Текст книги "На свободное место"

Автор книги: Аркадий Адамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Словом, гадать бессмысленно, проще всего подождать час. Кстати, может быть, вернулся наконец Денисов?

Я звоню ему, но никто не отвечает. Досадливо бросаю трубку и тут же снова хватаюсь за нее и набираю новый номер. Нет. Кузьмич тоже куда-то ушел. Интересно, он дозвонился в госпиталь? Впрочем, я это могу превосходно сделать и сам, даже лучше его. Ох, у меня уже немало знакомых в этих безрадостных местах, и в частности, в нашем госпитале.

Набираю длинный городской номер и, когда мне отвечает мелодичный девичий голосок, осведомляюсь:

– Это Лена?

– Да. Кто говорит?

– О, как я удачно попал, – вполне искренне радуюсь я. – Это Лосев, такой длинный-длинный, несчастный пижон из угрозыска. Может быть, остался в памяти?

Лена смеется.

– Чего это вы на себя наговариваете? Кавалер что надо. Вы, конечно, насчет Шухмина интересуетесь?

– Нет. Я насчет Пети. Знаете такого? Толстого-толстого, несчастного…

Лена снова смеется. И по ее беззаботному смеху я уже догадываюсь, что Петя в порядке, в относительном, конечно, порядке, но все же.

Так оно и оказывается.

– На той неделе встречайте, – говорит Лена.

– Непременно. С цветами. Конечно, для вас.

– Придется с этим подождать до весны, – вздыхает Лена.

– Леночка, вы недооцениваете нашу фирму. Мы все можем, если захотим.

Некоторое время мы еще болтаем, и Лена сообщает мне всякие дополнительные сведения о Пете, которыми справочная обычно не располагает. Мне ясно, что Лена сегодня сама забегала к нашему другу. Кроме того, она охотно берется передать от меня привет и всякие туманные слова, из которых Петя поймет, что дела развиваются нормально и даже есть кое-какие успехи. Очевидно, Лена собирается еще раз посетить Петра. С ее стороны это очень чутко.

Мы заканчиваем разговор, и я смотрю на часы. Пора, однако, двигаться. До телеграфа я, пожалуй, пройдусь пешком, и еще останется минуты три, чтобы приглядеться со стороны к месту встречи.

На улице холодно и вьюжно. Правда, таких сумасшедших холодов, как в декабре, уже, слава богу, нет. Они же доходили до сорока градусов! Для Москвы эта невиданная температура оказалась прямо-таки стихийным бедствием. Лопались отопительные трубы, кое-где родители с детьми ночевали в школах, возникли было перебои со снабжением, опаздывали газеты, а нам прибавилось работы, как ни странно.

Словом, сейчас ничего похожего нет. Просто легкий морозец и метель. Пройтись даже приятно. На город опустились сумерки. На высоченных мачтах фиолетовыми бутонами начинают раскаляться мощные светильники.

Я подхожу к телеграфу ровно за три минуты до условленного срока, не переходя узкую проезжую часть улицы Огарева, напряженно вглядываюсь в толпу людей возле здания телеграфа и на красивой площадке между двумя старинными фонарями, к которой ведет от тротуара широкая, с двумя каскадами мраморная лестница. Нет ни одного знакомого лица. Да и видно-то плохо. Остается только выйти на условленное место и ждать.

Так я и делаю. Впрочем, ждать приходится совсем недолго.

Ко мне подходит невысокий пожилой человек в темном пальто с пушистым меховым воротником и в шапке из того же меха. На шее повязано ярко-красное кашне. И лицо его тоже красное от ветра и холода. Брови и усы в морозном белом инее.

– Здравствуйте, Виталий Павлович, – хрипловато произносит он.

– Здравствуйте, – сдержанно отвечаю я.

Секунду мы внимательно рассматриваем друг друга.

– Не согласитесь ли перейти дорогу и посидеть за столиком? – спрашивает незнакомый мне человек.

Да, абсолютно незнакомый, в этом я сразу убеждаюсь. С этим человеком я никогда не встречался. Но… что-то в его внешности меня все же настораживает.

– Отчего же, – соглашаюсь я. – Тут, конечно, не поговоришь.

