Текст книги "Час ночи"

Автор книги: Аркадий Адамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Аркадий Григорьевич Адамов
ЧАС НОЧИ

Глава I
ВСТРЕЧИ

В этот сумеречный предвечерний час в ресторане было пусто. Обедавшие уже ушли – то были люди деловые, озабоченные, евшие торопливо, на скорую руку, редко заказывавшие даже водку, не говоря уже о коньяке и шампанском, и обходившиеся чаще всего без десерта. В течение двух-трёх часов они быстро сменяли друг друга, а потом разом исчезли, оставив после себя лишь груды тарелок с недоеденными порциями, сухие бокалы, по положению выставленные возле их приборов, и некую атмосферу спешки и нервозности. А вот ужинающие ещё не пришли – те, которые сидят долго, не спеша, со вкусом отдыхая, веселясь и флиртуя, которым можно подать крупные счета, половину которых, а то и больше обычно составляют напитки. В высоком, ярко освещённом зале будет стоять неутихающий гомон, всплески смеха, весёлые выкрики и реветь, покрывая всё это, оркестр. Это самое горячее, самое напряжённое время для официантов и кухни и самое выгодное, конечно, самое прибыльное для плана и вообще.

Но сейчас было прохладно и пусто в огромном сумрачном зале с лепными украшениями на стенах, с роскошными пригашенными хрустальными люстрами, сонными, тяжёлыми гроздьями свисавшими с высокого потолка, с длинными рядами белоснежных столиков в окружении красных кресел. Огромные стрельчатые окна в сложных переплётах рам ещё не были затянуты тяжёлыми шторами из синего набивного бархата, и только лёгкие шёлковые занавесочки укрывали зал от любопытных взглядов прохожих. Окна эти выходили на суетливую, довольно широкую улицу, застроенную невысокими, четырёх– и пятиэтажными домами постройки большей частью начала века, с пилястрами, затейливыми балкончиками, полуколоннами и портиками, – любимейшая купеческая архитектура средней полосы России. И ресторан был под стать этим домам: здесь, наверное, когда-то кутили ещё их обитатели.

Сейчас сквозь окна видны были над душной суетой улицы, окутанной уже наступающими сумерками, безмолвные кровавые отсветы заката в стёклах домов напротив.

Около одного из окон, в глубине пустого ресторанного зала, расположились за столиком двое немолодых людей в неброских трилоновых костюмах, с галстуками изящными, но весьма спокойных тонов, в крахмальных, с фигурной выделкой, белоснежных сорочках самого модного покроя. У обоих седоватые небольшие бачки, глубокие залысины на висках. У одного короткие усики на мясистом, в грубых продольных складках лице и живые чёрные глаза под припухшими, набрякшими веками, у другого непомерно большие, слегка дымчатые очки, закрывавшие чуть ли не пол-лица, узкого, и колючего, как лезвие пилы. Человек с усиками был полный, неповоротливый и монументальный, он горой возвышался над столиком с заткнутой за ворот салфеткой и заполнял собой всё широкое кресло. А его собеседник, напротив, был худощав, невысок и изящен; он легко перекинул ногу на ногу, уютно устроившись в уголке кресла.

Встреча эта могла показаться со стороны самой тёплой и дружеской, и уж поначалу, во всяком случае, вполне безобидной, даже если бы нечаянный наблюдатель смог и услышать кое-что из их негромкой беседы. Но лишь кое-что и лишь поначалу. Впрочем, до конца разобраться тут не смог бы, пожалуй, и самый тонкий и заинтересованный наблюдатель, ибо беседа эта была полна намёков и недомолвок. Ну, а кончилась эта дружеская встреча несколько странно для постороннего наблюдателя, а на самом деле так опасно, что этого до конца не смогли оценить даже её участники.

На столике перед ними стояла необычайно изысканная, даже по теперешним временам редкая закуска, вроде всяких деликатесных рыбок, икорок и крабов, и бутылка дорогого коньяка, уже изрядно – этак на две трети – опустошённая.

– Нет, Миша, – сказал один из них, в очках, прикладывая к тонким, почти невидимым, губам крахмальную хрустящую салфетку, – я всё-таки по натуре неисправимый романтик и авантюрист, ей-богу. Меня ещё и сам процесс увлекает, а не только результат. Можешь ты себе это представить? Тут ведь и борьба умов, если хочешь. Она переходит и в интеллектуальную область. Отчасти, конечно.

