Текст книги "На свободное место"

Автор книги: Аркадий Адамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– Ладно тебе, начальник, лепить-то от фонаря, – хмурится Гаврилов и, подняв голову, тускло смотрит на меня.

– Почему же – лепить? – возражаю я. – И Колька, и Леха, и сам Лев Игнатьевич – люди приезжие, сами знаете.

– Ничего я не знаю.

– Ничего или никого?

– И ничего, и никого.

– Ну, ну, Гаврилов. Перчатка Колькина вас намертво с ним связывает. И с ним, и с… убийством тоже.

Гаврилов по-прежнему смотрит на меня тускло и задумчиво. Я сразу подмечаю эту его внезапную задумчивость и истолковываю ее в том смысле, что Гаврилов колеблется, признаться ему хоть в чем-то или нет. До конца он сейчас признаваться не будет, это ясно.

– Примеривай не примеривай, ничего не подойдет, – говорит он наконец. – Первая она у нас. Олежка, черт, попутал.

Видно, мысли его все время кружатся вокруг квартирной кражи, и никакая перчатка его сейчас не волнует и, выходит, убийство тоже. Странно.

– Олежка – что, – я пренебрежительно машу рукой. – Пьяненькому веры-то мало. Вот Лев Игнатьевич – это другое дело. Если уж он указал на ту квартиру…

– Не знаю я такого, говорят тебе, – нетерпеливо перебивает меня Гаврилов.

– И Кольку не знаете?

– И Кольку.

– А ведь перчатка его…

– Далась тебе эта перчатка! – неожиданно ухмыляется Гаврилов.

– А как же? Вроде визитной карточки она.

– Ну вот что, – вздыхает наконец Гаврилов и, видимо на что-то решившись, заключает: – Не вышел номер, значит.

Я молча жду, что он скажет дальше, я боюсь неловким словом что-нибудь испортить, чему-то помешать.

А Гаврилов на секунду снова умолкает, словно усомнившись вдруг в чем-то, затем, уже решительнее, говорит, будто споря с самим собой или себя уговаривая:

– Да нет, не вышел номер, чего уж там. Куда-то даже не туда все поехало. Короче, – он поднимает голову и смотрит на меня, – перчатку ту я во дворе подобрал и с собой в квартиру эту самую прихватил. Там и бросил. Вот так все и было, одним словом.

– Ну да? – недоверчиво спрашиваю я. – Там, значит, и бросил?

– Там и бросил.

– Зачем?

– А чтобы голову-то вам задурить. Думал, убийством займутся, ну, и кражу заодно им же и пришьют. А тут, я вижу, все наоборот получается. Нам убийство хотите навесить. А мы тут ни сном ни духом. Вот так.

Я некоторое время молчу, стараясь собраться с мыслями и прийти в себя от этого неожиданного признания. Неужели это правда? Если так, то все становится на свои места. Чума и Леха не участвовали в краже, не участвовали! Один в то утро был у своей Музы, а второй – у Полины Тихоновны. И перчатку подбросили. Вот это номер! А значит, и Лев Игнатьевич… И Семанский… Но все это потом, потом. Я заставляю себя вернуться к сидящему передо мной Гаврилову. А не хитрит ли он случайно? Не пытается ли сбить? Нет, нет, рано удивляться и радоваться. Тут надо разобраться спокойно.

– Выходит, двое вас было в квартире? – спрашиваю я.

– Выходит, что так.

– И перчатку ту вы, значит, нашли во дворе. Когда именно?

– Я ее не нашел, я ее подобрал, как они убежали, – снисходительно поясняет Гаврилов.

– Выходит, вы видели все, что случилось там?

– Все как есть. Я этих голубчиков давно заприметил. Думал даже, – Гаврилов сдержанно усмехнулся, – не конкуренты ли появились.

– Они тоже вокруг той квартиры кружили?

– Ну да.

– А зачем – как теперь полагаете?

– Кто их знает. Правда, один разговорчик ихний я все-таки зацепил, – задумчиво сообщает Гаврилов. – Но ни хрена тогда не понял.

– Чей разговорчик?

– Ну, этих, пожилых, значит. Одного потом кокнули. У меня на глазах, ей-богу. Я прямо чуть не рехнулся.

– А что за разговорчик был?

– Ну, один, который, значит, живой остался, говорит: «Советую убраться и никогда больше ему на глаза не показываться». А тот говорит: «Это мой друг, и тебе он ничего не сделает». А тот ему: «Сделает, не бойся». Вот такой разговорчик был.

