Текст книги "Призраки Дарвина"

Автор книги: Ариэль Дорфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Я унаследовал его состояние, – сказал Франо Вударович, попыхивая трубкой, торчащей над выдающейся темной бородой. – Мое университетское образование здесь и за рубежом стало возможным благодаря бизнесу и поколениям предков, которые поддерживали его. Более того, я решил стать историком, чтобы изучать, чем занимался прадед за три года до открытия магазина. Семейная легенда гласила, что это было что-то адское, но ничего конкретного не рассказывалось. Я попытался выяснить, что ж такого адского могло быть в ту эпоху, но ответы получал очень уклончивые, так что вскоре решил взяться за дело, чтобы заставить прошлое раскрыть свои секреты. Позже я узнал от своего наставника в Сассексе, великого Джона Лайеля, что история редко отвечает на наши вопросы. История, как он говаривал, подобна кладбищу с безымянными могилами, спокойная и непоколебимая, но если присмотреться достаточно внимательно, всегда найдутся зверства и жертвы, и они намного интереснее, чем преступники. Был ли Антон преступником? Мне хотелось бы думать, что он не имел прямого отношения к резне в Патагонии и его руки не обагрены кровью. Было бы печально, если бы он сбежал, не желая наставлять оружие на своих собратьев-европейцев, только для того, чтобы целиться в беззащитных патагонских индейцев, которых истребляли тысячами. Вернувшись в Пунта-Аренас, зная, где искать, я отметил, что ни в газетных статьях, ни в письмах нет упоминаний об участии Антона в массовых убийствах. Хотя он наверняка продавал убийцам оружие. Я видел бухгалтерские книги: с ноября тысяча восемьсот девяносто третьего года по декабрь тысяча восемьсот девяносто пятого он поставил «Обществу эксплуатации Огненной Земли» двадцать семь винтовок и восемь револьверов, двенадцать тысяч пятьсот патронов для винтовок, девятьсот пятьдесят патронов для револьверов. А еще ножи, продукты питания, рыболовные сети, одежду и обувь – все, что использовалось при резне на овцеводческих фермах. Так что он сообщник. Итак, мои дорогие друзья, мне, как и вам, есть что искупить, и мной движет прошлое.

Печаль, которую мы прочли в его глазах, жила там большую часть шестидесяти с лишним лет.

– И все же, спрашиваю я себя, кто не является потомком преступления, совершенного в прошлом? Могла ли быть построена хоть одна династия без убийства, чужой боли и стирания этой вины? А если так, то какая разница, что там натворили твои предки, сделанного все равно не воротишь? Важно, как вы на это реагируете, что вы вольны делать, как однажды заметил Сартр, с жизнью, данной вам. И вот я, правнук Антона Вударовича, посвятил себя сохранению наследия людей, в истреблении которых он как минимум косвенно участвовал. – Теперь печаль, плескавшаяся в глазах, превратилась в какой-то причудливый восторг. – Итак, существует настоящий вопрос, который Генри мог бы задать, будь он жив, потому что он принадлежит к расе, которой чужда мстительность: что вы будете делать с этими знаниями, которые приобрели, со всем этим опытом, накопленным в ходе путешествия?

Я не успел и рта раскрыть, как вмешалась Кэм:

– Для начала ему надо освободиться, чтобы нормально ходить по улицам и жить.

Франо Вударович закивал и извинился:

– Да, вы правы, вы же за этим и приехали.

– А старейшины кавескаров готовы помочь?