Мы спускаемся по широкой лестнице, переходим улицу и через минуту оказываемся в двухэтажном застекленном кафе.

Освободившись в гардеробе от пальто и шапок, мы снова исподтишка, пытливо оглядываем друг друга. Незнакомцу лет за пятьдесят, пожалуй, одет солидно, манеры тоже солидные, уверенные и энергичные. Взгляд из-под густых бровей умный, слегка ироничный, мне такой взгляд обычно нравится.

Мы усаживаемся за столик и закуриваем. Эта дурная привычка создает, однако, благоприятную обстановку для начала непростого разговора, который, видимо, нам предстоит.

– Как прикажете мне вас называть? – осведомляюсь я.

– Допустим, Иван Иванович, – усмехается мой собеседник.

– Не пойдет, – решительно возражаю я.

– Почему же?

– Во-первых, у нас оказываются неравные условия, вы-то знаете, как меня зовут. А неравные условия не обещают доверительного разговора, сами понимаете. Но главное даже не в этом, – я с улыбкой машу рукой. – Иван Иванович – очень уж банально и нарочито. Называя вас так, я каждый раз буду невольно улыбаться. А при серьезном разговоре это неуместно. Как вы считаете?

Мой собеседник усмехается. При этом седые стриженые усики его приподымаются, обнажая влажные, ровные, прямо-таки перламутровые зубы, явно вставные.

– А с вами приятно беседовать, – говорит он. – Что ж, будь по-вашему. Меня зовут Павел Алексеевич.

– Это другое дело, – соглашаюсь я. – Во всяком случае, ближе к истине.

– Абсолютная истина. Что будем пить?

К нам подходит официантка. Как этих девушек приучить улыбаться, хотя бы профессионально? Как приучить их делать вид, что мы, посетители, гости, так сказать, их хотя бы интересуем, если не радуем?

Сделав заказ, мы некоторое время обсуждаем эту животрепещущую проблему, пока хмурая официантка не приносит нам кофе и по рюмке коньяку.

– За приятное знакомство, – говорит Павел Алексеевич, поднимая свою рюмку.

– За полезное знакомство, – уточняю я.

Ах, с каким наслаждением я съел бы сейчас порцию жаркого, но приходится соблюдать этикет.

– Вот видите, оказывается, я – романтик, а вы – материалист, – шутливо говорит Павел Алексеевич, помешивая ложечкой кофе. – Мне важно удовольствие, а вам нужна непременно выгода.

– Просто вы притворяетесь, а я нет, – тем же тоном возражаю я. – Как раз вы позвали меня из расчета, а я пришел из любопытства, а это тоже почти романтика.

– Вы пришли не из простого любопытства, – усмехается Павел Алексеевич.

– Вы пришли в расчете на добычу. И не ошиблись, могу вас заверить. И поскольку вы меня не знаете и никогда не узнаете – я в сферу вашей деятельности не попадаю, – то буду с вами откровенен. Впрочем, для этого есть еще одна причина. Вы помните некоего Цыгана?

– Конечно.

Этот человек проходил по одному сложному делу, которое мы вели. Я его сам арестовывал. Правда, его вскоре пришлось выпустить, доказать его вину мы не смогли. К сожалению, бывает и так. Я же его и отпустил после долгой беседы.

– Так вот, я тоже знаю Цыгана, – говорит Павел Алексеевич задумчиво. – То есть Бориса Викторовича Свиристенко. И он мне рассказывал о вас.

Я настораживаюсь. Связь этого человека с Цыганом подозрительна. По-моему, ничего хорошего тот обо мне рассказывать не мог. Расстались мы с ним весьма холодно. Но неужели я сейчас узнаю об этом Свиристенко что-то новое? Это было бы совсем неплохо.

– Что же он вам рассказывал обо мне? – интересуюсь я, отпивая кофе.

– Первое – что вы умный человек. Второе – что вы в высшей степени чуткий человек, а это в наше время дорого стоит.

Я начинаю кое-что понимать. Видимо, Свиристенко кому-то сказал, что выскочил из того дела благодаря мне и это ему, видите ли, дорого обошлось. Ах, прохвост! Интересно, зачем ему понадобилась эта выдумка? Но, кажется, нет худа без добра.

