Текст книги "«Крот» в окружении Андропова"
Автор книги: Аркадий Жемчугов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Эйтингон не только не закрывал глаза на результаты сталиниза-ции Советского Союза, но и открыто высказывался по этому поводу. В кругу близких друзей он, в частности, не стеснялся говорить о том, что партия большевиков больше не является отрядом единомышленников, преданных коммунистическим идеалам и принципам социальной справедливости, что она превратилась в машину управления народом и страной. Позволял он себе и такие шутки: «При нашей системе есть лишь одна, впрочем, тоже не гарантированная возможность не закончить свои дни в тюрьме. Надо не быть евреем или генералом госбезопасности».
…Вскоре после окончания войны по инициативе Хозяина была проведена реорганизация сначала советских вооруженных сил, а затем и органов госбезопасности. Вместо НКВД появилось МГБ – Министерство государственной безопасности, которое возглавил Абакумов.
Буквально через неделю после своего официального назначения он вызвал к себе Эйтингона и Судоплатова и заявил: «Почти два года назад я принял решение никогда с вами не работать. Но товарищ Сталин, когда я предложил освободить вас от выполняемых вами обязанностей, сказал, что вы должны продолжать работать в прежней должности. Так что, давайте срабатываться».
И Эйтингон, и Судоплатов прекрасно помнили, с чего все началось. Это действительно произошло почти два года назад, в самый разгар стратегических дезинформационных радиоигр «Монастырь» и «Послушники». Абакумов, возглавлявший тогда СМЕРШ, в один прекрасный день появился у них и тоном, не терпящим возражений, заявил, что по решению Советского Верховного Главнокомандования все руководство радиоиграми переходит от НКВД в ведение Наркомата обороны, а точнее – в его руки. Судоплатов и Эйтингон согласились с этим, по при условии, если будет на то приказ вышестоящего начальства. И приказ поступил через день – оставить обе радиоигры в ведении НКВД. Наскок Абакумова с целью заполучить в свои руки радиоигры, за ходом которых постоянно следил сам Сталин, не удался. Тогда-то он и сказал: «Учтите, я этого не забуду. Я принял решение в будущем не иметь с вами никаких дел».
Началось то, что и должно было начаться. Через несколько дней после злополучной беседы в кабинете Абакумова Эйтингон вместе с Судонлатовым был вызван на заседание специальной комиссии ЦК ВКГ1(б), рассматривавшей «преступные ошибки» прежнего руководства госбезопасности во главе с Меркуловым, в том числе и решение о приостановлении уголовного преследования сторонников Троцкого в 1941–1945 годах. При обсуждении этого вопроса Абакумов обвинил Эйтингона и Судоплатова в «преступных махинациях» – в незаконном вызволении в 1941 году «своих дружков» из тюрем и содействии им в уклонении от «заслуженного наказания».
А дальше пошло-поехало. В июле 1946 года Абакумов расформировал Четвертое управление МТБ и таким образом избавился от Судоплатова и Эйтингона. Правда, ненадолго, осенью того же года решением ЦК и правительства создается Бюро МТБ № 1 по диверсионной работе за границей. Судоплатов был назначен его руководителем, а Эйтингон – его заместителем. Более того, сверхсекретным приказом Сталина на Эйтингона возлагают организацию и практическое руководство операциями по содействию спецслужбам китайской компартии в локализации сепаратистского движения уйгуров в Восточном Туркестане. Так назывался тогда нынешний Синьцзян-уйгурский автономный район КНР. В тот период японцы спровоцировали там вооруженные выступления местного населения – уйгуров и казахов – против китайских коммунистов и Советского Союза. Во главе этого вооруженного восстания стоял японский агент Осман Батыр, который унаследовал и умело использовал антикитайские лозунги популярного в массах уйгурского деятеля Али-хана Тере, провозгласившего еще в 1944 году независимость Восточного Туркестана.
Эйтингон блестяще справился с поручением. Вместе с Прокопюком, легендарным партизанским командиром, Героем Советского Союза, он в сжатые сроки организовал мощное противодействие уйгурским националистам, благодаря чему в течение трех лет, 1946–1949, сепаратистское движение в Восточном Туркестане полностью сошло на нет. Проделанная Эйтингоном работа и на этот раз получила высокую оценку Кремля.