Толстый человек с усиками, со вкусом прожёвывая отменный кусок рыбы, только что отправленный в рот, усмехнулся и тоже приложил салфетку к пухлым губам. Затем укоризненно покачал массивной головой и не спеша произнёс:

– Ты, Вова, ещё в институте фантазёром был, как сейчас помню. А надо бы уже заземлиться, эмпиреи свои оставить. Скоро дедом будешь. Ты не усложняй, не усложняй. Чем проще, тем надёжнее и спокойнее, запомни. Это всегда и к любой конструкции, и к любой организации относится. С институтской скамьи должен был усвоить.

– И всё-таки, – запальчиво возразил человек в очках, – в эмпиреях я не витаю, ошибаешься! В ногу со временем иду, дорогуша. В ногу! А с каждым годом, несмотря на это золотое правило, и конструкции усложняются, и организация тоже. Всё, Миша, надо делать по науке, по её последним достижениям. Ну и по мере сил самому её двигать. В том числе и в нашем специфичном деле. Улавливаешь?

Он засмеялся, обнажив уйму мелких треугольных зубов удивительной блестящей белизны, словно фарфоровых.

– Разве за тобой успеешь! – снисходительно пропыхтел толстый Миша.

– В последнее время, дорогуша, вышло много любопытных книг. Ты следишь за новинками-то?

– Ну, кое-что просматриваю. Откровенно говоря, времени не хватает. Ведь сколько обязанностей, ты прикинь! Общественные в том числе. А совещания, а слёты, пленумы, семинары, выступления, встречи? Ты даже не представляешь!

– Куда уж нам, – ехидно заметил Вова. – А вот за литературой следить надо, мил друг. Отсталых бьют, не забывай.

– Ну и какую литературу ты имеешь в виду? Небось, конечно…

– Ни-ни! – перебил его Вова, тонко улыбнувшись одними губами. – Я имею в виду художественную литературу: увлекательные романы, где механизм конспирации преподнесён блестяще.

– Читал эти сказочки, читал.

– Э, тут ты неправ! Ты думаешь, если события там где-то, в Европе, происходят, до войны или во время войны, и касаются дел политических, то это уже нам сейчас не подходит? Ошибаешься, мил друг.

Но толстяк досадливо покачал головой:

– Дело не во времени, Вова. И не в том, где именно события происходят. И даже не в их характере. Какой ты, право! Словно не замечаешь, что вокруг тебя делается.

– Чего же это я не замечаю? Объясни, будь любезен, – нисколько не обидясь, даже с некоторым коварством, поинтересовался Вова. – Ты большой человек, тебе виднее. Просвети.

Толстяк, казалось, не обратил внимания на скрытую в последних словах иронию и со значением, назидательно, заговорил, откинувшись на спинку кресла:

– Не в этом дело, Вова. Дело в масштабе самих событий. Помнишь известную шутку Ильфа и Петрова о двух мирах, большом и малом? А это не шутка. Это, мой милый, весьма серьёзное дело.

– Ну-ну, Миша, теперь уже ты усложняешь.

– Нисколько. Ты вот вдумайся. А то за наукой следишь, плодами её желаешь воспользоваться, а явлений жизненных и их масштабов не постигаешь. Большой-то мир сегодня стал ещё больше. А малый… Муторный это мир, мне лично надоевший и опротивевший. О нём не только читать – думать тошно. Читать и думать приятно о большом мире. Вот ты и начитался. А живёшь ты, Вова, в малом мире, не забывай.

– Эрго?

– Надо тебе его законы изучить. Тут масштабики вон с ноготок. И соответственно законы совсем другие, чем в большом мире. Их надо знать, чтобы устроиться в нём наилучшим образом. А устроиться в нём можно, прежде всего имея кое-какие средства. Так или нет?

Толстяк усмехнулся и испытующе посмотрел на приятеля. И тот в ответ тоже усмехнулся, понятливо, но недобро. Потом достал сигареты, нарочито медленно вытянул одну из пачки, не спеша щёлкнул зажигалкой, затянулся, выпустил струйкой дым и, постучав по сигарете над пепельницей, словно уже можно было что-то стряхнуть, тихо спросил:

– А себя, Миша, ты разве в этом малом мире уже не числишь?

– Временно, Вова, только временно. Разбег мне нужен, инерция. У нас с тобой разное представление о конечной цели. Я же тебя хорошо знаю. Ты прежде всего сибарит. Для тебя главное – чтобы уже сейчас тебе было хорошо, чтобы все радости жизни тебя окружали. Так ведь?