– Они сделают все возможное, – заверил Франо. – Совет кавескаров – организация, которой всего несколько лет, – одобрил проведение церемонии недалеко от Пуэрто-Эден, где сейчас проживают немногие выжившие члены этнической группы. Мы отправимся на этот остров в воскресенье, одиннадцатого, а завтра дадим вам отдохнуть после долгого путешествия. Крайний срок, когда надо туда добраться, – двенадцатое октября. Фотографии уже на месте. – Франо вздохнул. – Знаете, Фицрой, ваша жизнь столько лет вращалась вокруг прошлого, а лицо было обращено в его сторону, но оставшихся кавескаров беспокоит настоящее. Как и большинству людей на нашей планете, им нужны медицина, образование, доступ к товарам и транспортному сообщению, а особенно их интересуют вопросы безопасности. Несколько десятилетий назад они могли выбирать между учителем, который обучал бы детей основам языка кавескаров, и полицейским участком в Пуэрто-Эден, и выбрали участок. Память – странная штука, друзья мои. Резня, похищения, эпидемии в миссиях, охотники за головами, нападение китобоев, истребление морских львов – все, что произошло сто лет назад, – легенда и глубокая травма, а сейчас кавескаров мучают страхи куда более позднего урожая. Старики помнят, как кавескары десятилетиями становились добычей бандитов, худшей нечисти, прячущейся в непроходимых лабиринтах бухт и заливов. Эти незнакомцы – многие с острова Чилоэ, что дальше на север, – заставляли туземцев ловить рыбу и охотиться, отдавать им добычу, угощали женщин алкоголем, увешивали безделушками и насиловали их. Обычным явлением стало воровство и даже убийства – насилие, о котором во время похищения Генри кавескары и не слыхивали. Так что защита от беззакония являлась приоритетом; как и вы, они поняли, что сначала нужно совладать с неминуемой опасностью, избавиться от оков, чтобы иметь возможность преследовать другие цели и нужды.

– Нужды? – переспросила Кэм. – А в чем они сейчас нуждаются? Может, мы сумеем помочь?

– В рабочих местах. Они лоббируют создание общинной рыболовной зоны, причем закрытой, чтобы запретить крупным компаниям истощать морские запасы, а еще разрабатывают стратегию по устранению посредников, чтобы ремесленные изделия продавались прямо в Пунта-Аренас и Пуэрто-Наталес. Вы мало чем можете поддержать этот проект. Но есть перспектива создания этнического детского сада, чтобы возрождать местные традиции среди самого юного поколения, обучать их новой грамматике и передавать устную историю. Я работаю с ними над этим проектом и взял на себя смелость пообещать пожертвование от вашего имени.

– Правильно сделали, – кивнул я, хотя в моих словах слышалась тревога, поскольку меня мучила мысль, что мы покупаем путь к сердцам ныне живущих кавескаров.

– О, они искренне заинтересованы в том, чтобы помочь вам, – заверил Франо. – Они рады каждому, кому не все равно, кто они такие и что с ними плохо обращались, кто ценит их идентичность, иногда больше, чем они сами. Но они пришли к пониманию, благодаря рассказам бабушек и дедушек и собственному опыту, что завтра вы, посетители, уйдете, а они останутся с наследием вековой эксплуатации. У кавескаров нет иллюзий, что ваши отношения приобретут постоянный характер. Они не ждут, что кто-то вроде вас или меня спасет их. Они видят вас как часть проблемы, а не ее решение.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, закончится церемония, и какой-нибудь паренек из Пуэрто-Эден попросит вас подбросить его в Пунта-Аренас, что вы ответите?

– С радостью. А что мы еще должны ответить?

– По всей земле, – сказал Франо Вударович, – такие деревни, как Пуэрто-Эден, умирают, молодежь мигрирует в близлежащие города, оттуда в города подальше, а потом и в другие страны, что является крупнейшей миграцией в истории, кульминацией процесса, который полномасштабно начался вместе с промышленной революцией. Совет кавескаров требует больше связи с внешним миром, чем один паром в неделю. Но дорога, по которой к ним везут современность, – та же дорога, по которой уходят молодые. И вы неизбежно, со своим любопытством и потребностью в этой церемонии, со всеми этими вашими устройствами, новейшими техническими приспособлениями и одеждой, станете маяком и магнитом и даже, как только согласитесь подкинуть одного из соплеменников в Пунта-Аренас, пособниками процесса, уничтожающего вселенную, где жил ваш Генри, стирая его из памяти. Сейчас молодые уезжают не потому, что их похищают, как в прошлом, а потому, что их соблазняет то, что мы с вами можем предложить. Разве вы не соблазнились бы? Разве вы не хотите освободиться от посетителя, чтобы наслаждаться современностью, а не быть заключенным в его тюрьму? Разве Генри не захотел бы чего-то подобного, будь он жив сегодня? Но мы должны поговорить об этом подробнее в Пуэрто-Эден. Вы сами убедитесь в этом двенадцатого октября, в день, когда Христофор Колумб впервые высадился здесь на сушу.

