Текст книги "Призраки Дарвина"

Автор книги: Ариэль Дорфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Разумеется, я подписал, разумеется. Лихорадочно чиркал и чиркал, пока не заполнил согласие, документы на аренду корабля, залог на случай, если с ним что-то произойдет, страховку, три контракта с Вулфом и его товарищами, заявление на открытие счета для оплаты будущих расходов и множества сборов, которые ждали нас по пути. Я размашисто подписал каждый документ, а затем сопроводил его огромным чеком и наконец вручил капитану всю кипу бумаг.

– А теперь, – сказал я, и рука моя дрожала, хотя и не так сильно, как трепетало сердце, – осталось сделать только одну вещь.

– Какую?

– Нужно сообщить жене, что мы отплываем через четыре дня.

– А она не знает?

– Даже не догадывается.

– Вы смелый человек, Фицрой Фостер, вот что я скажу. Хотя я бы не хотел оказаться в вашей шкуре, когда ваша половина услышит, во что вы ее втянули без ее согласия.

И вот тут я реально запаниковал.

Моя независимость, которой я так гордился, нарушила негласный договор, заключенный по умолчанию с тех первых гребков в бассейне полжизни назад. Теперь нас ждут испытания в водах, что мы будем бороздить под руководством старпера, главной заслугой которого было снятие судимости. Я отдавал прекрасное гибкое тело Кэм, не говоря уже о моем более громоздком и неуклюжем, во власть грубых волн и кого-то, о ком я ни черта не знал. Я так и слышал: «Что ты сделал? Потратил триста тысяч долларов? Притворишься, что плывешь в Гамбург, а потом – бац! – и свернешь в Патагонию? Дай задний ход, Фиц! В договоре должен быть соответствующий пункт. Или ты действительно считаешь, что я просто сяду на неизвестную посудину с вечно пьяным блудливым контрабандистом? Загружу в трюм всю коллекцию твоих фоток с Генри? Дам Дауни шанс схватить тебя?»

– Можете подождать секунду? – сказал я шкиперу и бросился на чердак.

Фотографии лежали там, в коробке. Образы и путевые заметки моей жизни. Его глазищи, которые заворожили меня и теперь хотели убедить увезти их за тысячи миль. Он решил меня сгубить. Глубочайшим желанием Генри было уничтожить меня, как он сделал с матерью и пытался сделать с Камиллой. Сжечь их, призывал отец, сжечь эти чертовы фотографии и навсегда избавиться от призрака.

Я зажмурился, охваченный смятением.

Моя рука скользнула в коробку и извлекла фотографию.

Переполненный опасениями, я с трудом разлепил глаза, и Генри был на снимке, как труп или новорожденный ребенок, такой же молчаливый и требовательный, как и в первый раз, когда мы встретились почти одиннадцать лет назад. И я знал, что не могу теперь сжечь его, это все равно что поджечь себя, своего любимого человека и наш дом.

Я буду следовать плану до конца.

Есть только один способ отбросить все сомнения и дать Кэм возможность убедить меня отказаться от безумной затеи: придумать что-то еще более глупое и смелое, чем путешествие на «Южном Кресте». Я нацарапал короткое письмо и положил его в коробку рядом с тысячей и одним изображением Генри, чудовищно слитым с моим телом. Затем я упаковал коробку в бумагу и адресовал посылку Франо Вударовичу из университета в Пунта-Аренас, Чили. После этого я попросил капитана Лондона об одолжении.

– Не могли бы вы отправить эту посылку экспресс-почтой? Только удостоверьтесь, что за вами никто не следит, и платите наличными, так как кредитные карты отслеживают. Вы сделаете это для меня?

Он с готовностью согласился.

Я подумал, что с Кэм будет труднее, она орешек покрепче.

Но мне невольно помог Дауни. В тот же день он разыскал Кэм в библиотеке. Я никогда не видел жену такой взволнованной.