А через два года, 28 октября 1951 года, его арестовали в аэропорту Внуково, прямо у трапа самолета, на котором он вернулся из Литвы, где сумел обезвредить лидеров антисоветской подпольной организации.
Эйтингона обвинили в соучастии в заговоре врачей-сионистов, намеревавшихся умертвить Сталина и других членов Политбюро и таким путем захватить власть. Эйтингон якобы обучал врачей-за-говорщиков методам проведения террористических акций и с этой целью прятал у себя в рабочем кабинете мины, взрывчатые вещества, взрывные устройства, закамуфлированные под обычные электроприборы. А роль связника между ним и злодеями-врачами выполняла его сестра Соня Исааковна Эйтингон, известный врач-терапевт, главный врач поликлиники автозавода (нынешнего ЗИЛа). Ее арестовали годом раньше.
«Дело врачей», к которому присовокупили и Эйтингона, лопнуло как мыльный пузырь сразу же после смерти Сталина. И 28 марта 1953 года он вышел из тюрьмы на свободу. В связи с обострением язвенной болезни и общим истощением его тотчас госпитализировали. Однако через пару месяцев, точнее – 21 августа 1953 года, Эйтингон опять оказывается за решеткой. На этот раз ему инкриминируют соучастие в акциях по ликвидации неугодных только что арестованному Лаврентию Берии лиц. Оказывается, вместе с Судо-платовым, своим непосредственным начальником, Эйтингон планировал и осуществлял на конспиративных квартирах и в загородных резиденциях операции по устранению противников Лаврентия Павловича, используя для этого специальные яды, позволявшие затем преподносить смерть жертвы как результат болезни или несчастный случай. Все эти обвинения, разумеется, не имели под собой никаких оснований. Это была грубая, целенаправленная политическая провокация. Тем не менее приговор был оглашен. И вскоре обителью осужденного на двенадцать лет заключения Эйтингона стала Владимирская тюрьма. Но и там он не сдавался. С присущей ему принципиальностью боролся за восстановление своего доброго имени, за справедливость. При этом он был не одинок. За него боролись верные друзья и коллеги.
Рамон Меркадср, едва получив Звезду Героя Советского Союза, начал требовать от руководства органов госбезопасности, а также от ЦК КПСС, пересмотра дела Эйтингона и его освобождения из тюрьмы. В течение 60-х годов он буквально бомбил Лубянку и Старую площадь своими обращениями на имя Шелепина, а затем сменившего его на посту председателя КГБ Семичастного, а также «серого кардинала» Суслова. Заступничество Меркадера вызывало раздражение на Старой площади. Суслов прямо заявил ему: «Мы решили для себя судьбу этих людей раз и навсегда. Не суйте нос не в свои дела».
Но Меркадер не унимался. Вскоре его стали поддерживать Долорес Ибаррури, руководство французской, а также австрийской компартий. Образовался некий единый фронт борьбы за реабилитацию Эйтингона. И это, в конечном счете, дало свои результаты.
В декабре 1963 года Военная коллегия Верховного суда вынесла постановление о том, что срок лишения свободы Леонида Эйтингона должен включать полтора года, проведенные им в тюрьме еще до смерти Сталина. В результате общий срок его заключения сократился. Эта маленькая, но все же победа была достигнута вскоре после того как Эйтингон едва не умер от опухоли в кишечнике. Его спасла экстренная операция, мастерски выполненная ведущим хирургом-онкологом Минцем. Положение было настолько серьезным, что, накануне операции, Эйтингон решил обратиться к партии с прощальным письмом, адресованным на имя Хрущева.
