Текст книги "Империя"

Автор книги: Антонио Негри

Соавторы: Майкл Хардт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

Во-первых, мы должны понимать здесь разложение не только преимущественно в моральном, но также в правовом и политическом смысле, поскольку, согласно Монтескье и Гиббону, если в республике не утвердилась прочно смешанная форма правления, она неизбежно вступает в цикл разложения, и сообщество распадается[36]36
  Как убедительно показал Жан Эрар, утверждение о том, что закат Рима начался с Цезаря, постоянно возникало в историографии эпохи Просвещения. См.: Jean Ehrard, La politique de Montesquieu (Paris: A. Colin, 1965).


[Закрыть]. Во-вторых, следует понимать разложение и в метафизическом плане: там, где сущность и существование, действенность и ценность не находят своего удовлетворения – там имеет место не порождение и развитие, а разложение и упадок[37]37
  Принцип разложения политических режимов неявно предполагался уже в теории форм правления, сформулированной софистами, и систематизированной позднее Платоном и Аристотелем. Принцип «разложения» политики позже был превращен в принцип исторического развития теориями, которые рассматривали смену этических норм, присущих различным формам правления, как процесс циклического развития. Из всех представителей различных теоретических направлений, предпринимавших подобные попытки (стоики, безусловно, были в этом отношении ведущей школой), Полибий единственный, кто дал каноническое описание данной модели, провозгласив созидательную роль «разложения».


[Закрыть]. Это некоторые из важнейших основ Империи, которые мы еще подробно рассмотрим.

Позволим себе в завершение одну аналогию, возвращающую нас ко временам зарождения христианства в Европе и его распространения в эпоху заката Римской империи. В ходе этого процесса был создан и собран огромный потенциал субъективности как пророчество о грядущем мире, хилиастический проект. Эта новая субъективность выступила как абсолютная противоположность духу имперского права – как новый онтологический базис. С точки зрения имперского права Империя представлялась "полнотой времен" и единством всего, что считалось цивилизацией, однако тотальности Империи был брошен вызов с абсолютно иных этикоонтологических оснований. Точно так же и сегодня, принимая, что границы и нерешаемые проблемы нового имперского права уже определены, теория и практика могут выйти за их пределы, вновь найдя онтологическую основу непримиримого противостояния – внутри Империи, но против нее и за ее пределами, на заданном ею же уровне всеобщности.

1.2 БИОПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРОИЗВОДСТВО

«Полиция» появляется как одно из административных подразделений государства наряду с правосудием, армией и финансами. Однако на самом деле она охватывает все виды управления и, по словам Тюрке, «распространяет свою активность на все ситуации, на все то, что люди делают или предпринимают. Ее сфера охватывает и правосудие, и финансы, и армию»… Полиция объемлет все…

Мишель Фуко

С юридической точки зрения мы смогли лишь бегло ухватить некоторые элементы идеального генезиса Империи, но с одной лишь этой точки зрения будет весьма сложно, если вообще возможно, понять, как на самом деле имперская машина приводится в движение. Юридические понятия и правовые системы отсылают всегда к чему-то иному, лежащему за их пределами. Через эволюцию права и действие его норм они непосредственно указывают на то материальное условие, которое определяет их опору в социальной реальности. Теперь наше исследование должно спуститься на материальный уровень и исследовать материальную трансформацию парадигмы власти. Необходимо проанализировать средства и силы производства социальной реальности вместе с движущими ее субъективностями.

БИОВЛАСТЬ В ОБЩЕСТВЕ КОНТРОЛЯ

Работы Мишеля Фуко во многих отношениях подготовили почву для подобного исследования материального функционирования имперской власти. Во-первых, работы Фуко позволяют нам увидеть историческую, эпохальную смену общественных форм: переход от дисциплинарного общества к обществу контроля[38]38
  Переход от дисциплинарного общества к обществу контроля не обозначен Фуко, но он подразумевается в его работах. Мы же в своей интерпретации следуем великолепным комментариям Жиля Делеза. См.: Делез Ж., Фуко (М.: Издательство гуманитарной литературы, 1998), а также его «Послесловие к обществам контроля», Переговоры 1972–1990 (СПб.: Наука, 2004), с. г. Кроме того, см.: Michael Hardt, «The Withering of Civil Society», Social Text, no. 45 (Winter 1995), 27–44.