– Он знает, что детективы Барри не отыскали никаких других жертв, таких как его дочь, он знает, что Барри наведывался в гости, и считает, что теперь мы, возможно, более восприимчивы к его предложению объединить усилия. Он хочет использовать тебя, Фиц! Я так и знала. Разве я не говорила, что конкретно он планирует? У него в запасе несколько ужасных экспериментов: взять твою кровь, образец кожи, соскоблить сетчатку, пересадить волосы, извлечь костный мозг из позвоночника, он…

– Погоди, погоди. Он сказал, что намерен проделать все это со мной?

– А ему и не надо было говорить! Я же знаю, что он задумал. Он говорил о своей дочери, о том, что она могла бы помочь ему остановить вторжение, если бы не отчаялась, но есть и другие, совсем рядом, близко-близко, как он сказал, кто мог бы помешать вражеским сущностям, пока те не перехватили инициативу. Еще он вроде говорил о русских или китайцах, а еще осыпал бранью дикарей, которые проникали на видеопленку и фотографии.

– Он что-то рассказал тебе об исследовании?

– Сказал, что совсем недавно обнаружил первые признаки пандемии и это изменило правила игры, придав его работе срочность, и сам он называет это следующим этапом.

– Следующим этапом?

– Он что-то твердил о какой-то комбинации в крови, костях, глазной мембране, аномальном гене. Мол, если бы мы могли доказать, что это повторялось, если бы у нас было достаточно случаев для научного сравнения – я ж тебе тоже говорила, насколько важно, чтобы ты не был уникальным экземпляром, верно? – если бы мы обнаружили эту мутацию, то остановили бы распространение чумы, которая готова распространяться дальше, уже на наши лица, а не просто на фотографии. Во время разговора он возбуждался все сильнее, словно забыл, с кем разговаривает, и все твердил, что у нас получится…

– Получится что?

– Выделить штамм этого вируса, чтобы найти противоядие, прежде чем кто-нибудь занесет его в нашу пищу или воду. По его словам, он хуже черной смерти, весь наш образ жизни превратится в хаос, затрещит по швам вся социальная ткань, скрепляющая нашу цивилизацию. А дальше знаешь что он сказал? Что ему не терпится встретиться с тобой, потому что, по слухам, ты компьютерный гений и найдешь решение. А потом он отступил на шаг и посмотрел на меня, злобно так, словно раздевал догола, Фиц, я не приукрашиваю, и процедил: «Нет, не найдет. Ваш муж не найдет решения. Потому что он сам и есть решение. Фицрой Фостер».

– И потому ты уверена, что он хочет меня схватить?

– Но он этого не сделает. Я ему не позволю. Пока ты будешь на месте, сидеть дома, у нас все будет хорошо, мы в безопасности.

Я сделал глубокий вдох. Мы поменялись ролями. Передо мной любимая, она требует, чтобы я никогда не покидал наше гнездышко, а вот он я, собираюсь сказать, что через четыре дня мы будем на маленьком суденышке следовать в Патагонию. Глубокий вдох как прелюдия к рассказу обо всем, чем я занимался, пока Камилла была увлечена поиском новых жертв. Она тихо слушала, тревога и беспокойство схлынули с ее лица, как будто мои слова были инъекцией энергии, мужества и безмятежности – неужели это я озвучиваю грандиозные планы? – и никакой ярости или ужаса, как я ожидал. Она приняла все это спокойно.

– Рада за тебя, – сказала Камилла. – Это, конечно, глупая и рискованная затея, которая, вероятно, закончится провалом, но в ней есть смысл. Даже больше, чем во всех моих начинаниях. Рада за тебя, – повторила она, – и за себя. И мне нравится, что ты все это провернул без моей помощи. – А потом спросила: – Но не через Панамский канал, верно? Вдоль Атлантического побережья.

– Как Генри, – сказал я. – Те же моря, которые пришлось пересечь ему…

– Но только в обратную сторону.

Она вернулась, вернулась ко мне, и мы двое снова мыслили одинаково.

– Последний вопрос, прежде чем я пойду паковать вещи – надо взять зимнюю одежду, дождь идет без передышки, – а что ты написал этому профессору Вударовичу?