Гаврилов охотно и даже как будто с облегчением передает подслушанный им разговор. Словно давил он его чем-то, беспокоил, и вот теперь эту тяжесть можно переложить на других. Да, что-то разбередило в душе Гаврилова это убийство, что-то в душе у него дрогнуло, мне кажется.

– А потом они его убили… – задумчиво говорю я.

– Точно. На моих глазах.

– Крикнул он хоть?

– Не успел.

– А еще кто-нибудь это все видел?

– Не. Один я.

– И не кинулся на помощь, не позвал никого?

– Растерялся я, – виновато говорит Гаврилов. – Все-таки прямо на глазах. Веришь, ноги-руки аж затряслись. И язык отнялся.

– Ну, а ребят-то этих вы разглядеть успели?

– Да кто их знает, – отводит глаза Гаврилов, явно пугаясь моего вопроса. – Темно было. Их вон женщина одна видела, как они со двора убежали, а потом вернулись.

– И труп видела?

– Скорей всего нет. Ей кусты загораживали.

– А женщина эта сама откуда появилась, не заметили?

– Да из дома вышла. Не того, который во дворе, где квартира та. А из другого, который еще на улицу выходит. Из левого подъезда вышла, точно. Красное пальто на ней и белая шапка. Худая такая.

– Шершень с вами в тот вечер был?

– Не. Я один.

– В случае чего опознать этих парней сможете?

– В свидетели хотите записать? – усмехается Гаврилов.

– Хочу.

– Не выйдет, начальник. Я сам под суд иду.

– По закону все равно можете свидетелем быть в другом деле. Ведь гражданином вы остаетесь.

– Какой уж я гражданин теперь, – пренебрежительно машет рукой Гаврилов и неожиданно добавляет: – Но вот у человека жизнь отобрать – это я не могу даже помыслить. Хотите верьте, хотите нет.

– Не можете? – переспрашиваю я. – А ведь вы собрались задавить человека там, на даче. Или забыли? Машиной хотели задавить.

– Это Степка! – взволнованно вырывается у Гаврилова. – Ошалел от страха. Я ему в тот же момент по шее навернул. И руль крутанул. Его же «Москвич»-то, он и за рулем сидел.

– Это точно, – соглашаюсь я. – «Москвич» его.

– Ну вот, – подхватывает Гаврилов. – А на чужую жизнь замахиваться никак нельзя. Вещь какую туда-сюда – это одно, а жизнь отобрать – совсем другое дело, страшное дело, я скажу, последнее.

– Именно, – согласно киваю я. – Самое последнее это дело. Так неужто, Иван Степанович, вы таких вот извергов покрывать будете? Ведь сегодня они чужого вам человека убили, а завтра могут…

– Ладно тебе, начальник, душу-то мне ковырять, она и так у меня уже в клочьях вся, – мрачно обрывает меня Гаврилов. – «Завтра, завтра…» Что мне «завтра»? Я вон теперь сколько лет своих-то не увижу. Дочка небось невестой без меня станет, если, бог даст, жива-здорова будет.

– Да уж не дай, как говорится, бог, чтобы дочка ваша таких вот извергов встретила, – не позволяю я Гаврилову увести разговор в сторону. – Ведь вот тот, чья перчатка, кого арестовали мы сейчас, одну девушку в Новосибирске искалечил, гад. Это кроме убийства у вас на глазах. Словом, зверь, сущий зверь, а не человек. А с виду… Вот недавно еще одной тут голову закружил.

– Попадись мне такой, – сквозь зубы цедит Гаврилов, – своими руками бы придушил, гаденыша. Эх!..

Он сейчас все примеряет к своей дочке, у него, кажется, и других мыслей нет сейчас. Ох не легко ему!

– Зачем же своими руками? – говорю я. – Руками закона надежнее. И все должно быть по справедливости, Иван Степанович. Вы, к примеру, тоже людям бед принесли немало. И вам тоже по совести следует принять за это наказание. По совести и по закону. Ну, а тот… кстати, и кличка у него – Чума. Вполне подходит. Ему наказание следует особое. Он у человека жизнь отнял.

– Все верно, – горестно вздыхает Гаврилов.

Все-таки поубавилось в нем угрюмой, нелюдимой озлобленности, проступает человеческое, что-то даже незащищенное. И кажется Мне, что этим вот человеческим, добрым чувством на миг высветилось изнутри его лицо, худое, желтоватое, с морщинами вокруг глаз и на висках. И помимо воли вызывает у меня сочувствие этот человек, а ведь кажется, что никакого сочувствия он не заслуживает.