[Закрыть]. Дисциплинарное общество – это общество, в котором социальное управление осуществляется посредством разветвленной сети диспозитивов или аппаратов, производящих и регулирующих обычаи, привычки и производственные практики. Функционирование такого общества и обеспечение подчинения его правилам и механизмам включения и/или исключения достигается при помощи дисциплинарных институтов (тюрем, фабрик, психиатрических лечебниц, больниц, университетов, школ и т. д.), которые структурируют социальную территорию и задают логику, адекватную «смыслу» дисциплины. В действительности дисциплинарная власть управляет посредством структурирования параметров и границ мышления и практики, санкционируя или предписывая нормальное и/или девиантное поведение. Фуко обычно обращается к старому режиму и классической эпохе французской цивилизации, чтобы прояснить историю возникновения дисциплинарного общества, однако в более общем плане мы можем сказать, что вся первая фаза капиталистического накопления (как в Европе, так и за ее пределами) проходила в рамках данной парадигмы власти. Напротив, мы должны понять общество контроля как общество, которое формируется на заре современности и развивается, двигаясь к периоду постсовременности, общество, где механизмы принуждения становятся еще более «демократическими», еще более имманентными социальному полю, распространяясь на умы и тела граждан. Таким образом, практики социальной интеграции и исключения, свойственные системе управления, все более и более становятся внутренней сущностью самих субъектов. Теперь власть осуществляется посредством машин, которые напрямую целенаправленно воздействуют на умы (посредством коммуникационных систем, информационных сетей и так далее) и тела (через системы соцобеспечения, мониторинг деятельности и тому подобное), формируя состояние автономного отчуждения от смысла жизни и творческих устремлений. Таким образом, общество контроля характеризуется интенсификацией и генерализацией аппаратов дисциплинарной нормализации, которые служат внутренней движущей силой наших повседневных практик, но, в отличие от дисциплины, этот контроль распространяется далеко за пределы структурного пространства социальных институтов, действуя посредством гибких и подвижных сетей.

Во-вторых, работы Фуко позволяют нам распознать биополитическую природу новой парадигмы власти[39]39
  См., прежде всего: Michel Foucault, The History of Sexuality, trans. Robert Hurley (New York: Vintage, 1978), 1:135–145. Фуко М., Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности (М.: Касталь, 1996), сс. 238-267. Другие трактовки идеи биополитики в сочинениях Фуко см.: «The Politics of Health in the Eighteenth Century», Power/Knowledge, ed. Colin Gordon (New York: Pantheon, 1980), pp. 166–182; «La naissance de la medecine sociale», Dits et ecrits (Paris: Gallimard, 1994), 3:207–228, и особенно р. 210; и «Naissance de la biopolitique», Dits et icrits, 3:818–825. Образцы работ других авторов, разделяющих концепцию биополитики Фуко, см.: Hubert Dreyfus and Paul Rabinow, eds., Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics (Chicago: University of Chicago Press, 1992), pp. 133142; и Jacques Donzelot, The Policing of Families, trans. Robert Hurley (New York: Pantheon, 1979).


[Закрыть]. Биовласть является такой формой власти, которая регулирует общественную жизнь изнутри, следуя ей, интерпретируя, поглощая и заново артикулируя ее. Власть может достичь действительного контроля над всей жизнью общества только тогда, когда она становится неотъемлемой, жизненной функцией, которую каждый индивид принимает и выполняет по собственному согласию. Как говорил Фуко, «сейчас жизнь стала ‹…› объектом власти»[40]40
  Michel Foucault, «Les mailles du pouvoir», Dits et ecrits (Paris: Gallimard, 1994), 4:182–201, цит. по р.194.


[Закрыть]. Наивысшая функция этой власти – охватить все сферы жизни, а ее важнейшая задача – управление жизнью. Таким образом, биовласть обращается к ситуации, в которой ставка делается непосредственно на производство и воспроизводство самой жизни.

Две эти линии работ Фуко дополняют друг друга в том смысле, что только общество контроля способно принять биополитический контекст как свою исключительную область референции. При переходе от дисциплинарного общества к обществу контроля реализуется новая парадигма власти, определяемая технологиями, рассматривающими общество как сферу биовласти. В дисциплинарном обществе биополитические технологии имели лишь частичную сферу действия в том смысле, что насаждение дисциплины развивалось по относительно ограниченной, геометрической и количественной логике. Дисциплинарность закрепила индивидов внутри институций, но не преуспела в деле их полного поглощения ритмом производственных практик и производственной социализации; она не достигла полного проникновения в сознание и тела индивидов, организации и охвата их жизни во всей ее целостности. Таким образом, в дисциплинарном обществе отношения между властью и индивидом остаются статичными: мера дисциплинарного вмешательства власти соответствует мере сопротивления индивида. Напротив, когда власть становится полностью биополитической, социальное тело целиком поглощается машиной власти и развивается в ее виртуальности. Это отношение является открытым, качественным и аффективным. Общество, поглощенное властью, добравшейся до центров социальной структуры и процессов ее развития, реагирует как единое тело. Таким образом, власть выражает себя как контроль, полностью охватывающий тела и сознание людей и одновременно распространяющийся на всю совокупность социальных отношений[41]41
  Многие мыслители следовали этой линии Фуко и с успехом проблематизировали тематику государства благосостояния. См. прежде всего: Jacques Donzelot, Linvention du social (Paris: Fayard, 1984); и Francois Ewald, Vetatprovidence (Paris: Seuil, 1986).


[Закрыть].

При переходе от дисциплинарного общества к обществу контроля можно говорить о том, что становящееся все более интенсивным отношение взаимного обусловливания всех общественных сил, к реализации которого капитализм стремился на всем протяжении своего развития, теперь полностью воплощено в жизнь. Маркс уже распознал нечто подобное в том, что он называл переходом от формального подчинения труда капиталу к реальному[42]42
  См.: Маркс К., «Результаты непосредственного процесса производства», Маркс К., Энгельс Ф., Сочинения, т. 49. с. 86-89. См. также: Antonio Negri, Marx beyond Marx, trans. Harry Cleaver, Michael Ryan, and Maurizio Viano (New York: Autonomedia, 1991).