– Что мы приплывем за несколько дней до двенадцатого октября. А еще – что фотографии будут в безопасности у него и старейшин кавескаров на случай, если с нами что-нибудь произойдет, чтобы, если мы не появимся, они могли бы провести церемонию. Попросил быть осторожнее, потому что за нами следят, не исключено, что и за ним тоже. Я извинился, что обременяю его всем этим, но ведь он сам сказал, что примет меня с радостью, если я скажу правду, поэтому я апеллировал только к Ксоласу и традиции, о которой он говорил.

Четыре дня спустя на рассвете, туманном и сером, мы отплыли из Нью-Бедфорда к островам, которые Магеллан впервые заметил и провозгласил владениями какого-то там европейского короля, к островам, где предки Генри жили на протяжении тысячелетий. Не зная, кто нас там ждет.

ДЕВЯТЬ

Нам остается только вернуться. У нас нет других задач. Наши дни прошли.

Думай о нас, не стирай нас из своей памяти, не забывай нас.

Кодекс майя

Мы прибыли в Пунта-Аренас всего за три дня до нужной даты, девятого октября 1992 года, в пятницу утром.

Путешествие было в каких-то отношениях более, а в каких-то менее насыщенным, чем мы прогнозировали.

Пробраться на борт «Южного Креста» среди ночи не составило труда; портовые власти, иммиграционные и таможенные службы не стали усложнять нам жизнь. Сотрудники лишь краем глаза глянули в наши паспорта, никоим образом не ставя под сомнение наши навигационные планы – вероятно, приняли нас за парочку избалованных американских яппи, которые решили потратить папочкины деньги.

Как и обещал капитан Вулф, смену курса – о чем он торжественно объявил – морские организации просто приняли к сведению без вопросов. Миновав Мартинику, мы повернули на юг вместо того, чтобы плыть на норд-норд-ост. Мы не заметили никаких судов, идущих по нашему следу, и сомневались, что мы настолько важные птицы, чтобы за нами следили со спутника.

Погода по большей части способствовала тому, чтобы путешествие вышло увлекательным и не представляло особых опасностей, хотя и дождь лил постоянно и море волновалось достаточно, чтобы доставить нам острые ощущения. Мы даже разок всерьез испугались, когда попали в шторм, казалось грозивший потопить наш корабль, и повредили передний парус. Мы потеряли время на вынужденный ремонт в Монтевидео, а также пережили один напряженный момент, когда аргентинский патруль отказал нам во въезде в Баия-Бланка, но нашего капитана и команду это препятствие, похоже, не беспокоило – они просто направились в сторону близлежащих Фолклендских островов, чтобы пополнить запасы перед долгим спуском к Антарктиде.

– Все по плану! – обычно восклицал Лондон Вулф за обедом, когда показывал пройденные морские мили, пока мы вкушали пикантные яства, с талантом приготовленные ямайцем Веллингтоном, фирменным блюдом которого была свежая рыба, пойманная Джимом, высоким жизнерадостным австралийцем, который в итоге научил меня премудростям борьбы с огромными рыбинами, чтобы я мог взять на себя добычу еды.

– Как Хемингуэй в этих самых морях, – приговаривал Джим. А я мысленно отвечал: «Как Генри, как Генри!»

Маршрут был тщательно спланирован капитаном, неожиданностью же стала радость, которую нам принесло путешествие. Пока я не оказался на носу лодки в первое утро, держа за руку Кэм, а парус хлопал по мачте за нашей спиной и наполнял расширяющиеся легкие и сердце; пока брызги не попали на кожу, начавшую высыхать и увядать во время затворничества в моей комнате; пока глаза, уставшие от мигающих экранов компьютеров, математических алгоритмов и двоичных кодов, не увидели множества оттенков волн и небесного купола, такого чистого и высокого; пока уши, до которых в течение одиннадцати лет из звуков природы доносилось лишь щебетание птиц над унылыми городскими улицами, не начали фиксировать шум ветра и чаек и крики наших первых дельфинов, толкающих нас навстречу судьбе; пока мы не попробовали соль и не изведали непостижимые глубины, я даже и не знал, каким нечеловеческим лишениям подверг свои органы чувств. Кэм в жизни не ступала на судно, для нее это тоже было приключение, поразительное, неожиданное и пленительное, подарок, которым мы вновь поделились, как и в нашу первую встречу, ритм реальности.