«С этим письмом я обращаюсь к Вам после того, как я уже более десяти лет провел в тюремном заключении, и весьма возможно, что это последнее письмо, с которым я обращаюсь в ЦК КПСС. Дело в том, что пребывание в тюрьме окончательно подорвало мое здоровье, и в ближайшие дни мне предстоит тяжелая операция в связи с тем, что у меня обнаружена опухоль в области кишечника… В связи с этим вполне естественно мое желание обратиться в ЦК партии, той партии, в которую я вступил в дни моей молодости в 1919 году, которая меня воспитала, за идеи которой я боролся всю жизнь, которой я был и остаюсь преданным до последнего своего вздоха… За что меня судили? Я ни в чем перед партией и Советской властью не виноват. Всю свою сознательную жизнь, по указанию партии, я провел в самой активной борьбе с врагами нашей партии и Советского государства… И работой моей были довольны в Москве… В 1925 году я был направлен на работу в разведку. И с тех пор до начала Отечественной войны находился за пределами страны на работе в качестве нелегального резидента в Китае, Греции, Франции, Иране, США. В 1938–1939 гг. руководил легальной резидентурой НКВД в Испании. Этой работой ЦК был доволен. После ликвидации Троцкого в особом порядке мне было официально объявлено от имени инстанции, что проведенной мною работой довольны, что меня никогда не забудут, равно как и людей, участвовавших в этом деле. Меня наградили тогда орденом Ленина… Но это только часть работы, которая делалась по указанию партии, в борьбе с врагами революции…
И вот от одного липового дела к другому, от одной тюрьмы в другую, в течение более 10 лет я влачу свое бесцельное существование…
Кому это нужно, что мы сидим и мучаемся в тюрьме? Партии? ЦК? Я уверен, что нет…
Прошу извинить за то, что я Вас побеспокоил. Разрешите пожелать Вам всего наилучшего. Да здравствует наша ленинская партия! Да здравствует коммунизм! Прощайте!..»
Эйтингона освободили в 1964 году. Освободили, но не реабилитировали. Более того, он вскоре снова становится нежелательным свидетелем – на сей раз для Брежнева, которому никак не хотелось ворошить старое. Не по душе пришлась ему и петиция за подписью двадцати четырех ветеранов НКВД-КГБ, включая Абеля, Рыбкину и других легендарных разведчиков. Петиция, переданная во время празднования 20-й годовщины победы над гитлеровской Германией, призывала генсека пересмотреть дело Эйтингона и реабилитировать его, восстановить его доброе имя.
Давление на Старую площадь усилилось, когда бывший министр обороны Болгарии, служивший под началом Эйтингона в Китае в 20-х годах, обратился с аналогичной просьбой персонально к Суслову, но тот, придя в ярость, подтвердил свою прежнею позицию: «Эти дела решены Центральным Комитетом раз и навсегда. Это целиком наше внутреннее дело».
Последняя при жизни Леонида Эйтингона попытка добиться его реабилитации была предпринята в 1976 году Рамоном Меркадером и Долорес Ибаррури. С их предложением согласились председатель КГБ Андропов и шеф комитета партийного контроля Пельше. Вопрос был вынесен на заседание Политбюро. И опять «серый кардинал» Суслов встал на дыбы.
…Леонид Александрович Эйтингон скончался от язвы желудка в кремлевской клинике 3 мая 1981 года. И все же его реабилитировали. Посмертно, в 1991 году. А ко Дню победы, 9 мая 2000 года, его детям были возвращены два ордена Ленина, два ордена Красного Знамени, орден Суворова, ордена Отечественной войны 1-й степени и Красной Звезды – все боевые награды выдающегося разведчика.
Жизнь и смерть Лейбы Фельдбина
В один из весенних дней 1936 года молодая сотрудница НКВД Галина Войтова застрелилась прямо перед зданием Лубянки. Случай по тем временам редкостный. Тем более, что это не был протест против того, чем занималось ее родное ведомство. Никакой политикой и идеологией здесь не пахло. Просто это был трагический финал ее любовного и, как ей казалось, счастливого романа с сослуживцем, который, как говорилось в его личном деле, был «выше среднего роста, атлетического сложения; нос слегка перебитый; лысеющая голова, волосы сильно поседевшие; носит короткие усы, тоже седые; очень решительные черты лица, манеры, походка и жестикуляция; отрывистая, резкая речь; серые пристальные глаза; прекрасно владеет английским языком, говорит с американским акцентом; хорошо говорит по-немецки; более или менее свободно объясняется на французском и испанском языках».
Ну как в такого не влюбиться?! И Галина влюбилась. Однако, когда пришло время коснуться вопроса «быть или не быть» их совместной жизни, она услышала в ответ: «Не быть!» Ее возлюбленный не пожелал разводиться, бросать жену и дочь, к тому же больную. И тогда Галина решила уйти из жизни.
В системе НКВД подобное квалифицировалось как ЧП – «чрезвычайное происшествие» – с непременным служебным расследованием и суровым, но справедливым наказанием виновного. Однако на этот раз все пошло другим путем. Не последовало ни служебного расследования, ни заслуженного наказания.