– Допустим.

– Ну вот. А я, Вова, дьявольски честолюбив. Это я тебе откровенно говорю. Тебе можно. Мы друг друга не продадим. Потому что нам за это никто больше не даст, чем мы от нашей дружбы имеем. Ха-ха-ха!.. Да, так вот, повторяю, я дьявольски честолюбив. Мне почёт нужен, слава, карьера. Я власть люблю. Чтоб зависели от меня, от моего слова, моего решения, чтоб сердчишки у них бились, когда со мной говорят, когда меня просят. Для такой цели я сил не пожалею. И у меня их много, я чувствую. Я далеко пойду, Вова. Но разбег труден, ох труден в этом малом мире, и прыжок из него…

Толстяк задумчиво поскрёб мизинцем усы, потом, вздохнув, разлил по рюмкам коньяк.

– Ну-ну, разбегайся, Миша, разбегайся, – снова оскалился очкастый. – А пока что мы с тобой борьбу умов ведём на уровне малого мира, как ты изволил выразиться. Причём положение у нас с нашими противниками не равное. Они в случае поражения ничем не рискуют, ну, разве что укором начальства или, на самый худой конец, выговором, и всё это даже на зарплате не отразится. А вот нам в случае поражения тюрьма светит, и боже мой как надолго.

– Но и выигрыш в случае победы разный, не так ли?

– Именно что! У них «спасибо» и грамота, в лучшем случае – месячный оклад. А у нас нечто с несколькими нолями.

– Эрго?

– Нам победа в сто раз необходимее, чем им. И тут, Миша, без науки не обойтись. У них такая наука есть, ей уже больше ста лет. Зовут её криминалистикой. А у нас должна быть своя – этакая, я бы её назвал антикриминалистика, что ли.

– Фантазёр ты, Вова, неисправимый, – усмехнулся толстяк, намазывая себе аппетитный бутерброд и сам любуясь своей работой. – Науку какую-то придумал… ай!.. – Он подхватил на лету комочек икры и любовно намазал его поверх всей горки. – Надо, Вова, не мудрствовать, а быть крайне осмотрительным, крайне! И не зарываться. – Он оторвал взгляд от бутерброда и сердито посмотрел на приятеля: – Что за тобой, кстати, водится. – И укоризненно погрозил ему жирным ножом, но тут же насмешливо добавил: – Впрочем, что же ты конкретно придумал по своей этой самой науке?

– Кое-что ты скоро увидишь, Миша, – негромко произнёс очкастый, забившись в угол просторного кресла и глядя куда-то в сторону, отчего узкое лицо его казалось ещё больше похожим на пилу; ну а глаз его за всё время разговора толстяк вообще не увидел, ибо, как ни было сумрачно в зале, приятель его очков так и не снял.

– Кое-что увижу… – произнёс он, жуя бутерброд и сухо осведомился: – А остальное? Для себя оставляешь?

– А как же! Непременно. По законам антикриминалистики.

– Интересно… – Толстяк перестал жевать и внимательно посмотрел на своего собеседника, потом задумчиво произнёс, не спуская с него глаз: – Напрасно ты мне, Вова, сказал об этом. Напрасно…

– Что, спать теперь не будешь? – усмехнулся тот и с наигранным спокойствием погасил в пепельнице наполовину выкуренную сигарету. Против воли он вдруг ощутил неприятный холодок, пробежавший по спине. Каким-то настораживающим тоном произнёс его собеседник эти последние слова, и в чёрных его глазах с припухшими веками мелькнуло что-то странное – очкастый не успел понять, что именно. Его лишь охватило на миг ощущение откуда-то возникшей угрозы, но разобраться он не успел. Это было как внезапный укол, как короткий сигнал об опасности. Возник и исчез. Мгновенно. Не понял он его. А ведь, кажется, давние знакомые сидели за столиком, они должны были знать друг о друге всё.

И от этой борьбы с самим собой очкастый даже порозовел и плотно стиснул зубы, словно боясь, как бы что-то некстати не сорвалось с языка, и тонкие губы его вовсе исчезли, так что вместо рта осталась лишь неровная прорезь.