[Закрыть]; позднее философы Франкфуртской школы исследовали тесно связанный с предыдущим и нынешним переход от формального к реальному подчинению культуры (и общественных отношений) тоталитарному образу государства, а по сути, извращенной диалектике Просвещения[43]43
  См.: Max Horkheimer and Theodor Adorno, The Dialectic of Enlightenment, trans. John Cumming (New York: Herder and Herder, 1972). См. рус. пер.: Адорно Т., Хоркхаймер М., Диалектика просвещения (М., 1996).


[Закрыть]. Однако переход, к которому обращаемся мы, кардинально отличается тем, что вместо выделения одномерности процесса, описанного Марксом и затем заново и более широко отраженного Франкфуртской школой, Фуко рассматривает его как по своей сути парадокс множественности и разнообразия – а Делез и Гваттари разрабатывают эту идею еще более четко[44]44
  См.: Gilles Deleuze and Felix Guattari, A Thousand Plateaus, trans. Brain Massumi (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1987).


[Закрыть]. Исследование реального подчинения, когда оно понимается как охватывающее не только лишь культурное или экономическое измерение общества, но и саму жизнь общества, его «биос», исследование, проявляющее особое внимание к модальностям дисциплинарности и/или контроля, разрушает линейный и тоталитарный образ капиталистического развития. Гражданское общество поглощается государством, но следствием этого становится взрыв тех элементов, которые прежде координировались и опосредовались гражданским обществом. Сопротивление более не маргинализировано, а перемещено в центр общества, превращающегося в сети; индивидуальные точки сингуляризируются в тысяче поверхностей. Следовательно, то, что Фуко подразумевал (а Делез и Гваттари сделали явным), – это парадокс власти, состоящий в том, что в тот самый момент, когда она объединяет и сочетает в себе все элементы общественной жизни (тем самым теряя способность быть эффективным посредником между различными социальными силами), она обнаруживает новый контекст, новую среду максимальной множественности и безграничной сингуляризации – среду события[45]45
  См. например: Peter Dews, Logic of Disintegration: Poststructuralist Thought and the Claim of Critical Theory (London: Verso, 1987), chaps, 6 и 7. Если принять это определение власти и раскалывающих ее кризисов, то дискурс Фуко (и даже в большей степени, чем дискурс Делеза и Гваттари) дает прочные теоретические основания для критики государства благосостояния. В качестве примеров исследований, которые в той или иной мере находятся в рамках этого дискурса, см.: Claus Offe, Disorganized Capitalism: Contemporary Transformations of Work and Politics (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1985); Antonio Negri, Revolution Retrieved: Selected Writings (London: Red Notes, 1988): а также работы Антонио Негри, включенные в: Michael Hardt and Antonio Negri, Labor of Dionysus (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1994), pp. 23-213.


[Закрыть].

Эти две концепции – общества контроля и биовласти – выявляют основные стороны идеи Империи. Понятие Империи является тем каркасом, в рамках которого необходимо осознать новый, всеобъемлющий, глобальный, внутренне неоднородный характер субъектов, и той целью, к которой ведет новая парадигма власти. Здесь разверзается настоящая пропасть между прежними теоретическими представлениями о международном праве (как системе договоров и/или конвенций ООН) и новой реальностью права имперского. Все промежуточные элементы этого процесса на самом деле отпали, и, таким образом, легитимность международного порядка не может больше создаваться путем опосредования, но должна быть постигнута напрямую во всем своем многообразии. Мы уже признали этот факт с юридической точки зрения. Действительно, ясно, что, когда новое понятие о праве появляется в контексте глобализации и представляет себя способным иметь дело с универсальной, планетарной сферой как с единой системой, оно должно принять необходимое предварительное условие (действие в условиях чрезвычайного положения) и адекватную, гибкую и конститутивную технологию (полицейские методы).

Несмотря на то, что чрезвычайное положение и полицейские методы составляют прочное ядро и центральный элемент нового имперского права, этот новый строй не имеет ничего общего с правовыми ухищрениями диктатуры или тоталитаризма, которые в свое время с таким пафосом были подробно описаны многими (на самом деле, слишком многими!) авторами[46]46
  Концепции «тоталитаризма», которые создавались в период холодной войны, оказались полезными инструментами пропаганды, но совершенно не подходят в качестве аналитического инструмента, поскольку их авторы чаще всего прибегают к зловещим инквизиторским методам и уничтожающим моральным аргументам. Множество полок в наших библиотеках, заполненных исследованиями по тоталитаризму, сегодня может вызывать лишь стыд, и от них следовало бы избавиться без малейших колебаний. Чтобы получить краткое представление о такого рода литературе по тоталитаризму – от наиболее адекватной до совершенно абсурдной, – см.: Hannah Arendt, The Origins of Totalitarianism (New York: Harcourt, Brace, 1951); и Jeanne Kirkpatrick, Dictatorships and Double Standards (New York: Simon and Schustter, 1982). Более детально мы рассмотрим понятие тоталитаризма в разделе 2.2.