Это общение друг с другом и наслаждение океанскими волнами усиливалось благодаря тому, что молодые и крепкие мускулы, слишком долго прикованные к душным, перегретым комнатам с кондиционерами, начали наливаться силой. Пускай корабль швыряло из стороны в сторону, мотало и качало – а будет еще хуже, радостно предупредил Вулф, хуже, чем шторм, который мы пережили, по мере приближения к мысу Горн, – но, несмотря на такую сильную качку, ни на кого из нас не напала морская болезнь, поразившая бедного Чарльза Дарвина на борту «Бигля» в 1831 году. Юному натуралисту было настолько дурно, что он мог лишь лежать в лёжку несколько дней, и тошнота усугублялась криками матросов, которых били плетью-девятихвосткой, поскольку именно такое наказание мой тезка, капитан Роберт Фицрой, применял к членам экипажа для обеспечения дисциплины.

Я знал об этой варварской практике и об отвращении Дарвина к ней, потому что отец перед отъездом подарил нам несколько книг. Кэм настояла, чтобы ему доверили составить настоящий маршрут, хотя мы старались не разглашать, что собирались делать на Огненной Земле. Я наврал, что у кавескаров живые не могут наследовать имущество мертвых, даже их каноэ оставляют гнить у берега, а одежду, украшения, амулеты и даже хижину предают огню.

– Отлично! – сказал отец, подумав, что мы прислушались к его совету и решили наконец спалить фотографии. – Единственное, что от него осталось, – это изображения, так что избавьтесь от них прямо на месте, и он испарится!

Он был так рад, что накупил нам книжек по теме.

– Море! – восклицал он, рекламщик до мозга костей. – Это не просто природа, но и творение ума, пера и воображения людей, которые его исследовали, а затем продали читателям, алчущим отправиться туда и инвестировать в океанский промысел. Вы не просто будете бороздить моря. Вдобавок вы будете бороздить историю.

Дневники Колумба, записи, который вел Пигафетта, когда обходил землю с Магелланом, заметки Дарвина о годах, проведенных на «Бигле», антология морских сказок и, в довершение всего, «Моби Дик».

– Тысячи страниц балласта, – фыркнул капитан Вулф, увидев нашу маленькую библиотеку. – Разве я не предупреждал – собрать только самое необходимое?

Но, несмотря на его вопли, что читать об океане стыдно – его нужно прочувствовать, он в итоге сам наслаждался историческими сведениями, на которые мы натыкались.

– Вы знаете, почему это место называется Пуэрто-Плата? – спросил я его, когда мы причалили к порту Доминиканской Республики, чтобы заправиться и пополнить запасы – и отпраздновать мой двадцать пятый день рождения!

– Потому что с нас дерут plata[8]8
  Деньги, серебряные монеты (исп.).


[Закрыть] тут и там, – ответил он, многозначительно потирая большой и указательный пальцы, – бабло, дублоны, песо – за все.

Капитан распахнул свои глаза-щелочки, когда я просветил его. Чтобы заставить Колумба изменить маршрут, туземцы в другой части этого острова сказали ему, якобы поблизости есть бухта, где земля полностью из серебра. На самом деле испанскому флоту показалось, что берег пылает драгоценными металлами – еще одна иллюзия, которая расстроила планы Колумба, – все потому, что солнце отсвечивало от множества листьев, трепетавших на ветру, но имя – «серебро» – пережило века.

