Текст книги "Призраки Дарвина"

Автор книги: Ариэль Дорфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

ДВА

Мне знакома лишь дверь во тьму.

Шеймас Хини

В тот вечер к телефону подошел я. А кто же еще, конечно я. Телефон звонил настойчиво. Десять раз. Потом он умолк и зазвонил снова. Я решил, может, это папа или один из братьев, их тогда не было дома. Они отправились в театр «Шуберт» в Бостоне, чтобы увидеть первое гастрольное представление «Отверженных». Кстати, был и лишний билет, для мамы. Папа предложил мне пойти вместо нее, мы могли бы придумать, как провести меня, когда погасят свет, а фотографировать во время спектакля в любом случае запрещено. Давайте устроим себе мальчишник, сказал он, но в голосе звучало раздражение, потому что с ним не было мамы, чтобы разделить этот вечер. Он так хотел показать ей этот спектакль. Его любимый писатель Виктор Гюго, любимый роман «Отверженные». Отец прочел мне его, когда мне было десять; вернее, мы читали вместе, страницу он, страницу я, осуждая Жавера, подбадривая Жана Вальжана и оплакивая Козетту. Папа даже принес с чердака портрет великого французского писателя, доставшийся нам в наследство от бабушки. Итак, отца не было дома. Никого не было, кроме меня. Они сейчас внимали: «Вы слышите пение? Пение разгневанного народа». Увы, я не слышал ничьего пения. Мне приходилось бороться с собственным гневом, поэтому я с раздражением поднял трубку, готовясь услышать, как отец станет, захлебываясь от восторга, живописать, какой же прекрасный был спектакль и какой же я дурак, что не пошел с ними. Он даже напел бы мне: «Это музыка людей, что больше не будут рабами!»

Но звонил не отец, а консул из Манауса.

Несчастный случай, сообщил он. Лодка перевернулась. Моя мать не смогла совладать с бурным течением. Насильственные действия, настаивал он, исключены.

Я с такой силой укусил себя за руку, что из раны брызнула кровь.

– Мистер Фостер?

– Это было убийство, – сказал я.

– Нет, сэр. Несчастный случай. Мы тщательно исследовали происшествие, и нет никаких сомнений, что какое бы то ни было вмешательство извне исклю…

– Убийство, – повторил я.

– Есть ли кто-то еще дома?

Я сказал, что отец с братьями скоро вернутся, записал его номер, глядя, как кровь капает из раны на руке на паркет, и аккуратно повесил трубку на рычаг.

Ты счастлив, сволочь? Ты убил мою мать, причем моими руками, ты, недоносок, гребаный дикарь! Мало тебе было разрушить меня, так надо было еще ее соблазнить и утопить. Утопить просто потому, что я не стал топиться. Я до тебя доберусь, узнаю, откуда ты родом, и сожгу каждое дерево, которое ты любил, чтобы чертовы амазонские джунгли вспыхнули!

Но я до него не добрался, не смог.

А он не бросил меня. Тоже не смог.

Он все еще был на фотографиях. Мы с ним, оставшиеся без матери (каждый из нас лишился женщины, которая подарила нам жизнь), страдающие в разных веках, а рядом не было никого, чтобы о нас позаботиться. Мы ненавидели друг друга сквозь время и были несчастны. Оба.

Однако я не убивался так сильно, как себе воображал.

Спустя месяцы после смерти матери – я даже перестал их считать – в нашем доме снова раздался телефонный звонок. Вик с озадаченным видом сообщил, что это меня. Мне никто никогда не звонил.