Мне не пришлось долго ждать. В ту же ночь я почувствовал горький привкус дилеммы, которую он описывал.

Однако его мрачный диагноз болезни, поражающей коренное население Огненной Земли, никак не умерил наш пыл по поводу начатой миссии. Вернувшись в отель, Кэм заключила меня в объятия, прижала к себе под одеялом, и мы смогли озвучить наши крики и нежные шепоты, которые были неизбежно приглушены в течение многих дней в бушующем море. Однако выражение чувств через горло, рот, губы и даже зубы оказало разный эффект на меня и на Кэм. Она утомилась и почти сразу заснула, в то время как я почувствовал себя бодрым, воодушевленным и удивительно живым.

Прошло некоторое время, ее мягкие черные волосы касались моих плеч, и когда я понял, что не смогу заснуть, поднялся с постели.

В номере было прохладно, хотя радиатор работал на полную мощность, и вместо того, чтобы снова влезть в пижаму, я полностью оделся, решив спуститься в бар и выпить. Возможно, капитан Вулф там и расскажет подробнее о воскресном маршруте.

Я взглянул в окно на широкие городские просторы и воды, которые пересек Магеллан и которые осваивал Генри, мерцающие под призрачной луной, такие, какими их видел капитан Кук и все эти китобои. И тут мой взгляд привлекла фигура, медленно и неуверенно перемещавшаяся по площади внизу.

Это был молодой человек.

Что-то в нем показалось мне знакомым…

Затем я увидел его лицо, когда парень споткнулся и замер под уличным фонарем секунды на две, прежде чем погрузиться в тень.

Это был Генри.

Или кто-то до жути на него похожий.

Я хотел было разбудить любимую, чтобы она подтвердила, что глаза не врут, но Кэм провалилась в другое измерение, а молодой человек удалялся во тьму, и у меня был только один шанс последовать за ним и найти его.

Если бы все эти дни в море не придали мне смелости, если бы свобода волн не несла меня по-прежнему вперед, если бы я не вдохновился ледниками времен Книги Бытия и не был очарован птицами, сливающимися с вечностью, как с горизонтом, если бы безрассудный ветер не наставлял и не дразнил меня, я бы никогда не осмелился на подобное приключение. Но импульс из недавнего прошлого, независимость, с которой я проявил себя, сумев организовать эту поездку без посторонней помощи, отбросили все опасения, и я уподобился охотнику, который не просил разрешения подруги отправиться на поиски добычи.

Я выполз в ночь.

Было так здорово оказаться на улице одному, не прячась, взрослому.

Что могло пойти не так? Кто мог сейчас меня сфотографировать или опознать?

Я видел из окна, куда направлялся этот парень, и ноги несли меня туда; я вглядывался в дверные проемы и за углы, почему-то не сомневаясь, что выслежу его, где бы он ни был, кем бы он ни был. Я провел с Генри больше лет, чем с кем-либо еще на этой планете, я знал его от и до, я знал, куда он пойдет.

И я переступил порог бара «Сотито».

Он был там.

Ну, не Генри, конечно, но какой-то его дальний родственник, по венам которого бежала кровь моего посетителя. Не такой плоский нос, волосы подстрижены иначе, но глаза – глаза, щеки и губы. Губы! Я никогда не видел, чтобы они двигались, чтобы рот открывался и закрывался, издавая какие-то звуки. Как часто я представлял себе эту сцену, момент, когда его фотография воплотится в реальность, когда он наконец заговорит. Но сейчас в баре в Пунта-Аренас сидел в одиночестве человек, очень похожий на Генри, но не он.

На мгновение я заколебался. За моей спиной снова хлопнула дверь бара, в помещение со свистом ворвался порыв ветра, а затем раздался чей-то голос, вероятно туриста:

– Извини, приятель, ты загораживаешь путь.