– Но чтобы закон и его, этого душегуба, наказал по справедливости, – продолжаю я, – закону нужны доказательства. А они у вас в руках, Иван Степанович. Самые важные доказательства. Дадите их закону – будет и справедливое наказание. Не дадите – убийство ведь можно и не доказать. И справедливое наказание обойдет его стороной. Опасно это, Иван Степанович, для всех людей опасно, если он таким вот на свободе очутится.

– Что ж, я не понимаю, что ли, – задумчиво говорит Гаврилов. – Не зверь ведь.

– Тем более и у вас дочка растет.

– Растет…

– Так поможете вы нам?

– Поглядим…

– Что ж, поглядите, Иван Степанович. Подумайте. На этом и закончим пока. Вас потом следователь еще вызовет.

– Ему ничего не скажу, – хмурясь, предупреждает вдруг Гаврилов. – Вас буду дожидаться. Вот так.

До чего-то я, оказывается, все же докопался, какую-то потаенную струнку в душе его задел. И это немалая награда, скажу я вам. Даже, если хотите, главная награда, ради которой не надо жалеть сил, времени, нервов. Ничего не жалко, если в результате этих усилий в пропащем, казалось бы, человеке вдруг просыпается совесть.

– Ну, ну, – примирительно говорю я. – Он все поймет тоже. Будьте спокойны.

– А чего мне беспокоиться? – усмехается Гаврилов. – Пусть он беспокоится, пока я молчать буду.

– Ладно, – соглашаюсь я. – Давайте, как договорились: вы подумайте и мы подумаем. Идет?

– Ваше дело, – с напускным безразличием пожимает плечами Гаврилов. – Если что, я ведь и опознать его могу, очень даже просто.

От неожиданности у меня даже не приходят сразу на ум нужные слова, и я молча киваю в ответ.

Гаврилова уводят. А я, закурив, некоторое время беспокойно хожу из угла в угол по своей комнате, охваченный каким-то безотчетным волнением. И только постепенно успокаиваюсь.

Потом торопливо гашу сигарету, запираю комнату и направляюсь в конец длиннейшего коридора, к Кузьмичу.

Я вхожу в кабинет, где еще продолжается допрос Шершня.

Это рыжеватый, круглолицый малый с хитрющими, обычно, наверное, улыбчивыми глазами, франтовато одетый в какой-то ярко-клетчатый костюм; широченный, пестрый галстук закрывает ему всю грудь под расстегнутым пиджаком. Сейчас он говорит плачущим голосом, прижимая к толстой груди покрытые веснушками и рыжим пухом руки. На одном из пальцев у него я вижу золотой перстень-печатку. Говорит Шершень с подвыванием и всхлипыванием, но в плутовских глазах его нет и слезинки.

– …Все как на духу вам признал, граждане начальники. Ну, как есть – все!.. Вот и это тоже. Ванька мне приказал: «Дави его!» А я не хотел! Не хотел я! Я по слабости все. Слабый я человек, понятно вам? Я и от кражи этой проклятой Ваньку удержать хотел. Христом богом просил не ходить. Да разве его удержишь? А у меня, граждане начальники, мать-старушка на иждивении. И еще сестра с ребенком, брошенная! Всех содержу, всех кормлю-пою, всех одеваю. Себе во всем отказывал! Все им идет! Вы только войдите в мое критическое положение! Только войдите! А я вам чего хотите подпишу – подтвержу!

– Ладно уж, Степан Иванович, – Кузьмич усмехается. – Хватит, хватит. Вы уж и так нам рассказали больше чем надо. Теперь придется правду от неправды три дня отделять. Много вы нам и того и другого выложили.

– Все правда! Все! Как слеза! – испуганно кричит Шершень и машет на Кузьмича короткими, толстыми руками. – Все – как на духу! Ничего не утаил и не прибавил. У меня натура такого не допустит!..

– Много ваша натура чего допустила, – жестко обрывает его Валя Денисов.

– Допустит и это. Вы нам так и не сказали, где спрятаны остальные вещи с кражи. Ну-ка, вспомните.

– Не знаю! Пропади я совсем, не знаю! – отчаянно кричит Шершень, прижимая руки к груди. – Ванька прятал! Ей-богу, Ванька!