[Закрыть]. Напротив, власть права продолжает играть главную роль в условиях нынешнего перехода: право продолжает действовать (именно средствами чрезвычайного положения и полицейскими методами) и становится процедурным. Это радикальная трансформация, которая обнаруживает ничем не опосредованные отношения между властью и субъективностью и, следовательно, демонстрирует как невозможность существования «промежуточных» посредников, так и неограниченную во времени изменчивость события[47]47
  Здесь мы обращаемся к проблематике концепции мобилизации (Mobilmachung), которая возникла сначала в Германии в 1920-30 гг., [и которую можно более или менее подробно проследить] от Эрнста Юнгера до Карла Шмитта. Во французской культурной традиции эти проблематика тоже появляется где-то в 1930-е годы, и полемика между этими двумя направлениями до сих пор не утихает. Фигура Жоржа Батая находится в центре этого спора. О разных способах «всеобщей мобилизации» как парадигмы создания коллективной рабочей силы в период капитализма фордистского типа см.: Jean Paul de Gaudemar. La mobilization generate (Paris: Maspero, 1978).


[Закрыть]. Охват безграничных глобальных пространств, проникновение к глубинам биополитического мира, противодействие непредсказуемой темпоральности – вот сущностные признаки, определяющие новое наднациональное право. Вот где идея Империи должна бороться за свое утверждение, вот где она должна подтвердить свою эффективность и, следовательно, должна быть запущена машина Империи.

С этой точки зрения биополитический контекст новой парадигмы власти выходит в нашем исследовании на первый план. Это то, что отдает на откуп власти не только выбор между покорностью и неповиновением, или формальным политическим участием и отказом от него, но также предоставляет на ее усмотрение выбор между жизнью и смертью во всех их проявлениях, между богатством и бедностью, производством и общественным воспроизводством и так далее. Учитывая серьезные затруднения, с которыми сталкивается новое представление о праве, пытающееся репрезентировать данное измерение власти Империи, а также принимая во внимание неспособность этого представления отразить биовласть во всех ее конкретных материальных аспектах, можно утверждать, что в лучшем случае имперское право способно лишь частично представить замысел, лежащий в основе нового устройства мирового порядка, и на самом деле не может постичь ту силу, что приводит его в движение. Наш анализ в значительной мере должен сконцентрироваться на производительном измерении биовласти[48]48
  Можно проследить весьма интересное направление споров, которые плодотворно развивают предложенное Фуко понимание биовласти. Сюда входят публикации от данного Жаком Деррида прочтения работы Вальтера Беньямина «Критика насилия» («Force of Law», in Drucilla Cornell, Michel Rosenfeld, and David Gray Carlson, eds., Deconstruction and the Possibility of Justice [New York: Routledge, 1992], pp. 3-67) до одного из недавних и наиболее побуждающих к размышлениям произведений Джорджио Агамбена. Giorgio Agamben, Homo sacer: il potere sovrano e la nuda vita (Turin: Einaudi, 1995). Между тем, нам представляется важнейшим фактом, что все эти дискуссии возвращаются к вопросу о производительных измерениях «биоса», выражая в других словах материалистические измерения этого понятия вне каких бы то ни было концепций, являющихся чисто натуралистическими (жизнь как «zoe»), либо попросту антропологическими (к чему, в частности, склонен Агамбен, делающий это понятие фактически нейтральным).


[Закрыть].

ПРОИЗВОДСТВО ЖИЗНИ

Однако вопрос о производстве в отношении биовласти и общества контроля обнаруживает серьезные недостатки в работах авторов, у которых мы эти понятия заимствовали. В данном случае нам следует прояснить «витальные», или биополитические, аспекты работ Фуко с точки зрения динамики производства. В некоторых работах середины 1970-х гг. Фуко утверждает, что невозможно понять переход от «суверенного» государства «старого режима» к «дисциплинарному» государству современности, не принимая в расчет то, как биополитический контекст был постепенно поставлен на службу капиталистическому накоплению: «Контроль общества над индивидами осуществляется не только при помощи сознания или идеологии, но и над телом и с помощью тела. Для капиталистического общества биополитика является тем, что наиболее значимо: биологическим, материальным, телесным»[49]49
  Michel Foucault, «La naissance de la medecine sociale», bits et icrits (Paris: Gallimard, 1994), 3:210.


[Закрыть].