– Издевательство, а не имя, – заметил Веллингтон, чистя картошку для завтрака, чтобы продолжить праздновать, уже полакомившись вафлями с ореховой помадкой, которые он приготовил с утра пораньше, в это особенное одиннадцатое сентября, – и с горечью указал ножом на толпу мальчиков-попрошаек, шнырявших по пристани в поисках монеток, брошенных пассажирами гигантского океанского лайнера. – Сойдите на берег, проследите за этими детьми до их лачуг или улиц, где их используют сутенеры, и вы увидите, как выглядят человеческие страдания, так сказать, посмотрите им в лицо. Некоторые из этих бедолаг, вероятно, даже названы Кристобалями в честь Колумба. Чертов Колумб!

Но я не хотел смотреть в лицо человеческим страданиям, моим приоритетом было сохранить лицо, которое мне завещал Генри, от тысяч камер туристов, бродивших по городу в поисках сувениров. Кэм сошла на берег, чтобы позвонить моему отцу и насладиться Карибским морем, где мы немного понежились на солнышке, пока ждали ураган «Бонни». Камилла попросила отца не волноваться, если мы не сможем передать весточку, пока не доберемся до Кадиса в конце сентября. При этом она специально говорила очень громко, чтобы сбить со следа помощников Дауни на случай, если нас подслушивают. Мы не хотели, чтобы наш преследователь догадался, что мы идем в Бразилию и скоро пересечем экватор.

Экватор! И тот момент, когда мы перешли в южную часть планеты на нашем «Южном Кресте»! Мы пребывали в таком восторге, что даже не возмутились, когда наш экипаж напился и выкинул двух неофитов за борт. Мы удивили их, плывя вместе, гребок за гребком, как две великолепные рыбы-меч, кружа вокруг непоколебимого корабля. Еще одно проявление единства – обновляться темными безлунными ночами в койке своей каюты, молча, как моллюски, заглушая свои охи, ласки и особенно сердцебиение, которое могло разбудить полк, – в то время как волна окатывала нас с головой. Мы пытались сдерживать звук наших занятий любовью не только из-за желания уединения, но и потому, что казалось разумным не выставлять напоказ то, чего не было у других мужчин на борту. Так продолжалось до тех пор, пока однажды вечером Вулф не отвел меня в сторонку.

– Не волнуйтесь! – сказал он. – Наслаждайтесь! Вы молоды, а мы расслабимся в следующем порту, как уже расслаблялись в предыдущем. Если бы у вас не было жены, я бы показал вам самых красивых шлюшек по эту сторону рая. Но каждому свое.

Дни проходили так спокойно и приятно, а ночи – с такой теплотой и страстью, что я почти забыл о цели нашей миссии.

Однако, как только мы достигли Бразилии и вошли в залив Сан-Сальвадор и увидели доки, переполненные темнокожими телами, грузчиками, торговцами фруктами и проститутками, Генри напомнил нам о своем существовании. Как и Дарвин в своих дневниках, которые читали мы с Кэм, он записал крик отчаяния из уст африканского раба в том самом порту Баии: «Для меня было бы счастьем снова увидеть отца и двух сестер. Я не смогу их забыть», – словно эхо переживаний Генри пятьдесят лет спустя.

Так нас встретила Южная Америка – черными лицами и черными воспоминаниями о заблудших душах, миллионах тех, кто так и не вернулся домой, от чьего имени, возможно, восставал Генри, побуждая меня отправиться на похороны, которые ему так и не устроили в родном краю.

А через несколько дней в Рио Генри снова пришел ко мне, хотя и по другой причине. В этом городе, мрачно сказал я Кэм, моя мать сошла на берег на пути к Амазонке. Мне хотелось спрыгнуть с корабля и пройтись по улицам, по которым она брела за неделю до своей смерти. В последнем письме, отправленном из этого самого места, она написала, как жизнерадостность и красота Рио воодушевили ее: здешний ботанический сад, статуя Христа-Искупителя, гора Сахарная Голова, широкие пляжи Ипанемы, кишащие серфингистами и молодежью, играющей в футбол; «о мой дорогой Рой, я их сфотографировала, скоро ты будешь таким же свободным, как и они. Рио-де-Жанейро, город Январская Река, обещает мне, что я не проиграю, просто не могу проиграть».