А толстяк будто и не замечал в приятеле никаких перемен – безмятежно отпил коньяку из узкой рюмочки, пососал ломтик лимона и ворчливо заметил:

– Хватит тебе сигаретой дымить. Лучше выпей, закуси. Ты учти, такой рыбки в Москве не получишь. Вот этой, – он указал вилкой, – отведай-ка. – И, как бы между прочим, тем же безмятежным тоном заметил: – А ведь был ты, Вова, талантливым инженером. Высоко ты мог взлететь, если бы пожелал.

– Я, Миша, на судьбу не жалуюсь. И на фасад не смотри. Нынче фасад обманчив бывает. К примеру…

Но тут возник официант с дымящимся подносом на выставленной вперёд руке, и, пока он суетился возле стола, приятели умолкли. А когда наконец остались одни, разговор перекинулся на другое. Толстяк, хмурясь, деловито осведомился:

– Ты когда в Москву возвращаешься?

– Через два дня. Пятого. Самолётом. А что?

– Шестого приедет к тебе мой человек. И извини меня, Вова, но в последний раз.

– Это ещё почему?

– Потому что эта линия меня в сторону уводит. И вдвое увеличивает опасность провала. А я себе этого позволить сейчас не могу. Мне необходимо риск свести к минимуму, Вова. Я на гребне. Мне, дорогуша, такие дали теперь открылись, такие перспективы…

– Вдруг так и открылись?

– Совсем не вдруг, Вова, совсем. Я давно это готовлю, и вот сейчас акции мои ого как взлетели! Шум пошёл – до Москвы-матушки. Так что вот-вот… Ах, хорош барашек! Ах, хорош! Ты не находишь? Ну, давай, давай под это дело и… за отлёт.

Очкастый нервно пожевал тонкими губами и, явно сдерживая раздражение, наставительно произнёс:

– Чем дальше ты пойдёшь, Миша, тем больше тебе понадобится живых денег. Учти.

– Я подумаю. А пока принимай человека, Вова.

– Что за человек?

– Какой нужен. Мне.

– Я его знаю?

– Нет, дорогуша, не знаешь. Зато я его знаю. Так что не сомневайся.

– Может, я с ним заранее познакомлюсь, а?

– Не стоит.

– Темнишь, Миша.

– Всё, Вова, по науке. Как ты её назвал? Антикриминалистика?

– Он приедет, надеюсь, только по моему адресу?

– А ты что, ревнуешь? Хочешь всё проглотить сам? Нельзя, дорогуша, подавишься.

– Не волнуйся за меня. Отдай всё мне и увидишь.

– Ого! Раньше ты был скромнее.

– Растём. Набираемся опыта и сил. До тёмной черты надо многое успеть.

– Прежде всего до неё надо дожить… на свободе. А ты зарываешься. Сбыт, Вова, – это самое опасное. Пора бы усвоить. Чаще всего горят именно на сбыте, ты же знаешь.

– А я повторяю: на этот раз беру всё.

– Нет, – решительно тряхнул головой толстяк. – Нет, Вова. Так не пойдёт.

– Отдаю два процента.

– Будешь работать из двадцати трёх?

– Да.

– Я подумаю.

– Сколько у тебя на этот раз всего будет?

– Много, дорогуша. Больше, чем всегда. Поднакопили.

– А всё-таки?

– Тысяч на семьдесят.

– Беру! Но как ты всё это доверяешь новому человеку?

– Значит, можно.

– Отлично. Тебе виднее. Я его жду. Но будет лучше, Миша, если ты нас познакомишь заранее. Поверь моему опыту. Будет лучше.

– Я тебя не познакомлю. И ты всё не получишь, Вова. Я уже подумал.

– Отдаю четыре!

– Нет.

– Пять.

Толстяк поднял голову и пристально посмотрел на своего собеседника. Но в огромных стёклах его очков отразились только огоньки полупритушенных люстр. «Что этот подлец задумал? – спросил себя толстяк. – Неужели разговор о науке не случаен? Или он скомбинировал на ходу, когда узнал, что это последняя поездка? Надо уяснить. С ним опасно играть втёмную. Такой мать родную зарежет за один процент. А тут пять!»

Он вздохнул:

– Хорошо, Вова. Я согласен. Шестого жди. Что ты, кстати, собираешься у нас тут делать ещё два дня?

– Полтора. Официальные поручения торга. Несмотря на мою скромную должность, меня там, представь себе, ценят. И, когда горит план, бегут ко мне: «Будьте любезны, дорогой Владимир Сергеевич…», «Выручайте, Владимир Сергеевич…», «Поезжайте… уговорите… получите…». Ну я еду. И добиваюсь. И они тоже идут мне навстречу.