Я сделал шаг в сторону, и мимо меня прошел грузный мужик в сопровождении блондинки, едко пахнувшей духами, парочка устроилась у барной стойки, недалеко от того места, где я… Где я должен быть. Я подошел к столику молодого человека и встал возле него. При близком рассмотрении сходство было менее очевидным – для начала, он оказался старше, чем когда-либо был Генри, да и кожа светлее, возможно, с примесью белой крови, но от этого становилось только тревожнее.

– Con permiso, – сказал я на своем зачаточном испанском. – Прошу прощения.

– Хочешь вместе? – сказал он на английском, с сильным акцентом, кроме того, невнятно из-за избытка спиртного. – Садись.

Я сел, а он сделал знак официантке, подняв два дрожащих пальца.

– Ты сидишь – ты платишь, – буркнул он.

Я кивнул. Он полез в карман, выудил листок бумаги и передал мне. Рекламная листовка, немного помятая, но красиво напечатанная.

«ПУТЕСТРАНСТВИЕ» – было написано наверху листовки красным, этот цвет указывал на то, что в общине кавескаров тебе рады, а может, это просто совпадение. Мне понравилось, как обыграли слова «путешествие» и «странствие», обозначая, что это не безумие, а путешествие. Это придавало уверенности. Чуть ниже фотография двойника Генри с широкой улыбкой, сидящего между двумя иностранцами – высоким скандинавом с желтыми, как сыр, волосами и хорошенькой брюнеткой, глаза которой горели от удовольствия. Затем шел набор слов: «Экскурсии. Туры. Пингвиний остров. Каякинг. Катание на лошадях. Охота. Рыбалка». Шрифтом помельче: «Национальные обряды по запросу. Аутентично. Экзотично». В самом низу его имя совсем маленькими буквами: «джемми эден валакиал, гид, английский, испанский». С номером телефона и факса.

– Джемми Эден Валакиал. Твое имя?

– Así те Ilато, – подтвердил он по-испански. Да, его так зовут.

– Сото Puerto Edén? – спросил я, давая понять, что нет необходимости переключаться на английский, но он проигнорировал предложение.

– Родился тама.

– Мы туда скоро поедем, – сказал я.

– Не хочешь пингвинов?

– Нет.

– Ничего нет тама, в Пуэрто-Эден. А я тебе покажу пингвинов. Как они спаряются и вылупляются. Остров Магдалена. Много тебе покажу.

Официантка, уставшая, сонная женщина, принесла напитки. Два виски. Он выпил залпом, жестом показал, что я тоже должен выпить. Я покачал головой. Он потянулся через острый угол стола, схватил стакан и осушил его, а потом помахал официантке: еще два.

– Как зовут? – спросил он.

– Фицрой.

Он хмыкнул:

– Как большой моряк. Ты тоже большой моряк?

– Нет.

– Нет пингвинам. Что ты хочешь в Пуэрто-Эден. Ничего тама. Хочешь ехать по снегу? Нравится такое? У нас есть.

– Нет.

– Хочешь кораблекрушений, фламенко, гуанако? У нас есть гуанако. У нас есть лисы, черный лебедь, много уток. Хочешь поохотиться?

– Нет, – я покачал головой.

– А чего ты хочешь?

– Кавескаров.

– Кавескаров, – запинаясь, повторил он, но его глаза сузились. – У нас есть танцы. Церемонии. Настоящие шаманы. Пляски инициации. Я тебя научу. Но это будет стоить. А может, хочешь молодую девочку, красивую индианку? Настоящая. Хорошая. Но будет стоить. Дорогие девочки.

– Я не хочу девочку, – сказал я.

– Тогда мальчика?

– Нет.

– Тогда что тебе надо, черт побери?

Я хотел потянуться и дотронуться до его руки, почувствовать ее тяжесть, убедиться, что она настоящая. Но этот жест мог быть превратно истолкован. Вместо этого я поддался порыву и спросил:

– Как будет «прощение» на языке кавескаров?

– Прощение? – переспросил он.

– Perdonar, – пояснил я по-испански.

Он посмотрел на меня, впервые за время нашего разговора по-настоящему посмотрел на меня, даже сквозь меня, словно бы осознав, что перед ним не обычный турист.