Одной из основных задач его исследовательской стратегии в этот период был выход за рамки различных версий исторического материализма, включая некоторые варианты марксистской теории, которые рассматривали проблему власти и общественного воспроизводства на надстроечном уровне, отделенном от реального, базисного уровня производства. Таким образом, Фуко попытался вернуть проблему социального воспроизводства и все элементы так называемой надстройки назад, в материальную, основополагающую структуру и попробовал дать определение этой области не только в терминах экономики, но также и в терминах культуры, телесности и субъективности. Таким образом, мы можем понять, как его концепция социального целого получила завершенность и была реализована, когда на следующем этапе своей работы он раскрыл вырисовывающиеся очертания общества контроля, где власть охватывает всю биополитическую сферу, то есть общество в его целостности. Тем не менее непохоже, что Фуко в своих размышлениях – даже тогда, когда он в полной мере предвидел биополитический характер грядущей власти и определял ее как поле имманенции, – когда-либо удалось выйти за пределы структуралистской эпистемологии, которая с самого начала направляла его исследования. Под структуралистской эпистемологией мы здесь подразумеваем использование функционального анализа в сфере гуманитарных наук, метод, который фактически приносит в жертву динамику системы, креативную темпоральность ее движения и онтологическую основу культурного и социального воспроизводства[50]50
  См.: Henri Lefevre, L'ideologie structuraliste (Paris: Anthropos, 1971); Gffles Deleuze, «A quoi reconnaiton le structuralisme?» in Francois Chatelet, ed., Histoire de la philosophic vol. 8 (Paris: Hachette, 1972), pp. 299–335; Frederic Jameson, The Prison-House of Language (Princeton; Princeton University Press, 1972).


[Закрыть]. По сути, если бы в этом пункте рассуждений Фуко мы спросили его, кто или что движет системой, или же кто является «биосом», он бы ответил нечто невразумительное либо не ответил вовсе. В конце концов, Фуко не сумел уловить реальную динамику производства в биополитическом обществе[51]51
  Когда Делез в частном письме 1977 года формулирует свои методологические расхождения с Фуко, первым пунктом разногласий становится ни что иное, как вопрос о производстве. Делез объясняет, почему он предпочитает термин «желание» термину «удовольствие», используемому Фуко: он пишет, что термин «желание» позволяет отразить реальную и активную динамику производства социальной реальности, тогда как удовольствие инертно и реактивно: «Удовольствие заслоняет позитивность желания и конституирование его плана имманенции». См.: Gille Delueze, «Desir et plaisir», Magazine Litteraire, no. 325 (October 1994), 59–65; цит. по p. 64.


[Закрыть].

Делез и Гваттари, напротив, предлагают нам собственно постструктуралистское понимание биовласти, которое возобновляет традицию материалистической мысли и прочно основывается именно на вопросе о производстве общественного бытия. Их работа демистифицирует структурализм и все философские, социологические и политические концепции, которые превращают неподвижность эпистемологических рамок в неизменную точку опоры. Они четко фокусируют наше внимание на онтологической основе общественного производства. Производят машины. Непрерывное функционирование социальных машин, представленных множеством аппаратов различной сборки, производит мир вместе с субъектами и объектами, его составляющими. Однако Делез и Гваттари, по всей видимости, в состоянии ясно воспринимать только тенденции к постоянному движению и абсолютной изменчивости, и поэтому в их размышлениях созидательные элементы и радикальная онтология производства социальности также остаются слабыми и лишенными основы. Делез и Гваттари открывают явление производительности общественного воспроизводства (созидательного производства, производства стоимостей, социальных отношений, аффектов, процессов становления), но выразить его им удается лишь поверхностно и эфемерно как неясное, неопределенное будущее, которое будет ознаменовано событиями, пока не поддающимися предвидению[52]52
  Возможно, среди всех представителей данного типа социальной критики Феликс Гваттари сделал наиболее радикальные выводы, при этом тщательно уходя от стиля конфронтации с «метанарративом», [свойственного] постмодернистской аргументации, в его Chaosmosis, trans. Paul Bains and Julian Pefanis (Sydney: Power Publications, 1995). В плане метафизики из последователей Ницше примерно схожую позицию выражает Массимо Каччиари: Massimo Cacciari, DRAN: miridiens de la decision dans la pensee contemporaine (Paris: L'Edat, 1991).


[Закрыть].

Мы сможем лучше понять отношения между общественным производством и биовластью, обратившись к работам группы современных итальянских марксистов, которые определяют биополитическое измерение в терминах новой природы производительного труда и его постоянного развития в обществе, используя такие термины, как "интеллектуальная сила масс", "аматериальный труд", а также марксистскую концепцию "всеобщего интеллекта"[53]53
  На английском см., прежде всего, статьи в: Paolo Virno and Michael Hardt, eds., Radical Thought in Italy (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996). См. также: Christian Marazzi, Il posto dei calzini: la svolta linguistica dell'economiae i suoi effetti nella politka (Bellinzona: Edicioni Casagrande); и многочисленные номера французского журнала Futur antirieur, в особенности п. 10 (1992) p. 35–36 (1996). Относительно тех работ, которые соответствуют основному замыслу данного проекта, но в конечном счете не отвечают его масштабности, см.: Andre Gorz, Misere du present, richesse du possible (Paris: Galilee, 1997).