– Ты по-своему удачлив, Вова. Ты и здесь талантлив.

– В маленьком мире?

– Тебя это задело?

– Нисколько. Лучше быть первым в деревне. Так будем считать, что мы обо всём договорились?

– Да.

– И человека своего ты мне не покажешь?

– Нет. Я ведь сказал.

– Ну как хочешь.

«Я тебе приготовлю такой сюрприз, что ты взвоешь, – злорадно подумал очкастый. – И никуда ты от меня после этого не денешься. Тоже мне конспиратор! Пусть только приедет этот твой человек».

Официант тем временем продолжал их обслуживать быстро и бесшумно. Одно блюдо сменяло другое. И по меньшей мере половина из них в меню указана не была.

Изредка он с ласковой заботливостью осведомлялся:

– Огурчиков свеженьких не прикажете? Только доставили, с особой деляночки, для своих-с… Клубнички принесу под пудрой. Расчудесная! Другой не предложил бы, Михаил Прокофьевич… За пломбиром не уследили. Не советую…

В конце обеда толстяк небрежно сунул ему деньги, даже не дожидаясь счёта. Затем с усилием, опираясь обеими руками о подлокотники, поднялся с кресла и оказался чуть не на голову выше и, уж конечно, в пять раз толще вскочившего вслед за ним приятеля.

Официант с поклоном проводил их до дверей зала.

Очутившись в сумрачном, прохладном вестибюле, где у пустых вешалок дремал гардеробщик в жёлтой с золотом униформе, а у огромных зеркальных дверей монументально восседал бородатый, в такой же униформе швейцар, очкастый обнял за тучную талию своего приятеля и сказал:

– Простимся, Миша.

– Ну да, да, – закивал тот. – Ах как славно мы с тобой посидели, Вова! Как побеседовали… Просто, скажу тебе, душой отдыхаешь всегда, когда тебя видишь, поверь. А то душно, дружок, дико душно. Но, – он шутливо погрозил толстым пальцем, – всё, что я тебе сказал, ты усвой, понятно?

– Понятно, Миша, понятно.

– Ну и лады. А то, Вова, и так невозможно как душно!

– А всё-таки жить можно, – бодро добавил очкастый. – Вполне можно. – И, понизив голос, добавил: – Ну, спасибо за угощение, обед был восхитительный. Долго не забуду.

У огромного зеркала они распрощались, даже обнялись напоследок и вышли из ресторана, мгновенно смешавшись с толпой прохожих на тротуаре.

Михаил Прокофьевич равнодушно посмотрел в ту сторону, где исчез его приятель, и решительно повернул в противоположную, всё ещё испытывая неприятный осадок от состоявшегося разговора. В голове свербила и не давала покоя тревожная мысль: «Что этот сукин сын придумал?» И хотя ему нужно было как раз в ту сторону, куда направился Владимир Сергеевич, он сознательно сделал немалый крюк и в конце концов выбрался на нужную ему улицу. Жаркое летнее солнце заходило где-то далеко за городом, и лучи его ушли высоко в небо, погрузив раскалённый за день город в душную сумеречную мглу, и ярко вызолотили края потемневших облаков на всё ещё голубом небе.

Михаил Прокофьевич бодро прошёл улицу чуть не до конца, немножко гордясь собой, что не вызвал машину, а вот после такого обеда – всё-таки заставил себя пройтись, протрястись, несмотря на изнурительную жару. А что делать? И так уже разнесло чёрт-те как.

Наконец он дошёл до нужного дома, без всякой надобности почему-то осторожно огляделся и, естественно не заметив ничего подозрительного, свернул в небольшой полутёмный двор. Обогнув зловонный помойный ящик с набросанным вокруг него мусором, Михаил Прокофьевич толкнул потрескавшуюся, с облупленной краской дощатую дверь. Та подалась с препротивнейшим скрипом, и за ней показалась узкая неряшливая лестница с покосившимися перильцами и какими-то затёртыми надписями на потемневшей от пыли и копоти стене.

Брезгливо не касаясь перил, Михаил Прокофьевич, тяжело отдуваясь, поднялся на третий этаж и позвонил в одну из дверей, после чего для верности постучал по ней костяшками пальцев. Но за дверью не слышно было признаков жизни. Михаил Прокофьевич досадливо крякнул и собрался было снова звонить и стучать, когда наконец услышал шаркающие приближающиеся шаги и знакомое покашливание.