Я даже не хотел подходить. После новостей о маминой смерти я постоянно торчал в комнате, обвиняя себя в случившемся, покидал ее, только чтобы поужинать с тем, что осталось после скорбящих и обиженных родных, и раз в неделю участвовал в бесплодных фотосессиях, которые мы с отцом упрямо устраивали не потому, тешили себя надеждой, что что-то изменится, а из уважения к маме, потому что она этого хотела бы. Я не слишком-то продвинулся в отцовском проекте создания цифровых изображений, так что меня грызло ужасное разочарование и чувство вины. Поднять «Титаник» со дна океана было и то проще, чем мне пошевелить мизинцем. К тому же успешное избавление от злодея с помощью компьютера стало бы дополнительным доказательством того, насколько глупой и бессмысленной была жертва матери. Я не хотел обращаться к ее могиле или к ее портрету, улыбавшемуся мне со стены в гостиной и из семейного альбома, который я продолжал листать с мазохистским удовольствием: «Ну почему ты не подождала? Почему не поверила, что мы сможем решить мою проблему рациональным способом, а вместо этого поперлась в чужие джунгли, чтобы встретиться с незнакомцами, которым дела нет до меня и моих трудностей?»

Так что в ту субботу у меня не было настроения ни с кем разговаривать.

– Кто там?

– Какая-то девушка, – ответил брат. – Она не представилась. Сказала, что она твоя старая подруга и ей очень-очень нужно поговорить с тобой.

Оказалось, это Кэм.

– Я не думаю, что ты помнишь, кто я такая, Фицрой Фостер, но…

Она ждала, пока я отвечу «не помню, кто ты, черт побери, такая», но я не мог облечь в слова то, что с бешеной скоростью неслось по венам, не только мое изумление по поводу голоса из прошлого, но и все, что она значила для меня, поскольку все семь лет провел в ее воображаемой компании. Да. Семь лет. Завтра у меня день рождения, мне исполнится двадцать один год. Кэм, должно быть, устала от молчания, потому что продолжила:

– У меня есть кое-что для тебя. Мне надо тебе это показать. Можно я зайду? Ну… я знаю, что ты никуда не выходишь и тебя никто не видел уже лет сто, так что, наверное, удобнее встретиться у тебя дома.

– Зачем? – спросил я.

– Это важно.

Хотя голос звучал спокойно, в каждом слове слышалась нежная настойчивость, и я вызвал в воображении ее образ, как частенько делал в одиночестве и как сделал тогда у Чарльз-ривер, когда Кэм явилась спасти меня из бурлящих вод, и согласился:

– Конечно, заходи. Лучше завтра.

– Завтра, – повторила она. – В воскресенье. Отлично. Будем считать это подарком на день рождения.

Она помнит! Как она не забыла? Почему?

Ответ я понял, когда она возникла передо мной и крепко обняла, а в ее глазах я прочитал удивление: как же я изменился; точно так же она увидела в моих глазах, что она выросла. Но на самом деле мы остались теми же, что и семь лет назад, словно прошла всего одна секунда с того момента, когда Кэм спросила, что это за человек и чего он хочет, а я сбежал, словно бы то, что я сохранил в памяти свою подружку по плаванию, сотворило чудо и она меня не забывала ни на миг. И принесла кое-что в доказательство.

Мы сидели в моей комнате, в моем убежище, среди компьютеров и лабораторного оборудования, вдалеке от хищных глаз. Было так спокойно видеть ее рядом, сидящей на стуле у моего стола, а я пристроился на кровати на приличном расстоянии. В результате демон как будто отсутствовал, был вычеркнут из наших отношений, возможно, просто отвел взгляд; наверное, я заслужил эту паузу, воздерживаясь от любой сексуальной активности в течение семи лет целибата. Неужели Кэм его изгнала? Не потому ли я не чувствовал, как темные глаза чужака впиваются в мой череп, как он наблюдает за мной, как делал сутками напролет, поглощая меня, всасывая мой свет, пережевывая мою жизнь, а затем выплевывая меня измученным и истощенным? Неужели надо было просто пригласить ее в свою комнату, чтобы монстр исчез?

Увы, этого оказалось мало.

Он все еще сидел внутри, просто решил не заявлять о своем присутствии в обычной агрессивной манере.

Все потому, что Кэм достала из сумочки какой-то конверт и протянула мне:

– Это подарок тебе на день рождения.

Я задрожал от прикосновения к конверту, почти оттолкнул его, ожидая, что, если открою, все тут же изменится, и неизбежно – к худшему. Эти семь лет заставили меня бояться будущего, причем любого, бояться боли.

– Давай же, – с улыбкой сказала Камилла. – Он не укусит. Он вообще не кусается.

Там был он.