– Я не знаю, – пробормотал он.

– А «кожа»? – не унимался я. – Как сказать «кожа»?

– Káwes. Еще это значит «тело».

– А «лицо»?

– Зачем тебе?

Официантка вернулась с двумя стаканами. Он выпил один, подождал, выпил второй.

– Лицо, – напомнил я. Вынул двадцатидолларовую купюру. – Как сказать «лицо»?

– Откуда ты знаешь, что я не лгу?

– Лицо, – повторил я.

Джемми нахмурился и поджал губы. Я так и не узнал, не понравился ему этот вопрос или он просто набивал себе цену, потому что нас неожиданно прервал чей-то голос:

– Я слышал ваш разговор. – Это был среднезападный американский говор, голос мужской, громкий и навязчивый. – О пингвинах и тому подобном. Мы уже купили экскурсию, приятель, но нам интересно, сколько ты берешь в день, ну и другие твои услуги, я имею в виду, если мы решим заказать одну из этих, ну, церемоний, танцев-шманцев и тому подобного.

Это был тот грузный турист, подошедший к нам от барной стойки, где устроился с крашеной блондинкой.

– Мы заняты, – сказал я, стараясь снова установить зрительный контакт, словно, если я потеряю его из виду, он исчезнет.

– Виггинс, – представился здоровяк. – Джаспер Виггинс. А вон там моя подруга Матильда. Матильда Нордстрем.

Она подняла бокал вина. Лицо блондинки было бледным, с плотным слоем румян, что придавало ей слегка клоунский вид. Она мне не понравилась, неприятный дерзкий курносый нос, накладные ресницы и слишком широкая улыбка; мне в ней ничего не нравилось, но особенно бесило то, что она вообще приперлась в бар на другом конце света, испохабив и осквернив мою встречу с двойником Генри, испортив шанс поговорить с одной из жертв моих предков. Виггинс, должно быть, заметил насмешку и отвращение в моих глазах и разозлился.

– Не очень-то ты дружелюбный, приятель. – Он отступил на шаг или два, зацепившись за стул. – Тогда я вернусь позже, когда ты успокоишься, мы вон там посидим, я и Нордстрем, еще пробудем здесь некоторое время.

Я снова повернулся к Джемми, который никак не отреагировал на диалог между иностранцами. Он взял банкноту и положил ее в карман.

– Jeksórtqal, – сказал он. – Лицо. Добавлю ak’iéfkar, «белое лицо». Ваше. Моя как огонь. Хочешь знать, как мы говорим «огонь» на кавескаре?

Я положил еще одну двадцатку.

– Afcar. И «ночь». Ночь дарю тебе бесплатно. Ак’éте. «Ночь». Мое лицо. Огонь и ночь. Мое лицо раскрашено. Красный – тебе рады. Черный – нет. Хочешь, чтобы мое лицо было раскрашено и тело? Как в старые времена. Ты платишь. Сколько?

– Нисколько.

– Нисколько? Нет, нет и нет? Видишь этот глаз? Видишь в нем… – он поискал нужное слово, – облаку?

Я посмотрел на глаз, на который он показывал, точная копия глаза, на который я в отчаянии смотрел с четырнадцатого дня рождения, – и единственным сюрпризом было его неопровержимое существование, отсутствие облака, которое я мог различить.

– Луна родилась из глаза. Глаза… cortado, sacado del sol.

– Выдолблены на солнце, – подсказал я.

– Да. Об этом нам говорит ночь. Солнце – женщина, а кавескары – ее дети. Мне. Я ослепну. Скоро. Как моя мама, моя бабушка. Скоро. Сначала один глаз, потом второй. Болезнь.

Он угрюмо посмотрел на пустые стаканы, несколько секунд, подвигал их со звоном, подал официантке знак, чтоб принесла еще. А потом заговорил по-испански, больше с собой, чем со мной, вставляя некоторые слова на английском, а некоторые, видимо, на языке кавескаров. Он покинул Пуэрто-Эден, надеясь, что оставит дома размытость в глазу. Но она жила внутри, adentro, как луна в его глазах. Понимал ли я, что значит, когда внутри что-то живет и не исчезнет? Как щербатый камень на дне моря, шипит, как змея. А потом он пробормотал что-то о том, что небо болит и рушится, море ослепло. Репа, повторял он, репа. Джемми родился недалеко от залива Пеньяс.