И вот мы везли Генри внутри моего тела на юг, в Монтевидео и на Фолклендские острова, пока более прохладные ветры, огромные постоянные волны и далекие скалы не объявили, что мы наконец приближаемся к Патагонии, приближаемся к Генри. Те же моря, которые он пересек, и те же штормы, которые попрощались с ним. С той разницей, что на холмах не горели тут и там костры, предупреждавшие Дарвина о существовании дикарей, которых он вряд ли считал за людей; теперь племена не сообщали друг другу о появлении percherai, чужаков, никаких костров, потому что не было больше рук, чтобы зажечь их, губ, чтобы выразить удивление от вторжения иностранных кораблей, глаз, чтобы рассматривать захватчиков с любопытством. И еще одно отличие: океан Генри не захлебывался пластиком, он не плыл мимо туш рыб и птиц, отравленных пятнами от нефтяных вышек, и солнце в его дни не представляло опасности для человеческой кожи, его озоновый слой не был истощен, а волны не покрывала корка ржавчины. Как бы он горевал, увидев, что океан, который тысячелетиями давал его народу пропитание, превратился в помойку, в канализационный коллектор. Возможно, он счел бы это преступление более непростительным, чем похищение; в конце концов, насилие коснулось только одиннадцати кавескаров, но море оставалось нетронутым, великая мать еще не подверглась нападению.

– Может, он пришел предупредить нас именно об этом, – прошептала Кэм, как обычно, читая мои мысли. – Может, он хочет, чтобы мы поняли, что мы станем percherai, чужаками на этой планете, если не прекратим это безумие.

Я мог лишь надеяться, что им движут такие благие намерения. Во всяком случае, мы зашли так далеко не для того, чтобы огорчить его. Лучше позволить ему впитать через нас декорации, все еще узнаваемые для него, слепленные, как и мы, из того же теста. Снежная шапка на зубчатых горах вдали, синие ледники, выступающие из воды, как белые левиафаны, темные рваные облака, летящие между заливами во фьордах – четкие очертания на мрачном небе. А еще крики чаек вдалеке, которые можно было услышать, когда стихал ветер, и вой какого-то зверя. Ему бы понравилось, как море и берег слились под ледяным дождем, когда каждая капля, казалось, пронзала кожу, ведь нас не защищал, как его соплеменников, густой слой тюленьего жира, мы использовали дезодорант и мыло и ходили в туалет под крышей, мы забыли, что значит быть во власти природы, мы забыли, что сами когда-то были примитивными.

Для нас, влюбленных в пышную зелень, с детства катающихся на велосипеде вдоль рек Новой Англии, обнаженная Патагония была одновременно отталкивающей и привлекательной, эти голые острова, возвышающиеся над морем, с деревьями и кустами, скудными, чахлыми и корявыми. Как Генри вообще выжил? Мы приплыли в октябре, когда дни в Южном полушарии становились длинными, а море – еще более суровым, испытывая нашу выносливость волнами, накатывавшими на «Южный Крест», как на игрушечное суденышко, а затем вдруг внезапно воцарялся полный штиль и весеннее солнце выглядывало из-под пышных облаков. Ветер стихал, и дождь прекращался всего на несколько минут. Как можно выжить, сидя по семнадцать часов в одиночестве в каноэ зимними вечерами, когда температура падала, мороз кусал пальцы, научившиеся вырезать посуду из бивней огромных морских млекопитающих? Неужели эти племена вынесли чрезвычайную враждебность природы только для того, чтобы их уничтожили свои же собратья, выследили, истребили, а кого-то похитили, чтобы никогда не вернуть? Неправильный вопрос и неправильный взгляд на эту Огненную Землю без огня, на край патагонцев, где не осталось патагонцев. Неправильный вопрос, потому что ему здесь нравилось, это был его дом, тот, где он мечтал оказаться теплыми парижскими ночами, а потом берлинской осенью и, наконец, в стерильной постели в цюрихской больнице, когда за окном выпал снег, а его жизнь клонилась к закату; и тогда он мечтал об этих речках, этих архипелагах, этих разломах, которые знал так же, как мы знали наперечет телеканалы, проспекты и неоновые огни наших городов. Если бы нам повезло, какой-нибудь представитель его народа приветствовал бы нас не как незнакомцев, а как друзей, приехавших учиться, послушать дождь, который был их постоянным спутником.