Старая почтовая карточка.

Его портрет. В конверте. Я впервые видел хотя бы часть его туловища, что-то больше, чем просто лицо, которое он мне демонстрировал. Короткая шея под подбородком, отбрасывавшим тень, голый торс, покатые плечи и обнаженные руки. Нижнюю часть изображения обрезали или, возможно, просто поместили в рамку таким образом, что тело было видно лишь до пупка. Одна рука, левая, свисает плетью, а другая слегка выставлена наружу и согнута в локте так, что невидимая ладонь, кажется, прикрывает причинные места, защищая от фотографа и зрителей. Это лишь мое предположение, но такой еле заметный наклон локтя к стыку невидимых ног придавал ему уязвимость, поразившую меня, настолько я привык к вызывающему выражению лица, дерзкому взгляду, буйству его волос. Пока лицо, которое проникло в мои фотографии, парило само по себе, оно казалось призрачным и устрашающим. Теперь, когда к лицу прилагалось тело, мой захватчик скорее походил на беспомощного ребенка, который не мог защититься от мира, вторгшегося на его территорию, укравшего его жизнь, раздевшего его догола, чтобы сделать снимок. Нагой он выглядел намного моложе, словно бы звал кого-то спасти, но в глазах, таких знакомых, читалось понимание, что никто его не спасет, не выручит и никто не придет за ним, кроме смерти.

– Откуда? Как?

Эти годы Кэм провела странно. Хотя я пал жертвой вторжения, ее также преследовал этот образ. Чужак, этот молодой парень, являлся ей по вечерам перед сном, а утром она первым делом видела его горящие глаза. Кэм снова и снова задавала ему тот же вопрос, который задала тогда мне, но только уже напрямую: кто ты? И еще: почему ты забрал у меня Роя? Как тебе это удалось? Откуда ты? Чего ты хочешь?

Его присутствие разрушило мою жизнь и искалечило судьбу моей матери, но оно также коренным образом изменило участь Кэм. Она потеряла мать из-за рака в возрасте пяти лет и помнила чувство страха и любопытства, что человек, которого она так любила, только что жил и вот уже умер от того, что крошечные невидимые клетки прописались в теле, даровавшем ей рождение, молоко и ласку. И как же так вышло, что отец, врач, эксперт, исследователь, не сумел спасти собственную жену. После той детской травмы, чтобы укротить ужас, Кэм как магнитом тянуло ко всему, что касалось анатомии тела и его функций. Биология и все, что с ней было связано, стали ее призванием еще до того, как мой недуг лег на нее клеймом, поставив перед ее разумом задачу, к которой она готовилась с детства.

Что-то тайное внутри Фицроя Фостера украло его из ее жизни, секрет, который наверняка каким-то образом связан с биохимией и молекулярной биологией, в этом она все больше убеждалась, углубляясь в учебу в старшей школе, когда начала распознавать механизмы клеточных сигналов и белковых молекул, лигандов и пептидов, и еще массы других феноменов, названия которых мне ничего не говорили.

– Твоя болезнь не может быть связана с чем-либо, что ты совершил в своей жизни, Фицрой Фостер, – сказала Кэм, поднимаясь со стула, чтобы сесть рядом со мной на кровати и взять мою руку в свою, – такая знакомая, будто мы целовались прошлой ночью, а не семь лет назад. – Ты был… идеален, ну, может быть, не совсем уж совершенство, но если бы тебе удалось улучшить свою технику плавания, ха! Но ты был безупречен, насколько это вообще возможно. Веселый, умный, отлично разбирался в математике, хороший до невозможности, может быть, даже слишком хороший, Фиц! Ты не заставлял меня заниматься сексом, хотя я была почти готова, нужно было только чуток надавить. По крайней мере, воспоминание согревало бы нас все это время. А может, так оно и лучше. Может, именно это придавало мне сил двигаться дальше, не терять ясность ума и сконцентрироваться. Этот парень появился не потому, что ты сделал что-то плохое, согрешил или совершил преступление, бог знает какое, – это факт. Я не верила, что он бросил жребий на том свете и слепой случай выбрал тебя, чтобы ты стал его проводником. Нет, что-то в твоей ДНК, в вашей семейной истории способствовало такому вторжению. Что-то переданное предками, вложенное ими, ниспосланное тебе. И чем больше я думала об этом, тем четче понимала: это должно стать делом моей жизни. Раз мы не смогли быть вместе, я найду причину и, возможно, вместе с причиной сумею найти и лекарство. Разберусь, как память влияет на белки и нейротрансмиттеры.