Он вдруг медленно сползает со стула и становится на колени. Вид у него омерзительный. Слюнявый рот перекошен, а по толстым, угреватым щекам пробегает по слезинке.

– Да встаньте вы, Шершень, – брезгливо говорит Кузьмич. – Ну, сколько можно на колени бухаться? Вы не в церкви, тут грехи не замолишь. Так что вставайте, вставайте, хватит.

Шершень, громко всхлипывая, нехотя поднимается с пола и, отряхнув брюки, снова усаживается на стул.

– Меня нельзя в тюрьму, граждане начальники, – продолжает отчаянно канючить он. – Гуманизм не позволит. Моя родная власть. Мне старушку-мать кормить! И сестру совершенно больную, с малым ребенком брошенную. Пропадут они! Ей-богу, пропадут! А я безопасный! Если Ванька в тюрьме будет, я до чужого пальцем не дотронусь! Кого хотите спросите! Я вам тыщу свидетелей и всяких поручителей приведу! Желаете? Мигом приведу!

– Ладно. Хватит, – решительно и сердито объявляет Кузьмич. – На этом пока кончаем.

Он вызывает конвой, и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит ноги и не перестает жалобно подвывать.

Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся полученной информацией. По главным пунктам наши данные совпадают. Кражу совершили двое, Гаврилов и Шершень, невольный «подвод» дал им вечно пьяный Олег Брюханов, поведавший во всех подробностях о своей тяжбе с сестрой и о находящихся в квартире ценностях и картинах. Насчет убийства во дворе и подброшенной перчатки Шершень ничего не знает. Это похоже на правду, Гаврилов лишнее болтать не любит.

– Ну, ловок этот Гаврилов, – качает головой Кузьмич. – Ишь чего с перчаткой придумал. И ведь сразу сообразил, мгновенно. Но и ты, Лосев, молодец, – обращается он ко мне. – До сознания его дошел. Вот у тебя это иной раз отлично получается.

Очень мне приятна похвала Кузьмича. Я только вида не подаю, как мне это приятно.

Тем временем в кабинет заходит Петя Шухмин, возбужденный, вполне, видимо, здоровый и очень этим обстоятельством довольный. За ним идет и Виктор Анатольевич, наш следователь. Петя, наверное, куда-то за ним ездил. Валя Денисов рассказывает о задержании Гаврилова и Шершня, а я – о своей командировке. Отчет мой занимает немало времени.

– Шпринц – это большая удача в деле, – замечает Виктор Анатольевич по ходу моего рассказа. – И дальше пригодится.

Когда я кончаю, Кузьмич, вздохнув, говорит:

– Ну что ж, милые мои, кражу мы, можно сказать, раскрыли. Как вы полагаете, Виктор Анатольевич, раскрыли мы ее?

– Полагаю, что да, – улыбнувшись, отвечает тот и добавляет: – Придется ее снова выделить в отдельное производство. Заканчивать надо дело и передавать в суд. Только сперва надо найти, конечно, остальные вещи и картины. Тут я думаю… – Помедлив, он оборачивается ко мне: – Вы, Виталий, завтра допросите Гаврилова официально. По моему поручению. У вас с ним, видимо, хороший контакт установился. Надо добиться, чтобы он сказал, где остальные вещи. И потом, если он пройдет свидетелем по делу об убийстве, это будет удача. И конечно, надо найти ту женщину, в красном пальто, – обращается он к Кузьмичу.

– Найдем, – кивает тот. – Сегодня же постараемся.

– И все-таки самое главное, – говорю я, – можно сейчас твердо сказать: в кафе я встречался именно с Львом Игнатьевичем. А назвался он Павлом Алексеевичем. И забеспокоился, когда я слишком близко, на его взгляд, подобрался к Купрейчику. Тут у меня уже никаких сомнений нет. И в убийстве Семанского замешан этот Лев Игнатьевич, он организатор.

Все это я говорю горячо, даже запальчиво, словно кто-то спорит со мной, не соглашается. Между тем, все присутствующие со мной согласны. А Кузьмич задумчиво добавляет, по привычке раскладывая по столу свои карандаши и не отрывая от них глаз:

– Это убийство тянет на какое-то крупное хозяйственное дело, милые мои, – он поднимает голову и смотрит сперва на меня, а потом и на Виктора Анатольевича.