Вот о чем мы с Кэм думали, что обещали себе и на что надеялись, когда «Южный Крест» приближался к Пунта-Аренас. Пошел снег, но хоть не ледяные иглы, что летели в наш корабль накануне ночью, заставляя нас вздрагивать в каюте. Мягкие белые хлопья принесли с собой тишину, которая казалась благословением после безжалостной снежной крупы, преследовавшей нас с тех пор, как корабль впервые вошел в Магелланов пролив.

На пристани ждали чилийские полицейские и таможенники. Они подошли к процессу куда менее формально и с гораздо большим любопытством, чем их американские коллеги. У Лондона Вулфа не было приятелей в этой стране. Цель визита? Как долго мы планируем пробыть? Где намерены остановиться? Есть что декларировать?

Мы с Кэм с помощью капитана и команды отрепетировали ответы. Мы приплыли посмотреть, как вылупляются детеныши пингвинов и желтые полосы уже украшают их нежные шейки, и когда мы вдоволь насладимся этим чудом, то, возможно, исследуем какие-нибудь острова. Мы остановимся на несколько дней в отеле «Кабо-де-Орнос» на площади Муньоса Гамеро. Что до последнего вопроса, мне пришлось прикусить язык, чтобы не заявить ветрам Патагонии о той радости, которую мы с женой испытали, когда сошли на берег с человеком, скрытым внутри меня, которого украли с этих самых берегов более века назад по недосмотру чилийского государства, но я промолчал, что контрабандой переправил Генри через границу, как я, хихикая, сказал Кэм позже, когда мы рухнули на просторную кровать в номере отеля.

О, кровать, горячий душ, шампанское, которое молниеносно принесли прямо в номер, батареи, дарящие тепло, телефон, радио, телевизор, тренажерный зал на верхнем этаже и бар внизу, а снаружи – улицы, где ездят автомобили и горят фонари, где асфальт и дискотеки. Город! Самый южный уголок мира со всем очарованием приграничного города напомнил мне поселения, которые я видел в вестернах, здесь было все, что требовала современность, не говоря уже о туристах.

Стало шоком провести больше сорока дней в море – как Ной! – и попасть в город конца двадцатого века, устойчивый, надежный и цивилизованный. Я привык разделять взгляд Генри на мир – если не с каноэ, то, по крайней мере, с палубы судна, которое, несмотря на наши припасы и приспособления, все еще находилось во власти огромных волн и внезапных выкрутасов погоды. Так что, когда я позволил себе воспользоваться всеми устройствами и предметами роскоши, у меня еще оставалась способность смотреть, хотя и с возрастающей отчужденностью, на окружающую действительность широко раскрытыми глазами Генри, впервые увидевшего Гамбург, а затем Париж. Какое он, должно быть, испытал головокружение, очутившись во вселенной, столь далекой от его предыдущей жизни. Я недолго разделял недоумение Генри – да, пожалуй, это правильное слово, потому что для него мир, созданный промышленностью, был дикой природой, а бурный океан – нормальным явлением, тогда как мы принадлежали этой мягкой кровати в отеле, возвращавшей нас в зону комфорта, и не могли по-настоящему понять, каким оторванным от этого мира он, должно быть, себя ощущал.