Я смотрел на нее ошарашенный, изумленный и по уши влюбленный. Я внимал каждому слову, которое слетало с ее уст и через мое ухо впивалось в память, ведь именно память была, по словам Кэм, ключом к моему состоянию. Как она сказала, в наших генах заложены визуальные воспоминания из прошлого, которые время от времени всплывают на поверхность, видения, свидетелями которых были наши предки и которые передавались из поколения в поколение точно так же, как цвет нашей кожи, форма носа, и тонкие пальцы, и родинка на щеке в определенном месте, точно так же, как мы умеем плавать, не учась этому специально, потому что мозг земноводных все еще пульсирует в нас.

– У каждого человека внутри, – добавила она, – живут все его (или ее) предки. Наше тело – склад того, что они видели, слышали, обоняли и трогали, обрывки определенных переживаний, которые их сильно впечатлили, въелись в них, делая их теми, кем они были. В клубке нашей ДНК в спутанном виде хранится безмолвное свидетельство скрытого прошлого. Мы можем путешествовать во времени, Фиц, нужно только заглянуть внутрь себя. Нет, нельзя изменить умерших и далекое прошлое, мой милый, мой дорогой Фицрой Фостер, но можно восстановить события. Вот во что я верю. Поэтому я выбрала род деятельности, основанный на утверждении, что некоторые наследуемые воспоминания никогда не умирают.

– А мой посетитель?

– Ты так его называешь? Это интересно. Наверняка ты не просто так выбрал это слово, но с этим мы разберемся чуть позже, раз у нас теперь есть его изображение. Твой посетитель? Просто проекция утерянных глубинных воспоминаний, влияющая на то, как свет отражается и преломляется на коже.

– Но как он это делает?

– Если бы я знала… может, просто меняет клетки твоего лица на мгновение… как раз в ту секунду, когда кто-то тебя фотографирует, совсем как его самого много-много лет назад. Это короткий миг, бесконечно малый, он незаметен для человеческого глаза и лежит вне спектра наших чувств, мы даже не осознаем, что происходит, не можем пока измерить его. Но ясно одно: это фото кто-то сделал. Образ отпечатался на нервной системе наблюдавшего с такой силой, что этот парень поселился в его клетках и передался потомкам, как жидкое топливо, которое в итоге вспыхнуло в тебе. Я всегда думала, что виноват один из твоих предков. И твоя мама со мной согласилась.

Меня трясло с тех пор, как я увидел Кэм в ее нынешнем воплощении, шатаясь, как пьяный моряк, от одного откровения к другому, но это?! Мама? Согласилась? Камилла общалась с моей матерью?

Они столкнулись несколько лет назад в библиотеке Гарварда. Мама попыталась незаметно ретироваться, чтобы не встречаться с милой соседской девочкой, которая ей всегда очень нравилась и которую так резко выкинули из их жизни из-за семейной трагедии. Я явственно представил, как мама сомневалась, оценивая, насколько опасной может оказаться Камилла Вуд, не повлечет ли это за собой разоблачения, о чем предупреждал отец. Кэм, слишком решительная, чтобы кто-то мог ей помешать, настояла на том, чтобы выпить кофе с пирожным, «как в старые добрые времена», и даже разыграла карту сочувствия, упомянув, что осталась одна-одинешенька на всем белом свете, без родни, поскольку отец, Кэмерон Вуд, умер от рака всего несколько недель назад – от той же болезни, что унесла и ее мать. Мама была не из тех, кто оставил бы горевать безутешную сироту, тем более девушку, которая любила ее несчастного сына.