– Что же из этих сведений, по-вашему, вытекает? – нахмурясь, спрашиваю я.

Конечно, мне должна быть неприятна болтливость этого Свиристенко. И Павел Алексеевич так именно меня и понимает.

– Ради бога, – он дружески дотрагивается до моей руки. – Не сочтите за бестактность мою ссылку на Свиристенко. Он доверился только самым близким. Выхода другого не было: ему же, простите, всю сумму собрали. Но это между нами. Так вот, у меня к вам важное дело. Но самое главное, вы мне действительно понравились.

Павел Алексеевич, улыбаясь, снова треплет меня по руке.

Ах, ловкач этот Свиристенко! На сколько же он облапошил своих коллег, хотелось бы мне знать?

– А вам я чем так понравился? – продолжаю я разговор.

– Самым главным, на мой взгляд. Вы действительно умный человек. Я убежден. А это, я вам доложу, важнее всего, важнее даже честности, если хотите знать. Она для людей ограниченных, – он зорко смотрит на меня и добавляет: – Обратите внимание, я говорю – не глупых, а именно ограниченных, тут большая разница, улавливаете ее?

– Конечно.

– Так вот, я и буду говорить с вами прежде всего как с умным человеком. Каждый по-своему хочет прожить жизнь. Одни – просто, как проживется. Это пустые, вялые, слабые люди. Другие – в служении обществу, отказывая во всем себе лично или, по крайней мере, во многом. Таких сейчас мало. Это – романтики, идеалисты, люди ограниченные и близорукие. Третьи, и их большинство, громадное большинство, это материалисты, люди энергичные, практичные, не сентиментальные. Они понимают, что главное сегодня – материальные блага, ради чего только и стоит крутиться, работать. Причем работать не на внуков и правнуков, а на себя, чтобы стало лучше не через сто лет, а сегодня, и именно тебе, а вовсе не обязательно всем. Это, конечно, эгоизм, но я бы сказал – разумный эгоизм. Эгоизм все понимающего и все видящего вокруг себя человека.

Я слушаю его с каким-то брезгливым интересом. Впервые вот так выворачиваются передо мной, так обнажаются, что ли. Это опасная и подлая философия. Кажется, мой собеседник решил не только сослаться на прецедент, но и подвести теоретическую базу.

Мое вроде бы благожелательное молчание явно вдохновляет Павла Алексеевича, и он убежденно продолжает:

– …Люди последней категории очень разные по подготовке, по запросам, по своим возможностям. Один, допустим, выращивает ранние огурцы или помидоры на своем садовом участке, а потом первым продает на рынке, другой ловко чинит всякие электроприборы жильцам всего дома и окрестных тоже, третий – демагог и честолюбец, делает карьеру, командует и ездит за границу, четвертый – обвешивает покупателей, занимается пересортицей, пятый – изучает наше планирование, систему снабжения и ищет там возможности к обогащению. Как вам нравится такая схема общества?

– Вполне реальная, – соглашаюсь я. – Если не считать пропорций. Тут у вас серьезная промашка. Ну, а вам самому, очевидно, ближе всего реалисты пятой категории?

– Теоретически – да.

– Это непонятно, признаться.

– Между тем, все тут предельно ясно. Если бы я практически работал в этой, по вашим понятиям, незаконной области, я, пожалуй, все же не решился встретиться с вами. А так я знаком с этой областью как бы издали, получая некоторый гонорар за услуги, ну вот вроде сегодняшней. Я ведь тоже, не скрою, материалист.

– Шестой категории? – смеюсь я.

– Если угодно. Их ведь вообще много.

– Но какую же услугу вы взялись оказать и кому?

– Вам тоже. Ибо вы тоже умный человек.

– Что ж, слушаю вас.

Мы снова закуриваем.

У Павла Алексеевича забавная привычка: закурив, он не гасит спичку, а, ловко перехватив ее за обгорелый конец, старается, чтобы она сгорела вся и остался только черный, обугленный червячок. Это занятие, отвлекая внимание собеседника, вероятно, помогает успешнее вести сложный разговор.

Осторожно положив в пепельницу очередную обгоревшую спичку, Павел Алексеевич внушительно говорит:

– Так вот. Первое предложение: не воюйте с ветряными мельницами.