Дверь открыла полная седая старушка; пушистые волосы серебряным нимбом окружали розовое расплывшееся лицо со слезящимися глазами.

– Он здесь, мама? – заходя, тихо спросил Михаил Прокофьевич.

– Здесь, здесь…

– Никуда не выходил?

– Как ты велел, так и делает. С дивана к столу и обратно. – Старушка зябко повела плечами. – Страшно мне с ним, Михаил. Которую ночь не сплю. Ведь сущий бандит.

– Что вы, мама! Какой он бандит! Он несчастный человек. И я ему помогу. Вы пока не заходите к нам.

Михаил Прокофьевич, пригладив ладонью волосы и для чего-то одёрнув пиджак, направился в комнату.

Дверь он распахнул резко, без стука, и лежавший на диване человек мгновенно приподнялся, но, узнав вошедшего, уже лениво опустил ноги на пол, встал и потянулся всем телом. Это был худощавый невысокий паренёк лет двадцати двух. Большие тёмные глаза его на узком лице смотрели насторожённо, недоверчиво, и это совсем не вязалось с вялыми его движениями. Тёмные волосы торчали на голове во все стороны, как воронье гнездо, – видно было, что парень долго валялся на диване, – и на одной стороне лица отпечатались красные полосы от диванной подушки.

– Здравствуй, Николай, – добродушно сказал Михаил Прокофьевич, подсаживаясь к столу, и расправил мизинцем усы, – Ну-с, как настроение?

Парень, разминаясь, прошёлся из угла в угол по комнате, покрутил руками, потом, нагнувшись, пристально посмотрел в окно и только после этого сказал:

– Тоска заела… Не могу больше.

– Ничего, ничего. Терпи. Скоро будет весело.

Парень с размаху опустился на стул по другую сторону стола и, подперев подбородок кулаками, исподлобья посмотрел на Михаила Прокофьевича:

– Ты ведь мне, дядя Миша, не веселье обещал. А я у тебя здесь, считай, неделю уже кукую. Сколько можно?

– Сколько надо, – ледяным тоном произнёс Михаил Прокофьевич. – Запомни это. Но в одном ты прав. Я тебе не веселье обещал. Я тебе прежде всего свободу обещал. Тебе где интереснее сидеть, здесь или там? – Он кивнул на окно. – Я ведь тебе показывал Уголовный кодекс. За то, что ты сотворил, полагается от трёх до пяти лет. Тебя это устраивает?

– Да не со зла же я! Нечаянно всё получилось!

– А вот это уже никого не касается, со зла или нет. Важен факт и результат. Факт налицо, и результат тоже. Больше суду ничего не требуется, учти. Я знаю, что говорю.

– Давить их в таком разе надо, судей этих.

– Давить ты «в таком разе» будешь вшей в бараке, – иронически поправил его Михаил Прокофьевич. – И никак не меньше пяти лет. Если я тебя продам, как ты выражаешься. А я этого не сделаю лишь при одном условии.

– Это каком же, интересно?

– Если ты мне будешь нужен. Если будешь полезен. Иначе я и продавать тебя не стану, просто выгоню отсюда, только и всего. И через два дня ты уже в каталажке. Элементарно.

– Ладно, дядя Миша, – нахмурился парень. – Этот вопрос, будем считать, ясен. Переходи ко второму. Что ты мне ещё обещал?

– А ещё обещал я тебе, Николай, деньги. Но их заработать надо.

– Мне теперь без них зарез, – вздохнул парень. – Я чего хошь буду делать.

– Не в этом суть, точнее, не это главное. Главное тут в другом, – покачал головой Михаил Прокофьевич. – Мне нужен верный человек, Николай. Преданный.

– Да вернее меня ты на всём свете не сыщешь! – с горячностью воскликнул парень. – Я, дядя Миша, добро знаешь как помню! А ты меня из такой беды выручаешь!

– Это ты сейчас так говоришь. А вот если тебе побольше денег предложат?

– Я верность деньгами не мерю, дядя Миша.

– Правильно. Для этого одних денег мало. Любви от тебя не дождёшься. Ты и мать-то родную не любишь.

– Ну-ну!..

