, я даже самому себе в этом не признаюсь, но мне просто хочется с ним встретиться. И это, пожалуй, самое главное. Мне этот молчаливый, упрямый парень почему-то вошел в душу. Своей трудной и не до конца мне ясной судьбой, что ли? Или своей справедливостью, которая рождает взаимную симпатию? Не знаю. Ну, а что касается возможного совета с ним, то это, пожалуй, могло бы выглядеть лишь как предлог для встречи, если бы не смутное мое ощущение, что Хромой знает многое такое, что даже трудно предположить. Дело в том, что он не только умный и наблюдательный парень, но он, как мне кажется, обладает многочисленными и самыми разнообразными, даже неожиданными связями.

Впрочем, все это из области каких-то неуловимых моих впечатлений, ощущений и предположений. И поручиться за точность их я не могу. Но я привык всему этому доверять и все это проверять, как ни противоречивы эти понятия.

Я, в конце концов, уже решительно направляюсь к Хромому, ибо вначале я шел не спеша, словно взвешивая и проверяя свое намерение.

Я иду все дальше и легко узнаю знакомые мне уже улицы, площади, скверы, даже отдельные дома и вывески магазинов. И наконец, выхожу на набережную.

Море все такое же, какое было неделю назад, – шумное, косматое, темно-свинцовое под низким серым небом, далеко-далеко где-то они незаметно сливаются, горизонта почти не видно. Небо здесь совсем особенное, мне кажется. Тучи, клубясь, наползают друг на друга, тяжелые, как горы, и чудится, что они вот-вот упадут в море. Многие жалуются, что бесконечный шум моря бьет им по нервам, что они плохо спят под мерный и яростный грохот волн. Я тоже не отдыхаю рядом с морем, но я как-то внутренне заражаюсь его энергией и мощью и чувствую себя словно обновленным.

Вот и сейчас я подхожу к парапету и с наслаждением подставляю лицо соленым брызгам от грохочущих внизу волн. С минуту я смотрю на их бешеный водоворот, потом иду дальше по набережной, узнавая, кажется, все до одного дома здесь, магазины, рестораны, кафе. Вот концертный зал, вот кинотеатр, вот кафе, где я был однажды…

Наконец я дохожу до мастерской Сережи-Хромого и толкаю дверь.

Сережа, как всегда, сидит за барьером на низенькой своей табуретке, неестественно вытянув негнущуюся ногу под низко опущенной лампочкой с железным абажуром, и сосредоточенно стучит молотком по подошве ботинка. А рядом, на обыкновенном стуле, сидит и курит… Володя-Жук.

Когда я вхожу, они оба одновременно вскидывают голову, и Жук первый изумленно кричит:

– Виталий?! Ты откуда?!

И вскакивает мне навстречу.

Сергей остается сидеть и молча улыбается мне.

Я захожу за барьер, пожимаю им обоим руки, подтаскиваю стул и тоже закуриваю. Мне необыкновенно хорошо с этими ребятами, словно я пуд соли с ними съел. И как здорово, что здесь оказался Жук, вдвойне это меня радует.

– С приездом, – крепко жмет мне руку Сергей. – Каким ветром опять задуло?

– А! – досадливо машу я рукой. – Потом. Ну как вы тут, как Славка?

Некоторое время мы болтаем о том о сем, потом я неожиданно спрашиваю:

– Ребята, а где это Гусиное озеро, не знаете?

– Километров тридцать от города, – отвечает Жук. – В горах.

– Ты там был?

– Водичку туда вожу. Точка там наша.

Дело в том, что Володя водитель грузовой машины и работает в тресте столовых и ресторанов. Это я еще прошлый раз от него узнал.

– А чего там еще есть, кроме твоей точки?

– Озеро есть, – улыбается Жук. – Здоровое. И красотища же там – ты бы знал. Ну, а еще там санатории всякие, дома отдыха, турбазы, охотохозяйство. Ты там был? – обращается он к Сергею.

Тот утвердительно кивает в ответ. Губами он зажал гвозди. И продолжает энергично стучать молотком.

– И дачи всякие есть? – спрашиваю я.

– Не, – уверенно отвечает Жук. – Дач нет. Ну, может, только какие особые, для начальства. А тебе чего там нужно? – в свою очередь спрашивает он.

– Не что, а кто, – отвечаю я. – Есть там как будто такой дядя Осип. Не слыхал?

– Не, – крутит головой Жук. – Не знаю такого. А ты не знаешь? – снова обращается он к Сергею.

Тот кивает, потом вынимает изо рта гвоздики и говорит:

– Егерь. Сволочь.

– Почему сволочь? – немедленно интересуется Жук.

– За большие хрусты он тебе кого хочешь разрешит застрелить, без всякой лицензии. Никого ему не жалко.

– А если хрустов нет? – улыбается Жук.

– Тогда тебя самого запросто может застрелить. Я тебе говорю, никого ему не жалко. И еще потом скажет: «Браконьер, в меня стрелял». Было раз такое. А другой раз парень один из города последние гроши ему отвез, чтобы откупиться. Он на него протокол фальшивый составил.