– Очень похоже, – соглашается тот. – Вообще пора, мне кажется, ОБХСС подключать, настало время. Наметилось уже несколько интересных фигур. Смотрите, – Виктор Анатольевич придвигает к себе лист бумаги и начинает называть имена и записывать их. – Пока в порядке выявления, – предупреждает он. – Значит, Семанский. Он убит. Потом этот самый Лев Игнатьевич. Дальше – Шпринц, Ермаков, это все там, в Южноморске. Да! Еще в Москве – Купрейчик.

Виктор Анатольевич каждое имя обводит квадратом и соединяет их пунктирными линиями, возле каждой из них ставя вопросительный знак и при этом поясняя:

– Функциональные связи тут пока точно не установлены. А скорей всего, некоторые звенья нам вообще неизвестны.

– Вы пока что и второго Ермакова запишите, – говорю я. – Василий Прокофьевич, двоюродный братец Гелия Станиславовича, в филиале его магазина трудится, на рынке. Прохвост, мне кажется, великий, может, даже почище Гелия.

– Запишем, запишем, – охотно откликается Виктор Анатольевич и, сделав пометку, замечает: – Все это должен изучить специалист, аккуратно и осторожно. Виталий, – обращается он ко мне и указывает на потолок. – Там, кажется, один крупный мастер на этот счет есть.

Виктор Анатольевич имеет в виду Управление ОБХСС, расположенное этажом выше нас.

– Там не один мастер, – улыбаюсь я.

– Это я и сам знаю, – говорит Виктор Анатольевич – Но я имею в виду одного вашего знакомого. Помните, мы с ним сотрудничали недавно по одному делу? Очень хорошее впечатление тогда оставил. Как его фамилия, забыл?

– Албанян? – спрашиваю я.

– Вот, вот. Введите его пока в курс дела. А мы потом небольшое совещание межведомственное, как всегда, соберем. Не возражаете, Федор Кузьмич? С вас, можно сказать, все началось, вы и решайте.

– Все правильно, – соглашается Кузьмич. – И Купрейчик-то этот самый не последнюю роль играет во всем деле, если из-за него такая схватка завязалась. Шутка? На убийство даже пошли.

– Золотая курочка, – насмешливо говорю я.

– Интересно знать, что она несет, – вставляет Петя.

Валя, как всегда, помалкивает и только под самый конец вдруг говорит:

– Можно предположить, что к Музе этот самый Лев Игнатьевич и заходил Возможно, хотел узнать, где Чума, куда пропал.

– Вполне возможно, – соглашается Кузьмич. – Таким образом, путей у нас к нему три: через Купрейчика, через Совко и через Музу. Кто-нибудь из них да должен знать, как до этого Льва Игнатьевича добраться Очень он нам нужен.

– Но ни Купрейчик, ни Совко так просто адрес его не назовут, – с сомнением говорит Петя. – Их заставить надо.

– Само собой, – снова соглашается Кузьмич. – Тут, милые мои, что-то придумать придется.

– Только учтите, – замечает Виктор Анатольевич, – у нас против этого Льва Игнатьевича нет ни одной улики. Обратили внимание? Ни одной. Выходит, арестовывать его сейчас нельзя. А потому и тревожить не рекомендуется.

– Все правильно, – Кузьмич задумчиво перебирает карандаши. – Тревожить не будем, а вот работать вокруг будем. Тогда появятся и улики. И идти пока что надо всеми тремя путями. И вообще давайте, милые мои, разворачиваться. Сделаем так, – он оставляет свои карандаши, и голос приобретает знакомую нам твердость: – Давай-ка, Шухмин, привези сюда Музу, Да побыстрее. Ты, Денисов, отправляйся за той женщиной в красном пальто. Разыщи ее непременно, без нее не возвращайся. Ну, а Лосев отправится к коллегам в ОБХСС, – заключает Кузьмич. – Выполняйте, милые мои. Время терять нельзя. Вон уже полдня и так прошло.

Все поднимаются со своих мест. Виктор Анатольевич прощается с каждым и уславливается о новой встрече Впрочем, никто сейчас не может предсказать, когда она потребуется.

Да, дело приобретает новый, неожиданный оборот. И контуры его начинают обрисовываться все явственней.

Я отправляюсь к нашим соседям на пятый этаж.

…Первым из нас троих выполнил свое задание Петя Шухмин. Через час он уже вернулся в управление вместе с Музой. На этот раз, надо сказать, Шоколадка выглядела далеко не такой привлекательной. Лицо ее заметно осунулось и побледнело, и потому ярко подведенные, как и прежде, губы, и зеленью оттененные веки не только не добавили ей сейчас привлекательности, но скорее делали и вовсе какой-то безвкусной дурнушкой. Это просто удивительно, как самочувствие и настроение женщины отражается на ее внешности.