– Как же это расшифровать применительно к конкретному случаю? – спрашиваю я, все еще не понимая, к чему же, в самом деле, относится вся эта грандиозная артподготовка.

– Как расшифровать? А вот так.

Мы не спеша отхлебываем кофе, изредка пригубливаем рюмку с коньяком, курим, и со стороны, вероятно, кажется, что ведем неторопливую, дружескую беседу, иногда шутливую, иногда серьезную. Так, встретились некие сослуживцы или, допустим, дядя с племянником, и дядя, конечно, между делом поучает, а племянник делает вид, что усваивает. Идиллическая, наверное, картинка.

На самом же деле разговор приобретает все более напряженный и опасный характер. И я жду, когда мой не в меру эрудированный собеседник перейдет от теоретических рассуждений к грубой прозе, к практическим предложениям. Дело, очевидно, пахнет предложением взятки, причем крупной, может быть даже очень крупной. Но за что, на каких условиях? Меня прежде всего интересуют условия. Ведь чем крупнее взятка, тем важнее и интереснее условия. Это во-первых. А во-вторых, я пока так и не могу уловить, «откуда дует ветер», кто послал этого человека. Свиристенко? И это связано с тем, прошлым делом? Но по нему предлагать мне взятку уже бесполезно. Да и навряд ли Свиристенко мог подкинуть такую мысль, уж очень рискованно это для него. Ведь узнай его компаньоны, что взятка не была дана, что денежки их просто присвоены им, тогда… ну, не жить ему тогда, и так может случиться. Нет, тут что-то другое…

– Вот как это расшифровать, – продолжает между тем Павел Алексеевич, тяжело отваливаясь на спинку кресла и в очередной раз закуривая, при этом крутит в руках зажженную спичку, стараясь, чтобы она сгорела до конца.

И я невольно наблюдаю за его манипуляциями.

– …Обратите внимание, – говорит Павел Алексеевич, с удовлетворением бросая обгорелый крючочек в пепельницу, – наше планирование построено так, что то и дело остаются неиспользованные, неучтенные резервы.

– Кем неучтенные?

– Вышестоящими органами, конечно. А предприятия, обладатели этих резервов, этих материальных излишков, причем чаще всего весьма дефицитных, вольны или копить их, или пускать их в дело. Об этом, кстати, не раз писалось в газетах, небось читали?

– Читал.

– Ну так вот. И эти излишки, всякие комбинации с ними сулят предприимчивым людям немалый доход, а населению – нужные товары, дополнительно, как бы сверх плана. Парадокс заключается в том, что при этом не страдают планы ни самого предприятия, ни даже всей отрасли.

– На бумаге?

– Планы, уважаемый Виталий Павлович, всегда составляются на бумаге.

– Но должны, очевидно, иметь реальную, материальную основу. А тут основа оказывается липовой, раз такой план рождает неучтенные излишки.

Незаметно я втягиваюсь в спор. Наглость и очевидная удачливость этих ловкачей начинает бесить меня. И я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наговорить лишнего. Пусть выкладывает, пусть. Это полезно услышать.

– Да, в некотором смысле, план получается… с изъяном, – иронически усмехается Павел Алексеевич. – Но этим планом, однако, все довольны, его все утверждают. И это второй парадокс указанной ситуации.

– Довольны от незнания всех возможностей, кем-то скрытых ресурсов, от некоего неразоблаченного обмана, так, что ли?

– Это уже не имеет никакого значения, от чего довольны. Тем более практического, – небрежно машет рукой Павел Алексеевич и отхлебывает из чашечки кофе. – Наоборот, население, как я сказал, получает дополнительные товары из фондов, которые иначе бессмысленно копились бы на предприятии.

– Нарочно скрытые от планирования?

– Если хотите, да. Хозяйственники народ запасливый и боятся всяческих невзгод. Накопленные ими излишки на черный день все равно никто не найдет и не станет искать, вот ведь в чем дело. Естественные издержки гигантского, всеобщего планирования. Наказывать за их использование хоть и законно, но в принципе, я полагаю, несправедливо.

– Очень спорное утверждение, – насмешливо замечаю я.

Но Павел Алексеевич убежденно прихлопывает рукой по столику.