Мама поняла, как трудно скрыть правду о тяжелой участи сына, когда в кафетерии Кэм обратила внимание на книги, которые Маргаретта Фостер только что взяла в библиотеке. Индейцы Амазонки? Фотографии девятнадцатого века? Это как-то связано с тем, что случилось с Фицем? Мама отрицала какую-либо связь, несла всякую чушь, чтобы сбить мою бывшую девушку со следа, пока Кэм не сказала просто:

– Я знаю. Он показал мне фото. Показал и сбежал. А потом ни разу не позвонил. И даже не отозвался на сообщение, которое передал мой отец. Слушайте. Я просто хочу узнать, как он. Не нужно никому говорить, что мы вообще встречались. Но вам будет полезно с кем-то поделиться, не просто полезно, это целая вселенная, космос, созвездие пользы.

Как это типично для Кэм: преувеличивать и облекать в поэтические сравнения. А еще убеждать.

В тот день они вступили в сговор. Они доверились друг другу как свекровь и невестка, которыми им было суждено быть и которыми они вполне могли бы стать в будущем, если бы мама не уехала в Бразилию в эту нелепую экспедицию.

– Я уговаривала ее не ехать, – вздохнула Кэм. – Вполне логично, что какого-то туземца сфотографировали и теперь он преследует тебя, Фиц; это укладывалось и в мою теорию. Но слишком много было нестыковок. К сожалению, я оказалась права. Потому что твой гость не из Бразилии. Он родом из Патагонии.

Я попытался переварить сказанное, когда в дверь постучали. Это был отец. Мы с ним условились, что это моя святая святых, и если я запираюсь (то есть почти всегда), это значит, что не стоит пытаться ворваться ко мне. Однако я не возражал, если он что-то говорил через закрытую дверь. Я сам мог выбрать, отвечать или нет. В этот раз папа точно знал, что у меня гость, причем не демон мужского пола, а гостья, и это деликатный момент. Мы договорились больше не отмечать мой день рождения, очередную годовщину анафемы и проклятия, но он не хотел, чтобы я чувствовал, будто он забыл, поэтому стук вышел нежным, а голос зазвучал мягче, когда он сообщил, что они с братьями собираются пойти поужинать. Так делали все члены семьи по случаю моего дня рождения последние несколько лет, даже мать, пока была жива, хотя праздничное угощение, которое она готовила для меня, оставалось несъеденным, холодным и портилось, стоя на столе. Сегодня отец добавил, что они вернутся поздно, поскольку после ресторана пойдут в кино на «Рембо-3». Несомненно, фильм, в котором Сильвестр Сталлоне спас какого-то дикого афганца от плохих парней, отец деликатно выбрал, чтобы отлучиться из дома на несколько лишних часов и я мог бы свободно провести их с девушкой, которая так неожиданно воскресла. Может быть, он скрестил пальцы, что сегодня, когда я достигну совершеннолетия, произойдет чудо.

– Развлекайтесь, – сказал я.

Отец в ответ не пожелал мне того же самого, просто пробормотал:

– Мы тебя любим, Фиц, всем племенем.

Затем он ушел, позволив мне вернуться к Камилле и Патагонии.

– Патагония? Как ты узнала?

Кэм с отличием окончила среднюю школу, а затем изучала физику и биологию в МТИ, получив высшее образование за рекордные три года. После этого ей предложили работу лаборанта в одной из университетских лабораторий, а еще она приняла участие в летней стажировке на факультете молекулярной биологии Института Пастера в Париже, где ее курировал великий доктор Даниэль Лувар. Его так заинтриговала идея о том, что память и развитие клеток каким-то образом связаны, что Кэм пригласили в следующем году вернуться на улицу Вожирар, чтобы продолжить научные изыскания. Я слушал ее рассказ, а она с восторгом размахивала руками, словно бы плыла ко мне через целое море потерянного времени, и не особо переживал, что Кэм не спешит открыть происхождение почтовой карточки, не торопил ее, как и она учила меня не торопиться – это мы вскоре обнаружили в постели. Семь лет тьмы и замешательства подходили к концу, и, видит бог, я ждал достаточно долго, чтобы не терять терпения. И действительно, она наконец поставила точку в довольно бессвязном рассказе о столетнем юбилее института и его достижениях в области внутриклеточной миграции, торжествующе заявив:

– Раз он смог захватить тебя, то скоро мы сможем захватить его, если найдем правильные точки в структуре белка, особенно теперь, когда понятно, откуда он.