Ну, а Муза, видимо, чувствовала себя плохо, очень плохо, и настроение у нее было отвратительное. Одни женщины при этом становятся резкими, грубыми или язвительными, другие плаксивыми. Муза, видимо, принадлежала к последним. Когда она вошла в кабинет Кузьмича, в глазах ее уже стояли слезы, а руки нервно теребили мокрый платочек, хотя вынула она его, как видно, только что и при этом забыла закрыть сумочку. Внизу, в гардеробе, Муза оставила свою роскошную дубленку и сейчас была в изящном сине-черном костюме со странным шлифованным камушком вместо брошки и красивой золотой цепочкой на открытой тонкой шее. Все было бы очаровательно, если бы не горькие складки в уголках рта и заплаканные, покрасневшие глаза на бледном лице.

Кузьмич, конечно, сразу все это отметил про себя и невольно вздохнул.

– Здравствуйте, Муза Владимировна, – сказал он, выходя из-за стола и придвигая ей стул. – Присаживайтесь, пожалуйста. Ничего не поделаешь, пришлось вас еще раз побеспокоить.

– Пустяки, – грустно махнула рукой Муза, опускаясь на предложенный ей стул. – Другие беспокоят меня гораздо больше.

– Вы имеете в виду Совко?

– Он уже, наверное, долго никого теперь не побеспокоит, правда?

– Да. Надеюсь, – кивнул головой Кузьмич и испытующе посмотрел через стол на Музу. – Но вы как будто жалеете, что он вас больше не побеспокоит?

– Представьте, жалею, – с неожиданным вызовом ответила Муза. – Что ж теперь делать? Это мой мужчина. Мне другого не надо. Из-за него я от мужа ушла, он мне противен стал.

Кузьмич неуверенно пожал плечами.

– Конечно раз так, то ничего не поделаешь. Сочувствую вам.

А Муза промокнула платочком выступившие слезы и, вздохнув, сказала С обидой и раздражением:

– Ах, что мне ваше сочувствие, когда разбита жизнь.

– Ну, ну, – улыбнулся Кузьмич. – Сейчас вы мне, наверное, не поверите, но уверяю вас, все пройдет. Забудете вы этого бандита, забудете. Вот он бы вам жизнь разбил, это уже точно.

– Да, конечно. Я все понимаю, – тихо ответила Муза, опустив голову.

– Ладно, – ответно вздохнул Кузьмич. – Оставим это. А вот кто же вас беспокоит больше, чем мы? Вы, кажется, так сказали?

– Я уже не помню, как я сказала, – стараясь снова не расплакаться, ответила Муза. – Я такая рассеянная стала. Ну, все забываю. И на работе тоже. Просто ужас какой-то.

– Тогда я буду поточнее, – мягко сказал Кузьмич. – К вам никто не приходил из знакомых Совко, не спрашивал о нем?

– Ой, приходил! – взволнованно воскликнула Муза и прижала ладони к щекам. – Я безумно перепугалась. Потом даже плакала.

– Кто же это был?

– Я его вообще не знаю.

– Ну, вы сперва мне его опишите, какой он из себя?

– Какой? Ну, такой низенький, полный, пожилой уже. Усы седые. Под глазами мешки. Я его раньше видела. Он раза два с Николаем приходил к нам в ресторан. Они вместе обедали. Я вам уже говорила.

– Как же его зовут?

– Николай нас тогда не знакомил. А сейчас, когда пришел, сказал, что зовут его Павел Алексеевич. Только…

Муза замялась.

– Что «только»? – настораживаясь, спросил Кузьмич.

– Наврал он, как его зовут, – слабо усмехнулась Муза. – Я мужчин уж знаю, как они знакомятся. И сразу чувствую, когда врут.

Кузьмич улыбнулся, про себя согласившись с ней, но на всякий случай спросил:

– А от Совко вы такого имени никогда не слышали?

– Нет, – покачала головой Муза. – Никогда.

– А вот другое имя – Лев Игнатьевич, тоже не слышали?

– Лев Игнатьевич?.. Кажется, слышала… – Муза задумалась. – Они с Лешей об этом человеке говорили…

– Что именно, не помните?