[Закрыть]. Эти исследования выполнены в рамках двух скоординированных исследовательских проектов. Первый посвящен анализу наблюдаемых в настоящее время изменений характера производительного труда и нарастающей тенденции к превращению его в аматериальный. Ведущая роль в создании прибавочной стоимости, прежде принадлежавшая труду работников массового фабричного производства, во все большей мере переходит к работникам аматериального труда, занятым в сфере, производства и передачи информации. Таким образом, необходима новая политическая теория стоимости, которая могла бы поставить проблему этого нового капиталистического накопления стоимости как проблему изучения основного звена механизма эксплуатации (и, таким образом, – вероятно, как главного фактора возможного восстания). Второй логически отсюда вытекающий исследовательский проект, предпринятый в рамках этой школы, посвящен анализу именно социальных и коммуникационных параметров живого труда в современном капиталистическом обществе, и, таким образом, он настоятельно ставит проблему новых форм субъективности как в отношении их эксплуатации, так и в отношении их революционного потенциала. Именно социальное измерение эксплуатации живого труда в аматериальной сфере включает его во все те звенья соответствующего механизма, которые определяют социальное, но в то же самое время активируют критические элементы, развивающие потенциал неповиновения и бунта посредством всей совокупности трудовых практик. После появления новой теории стоимости должна быть создана и новая теория субъективности, работающая в первую очередь со знанием, коммуникацией и языком.

Таким образом, эти работы заново утвердили значимость производства в биополитическом процессе построения общества, но в некоторых отношениях они его обособили – поскольку уловили его только в чистой форме, представив в идеальном плане. Их авторы формулировали свои концепции так, как если бы обнаруженных ими новых форм производительных сил – труда в сфере аматериального производства и массового интеллектуального труда, а также деятельности "всеобщего интеллекта" – оказалось достаточно, чтобы точно уловить динамические и креативные отношения между материальным производством и общественным воспроизводством. Когда они заново помещают производство в биополитический контекст, они представляют его исключительно в горизонте языка и коммуникации. Таким образом, одним из наиболее серьезных недостатков этих концепций оказывается склонность их авторов рассматривать новые трудовые практики биополитического общества только в их интеллектуальных и аматериальных аспектах. Однако в данном контексте исключительную важность приобретают именно производительность тел и стоимость аффекта. Мы детально рассмотрим три важнейших аспекта труда в современной экономике: коммуникативный труд промышленного производства, по-новому включенный в информационные сети, интерактивный труд анализа символов и решения задач и труд, связанный с производством аффектов и манипулированием ими (см. раздел 3–4). Третий из этих аспектов с его сосредоточенностью на производстве соматического, телесного, оказывается в высшей степени важным элементом в современных сетях биополитического производства. Труды этой школы и ее анализ "всеобщего интеллекта" несомненно означают шаг вперед, но ее концептуальные рамки остаются чересчур чистыми, почти что ангельскими. В конечном счете, эти новые концепции тоже лишь поверхностно затрагивают производственную динамику новых теоретических рамок биовласти[54]54
  Рамки данного направления исследований открывают перед ним огромные возможности и, одновременно, задают реальные ограничения. В действительности, это исследование должно быть выведено за пределы ограничений, создаваемых «рабочецентричным» («операистским») анализом капиталистического развития и государственного устройства. Одно из таких ограничений раскрыто в: Gayatry Spivak, In Other Worlds: Essays in Cultural Politics (New York: Routledge, 1988), p. 62, где исследовательница настаивает на том, что понятие стоимости, принятое этим направлением марксистских исследований, вполне работает применительно к ведущим странам (в том числе в контексте определенных течений феминисткой теории), но дает совершенно искаженную картину, будучи примененным к зависимым регионам мира. И вопросы, поставленные Спивак, безусловно, чрезвычайно важны для проблематики, разрабатываемой в нашем исследовании. На самом деле, стоит отметить, что наиболее глубоко и основательно разработанную в методологическом плане критику биополитики можно обнаружить в феминистской теории, особенно в ее марксистском и социалистическом направлениях, которые уделяют основное внимание проблемам женского труда, аффективного труда и производства биовласти. Именно эти разработки, возможно, более всего способны послужить обновлению методологии европейских «рабочецентричных» школ.


[Закрыть].

Таким образом, при решении нашей задачи мы должны опираться на эти, отчасти удачные попытки выявить потенциал биополитического производства. Последовательно сводя воедино различные определяющие характеристики биополитического контекста, которые мы до сих пор описывали, и возвращая их к онтологии производства, мы сможем определить новый образ коллективного биополитического тела, остающийся, тем не менее, сколь парадоксальным, столь и противоречивым. Это тело становится структурой не путем отрицания исходных производительных сил, вдохнувших в него жизнь, а путем их признания; оно становится языком (как научным, так и общественным), потому что оно является множеством единичных тел, стремящихся стать взаимосвязанными. Таким образом, это тело оказывается и производством, и воспроизводством, и базисом, и надстройкой, потому что оно есть и жизнь и политика в самом исчерпывающем и буквальном смысле. Наш анализ должен проникнуть в самую гущу противоречивых детерминаций производства, предлагаемых нам коллективным биополитическим телом[55]55
  Теории «турбулентности» международного порядка, и особенно нового мирового порядка, о которых мы ранее упоминали (см. прежде всего: J. G. Ruggie), обычно избегают при объяснении причин этой турбулентности каких-либо ссылок на противоречивый характер капиталистических отношений. Социальная турбулентность рассматривается просто как следствие динамики международных отношений, взаимодействия между различными государствами, и, таким образом, предполагается, что турбулентность может быть снижена до нормы благодаря установлению строгих дисциплинарных ограничений внутри системы международных отношений. Социальная и классовая борьба полностью выводятся за рамки анализа самим методом исследования. С позиции этой теории невозможно понять, что такое «производящий биос». То же самое в той или иной мере относится и к авторам, которые отстаивают позицию миросистемного подхода и сосредоточены в первую очередь на системных циклах и кризисах (см. упоминавшиеся ранее работы Валлерстайна и Арриги). Фактически это мир (и история) без субъективности. Здесь теряется функция производящего биоса, то есть то, что капитал – это не вещь, а общественные отношения, антагонистические отношения, где одной из сторон движет производственная жизнь масс.