– Не нукай! Знаю. Я с вами не первый год в одном доме живу. И знаю, что любить-то мать тебе, вообще говоря, не за что. Хорошие матери в детдом родных детей не сдают, чего уж там говорить. А твоя вон – пожалуйста. Ну да это я к слову. Значит, на любовь твою рассчитывать не приходится.

– Вы не девка.

– Это уж точно. Что же остаётся кроме денег? Остаётся, Николай, ещё страх. Обманешь – пойдёшь в тюрьму. Это тоже элементарно.

– Это для меня страшнее всего, дядя Миша. Да и для всякого, я думаю, а?

– Чего уж хуже, – слегка нахмурился Михаил Прокофьевич.

– Я вот в одном северном городе работал. Электриком. На автобазе.

– Это как же тебя туда занесло, на Север?

– Очень даже просто занесло. Не люблю на одном месте сидеть. Как в армии отслужил… Эх, хорошее время было! Считай, дядя Миша, самое лучшее в моей жизни. Дружное, весёлое, умное время. Да… Ну а как отслужил, то уж дома не задерживался. Вещей у меня всего полчемодана. Всё при мне. Ту-ту, мать честная! И непременно по железной дороге. Чтоб из окна всю землю видеть. И ведь никогда ничего одинакового не увидишь. Всё разное – и леса, и поля, и реки. И такая иной раз красотища за окном вдруг выглянет, аж плакать охота, ей-богу! Так бы и выскочил! А один раз так и выскочил. Прямо на полустанке одном. Потеха! Мне тётка-проводница кричит: «Ты куда, ненормальный?! Тебе ещё полтыщи километров ехать!» А я с поезда айда, как заяц. И прямо в лес. На другой день через поле в посёлок пришёл. Полгода там электриком в совхозе трубил. Все леса вокруг обошёл, все озёра обплавал. Хорошо мне там было, вольно, красиво.

– Что ж не остался?

– А хватит! Дальше потянуло. В другие места. На пустыню охота была поглядеть, на верблюда.

– И уехал?

– Ага! В Бухару. А оттуда в Навои. Вот чудо, дядя Миша: город в пустыне! Красивый, белый. Новый совсем. Стоит, как этот… Ну как это?.. Чего там в пустыне бывает?

– Мираж?

– Во-во! Мираж. Ну сказка! Встанешь и замрёшь. Вот так. Тоже пожил там немало. Месяца четыре.

– И опять в дорогу?

– Ага.

– И за всё время ты и стула себе не купил?

– А на кой он мне? В общежитие, что ли, со своим стулом переться?

– Так всё и пропивал, что зарабатывал?

– Зачем пропивать? То девкам на подарки, то кореши займут без отдачи. Ну там матери чего пошлёшь. Куда денешься?

– Ну-ну, и куда тебя дальше из пустыни понесло?

– А дальше вот как раз в тот город. На Север. Первый раз я там тундру увидел. Во, дядя Миша, красота где! Летом, конечно. Ну поглядишь – и душа поёт! Форменно петь начинаешь. Мне один так сказал: «Ежели жить вдруг не захочется, то на тундру в цвету посмотри». – Парень вздохнул и, глядя в окно, глухо закончил: – Ладно, дядя Миша, говори, чего от меня требуется. Не обману я тебя.

– Чего требуется? – переспросил Михаил Прокофьевич и мизинцем аккуратно расправил усики, трубочкой вытянув при этом пухлые губы. – Вроде и немного. Всего лишь съездить в Москву, отвезти груз одному человеку. В целости и сохранности, конечно. А обратно привезти портфель. Запертый. Вот и всё. Элементарно?

– А что за груз?

– Не твоё дело. Груз как груз. Не бойся, не взорвётся. И вообще ничего запрещённого. Словом, продукция.

– А в портфеле чего? Небось тысячи, дядя Миша, а? – засмеялся парень. – Много тысяч.

– Тоже не твоё дело, – отрезал Михаил Прокофьевич.

– Ну а как сбегу с ними?

– Не сбежишь. Я ведь забыл сказать. Кроме денег и страха, есть и ещё один крючок, за который тебя держать можно. Не догадываешься какой?

– Ты, дядя Миша, придумаешь! Ну, что за крючок?

Михаил Прокофьевич хитро прищурился. Чёрные его глазки почти исчезли за пухлыми веками.

– Есть одна девчоночка в нашем с тобой доме. Этажом тебя ниже. Беленькая такая.

– Валя, что ли? – деланно беспечным тоном спросил парень. – Тоже мне крючок!