– Нет, не помню… Я уже ничего не помню, – снова чуть не заплакав, сказала Муза и досадливо махнула рукой. – Пустая голова совершенно стала… Ну, кажется… Николай не хотел что-то отдать этому Льву… Льву… как его?

– Игнатьевичу.

– Да, да, Льву Игнатьевичу. А Леша сказал, что тот может позвонить кому-то и… ну вроде бы пожаловаться…

– И что Николай?

– Он, по-моему… знаете, мне кажется, он никого на свете не боялся. А тут… Ну, в общем, сразу как-то уступил, согласился. Я еще удивилась, помню.

– Понятно… – задумчиво кивнул Кузьмич, по привычке вертя в руках сложенные очки. – А вы не поняли, куда этот Лев Игнатьевич может позвонить, не в другой город?

– Да, да. В другой город. Я так и поняла. Далеко куда-то.

– А кому? Леша никакого имени не называл?

– Называл… Я только забыла. Такое странное имя… Я еще подумала, – Муза слабо улыбнулась опять, – что мы в школе его проходили… по химии, кажется.

– По химии? – озадаченно переспросил Кузьмич.

– Ну да…

– А-а… Того человека не Гелий звали?

– Ну конечно! – обрадованно воскликнула Муза. – Гелий, Гелий… Ужасно странное имя, правда? Гелий… Станиславович. Вот так. Нет, я, кажется, еще не совсем с ума сошла, слава богу. Вон какой разговор вспомнила.

– И в самом деле, не всякий такое имя запомнит, – согласился Кузьмич.

– А я привыкла с лета всякие имена запоминать, – сказала Муза. – Знаете, в нашей работе как?

Но Кузьмич на этот раз был не склонен уводить разговор в сторону.

– А что вам сказал этот человек, который пришел к вам? – спросил он. – Помните?

– Конечно, помню. Спросил, не знаю я, где Николай. А я ему говорю: «Не знаю». Вы же мне так велели говорить?

– Правильно ответили. А он что сказал?

– «Неправда, говорит. Знаете. Он вам говорить не велел. Но я его и под землей найду. Далеко от меня не убежит. Кушать захочет». Очень мне хотелось ему сказать, где Николай теперь кушает.

– И больше он ничего не сказал?

– Выругался, знаете… как последний подонок. Меня даже не постеснялся. А с виду такой солидный. И еще говорит: «Не ожидал, что он тряпкой окажется». Леха, мол, другое дело. Он мог со страху удрать. А от Николая он не ожидал. Тем хуже для него. И мне говорит: «Вы тоже сто раз еще пожалеете, что прячете его. Я же знаю, что прячете». Грозить мне стал. Ой, я чуть со страха не умерла.

– Он вам никакого адреса или телефона не оставил?

– Телефон оставил. Велел, чтобы Николай ему позвонил. Я вам сейчас покажу. Он мне написал. Ой, где же эта бумажка…

Муза поспешно положила на колени сумочку, даже не заметив, что она все время была у нее раскрытой, и принялась торопливо рыться в ней, вынимая то одну бумажку, то другую, пробегая их глазами и досадливо пряча обратно. Наконец она нашла то, что искала.

– Вот. – Она протянула Кузьмичу клочок бумаги. – Его рукой написано.

Клочок оказался уголком газеты. На нем торопливо шариковой ручкой был написан номер телефона и рядом стояли два, очевидно, сокращенных слова: «пят» и «вт». Кузьмич на секунду задумался, потом кивнул головой.

– Ладно. С этой запиской мы разберемся. Можно ее оставить?

– Ну конечно. Чего вы спрашиваете?

– Спасибо. А этот человек обещал еще раз зайти?

– Нет. Сказал, что будет ждать звонка Николая. Он уверен был, что я знаю, где Николай. Просто не хочу ему говорить.

– Ну что ж. Прекрасно. А когда звонить, сказал?

– Сказал, чтоб вечером звонил. По вторникам и пятницам. Там же написано.

– А он сам у вас когда был?

– Когда?.. Сейчас скажу… Господи, когда же он был?.. Ах да! Он позавчера был, в четверг. Я же работала. Он за мой столик сел.

– А ваш домашний адрес он знает?

– Что вы! Нет, конечно. Николай никогда бы ему мой адрес не дал. Он никому его не давал, даже Леше и то.

– Ну, спасибо вам, Муза Владимировна, – сказал, вздохнув, Кузьмич. – Спасибо. Очень вы нам, кажется, помогли. И не переживайте уж так. Все, что случилось, – к лучшему, поверьте мне. А вы сейчас дочкой побольше займитесь, матери помогите! Это вас хоть как-то отвлечет.