– Да-да, откуда он. Интересно, когда ты вернешься к той маленькой детали, которую мне поведала. К Патагонии.

Она кивнула, и взгляд ее затуманился от воспоминаний.

– Это был мой последний полноценный день в Париже, я по обычному маршруту шла из крошечной квартирки на улице Эперон в Институт Пастера по улице Одеон, заходила в антикварные лавки и листала книги, какие попадались под руку.

А то утро – это было всего-то четыре дня назад – она забрела в самый дальний конец очередного магазинчика и перебирала содержимое подноса с почтовыми карточками, когда внезапно увидела его, того парня, который встал между ней и ее любимым мальчиком. Чужак вернулся в ее жизнь, как возвращался в ее сны в предрассветные часы, вытравленный шрамом в ее сознании, вот же он на бумаге, в сепии, нечто, что можно потрогать, унести, исследовать и выследить, как своенравную раковую опухоль, осязаемый привет из внешнего мира задолго до его вторжения в жизнь Фицроя Фостера и, следовательно, в ее собственную, вот он, его можно купить и перевезти обратно через Атлантику в то полушарие, где он родился, и это ключ к моей свободе.

– Откуда ты узнала, что он патагонец… ну, то есть был патагонцем?

Хозяина книжного магазина в тот день не было, но его сын Андре щедро сыпал ценными сведениями, избрав такой неуклюжий способ флиртовать с ней:

– Это ни к чему не привело, Фиц, хотя мне нравится, что ты ревнуешь.

Андре сообщил Кэм, что на этой почтовой карточке – писк моды конца девятнадцатого века, – как и на визитках на соседнем подносе, почти наверняка изображен индеец из Патагонии, которого привезли в Париж вместе с десятью другими членами его племени óна. Их демонстрировали на Всемирной выставке 1889 года, посвященной столетию свободы, равенства и братства. Сын хозяина антикварной лавки заявил, что является экспертом в области книжной иллюстрации Прекрасной эпохи, и втюхал ей уникальный дорогой каталог, посвященный празднованию столетия Французской революции. В нем можно было прочитать историю о том, как Эйфель построил свою башню, а также познакомиться с деталями облика и интерьерами бесчисленных павильонов всех стран мира, которые возвели прямо на Марсовом поле по соседству.

Кэм спросила, знает ли он, как зовут дикаря на фотографии или человека, который мог сделать снимок, поскольку эта информация обрезана. Андре ответил, что имя индейца не имеет значения и, вероятно, не фигурировало на почтовой карточке, а вот имя фотографа установить можно. В данном случае нет никаких сомнений, что перед нами карточка из коллекции принца Ролана Бонапарта, внука младшего брата Наполеона, Луи, который устраивал многочисленные фотосеансы с участием экзотических племен в конце девятнадцатого века, воплотившиеся в различных визуальных формах, и некоторые снимки все еще можно приобрести. Не соблаговолит ли мадемуазель выпить с ним в его любимом кафе напротив Люксембургского сада, чтобы он мог подробнее рассказать об этих фотографиях, о том, где они опубликованы, как с ними можно ознакомиться или получить их? Мадемуазель вежливо поблагодарила, но, увы, она торопится на работу, да и вообще завтра уезжает из Парижа, но хотела бы заказать материалы по этой теме и получить их по почте, прежде чем вернется в следующем году.

– То есть ты не знаешь его имени? – уточнил я, как будто имя посетителя могло освободить меня от его хватки.

– В любом случае это было бы не его настоящее имя, – сказала Кэм. – Я вчера прочитала, что люди, которые вывозили индейцев из их среды обитания, не говорили на языке своих пленников и, не в состоянии даже произнести настоящие имена, в конце концов давали новое имя – первое, что приходило в голову.

– То есть его похитили?

– Ну, я бы очень удивилась, если бы он отправился в Париж, на другой конец земли, по собственной воле. Ты видишь радость на его лице?

Нет, никогда никакой радости.

– И что же нам теперь делать?