Он замолчал, уставившись на меня слепнущими глазами, словно желая убедиться, что я все еще здесь.

– Ты знаешь, что это значит?

– Боль.

– Печаль, – ответил он. – Грусть, как если кто-то умер.

– Горе.

– Да, горе.

– Залив Горя, вот где ты родился.

– Soledad. Solo, solito у solo. Одинокий.

– Мне жаль, – сказал я.

– С чего?

Как ответить на этот вопрос? Он был первым кавескаром, с которым я познакомился. Фактически, он первый коренной уроженец этнической группы, племени или расы. Я провел одиннадцать лет с одним из его предков внутри, моим постоянным спутником. Значительную часть жизни я размышлял, исследовал и узнавал об образе жизни коренного населения, но все это были книжные познания, опыт из вторых рук, накопленный посредниками, документы, путевые заметки и фотографии, отчеты и измерения наблюдателей. Оказаться лицом к лицу – да, именно так, лицом к лицу, – с живым человеком, с настоящими бицепсами, кишками и плотью, настоящей кровью и костями, настоящими глазами, которые могли меня видеть, было невыносимо, ощущение опалило меня насквозь. Более того, сидевший передо мной Джемми Эден Валакиал был жутким образом похож на моего посетителя. Я не знал, что делать, что говорить, чего требовать. Это была боль, которой я так искал, а еще гнев и целый спектр других эмоций, которых я искал, а меня парализовало.

Я был расстроен. Потому что я осознал, что до сего момента питал надежду, что найду какое-то спасение в этом путешествии и оно закончится, как в сказках: раз – и появится волшебная палочка, которая одним махом решит все проблемы, принесет мир и гармонию.

Увы. Это невозможно воплотить, сидя в баре с этим парнем, готовым продавать все и вся, что попадется в руки, разбазаривать свое наследие, как безделушки. Невозможно, потому что нет способа исправить то, к чему его подтолкнули, этого последнего из кавескаров, не получится повернуть вспять их вымирание. Единственное, что по силам, как и всем, кому суждено умереть на этой земле, чтобы никогда не вернуться и не проснуться, – составить им компанию, разделить их печали.

Возможно, ради них, исчезающих, и определенно ради себя. Вместе сражаться с одиночеством и горем.

И снова я почувствовал порыв дотронуться до него, преодолеть это крошечное пространство, разделявшее нас, и взять его руку, впервые в жизни прикоснуться к коже, той самой káwes, этого потерянного и одинокого человека из рода Генри, к коже, которую я так хорошо знал и не знал совсем. И я собирался сделать это, бросив все благоразумие на ветер, явив какой-то огонек сострадания, которое ему не поможет и в котором он не нуждается, но попытаться в любом случае я должен, и пошли бы к черту все, кто меня неверно поймет. Я собирался сделать это, преодолеть бесконечное расстояние между нами, и тут мне помешала рука, сжавшая мое плечо.

Она принадлежала – а кому же еще? – Джасперу Виггинсу.

Здоровяк, как и в прошлый раз, застыл у угла стола, глядя вниз, но теперь даже не обращая внимания на эту свою дурочку-подружку в баре. Он пару секунд покачивался, как будто неуверенно держался на ногах, а затем положил вторую толстую руку на загривок Джемми. Вспышка света. Слишком знакомая мне вспышка света, от которой я так много раз страдал, но раньше это было дома, а теперь в баре. Это была Нордстрем с камерой в руках.

– Скажите «сы-ы-ы-ыр», – велела она, наводя камеру.

Еще одна вспышка. Еще один снимок. Нас. Меня. Меня.

Что же делать? Кэм, что делать?!