[Закрыть]. Поэтому контекстом нашего исследования должно служить постижение самой жизни, процесса построения мира и истории. Исследование должно быть не просто анализом идеальных форм, но всей совокупности опыта.

КОРПОРАЦИИ И КОММУНИКАЦИЯ

Задаваясь вопросом, как политические и суверенные элементы имперской машины были вовлечены в ее функционирование, мы обнаружим, что нет никакой необходимости ограничивать или хотя бы фокусировать наше исследование на устоявшихся наднациональных регулирующих институтах. Специализированные учреждения ООН вместе с крупнейшими мульти– и транснациональными финансовыми и торговыми организациями (МВФ, Всемирный Банк, ГАТТ) приобретают значимость с точки зрения наднационального правового устройства только тогда, когда их роль согласуется с внутренней динамикой биополитического производства нового мирового порядка. Следует подчеркнуть, что их прежняя функция в международном порядке теперь не придает им легитимности. То, что теперь их легитимирует, так это скорее новая для них возможность функционировать в качестве символов имперского порядка. Вне этой новой системы они бесполезны. В лучшем случае старые институциональные рамки способствуют формированию и обучению административного персонала имперской машины, «дрессировке» новой имперской элиты.

Гигантские транснациональные корпорации служат фундаментом и прочной соединительной тканью биополитического мира в определенных и весьма важных отношениях. На самом деле капитал всегда был ориентирован глобально, но лишь во второй половине XX века транснациональные и мультинациональные промышленные и финансовые корпорации действительно начали биополитическое структурирование мирового территориального пространства. Некоторые утверждают, что корпорации попросту взяли на себя роль, принадлежавшую на предыдущих стадиях капиталистического развития, от европейского империализма XIX века до периода фордизма в XX веке, различным национальным колониальным и империалистическим системам[56]56
  Giovanni Arrighi, The Long Twentieth Century (London: Verso, 1995), Арриги, например, говорит о такого рода преемственной роли капиталистических корпораций. Совершенно иного рода позиция в отношении периодизации и методологии представлена в: Luciano Ferrari Bravo, «Introduzione: vecchie e nouvo questioni nella teoria dell'imperialissmo», in Luciano Ferrari Bravo, eds., Imperialismo e classe operaia multinazionale (Milan: Feltrinelli, 1975). Pp. 7-70.


[Закрыть]. Отчасти это действительно так, но и сама их роль существенно изменилась под влиянием новой реальности капитализма. Деятельность корпораций больше не определяется применением абстрактного принуждения и неэквивалентного обмена. Скорее, они напрямую структурируют и соединяют территории и население. Они стремятся к тому, чтобы превратить национальные государства всего лишь в инструменты учета приводимых в движение транснациональными корпорациями потоков товаров, денег и населения. Транснациональные корпорации напрямую распределяют рабочую силу по различным рынкам, размещают ресурсы на основе функционального принципа и иерархически организуют различные секторы мирового производства. Это сложный аппарат, определяющий направление инвестиций, управляющий финансовыми и кредитно-денежными потоками, формирующий новую географию мирового рынка, или же, в действительности, новое биополитическое структурирование мира[57]57
  Об этом с позиции политического анализа см.: Paul Kennedy, Preparing for the Twenty-fist Century (New York: Random House, 1993), а с точки зрения экономической топографии и социалистической критики см.: David Harvey, The Condition of Postmodernity (Oxford: Blackwell, 1989).


[Закрыть].

Наиболее полное представление об облике этого мира дает монетаристская концепция. Исходя из ее положений, мы видим горизонт стоимостей и машину распределения, систему накопления и средства обращения, власть и язык. Нет ничего – ни "жизни как таковой", ни точки зрения внешнего наблюдателя, – ничего, что оставалось бы вне этого поля, пропитанного деньгами; ничего, кроме денег. Производство и воспроизводство облачено в покрывало денег. "Накопляйте! Накопляйте! В этом Моисей и пророки!"[58]58
  Маркс К., Капитал, т. I, Маркс К., Энгельс Ф., Сочинения, 2-е изд., т. 23, с. 608.