– Да, да. А главное – бессмысленно. Накажут одного, но об этой возможности знает еще десяток предприимчивых людей. Появится свободное место, и на него найдется немало охотников, уверяю вас.

– На свободное место?

– Вот именно.

– А если мы вообще заткнем эту щель?

– Найдется другая. Без работы вы, кажется, еще не оставались. И не останетесь.

– Спор бесполезен, – говорю я. – Мы, очевидно, друг друга не убедим. Предлагаю от общего перейти к частному. В конце концов не ради же теоретической дискуссии вы предложили мне эту встречу. Я вообще не понимаю, если на то пошло, зачем эта дискуссия вам понадобилась.

– Ради самоутверждения, – усмехается Павел Алексеевич. – Хотелось, чтобы вы увидели перед собой мыслящего человека, а не… корыстного практика, так скажем. Ну, и, конечно, кое в чем надеялся вас убедить.

– Считайте этот этап пройденным, – решительно говорю я. – Извините за огрубление ситуации, но вы, очевидно, хотите, чтобы я совершил кое-какое служебное нарушение, говоря мягко, а вы, в свою очередь, готовы на некоторую материальную компенсацию. Так, если не ошибаюсь?

– Не совсем так. Я хочу, во-первых, чтобы вы поняли, что борьба с подобного рода явлениями бессмысленна, как сражение с ветряными мельницами.

– Пойму я это или не пойму, для вас значения не имеет. Я подобными явлениями, а точнее – преступлениями, не занимаюсь, это…

– Знаю, – перебивает меня Павел Алексеевич. – Вы хотите сказать, что это дело ОБХСС, а вы уголовный розыск. Так?

– Вот именно.

– Но в данном случае ваша работа имеет для нас значение. Потому что мы хотим, чтобы вы занимались только своим прямым делом. Только. И не уходили в сторону. И не отказывайтесь от живых, огромных денег. Это будет в высшей степени глупо. Как видите, от вас не требуется никаких служебных нарушений. Работайте по своей линии, и только. Деньги же будут переданы вам так, что никто и никогда не сможет поставить их вам в вину.

– Очень соблазнительно, – улыбаюсь я. – Но поясните сперва, что значит «занимайтесь только своим прямым делом»? А чем я еще могу заниматься?

– Что ж, поясню. Теперь это можно. Вы расследуете убийство некоего Семанского Гвимара Ивановича, так ведь?

Ну вот. Ситуация начинает наконец проясняться.

– И еще кражу, квартирную кражу, не забудьте, – усмехаясь, говорю я.

– Ах да. Верно. Так вот, это и есть ваше прямое дело. Кстати, убийство и кража увязываются между собой?

– Возможно.

– Да, да. Я не вправе ставить такие вопросы, понимаю. Так вот, расследуйте все это на здоровье. Но… не уходите в сторону, не залезайте в чужой огород, даже если вдруг… что-то такое вам померещится, скажем так. Согласны?

– Что вы называете «чужим огородом»?

– Область деятельности ОБХСС, – решительно произносит Павел Алексеевич, и красное лицо его с тяжелыми мешочками под глазами и седыми усиками как бы твердеет в этот момент и перестает быть благодушным.

– Что же меня может привести в этот огород?

– Ну, такие вопросы уже вы не вправе ставить, – укоризненно качает головой Павел Алексеевич, стряхивая пепел с сигареты. – Вы и сами, возможно, вдруг что-то нащупаете. А возможно, и не нащупаете, возможно, вообще ничего не окажется. И тогда вознаграждение будет просто найденным кладом. Так как, в принципе вас устраивает такое предложение?

– В принципе, конечно, нет, – говорю я задумчиво. – А в частности хотелось бы прикинуть. Вам я, очевидно, позвонить не смогу?

– Естественно, Позвоню я. Когда?

– Завтра суббота. Позвоните в понедельник в конце дня.

– Прекрасно. Но меня просили передать еще вот что. Учтите, мне лично это не нравится. Но передать я обязан.

– Что ж, слушаю вас.

– Так вот. Если вы пренебрежете их предложением и все-таки сунетесь в чужой огород, вы очень рискуете. В дело втянуты серьезные люди и на карту поставлено слишком много.