Но Кэм сладко спала в номере отеля, полная моей спермы и любви. Кэм не могла отразить вспышку камеры, не дать сфотографировать мое лицо, чего я избегал как чумы. Успокойся, Фиц, вот что моя жена шепнула бы мне на ухо. Не привлекай к себе внимания, просто игнорируй его. Ну, двое пьяных американских туристов засняли тебя своей дурацкой камерой в полночь, какое это имеет значение? О, это имело очень даже большое значение для Джемми Эдена.

– Пятьдесят долларов, – сказал он Виггинсу. – Первая фота пятьдесят долларов. Настоящий патагонский индеец. Вторая со скидкой. Тридцать. Так что ты мне должен восемьдесят. Хочешь пять, больше скидка. Сто за пять. Еще три фото, всего двадцать сверху.

– Конечно, дружище, – сказал Виггинс, доставая стодолларовую банкноту. – Тогда давайте еще щелкну. Милый сувенир.

Я вскочил с криком:

– Нет! Больше никаких фотографий. Я выкуплю их у тебя. По сотне за каждый снимок. И двести ему.

Я полез в карман и выгреб все деньги на стол. Я не знал, сколько там было, но уж точно не четыреста долларов, даже близко. Джемми с интересом, внезапно протрезвев, осмотрел Виггинса. Его занимали теперь исключительно деловые вопросы.

– Ты больше платишь? поинтересовался он у Виггинса.

– Ага. – Виггинс вытащил толстую пачку банкнот.

– Теперь твоя очередь, мистер Дружелюбное лицо.

– У меня деньги в отеле, сказал я. – Достаточно денег.

– Платись или катись.

Я убежал в ночь, пытаясь убедить себя, что, когда эта сука Нордстрем проявит свои фотографии, результат собьет их с толку, и они решат, что бар «Сотито» заколдован. Рядом с настоящим, аутентичным, экзотическим индейцем на месте американца, который грубил им, будет еще один индеец, два кавескара бок о бок. Они будут показывать эти фотографии своим друзьям в Литл-Роке, Небраске или Топике и подшучивать над магией вуду и странным парнем, который хотел выкупить свои фотографиb, как будто они пытались украсть его душу. Нет, ну вы можете поверить?

Пробравшись в наш номер в отеле, я чувствовал, будто изменил Кэм, предал ее доверие. Я на цыпочках подошел к кровати. Она не сдвинулась с места, так и лежала на животе, сопя в подушку. Надо было разбудить ее и открыть все, но я не хотел портить нашу экспедицию, слушать, как она ругает меня, что я дурак, раз один поперся из отеля; я терпеть не мог ее сердитый взгляд, ее ахи: ах бедный беспомощный старина Фиц, нельзя на него положиться. Послезавтра, менее чем через тридцать шесть часов, мы снова будем в море, направляясь в Пуэрто-Эден, и она ни о чем не догадается.

Весь следующий день – субботу, десятое октября – я провел в номере отеля, компенсируя вчерашнее происшествие, а Кэм колесила по городу, стремясь осмотреть его весь: кладбище, музей с копией каракки «Виктория», корабля Магеллана, и еще музей, которым управляют салезианцы: «Я тебе покажу все достопримечательности, когда мы вернемся сюда из Пуэрто-Эден. – Кэм ни чуточки не сомневалась, что церемония освободит меня от призрака. – Но мы не хотим рисковать, вдруг кто-то сфотографирует тебя, Фиц, перепутав с пингвином! Только не сейчас, когда мы почти на финише!»

Через несколько часов она вернулась, полная энтузиазма и исторических анекдотов:

– Хорошо, что ты не поехал, там целая толпа туристов, которые фотографировали все, что видели. Ты бы возмутился, Фиц. Сходила в особняк, где раньше жили Брауны, самая богатая семья в этих краях, и экскурсоводы трындели только о том, как Брауны принесли прогресс в Патагонию со всеми этими овцами, но ни слова о туземцах, от которых якобы сначала нужно было очистить землю, ни словечка, Фиц!

Кэм что-то еще щебетала, а затем умолкла, гадая, не чувствую ли я клаустрофобию, застрявший «послушно и терпеливо», как она выразилась, в комнате после нескольких недель, проведенных под куполом неба в открытом волшебстве океана. Она сама признавалась, что речь ее становится все более поэтичной и менее наукообразной.