– Вот и я бы тебе не посоветовал на такой крючок попадаться. Но что с тобой, дурачком, сделаешь!

– А чем, по-вашему, Валя плоха?

– Это ты у людей спроси.

– Что у меня, своих глаз нет?

– Свои глаза видят только чего им хочется.

– Ну а чего ваши видят?

– Если ты так хочешь… Впрочем, не в моих интересах тебя от неё отваживать. Влюбился? Ну и на здоровье.

– Я знаю, что про неё болтают, – задумчиво произнёс парень и вдруг рывком повернулся к Михаилу Прокофьевичу. – Всё знаю! Брешут!.. По злости они это брешут, вот что. Они и не знают её вовсе. И вы не знаете, дядя Миша. Я вам так скажу: я другой такой не встречал. А ведь где меня только не носило. Сами знаете. Вот так. И всё! И точка! Может, кому она и плоха, а мне… Ну, одним словом, вот так.

– И, повторяю, на здоровье, – добродушно закивал Михаил Прокофьевич и, с трудом перегнувшись, потрепал парня по плечу. – Только любовь, Николай, – это самый крепкий крючок, запомни. И потому от девчонки этой ты не убежишь, как от самого себя. А значит, и от меня никуда не денешься.

– Да, крепко вы меня, оказывается, обложили, дядя Миша. Некуда казаку податься.

– А тебе и не надо никуда подаваться, Николай. Ты запомни: рыба ищет, где глубже, ну а человек – где лучше. А лучше тебе нигде не будет, чем со мной. При твоей сегодняшней биографии особенно. Да и при твоём характере.

– Эх, не знаете вы моего характера, дядя Миша! – Парень вздохнул и поскрёб затылок. – Думаете, во мне злость какая сидит? Не. Нет во мне никакой злости. Мне бы вот жить в лесу, глухом-глухом, стеречь его, ухаживать и за зверьём там, за птицами. И чтобы никого кругом не было. Тихо чтобы было. Ну, ещё Валю с собой. Эх, разве я такую жизнь когда получу?

– А почему ж нет? Со временем…

– Не, дядя Миша. Я ж электрик. Ничего больше делать не умею. Выходит, город мне нужен. А тут… Нет, слабый я для города. Вот ребята позвали, выпили, завели они меня, я и пошёл куролесить. И, сами видите, ножом даже ударил кого-то. А ведь мне даже тварь живую жалко обидеть, а уж человека… Ну вот как-то так всё получилось? А теперь, дядя Миша, ума не приложу, чего делать.

– Сам не соображаешь, так уж я за тебя соображу, что поделаешь. Ну а Валентина что тебе про жизнь говорит? Понимает она чего?

– То и говорит, что идти признаваться надо. Пусть судят. Она меня всё равно ждать будет. И это точно, дядя Миша.

– Ишь ты, как твоя Валентина рассуждает! Ну а ты сам как полагаешь?

– Не пойду я. Я вам верю, дядя Миша. Больше мне надеяться не на что.

– Вот это другой разговор. Я же тебя от неправедного суда спасаю. Понятно? У тебя совесть чиста. Ты никому не хотел зла. Другие виноваты. Вот их и пусть судят. А ты должен быть свободен. Имеешь право. И я тебе такую свободу дам. И искать тебя долго не будут. Подумаешь, преступник! А вы с Валентиной тем временем новую жизнь начнёте. В новом месте. Но для начала ты в Москву поедешь, не забудь.

– С этим решено, дядя Миша. Мне только перед отъездом с Валей надо повидаться.

– Когда вернёшься. Не раньше.

– Это почему?

– Потому. Ты мне на свободе нужен, а не в тюрьме.

– Так она же не знает даже, что со мной стряслось. Пропал, и всё. Что она думать-то будет? Где искать, у кого? Она же только шум поднимет.

– И ладно. Все решат, что ты уехал, что тебя в городе нет. Это и требуется. Главное у тебя сейчас – это поездка в Москву. Такое испытание я для тебя придумал, Николай. Выдержишь – как сыр в масле кататься будешь. Провалишь… Ну тогда пеняй на себя!

– Когда ехать-то?

– Завтра. Поездом поедешь.

– А билет?

– Всё будет: и билет, и багаж. Я за тобой завтра утром сам заеду и отвезу на вокзал. Багажа будет много. Но в Москве тебя встретят и узнают. Тебе узнавать не придётся.