Причем виновник не просто избежал стандартного в этих случаях вердикта – уволить из рядов… Наоборот, его кандидатура была выдвинута руководством наркомата на должность главного резидента НКВД в Испании. После того, как это предложение было одобрено Наркоматом иностранных дел, тогдашний шеф НКВД Ягода лично представил его Сталину на окончательное утверждение. А 20 июля 1936 года Политбюро проштамповало это решение. И в августе главный резидент НКВД в Испании отправился из Москвы к месту своей новой службы.
Как он сам впоследствии объяснял, его направили в Мадрид по той причине, что из всех старших офицеров НКВД он один, как считалось, обладал необходимым опытом в партизанской войне, контрразведке и зарубежных операциях – всем тем, что требовалось для работы в объятой Гражданской войной Испании.
Премьер-министру Испании, а также военному министру и начальнику штаба республиканской армии он был представлен как атташе посольства СССР по политическим вопросам, в чьи служебные обязанности входила «подготовка и представление политических докладов». В действительности же ему были предоставлены неограниченные полномочия по руководству контрразведкой и внутренней безопасностью страны. По его собственному признанию, он стал «самым главным советским официальным лицом в Испании, хотя для внешнего мира главным русским официальным лицом считался советский посол».
…Он родился 21 августа 1895 года в Белоруссии, в Бобруйске, в семье Лазаря и Анны Фельдбиных. Родители нарекли его Лейбой. Его дед по отцу владел лесопромышленным коммерческим предприятием, был одним из столпов бобруйской синаноги, одним из ее главных благодетелей. Во время поездки в 1885 году в Палестину в составе делегации российских евреев дед, выложив солидную сумму, купил там земельный участок в расчете на то, что на нем со временем можно будет основать еврейское поселение. Будучи уже в преклонном возрасте Лейба не упускал случая с гордостью заметить, что его семья внесла свой вклад в создание государства Израиль в виде земельного участка, на котором ныне процветает город Петах-Тиква.
От своих предков Лейба унаследовал веру в религиозные устои семьи как в нечто большее, чем драгоценное духовное наследие. Для него эта вера стала главной движущей силой в развитии личности и формировании характера, в особенности, после 1905 года, когда он остался в России, а его дядюшки, тетушки, двоюродные братья и сестры, да и прочая родня и друзья, предпочли присоединиться к массовому исходу евреев за океан, в Соединенные Штаты Америки.
Уже в детские годы Лейба выделялся среди своих сверстников смекалкой, предприимчивостью, самоуверенностью. Он считался прирожденным лидером: был одним из лучших учеников в школе, прекрасным футболистом и гимнастом. К тому же неплохо рисовал. По воспоминаниям друзей детства, Лейба «испытывал чувство обиды и зависти» из-за того, что его семья не так богата, как другие, но «в то же время вел себя по-джентльменски и говорил об этом так, чтобы никого не обидеть».
Школьные успехи Лейбы и явные проблески таланта художника помогли ему попасть в московский Лазаревский институт, который готовил своих студентов к дипломатической и консульской службе. Блестяще окончив институт, Лейба поступил в Школу правоведения при Московском университете, одно из прославленных учебных заведений царской России. Но учиться ему там не пришлось. В 1916 году его призвали в армию, в 104-й полк, который считался резервным и дислоцировался на Урале.
В марте 1917 года Лейба успешно прошел курс обучения в школе прапорщиков, а в мае – вступил в РСДРП, в так называемую «группу интернационалистов» Соломона Абрамовича Лозовского. Наконец, в 1920 году – перебрался к большевикам. «Я верил в программу и обещания Ленина», – вспоминал он впоследствии.
В том же, 1920 году он был направлен в 12-ю армию на юго-западной границе Европейской части России на должность следователя и заместителя начальника Особого отдела (военной контрразведки). В этом качестве ему довелось лично возглавлять боевые операции на оккупированной поляками территории, взрывая мосты, электростанции, выводя из строя телефонные и телеграфные линии связи, железнодорожные пути.
Л. Фельдбин (Л. Л. Никольский) Сухуми 1926 г.