– Понятно… – медленно говорю я.

– Вот, пожалуй, и все, – заканчивает нашу встречу Павел Алексеевич. – До понедельника, следовательно.

Мы допиваем кофе, расплачиваемся и встаем из-за столика.

Прощаемся мы уже на улице и направляемся в разные стороны.

Ну и ну. В веселенькое положение я, однако, попал.

Глава 6
ВСЯКИЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ И ПРОЧИЕ НЕУДАЧИ

Валя Денисов приехал в тот переулок утром, сразу после оперативки у Кузьмича. Задание у него было далеко не простое. Следовало не только выяснить, в какой именно квартире скрывался Чума вместе со своей Музой, – но кто их там и почему приютил. А главное – нет ли «выходов» от той квартиры к кому-нибудь еще из членов шайки, и вообще какие от этой квартиры тянутся ниточки, куда, к кому, через кого.

Заваленный чистым и свежим, еще ночным снегом переулок был, как и вчера, пустынен, пасмурен и на этот раз словно бы насторожен. Особенно сгущалась разлитая тут напряженность, как показалось Денисову, именно возле дома номер семь, старенького, невзрачного, трехэтажного дома постройки начала века, с обвалившейся кое-где по фасаду штукатуркой, узкими, подслеповатыми оконцами и заснеженными, маленькими, какими-то пряничными балкончиками с черными, замысловатыми чугунными решетками.

Денисов пока что знал только номер нужной ему квартиры, его сообщила Нина. Больше она в тот момент ничего не в состоянии была сообщить, до такой степени ее ошеломило все происшедшее. Да и номер-то квартиры она вспомнила с немалым трудом и вовсе не была уверена, что вспомнила точно. Нина только уверяла, что они поднялись на третий, последний, этаж и там, кроме двух высоких дверей, была третья, низенькая, кажется, под номером девять, вот в нее-то они с Музой и вошли.

Беспечной, гуляющей походкой Валя зашел в подъезд, не спеша поднялся по сумрачной, грязноватой лестнице с расшатанными, тонкими перилами на третий этаж, улавливая на каждой площадке свои запахи – то жареной рыбы, то какой-то дезинфекции, а на последней площадке стойко и ядовито пахло кошками. Здесь Валя и в самом деле обнаружил низенькую дверь под номером девять. После этого он, так и не встретив на лестнице ни одной живой души, круто развернулся и, стремительно спустившись, снова оказался в пустынном заснеженном переулке.

Найти жэк, которому принадлежал дом номер семь, было дело несложным. И через каких-нибудь десять минут Валя уже беседовал с немолодой, болезненно полной женщиной-счетоводом. Она сняла очки, и бледное, отечное лицо ее казалось до того усталым, что Вале на миг стало даже неловко беспокоить ее своими расспросами. Однако женщина, разговаривая с ним, казалось, даже оживилась, и в глазах ее засветилось любопытство.

В отличие, скажем, от Пети Шухмина, располагавшего к себе людей своей неизменной шумной веселостью, добродушием и какой-то свойской, доверительной простотой, Валя вел себя с людьми серьезно, внимательно и необычайно деликатно, что ли. И эта его чуткость и деликатность порой привлекали людей больше, чем Петины шутки и панибратство. Вот и на этот раз женщина прониклась к Вале доверием и безотчетной симпатией.

– …Ну, а на третьем этаже этого дома у нас тоже три квартиры, – продолжала между тем свой рассказ женщина, и по ее напряженному, любопытному взгляду Валя понимал, что она все еще не может догадаться, что же ему все-таки надо. – Две, как и внизу, такие же многокомнатные, коммунальные, а третья, номер девять, выгорожена из соседней. Уж и не помнит никто, как это получилось. Там только комната и кухня, ну, конечно, туалет еще. А ванной нет, рукомойник только на кухне. В ней водопроводчик, слесарь наш, много лет жил, может, он когда сообразил выгородиться, кто его знает. Уж он лет десять как помер. Ну а бабка его так и живет там. Детки поразъехались, о матери забыли, а она целый день пьяненькая, то спит, то поет.

– На что же она целый день пьяненькая? – усмехнулся Валя. – Пенсии на это небось не хватит.