Вместо ответа она притушила лампу, а затем улеглась на кровать и потянула меня к себе. Вместо ответа она расстегнула на мне рубашку и направила мои пальцы, чтобы я расстегнул ее блузку. Вместо ответа она прошептала мне на ухо, что у нас еще полно времени, чтобы найти захватчика из племени óна, который разлучил нас, но сейчас, прямо сейчас, сию минуту, это время принадлежит нам, а не ему, и нам надо наверстать столько лет, а подарок, который она приготовила мне на четырнадцатый день рождения, готов к употреблению, лучше поздно, чем никогда.

И мне стало лучше, потому что на следующие несколько часов дикарь исчез, и я почувствовал, что его больше нет, он испарился, остался так далеко за пределами моего внимания, что я не вспомнил о нем ни разу и даже мысленно не поблагодарил за то, что он оставил нас с Кэм наедине. Он удалился, чтобы мы могли исследовать наши голодные тела после стольких ночей, когда мы на расстоянии взывали друг к другу, сопротивлялись смерти и отчаянию. Он не присутствовал, когда я вошел в Камиллу и она обволокла меня. Его не было ни в ее потаенных глубинах, ни в нашем удовольствии, ни в хрупкой вечности открытий, которые, казалось, никогда не прекращались.

Пока она наконец не заснула как сирота в моих объятиях.

Но я не мог спать. Мое сердце колотилось очень быстро, каждая клетка, которую Камилла так хотела исследовать, похоже, ожила и сияла, кожа блестела от пота, моего и ее, пропитавшего нас, пока мы изливались дождем друг на друга, промокая с ног до головы, внутри и снаружи, пока каждый из нас плавал в бесконечном океане другого. Я смотрел, как ее губы чуть подрагивают от легкого дыхания, и хотел лишь одного: сохранить этот момент в памяти навсегда, зафиксировать его, чтобы можно было вернуться к нему через годы и убедиться, что это действительно случилось, а не было плодом больного воображения.

Когда это желание захлестнуло меня, идея заморозить мгновение, снова и снова овладевать ею глазами, уступила место куда более насущной. Что, если сфотографироваться прямо сейчас? Ведь ко мне могло вернуться мое собственное лицо? Мой посетитель появился после моего первого сексуального опыта и оставался со мной все эти неприятные годы воздержания. Теперь мне двадцать один, и девушка поделилась своим телом, открытостью и вздохами теперь, когда мне больше не нужно противостоять ему в одиночку и я под защитой преданности Кэм, теперь, когда мы установили его личность, разве мы тем самым не сорвали его план?

Я вылез из постели, обнаженный, как и в день моего рождения, как он в тот момент, когда камера поймала его образ много-много лет назад. Я на цыпочках подошел к затененному столу, где лежала старенькая камера «Полароид», словно ожидая, когда мы возобновим наши доверительные отношения. Я не успел сделать автопортрет, поскольку мне помешал голос Кэм:

– Что такое, любовь моя?

Она открыла глаза, зевая и демонстрируя сладкую пещеру рта, сверкая зубами, которые совсем недавно кусали мое плечо.

Кэм все поняла без лишних объяснений, достаточно было увидеть полароид у меня в руках. Дрожа от нетерпения, я протянул ей камеру, а сам встал на таком же расстоянии, как и чужак в тот момент, когда кто-то решился заснять его. Я слегка наклонил голову и воспроизвел его жест: одна рука висит плетью вдоль тела, а вторая, чуть согнутая, тянется вниз, чтобы прикрыться. Я был обнажен, как и он тогда, и смотрел в объектив с похожей смесью страха, недоумения и ожидания.

Кэм колебалась и не нажимала на кнопку. Точно так же, как мой отец не фотографировал меня все эти годы в дни рождения. Если бы он знал то, что теперь ей известно, если бы мама…

– Ты уверен?

Я кивнул.

– Не рано ли, Фиц? Может быть…

Но она не закончила фразу. Рано или поздно придется выяснить. Так почему не прямо сейчас? Опять этот щелчок, закрытие объектива и бесконечные несколько секунд, пока снимок проявится и вылезет наружу. И снова он. Как и на всех моих фотографиях с того дня, когда мне исполнилось четырнадцать. Как на той почтовой карточке, которую Кэм привезла из антикварной лавки на улице Одеон.