На советско-польской войне Лейба Фельдбин вскоре поднялся до руководителя разведывательно-диверсионными операциями на юго-западном направлении Красной Армии. На него обратил внимание Артур Христофорович Артузов, начальник Особого отдела ЧК 12-й армии. И когда Лейба в декабре 1920 года обратился к нему с просьбой о переводе в Москву, Артузов не раздумывая рекомендовал юношу в новые, формирующиеся подразделения ЧК. В результате в 1921 году Лейба уже как чекист отправился в Архангельск на должность начальника секретно-оперативной части городской ЧК. С этого момента исчезает Лейба Фельдбин и появляется Лев Лазаревич Никольский. Таков был его первый из бесчисленного множества оперативных псевдонимов.
1 апреля 1921 года Лев Никольский женился на Марии Владиславовне Рожнецкой, уроженке Киева, поразительно красивой и умной девушке, моложе его на восемь лет. В 16 лет она вступила в партию. С 1919 года начала работать в советских учреждениях, а затем добровольцем ушла на Юго-Западный фронт, где и встретила своего суженого-ряженого. 1 сентября 1923 года у молодоженов родилась дочка Вероника.
В 1923 году Никольскому, уже вернувшемуся из Архангельска в Москву, было поручено провести расследование с целью возбуждения судебного преследования по делу о коррупции, связанному с обращением государственной собственности в личную. Свои выводы он огласил на специальном заседании Политбюро, на котором присутствовали Сталин и Дзержинский. Его профессионализм и четкость выражения мыслей были оценены шефом ЧК по достоинству: Никольский был переведен на службу в штаб-квартиру ОГПУ на должность помощника начальника Экономического управления (ЭКУ) и одновременно начальника 7-го отделения ЭКУ.
В конце 1925 года Никольского срочно направили, причем с личного одобрения Сталина, в Закавказье. Назначили комбригом и поручили охрану границ Советского Союза с Турцией и Ираном. Никольский оправдал доверие «вождя народов». Демонстрируя незаурядные организаторские способности и профессиональный подход к решению вопросов борьбы с мятежниками в непростых условиях дикой гористой местности, он добивается максимальных результатов при наличии минимальных средств и возможностей. И это не осталось незамеченным в Москве. О молодом комбриге начали говорить как о талантливом военачальнике.
Однако на другом фронте, на семейном, Никольских подстерегла беда. Однажды они и их любимая Вероника сильно промокли в Тифлисе под внезапно нагрянувшим ливнем. У дочери поднялась температура, начался озноб. Родители решили, что это обычная простуда. И лишь позднее, когда на следующий год они вернулись в Москву, услышали потрясший их диагноз врачей: ревматизм, болезнь, считавшаяся тогда неизлечимой.
В 1926 году Никольский перешел на работу в ИНО – Иностранный отдел ОГПУ и сразу же был направлен резидентом в Париж с паспортом Льва Леонидовича Николаева. В его обязанности входил не только сбор разведданных для ОГПУ, но также контроль за безопасностью советского посольства и торгпредства и наблюдение за политической благонадежностью советских граждан в Париже. Нс менее важной задачей, поставленной перед ним еще в Москве, считалась организация дезинформационной работы. «Решение о том, какую информацию или слухи, если таковые появлялись, следовало окольным путем подсунуть так, чтобы они дошли до ушей определенного иностранного правительства, было само по себе вопросом высокой политики и должно было подчиняться конкретным целям, преследуемым высшим эшелоном власти СССР, – вспоминал впоследствии Никольский. – Дезинформация – это не просто ложь ради лжи; предполагается, что она станет ловким способом заставить другое правительство делать то, что Кремлю желательно, чтобы оно делало, или запугать и застращать правительство какой-нибудь страны до состояния полной пассивности или до такой степени, что оно пойдет на уступки СССР».
Деятельность Никольского как «легального» резидента ОГПУ в Париже была положительно оценена в Москве, о чем лишний раз свидетельствовало его назначение на новое место службы – резидентом в Германию. В Берлин он прибыл в январе 1928 года, вскоре после того, как отпраздновал свое 33-летие.
В Германии ему предстояло заняться новым видом разведывательной деятельности, которая на том этапе развития Советского Союза приобретала не меньшее, а скорее, большее значение, чем военная или политическая разведка. Ему предстояло организовать промышленный шпионаж с целью, как он выразится позже, «оказания помощи в индустриализации Советского Союза путем кражи производственных тайн – новых изобретений, секретных технологических процессов И Т.П.».