И все же что-то от его дезориентации и недоумения осталось с нами. Всего каких-то пару часов назад мы столкнулись с враждебной окружающей средой, реальной опасностью на расстоянии не более чем точки компаса, поворотом невезения. Мы осознавали, как легко растаять нашей мимолетной цивилизации, чтобы мое тело стало подобно телу Генри, а Кэм уподобилась Лиз, чтобы мы превратились в Адама и Еву в начале времен, обнаженные под последними дикими ребрами Анд. Я понял: единственное, что действительно отличало меня от посетителя, – то, что ему не нужны были камеры, компьютеры, двигатели внутреннего сгорания и показания со спутников, чтобы прожить очередной день. Если какая-то катастрофа сотрет все изобретения, которыми человечество отгородилось от пасти природы, мы все либо стали бы Генри, либо погибли бы. Вирхов, Хагенбек, Пьер Пети, сам Дарвин не протянули бы и недели, если бы застряли на этих унылых пляжах, со всей их верой в прогресс, торговлю, оптимизацию и промышленность, все это сплошное очковтирательство, зыбкое, как сон. В этом отношении Генри стоял на ступеньку выше их и уж точно выше меня. Нужно было относиться к нему не как к анатомическому образцу, в который можно потыкать в лаборатории, или как к зрелищу, на которое нужно пялиться, а как к потрясающему человеку, идеально приспособленному к его окружающей действительности, да что уж, превосходно приспособленному, очень умному и победоносно свободному.

Мы ненадолго слились с ним во время нашего путешествия, обнажив общую глубинную человеческую суть, но теперь, когда наши волосы разметались по пуховым подушкам, когда мы смотрели на пролив через окна с двойным остеклением, произведенные на каком-то заводе далеко на севере, усвоили и другой урок, осознав ту пропасть, что нас разделяла. Я не испытывал никакого желания жить на цепи в лодке, где меня время от времени кормят. Я был человеком своего времени и привык жить в определенном климате, а за этот номер заплатил, используя свои навыки программирования и работы в фотошопе, а Кэм привязана к своему микроскопу так же крепко, как и ко мне, и любит сплайсинг и энзимы так же сильно, как тело своего Фицроя. Было заблуждением думать, что мы вообще сможем вернуться к тому, кем Генри был и что он пережил. Спасибо и на том, что благополучие дало мне возможность приблизиться к Генри под этим дождем, но нужно признать, что мы дико далеки от его страданий. Нам не дотянуться до него, он никогда не вернется.

Все это мы в тот же вечер изложили Франо Вударовичу, когда ужинали с ним местными деликатесами, приготовленными Эльбой, его милой веснушчатой женой: королевские крабы, затем баранина по-магеллански с местным картофелем и зеленью, десерт на выбор – британский хлебный пудинг с ягодами, выращенными в собственном саду, или яблочный штрудель. Должно быть, они догадались, что, несмотря на все изыски, которыми нас баловал кок, мы с нетерпением ждем сытной домашней еды и разговора с кем-то, кто готов обсудить мои терзания без всяких уверток.

Вударович понимал ситуацию лучше, чем я мог надеяться. Теперь, когда мы оказались лицом к лицу, он признался, что мое желание искупить вину вызвало у него столь острую реакцию по глубоко личным причинам.

По его словам, нас с Кэм привело на Огненную Землю похищение, как и его, вот только похищение иного толка. В 1881 году, в том же году, когда Генри и его товарищей похитили и насильно увезли в Европу, прадед Франо, Антон Вударович, бежал из Европы в противоположном направлении. Возможно, их корабли даже пересеклись где-нибудь в Атлантике. Как и многие хорваты, Антон бежал, чтобы его не призвали против воли в австро-венгерскую армию.

Большинство мигрантов оказались на нитратных полях чилийской пустыни Атакама. Но Антон стремился избежать участи своей семьи, по легенде еще со времен Рима занимавшейся добычей соли на обширных мелководьях их родного острова Паг – Вударович на хорватском означает «сын горняка». Итак, прадед Франо сошел с корабля в Пунта-Аренас, а его брат и другие соотечественники продолжили путь на север до Тихого океана в поисках счастья в более засушливых краях. Некоторое время Антон работал в одной из недавно созданных гасиенд, где держали отары овец, но как только начали добывать золото, он тут же переключился на профессию предков и благодаря опыту вскоре сколотил достаточный капитал, чтобы обзавестись семьей и открыть магазин, обслуживающий бывших товарищей-золотоискателей, а также китобоев и широкую публику.