– Если бы его была дочка… – опустив голову, тихо, с тоской произнесла Муза и закусила губу.

– Его дочка в другом городе бегает, – сердито сказал Кузьмич.

Муза подняла на него глаза.

– А вот этого вы могли бы мне не говорить.

– Простите, – смутился Кузьмич. – Вырвалось. Всего вам доброго.

– Вы мне пропуск подпишите, – сказала Муза сухо.

Когда она ушла, Кузьмич еще некоторое время сидел за столом, то и дело досадливо потирая седой ежик волос на затылке. Он был недоволен собой и все еще смущен.

Потом Кузьмич посмотрел на часы, встал, убрал в сейф бумаги со стола и, заперев кабинет, отправился обедать. Субботний день снова проходил на работе.

А после обеда в управлении появился Валя Денисов. С ним вместе приехала немолодая женщина в красном пальто.

Когда Кузьмич возвратился в свой кабинет, Валя попросил разрешения зайти к нему со своей спутницей.

– Роза Григорьевна, – коротко представил он ее Кузьмичу.

– Присаживайтесь, Роза Григорьевна, – сказал Кузьмич, указывая на стул, на котором час назад сидела Муза. – Вам, наверное, уже известно, почему мы вас побеспокоили?

Женщина оказалась много старше, чем можно было предположить в первый момент, судя по ее тонкой фигуре и легкой, порывистой походке. Узкое лицо ее с большими строгими глазами было покрыто сеткой мелких морщин, руки – большие, узловатые, привыкшие к нелегкому труду руки работницы. Уже начавшие редеть светлые волосы с заметной сединой на висках были небрежно собраны в пучок. Слегка робея от необычной обстановки, в которую вдруг попала, женщина опустилась на самый краешек стула, оправив на коленях темное платье, и с любопытством оглядела кабинет.

– Известно, известно, – закивала она в ответ на вопрос Кузьмича, не переставая оглядываться. – Вон он мне все и растолковал, – Роза Григорьевна указала на Валю. – Чего ж тут неизвестного?

– Так как, помните вы тот вечер?

– А как же? Ясное дело, помню.

– Вот вы мне и опишите все, что было, что видели.

– Так я ж ему вон все как есть уже описала, – женщина снова кивнула на Валю. – И все он понял.

– Вот вы и мне опишите, чтобы я тоже понял, – улыбнулся Кузьмич.

– Пожалуйста. Мне что? Я хоть сто раз опишу, – охотно согласилась Роза Григорьевна. – Значит, часов так уже в десять это было-то. Точнее сказать, в одиннадцатом. Как раз, помню, кино по телевизору кончилось. Вышла я, значит. А темень у нас во дворе страшенная. Уж сколько писали, сколько писали, вы бы знали. Тут, дорогие начальники, кого хошь убьют или разденут. Уж и Борис Кириллович покойный, помню, еще хлопотал. Все обещали. И человек вот уже помер, а темень эта распроклятая как, значит, была, так и осталась. Это что же такое, я вас спрашиваю? – Роза Григорьевна все больше распалялась от негодования. – А вот возьму и слова вам не скажу, пока двор нам не осветите! Это ж подумать только!

– Мы, Роза Григорьевна, все от нас зависящее сделаем, – серьезно сказал Кузьмич. – Правы вы тут на сто процентов. Обещаю вам.

– Вот, вот. Сделайте. Все спасибо вам скажут, – уже совсем другим тоном подхватила Роза Григорьевна и со вкусом снова приступила к рассказу: – Ну, вот, значит. Вышла я себе. Темень, говорю…

– А зачем вы во двор вышли?

– То исть как «зачем»? Своего искать.

– Это мужа, значит?

– А то кого же? Он, как что, в котельную от меня бегет. Дружки у него там растреклятые. А со мной у телевизора ему, видишь, плохо. Ну, вышла я, одним словом. Гляжу, бегут двое, к воротам. А там как раз, значит, фонарь на доме. Добежали они до него и тут один другому чегой-то крикнул, и они назад повертали. Меня, как вроде, в сердца стукнуло. Не иначе, думаю, жулики, чегой-то сотворили, бесы. Я сторонкой так за ними и пошла. Гляжу, а они уже, значит, из сарая вылазят. И назад к воротам побежали. А один, который повыше был да похудее, губки такие, как у девки.