В 1929 году в ИНО было создано специальное подразделение по промышленной разведке, в функции которого входило получение нелегальным путем того, что Наркомвнешторгу было не по силам получить посредством легальных контрактов или экономического лицензирования германских промышленных технологий.
Как вспоминал позже Никольский, он прибыл в Берлин в тот момент, когда СССР уже связал себя целым рядом обязательств по закупке у немецких фирм крупных партий машин и оборудования и даже целых заводов для того, чтобы обеспечить выполнение заложенных в первом пятилетием плане показателей по развитию отечественной индустрии. Поэтому весь многочисленный персонал советского торгпредства в Берлине находился практически в распоряжении Никольского. И он этим активно пользовался. «Иногда получения всех необходимых формул, чертежей и инструкций было достаточно для того, чтобы советские инженеры и изобретатели смогли воссоздать сложный механизм или в точности воспроизвести какой-то производственный процесс», – писал Никольский.
Чтобы представить уровень промышленного шпионажа и его размах, достаточно сказать, что даже такие ведущие в Германии фирмы, как «Юнкере», «БМВ», «ЛЭГ» и «Сименс», в те годы во многом зависели от контактов с советским торгпредством, точнее, от его отдела, который по соображениям конспирации назывался «инженерным отделом». Если же контракт по каким-либо причинам срывался – использовались возможности агентурного аппарата, которым достаточно быстро сумел обзавестись предприимчивый Лейба. Прекрасной иллюстрацией к этому может послужить история с приобретением технологии изготовления промышленных алмазов.
Все началось с того, что Наркомат тяжелой промышленности СССР закупил партию образцов «види». Так назывались изобретенные компанией Круппа искусственные камни для режущих инструментов, в которых остро нуждалась тогда советская нефтяная промышленность. Убедившись в производственных условиях в их прочности и высокой режущей способности, советская сторона приняла решение о покупке патентных прав на производство «види» и одновременно о заключении с Круппом контракта на строительство в Советском Союзе завода по их производству. Однако приехавшие в Москву для переговоров полномочные представители фирмы запросили непомерно высокую цену как за патент, так и за строительство завода. Когда об этом узнал Сталин, то пришел в ярость и заявил тогдашнему шефу ОГПУ Менжинскому: «Эти ублюдки хотят слишком много денег. Попытайтесь выкрасть это у них. Покажите, на что способно ОГПУ!»
К выполнению этого задания Никольский привлек своего агента – ученого из Берлинской высшей технической школы. Выяснив через своих коллег место нахождения завода-производителя «види», агент отправился туда и познакомился в одной из пивных с работниками этого завода. Сославшись на то, что работает над монографией о твердых сплавах, агент без особого труда выяснил у собутыльников, что по интересующим его вопросам лучше всего ему поговорить с ответственным за технологический процесс старшим техником. Выяснить его фамилию и домашний адрес также не составило труда.
Солидная выпивка и обильный обед для старшего техника тоже сделали свое дело: польщенный вниманием со стороны видного ученого, он без утайки рассказал о том, как в заводских печах под воздействием высоких температур и давления получают «види». Но главное, он назвал имя изобретателя, которого незаслуженно уволили за то, что он согласился изготовить аналогичную печь для одного из конкурентов Круппа. Незаслуженно потому, что его внесли в черный список и, следовательно, лишили возможности трудоустроиться в этой отрасли. Наконец, незаслуженно и потому, что он – честный немец, верный член нацистской партии.
Агент, проинструктированный Никольским, представился изобретателю посредником одной из шведских фирм, заинтересованной в организации производства промышленных алмазов, чтобы разрушить монополию Круппа. Это сработало, и изобретатель согласился предоставить полное техническое описание процесса за 10 тыс. марок.
Но Москве этого было недостаточно. Там посчитали необходимым присутствие изобретателя при строительстве и сдачи в эксплуатацию печи, которая вращается на огромной скорости и при высокой температуре для образования тепла и давления, требуемых при преобразовании частиц графита в промышленные алмазы. И эту задачу Никольский решил блестяще.
Он дал агенту задание «заняться» женой изобретателя, сыграть на сугубо женских слабостях и на том, что изобретатель, как выяснилось, – типичный «подкаблучник». Деньги на покупку туалетов, украшений и т. д и т. п. позволили агенту заручиться полной поддержкой «фрау». Всего неделя понадобилась ей, чтобы уговорить мужа подписать контракт на два года работы в России. Правда, она при этом получила достаточно солидное разовое денежное вознаграждение и гарантию «шикарной жизни».