– Господи, да она у нее такая, что ни на что не хватит. А выпивать ей гости подносят. Она их на вокзале подбирает, на ночевку. Вокзал-то от нас близко.

– Запрещено ведь это.

– Конечно, запрещено. А что с ней поделаешь? У квартиры милиционера не поставишь. Да и бог с ней, скажу я вам. Доживает свой век и никому не мешает. И для людей иной раз выход из положения. Пойди в гостиницу устройся.

Вале захотелось было рассказать, кого на этот раз приютила пьяненькая старушка Полина Тихоновна, но он тут же поборол это неуместное желание и только спросил:

– А соседи не жалуются?

– Сочувствуют, – вздохнула женщина. – И тоже старушку подкармливают. Это при двух-то взрослых детях. Надо же.

– По закону с них следует получать, – досадливо сказал Валя. – Через суд, раз так.

– Уж ей жильцы тоже насчет этого говорили. Не желает. В большой обиде на них. О господи, – снова вздохнула женщина. – Вот так – воспитываешь, воспитываешь, себя не жалеешь, последнее отдаешь, а разве знаешь, чем они тебе вернут? Вот в четвертой квартире семья живет…

Разговор вполне естественно ушел в сторону от интересовавшей Валю квартиры, и он не мешал его свободному течению, наоборот, проявил интерес и к жильцам из четвертой квартиры, а потом и к другим людям, о которых упоминала его словоохотливая собеседница. И, только убедившись, что та уже потеряла всякую надежду понять, зачем он к ней пришел, Валя стал прощаться.

По тихому заснеженному переулку он снова подошел к знакомому уже дому, уверенно поднялся на третий этаж и позвонил в низенькую дверь под номером девять. Однако отворять ему никто не спешил. Тогда он позвонил еще раз, потом еще, уже длинно, требовательно, и, наконец, решил, что старушка, потеряв вчера постояльцев, видимо, отправилась за новыми и придет теперь, к сожалению, не скоро и, возможно, не одна. Досадуя, Валя собрался уже было уходить, когда за дверью послышалось какое-то движение, возня. Лязгнул замок, дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель показалось старушечье лицо, крупное, морщинистое, усатое, со слезящимися глазами, с наползающей на них темной косынкой, из-под которой выбивались седые патлы волос.

– Кого тебе? – спросила старуха скрипучим басом.

– Вас, Полина Тихоновна, – вежливо ответил Валя. – Зайти к вам разрешите?

– Тебе-то? – Старуха с сомнением оглядела Валю и покачала головой. – Чтой-то я тебя не помню.

– А я к вам первый раз.

– А-а… Бутылочку прихватил?

– Да нет. Поговорить надо.

– Ишь ты, разговорчивый какой нашелся, – ворчливо сказала старуха и распахнула дверь. – Ну, заходи, коли пришел.

Валя шагнул через порог и оказался в тесной, грязноватой кухне. За ней виднелась комната, и Валя, уже не спрашивая, прошел туда и огляделся. Тяжелый, застойный запах стоял в комнате. Валя увидел широкую, неприбранную постель, стол, заставленный грязной посудой и бутылками, какое-то тряпье на стульях, а в дальнем углу, на полу, целую батарею пыльных бутылок возле старенького, покосившегося шкафа.

– Ну, садись куда хочешь, гость дорогой, – с одышкой произнесла старуха и, тяжко кряхтя, опустилась на кровать, не подумав даже запахнуть старый, вылинявший халат. – Ох, господи, господи. Никому не нужна, всеми брошена…

– Однако гостей у вас хватает, я гляжу, – заметил Валя, очищая себе место на стуле. – Не одна же вы столько употребили, – и он кивнул на бутылки в углу возле шкафа.

– Известное дело, – спокойно согласилась старуха. – Вот после Кольки, к примеру, сколько осталось, – она указала на стол. – Подсаживайся, угощу. Мне не жалко, если человек хороший. Чего мне жалеть?

– Спасибо. А Колька-то не один был небось?

– Ясное дело. С красавицей своей. Два дня прожили.

– А потом?

– Вчерась забрали. Не приведи господь как. Чего тут было!.. Одних машин – пять штук иль десять. Этих – человек двадцать. Полк целый. Палили во все стороны. Страшное дело. Говорили, самолет должен был прилететь. Я и то, веришь, еле жива осталась.