Только снимок еще более жуткий.

До сих пор мое тело в одежде под его лицом всегда оставалось моим, и только моим; тело, рубашка и брюки связывали меня с самим собой, убеждали, что я по-прежнему принадлежу своему веку и есть еще кусочек моего личного пространства и жизни, не запятнанный его влиянием. Но на последнем снимке, сделанном Кэм, в новом воплощении мое обнаженное и ничем не прикрытое тело копирует его позу, воспроизводит обнаженное тело злоумышленника. Его лицо, как обычно, накладывалось на шею и туловище, принадлежащие мне, но в новом образе нагота мгновенно напоминала о нем, позволяя слиться со мной еще сильнее, чем когда-либо в прошлом. На снимке был он и в то же время не он. Я и не я. Установление его этнической принадлежности, обнаружение остальной части тела, до сих пор скрытой, не изгнало патагонца подальше из моей жизни, а, казалось, приблизило до неприличия, превратив нас обоих в чудовищ.

Даже в тусклом свете Кэм прочла на моем лице разочарование. Не знаю, что бы я сделал, если бы Кэм не было рядом, если бы она не прижала меня к себе и не схватила за плечи, не принадлежавшие ему, а состоявшие из моей плоти, мускулов, костей и кожи, руками, которые любили меня и которые он никогда не сможет ощутить на себе, не притянула мою грудь к бутону ее груди, которой он никогда не будет касаться, не сможет ласкать, лизать, посасывать и целовать, превращая в мед, и это мое тело плыло к ней всю нашу жизнь. Он мог обладать мной, но зато я обладал ею. Я услышал ее голос:

– Так лучше, Фиц. Медленно, тяжело и терпеливо. У нас впереди годы, чтобы вместе разрешить эту проблему, стереть его из наших жизней, сделать те самые пять тысяч шагов, о которых тебе тогда говорил доктор Лэнд, помнишь? Неспешное ожидание лишь сблизит нас.

Кэм посоветовала проявить терпение, но в одном аспекте я все-таки отказался подчиниться.

– Где ты остановилась?

– В хостеле Всемирной христианской ассоциации молодых женщин на Темпл-стрит, пока не найду жилье поближе к МТИ.

– Нет. Ты переезжаешь сюда. Будешь жить с нами, со мной и моей семьей. Завтра же.

Кэм не стала возражать. Наверное, она чувствовала себя комфортно, поскольку мама благословила и приняла ее, сделав дочерью племени задолго до того, как кто-то из мужчин узнал об их отношениях.

Так Камилла Вуд влетела в мою жизнь, словно вихрь, преобразив все вокруг, став тем фундаментом, откуда можно было без страха смотреть на мир, который я превратил в толпу с враждебными взглядами. Хотя даже слово «влетела» не описывает в полной мере эффект от ее присутствия, подобный землетрясению: она ворвалась в наш дом, в мою комнату и постель, заняла место в мыслях и сердце.

Кэм согласилась с отцом, которого мгновенно расположила к себе жизнерадостностью и, конечно же, уважением к науке и прогрессу, что для меня представляет опасность любая из множества камер, блуждающих по миру. Ее вообще не заботила репутация компании «Полароид» или будущее фотоиндустрии в случае, если слухи о моем заболевании просочатся наружу. Просто Кэм слишком многое знала о морских свинках, плодовых мушках и шимпанзе, о лабораториях и экспериментах на животных, амебах и сбившихся с пути клетках, чтобы опасаться докторов, инженеров и бюрократов, которые схватят меня, особенно если они будут работать на корпорации и правительства и получать от них финансирование. Мой посетитель сделал меня замкнутым и скрытным, однако я не должен становиться его рабом, преклонять колени, откладывать на потом все прелести внешнего мира. Кэм сказала, что будет действовать как разведчик, прежде чем мы отважимся куда-нибудь выйти, а во время самой вылазки станет своего рода буфером, охранником, готовым конфисковать любую зарвавшуюся камеру.