Об эффективности работы советской разведки в Германии в сфере промышленного шпионажа свидетельствуют данные, приведенные в отчете за 1930 год Союза немецкой промышленности, известного иод названием «Рейхсфербанд дер дейчен индустри» и напрямую занимавшегося борьбой с промышленным шпионажем. Там говорится, что к концу десятилетия ежегодные потери Германии составляли более 800 млн. марок или почти четверть миллиарда долларов в год. Или такой факт: к концу пребывания Никольского в Берлине усилиями специального подразделения берлинской полиции был зафиксирован троекратный рост числа зарегистрированных случаев промышленного шпионажа: с 330 в 1929 году до 1000 с лишним в 1930 году. При этом было установлено, что в большинстве случаев нити тянутся в советское торговое представительство. Антисоветские настроения, порожденные «возмутительной деятельностью советских официальных лиц», достигли своего апогея после ареста одного из функционеров Коммунистической революционной профсоюзной оппозиции (РГО) Карла Динстбаза, сознавшегося в том, что он и его друзья «воровали» информацию для Советского Союза.
Дабы избежать возможных неприятностей, в Москве в апреле 1931 года было принято решение отозвать Никольского из Берлина в первопрестольную.
…До того, как в 1930 году А. Артузов возглавил ИНО, он долгое время эффективно руководил отделом контрразведки и, в частности, отличился блестяще проведенными, ныне широко известными, операциями «Трест» и «Синдикат». Свою деятельность на новом посту он начал с переориентирования внешней разведки с «легальных» позиций на нелегальные, как менее уязвимые и менее зависимые от политической конъюнктуры, а значит – наиболее эффективные. В частности, из-за прихода к власти в Германии нацистов Москве пришлось переносить штаб-квартиру советской внешней разведки в Европе из Берлина в Париж.
Сделав ставку на нелегальную разведку, Артузов предельно ужесточил требования секретности и конспирации. Доступ к конкретным агентурным и оперативным делам отныне стали получать лишь те, кого это непосредственно касалось. Вся секретная документация стала исполняться от руки и нигде не регистрировалась. Официальные архивные номера и гриф секретности не присваивались ни документам, ни делам. Так, без грифа секретности и номера был составлен и утвержден к исполнению первый при Артузове документ под названием «Разработка Второго бюро французского генерального штаба и его агентуры в СССР».
Претворить в жизнь этот претенциозный проект Артур Христофорович поручил в 1933 году своему давнему протеже Никольскому. Агентурные позиции, действуя с нуля, необходимо было создать в самом втором бюро и в так называемом «техническом отделе», где хранились личные дела всех агентов.
Начиная карьеру «нелегала», Никольский уже имел подлинный американский паспорт. Он ухитрился незаконно получить его во время поездки в США по приглашению компании «Дженерал моторс» осенью 1932 года. Приглашения на три месяца были направлены группе работников советских внешнеторговых объединений, среди которых оказался и он, Лев Леонидович Николаев.
Посетив автомобильный завод в Детройте, Лейба разыскал в Нью-Йорке своих родственников и друзей детства по Бобруйску. Под фамилией Николаев записался на годичные курсы английского языка в Колумбийском университете, имея визу лишь на три месяца. А 30 ноября все того же, 1932 года уже возвращался в Москву на борту лайнера «Бремен», имея в кармане американский паспорт № 566042 с печатью Государственного департамента США, за подписью Генри Л. Стимсона, выданный 23 ноября 1932 года на имя Уильяма Голдина. С паспортной фотографии взирал уверенный в себе, модно одетый Лейба.
Первый опыт работы в качестве резидента-«нелегала» стал для Никольского весьма и весьма поучительным. Оказалось, что разведка с «легальных» позиций и нелегальных – две большие разницы, что «нелегалу», в частности, категорически противопоказаны такие свойственные Лейбе качества, как излишняя самонадеянность, стремление решить поставленную задачу наскоком, а отсюда – опрометчивость при установлении первичных контактов, ставка на первого оказавшегося под рукой, мало-мальски подходящего кандидата на вербовку, небрежность в просчитывании возможных негативных последствий.