– Выходит, и в вас палили? – улыбнулся Валя.

– Не. Я от страха. Они, значит, в концертную залу себе пошли, Колька-то с бабами. А я следом на угол, в продуктовый. Чуть вышла из дома-то, тут уже, значит, и началось. Ну, я и обмерла вся.

Валя про себя облегченно вздохнул. Старуха, видимо, его не запомнила, а может, и вообще не разглядела.

– Как же Колька к вам залетел?

– Дружок привел, Леня. Он у меня до того уже с неделю жил.

– В первый раз?

– Ага. В первый.

– А его кто привел?

– Да нешто я помню? Кто-то, значит, привел. А как же?

– Ну, мог и сам подойти, на вокзале, к примеру.

– Мог и сам, ясное дело, – охотно согласилась она. – Ну да. Подошли. На вокзале как раз. Леня и еще один, видный такой, пожилой весь. Вот он мне и говорит: «Бабуся, местечка для молодого человека не найдется переночевать ночки на три-четыре? Довольны будете». И Леню, значит, выставляет мне. Ну, я его и забрала, Леню-то.

– А до того вы этого пожилого и не знали?

– И не знала, и не видела. Случайный человек.

– А Леня вам говорил, откуда он сам?

– Дык когда говорить-то? Я ж его и вообще, считай, не видела. Утром шасть, и до ночи. А вот… Когда ж это, дай бог память, было-то?.. Ну да. В прошлое воскресенье как раз. Пришел, значит, тоже к ночи уже. Ой, я прямо обмерла. Сам не свой. Лица на нем не было, вот те крест. «Бабушка, говорит, давай скорей выпьем. Чего я наделал, чего я натворил…» Ну, бутылочка, конечным делом, нашлась. Выпили, значит. Я его и спрашиваю: «Чего же ты, бедолага, наделал-то?» – «Ой, говорит, мы, бабуся, человека убили». И чуть не плачет сам. «Как же рука поднялась, спрашиваю? Ведь божье создание, как и ты сам. Что он тебе сделал?» – «Ничего он мне не сделал. И рука-то у меня дрогнула. А сотоварищ, значит, нож перехватил и… скончал человека. А кровь на мне, говорит, тоже лежит». И дрожит весь. А сам-то – во! – Полина Тихоновна широко развела руки. – И по виду разбойник. А душа в ем осталась, точно тебе говорю.

– А кто ж сотоварищ был, не сказал? – негромко спросил Валя.

– Да мне-то на кой знать? Душегуб, он и есть душегуб.

– А потом что?

– Всю ночь, значит, угомониться не мог. Душа его на части рвалась. Не просто это, человека-то порешить. Против естества это человеческого, я так скажу. Человек должон али рассудок потерять, али душу. Одним словом, перестать человеком быть, упаси господи.

Она мелко перекрестилась и глянула в дальний угол комнаты, возле окна, где висели две небольшие темные иконы.

– Выходит, переживал он этот случай, – сказал Валя.

– Ужас как, – подтвердила Полина Тихоновна. – «Все, говорит. Больше у меня жизни так и не будет. Не заарестуют, так от мыслей помру. И мать не увижу, и сестру, и Зину тоже».

– Какую Зину? – почти непроизвольно вырвалось у Вали.

– Кто ее знает какую. Жена небось али невеста.

– Ну, а на другой день что, в понедельник?

– Дык что? Спал полдня, а потом говорит…

– Как это – полдня спал? – снова не удержался Валя.

– Так вот и спал. Ночь-то всю колобродил. А потом встал и говорит: «Пойду пообедаю. Где тут можно-то рядом?» – «Да на вокзале, говорю. Там ресторан есть». Ну, он и пошел. А перед уходом говорит: «Ох, страшно мне, бабуся». Ушел, и нет его. Ночь пропадал где-то. Я уж думала – все. А он на другой день, к вечеру, вот с Колькой заявился и с красавицей его.

– А где же Леня сейчас?

– Домой уехал.

– Как так – домой?!

– Да так. Как Кольку-то с его кралей повязали, вскорости и Леня приходит. Вечер уж, правда, наступил.