– Может, прокрадемся в бар внизу? Я только что проходила мимо, и там пустота, да и кто будет делать фотки в дурацком баре, когда снаружи открываются самые захватывающие виды во вселенной?

Я отказался. Я слишком хорошо знал, кто может фотографировать в глупом баре. Что, если адский Виггинс и его подружка остановились в «Кабо-де-Орнос»; что, если они разболтают, что случилось прошлой ночью, и Кэм от них узнает об обмане? Нет, лучше остаться здесь, упиваясь ее дифирамбами моей осмотрительности.

Я испытал облегчение, когда настало воскресенье и мы смогли без проблем выехать из отеля. Ни одного любопытного туриста в четыре часа утра. Только звездный шатер наверху. Даже туман в небе не приглушал яркость звезд. Еще один благоприятный знак. Я напомнил Кэм, что, согласно легендам кавескаров, души умерших находились там, за этими небесными телами, и вскоре, если у нас все получится, к ним присоединится Генри. Или, возможно, Генри уже там, на небосводе, направляет нас к своему дому.

Наши настоящие провожатые, конечно же, ждали нас на борту. Франо и его жена Эльба были счастливы отправиться с нами на прогулку. «Южный Крест» плавно скользил вдоль пролива – в Пасо-Анчо, мимо Баия-Агуа-Фреска, а затем и острова Доусон.

– Доусон, – задумчиво протянул Вударович. – Там располагались миссии, которые окончательно добили кавескаров. Доусон…

Эльба что-то прошептала мужу на ухо, он покачал головой, она настаивала, и он повернулся к нам:

– Моя жена хочет, чтобы вы знали, что я сам чуть не сгинул там. Военные превратили остров в концлагерь для политических заключенных еще в тысяча девятьсот семьдесят третьем году, после переворота. Я ратовал за права туземцев, поэтому они думали, что я, ну… короче, опасен, но отец Эльбы был полковником, и он вмешался, и вот я перед вами. Забавно было бы оказаться за решеткой там, где томились в заключении патагонцы, которых я изучал и о которых писал, и… Ой, смотрите!

Он указал на горы, где солнце окрашивало девственный снег на наиболее высоких пиках слабым, но все более глубоким светом, который контрастировал с листвой, скалами и ледниками, на которых все еще лежали самые густые тени. Затем розовые вершины гор засияли золотом, потом стали ослепительно-белыми, когда свет стекал в долины, озаряя самые темные уголки и смешивая оттенки оливково-зеленого, серого и пурпурного в самые потрясающие сочетания. Сколько таких восходов Генри созерцал с каноэ, глядя на вершины и на широкие поля, укрытые снегами. Видел ли он, как мы сейчас по дороге в Пасо-Инглес, как ледники сползали к кромке моря? Нам повезло, как и Генри в свое время, когда айсберг врезался в воду всего в ста футах от нас, а затем проплыл мимо. Берега и мысы обильно покрывала растительность всех оттенков зеленого, сам узкий канал насыщенного голубого цвета, как небо над головой, густо усеивали островки – зеленые шапки, которые отражали от глянцевой поверхности каждый объект с такой отчетливостью, что было трудно понять, где заканчивается реальность и начинается отражение.

Мы подумали, что на этой планете не может быть ничего более волшебного, и тут кит выскочил из воды во всем своем величии и завис над бурным горизонтом на целую минуту, казавшуюся вечностью, а затем издал крик из самого неба и исчез в глубинах. Мы были очарованы. Природа подавала нам знаки, что все будет хорошо, она одобряет наше предприятие, и не все еще пропало с тех пор, как более века назад Генри был свидетелем подобного чуда.

А потом, как насмешливое эхо, раздалось механическое жужжание и грохот. Джим ткнул пальцем на север. Гигантский вертолет стремительно приближался, а затем завис над нашим кораблем.

– Требуют, чтоб мы остановились! – Капитан Вулф перекрикивал шум. – Хотят обыскать нас.

– Останавливайтесь, – посоветовал Франо. – Чилийские ВМС злющие…

– А это не чилийцы, – мрачно сообщил капитан. – Это американцы.

Он заглушил моторы.