[Закрыть]

Таким образом, гигантские промышленные и финансовые силы производят не только товары, но и субъективности. Они производят действующие субъективности в биополитическом контексте: они производят потребности, социальные отношения, тела и умы – иначе говоря, они производят производителей[59]59
  Библиография по этому вопросу безгранична. На самом деле, теории рекламы и потребления были интегрированы (и весьма своевременно) в теории производства, и теперь мы имеем дело с идеологией «внимания», позиционированного как экономическая стоимость! В любом случае, для того чтобы сориентироваться среди множества работ, затрагивающих данную сферу исследований, следует обратить внимание на: Susan Strasser, Satisfaction Guaranteed: The Making of the American Mass Market (New York: Pantheon, 1989); Gary Gross, Time and Money: The Making of Consumer Culture (New York: Routledge, 1993); и о наиболее интересных работах, выполненных с иных исследовательских позиций, см.: The Project on Disney, Inside the Mouse (Durham: Duke University Press, 1995). Тем не менее, производство производителя не является только лишь производством потребителя. Оно охватывает помимо этого производство иерархий, механизмов включения и исключения и т. д. Наконец, оно охватывает производство кризисов. Об этом см.: Jeremy Rilkin, The End of Work: The Decline of Global Labor Force and the Dawn of the Post-market Era (New York: Putnam, 1995); и Stanley Aronowitz and William DiFazio, The JoblessFuture (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1994).


[Закрыть]. В биополитической сфере жизнь предназначена работать ради производства, а производство – ради жизни. Это гигантский улей, в котором пчела-матка непрестанно следит за производством и воспроизводством. Чем глубже проникает анализ, тем все более возрастающую интенсивность взаимосвязанных групп интерактивных отношений он обнаруживает[60]60
  Мы должны отдать должное Делезу и Гваттари и их Тысяче поверхностей за то, что это наиболее полное феноменологически проработанное описание той промышленно-денежно-кредитно-мировой природы, которая составляет первый уровень мирового порядка.


[Закрыть].

Одно из местонахождений биополитического производства порядка, которое нам следует указать, располагается в создаваемых индустрией коммуникаций аматериальных сетях производства, языка, коммуникации и мира символов[61]61
  См.: Edward Comor, ed., The Global Political Economy of Communication (London: Macmillan, 1994).


[Закрыть]. Развитие коммуникационных сетей органически связано с появлением нового мирового порядка, иными словами, это причина и следствие, продукт производства и производитель. Коммуникация не только выражает, но и организует ход глобализации. Она направляет это движение, умножая и структурируя сетевые взаимосвязи. Она выражает движение и контролирует смысл и направление сферы воображаемого, пронизывающей эти коммуникативные связи; иными словами, сфера воображаемого управляется и канализируется коммуникативной машиной. То, что теории власти современности были вынуждены считать трансцендентным, то есть внешним для производственных и общественных отношений, здесь формируется внутри, имманентно производственным и общественным отношениям. Опосредование поглощено машиной производства. Политический синтез социального пространства закрепляется пространством коммуникации. Вот почему индустрия коммуникаций занимает столь важное положение. Она не только организует производство в новом масштабе и создает новую структуру, адекватную глобальному пространству, но также делает имманентным его обоснование. Власть, в той мере, в какой она производит, – организует; в той мере, в какой организует, – она высказывается и выражает себя в качестве авторитета. Язык, поскольку он выполняет коммуникативную функцию, производит товары, но сверх того он создает субъективности и отношения между ними, а также управляет ими. Индустрия коммуникаций объединяет воображаемое и символическое внутри биополитической ткани, не просто ставя их на службу власти, но и фактически встраивая их в само ее функционирование[62]62
  См.: Stephen Bradley ed., Globalization, Technologies and Competition: The Fusion of Computers and Telecommunications in 90s (Cambridge, Mass.: Harvard business School Press, 1993); и Simon Saifaty, The Media and Foreign Policy (London: Macmillan, 1990)


[Закрыть].

Здесь мы уже можем обратиться к вопросу о легитимации нового мирового порядка. Она не рождается из прежде существовавших международных соглашений или же из практики функционирования первых, еще эмбриональных наднациональных организаций, которые сами создавались посредством договоров, заключенных на основе международного права. Легитимация имперской машины рождается, по крайней мере отчасти, из индустрии коммуникаций, то есть путем преобразования нового способа производства в машину. Это субъект, который производит свой собственный образ власти. Это форма легитимации, которая основывается только на себе самой и непрестанно воспроизводится, развивая собственный язык самоподтверждения.

Далее следует обратиться к одному из следствий, вытекающих из вышесказанного. Если коммуникация оказывается одним из главенствующих секторов производства и действует по всему биополитическому полю, то мы должны рассматривать коммуникации и биополитический контекст как сосуществующие. Это выведет нас далеко за пределы прежнего понимания коммуникации, какое мы находим, например, у Юргена Хабермаса. Фактически, когда Хабермас развивал понятие коммуникативного действия, столь убедительно показывая его продуктивный характер и вытекающие отсюда онтологические выводы, он все еще опирался на точку зрения, не принимающую во внимание последствия глобализации, на точку зрения жизни и истины, которые смогут противостоять информационной колонизации бытия[63]63
  См.: Jurgen Habermas, Theory of Communicative Action, trans. Thomas McCarthy (Boston: Beacon Press, 1984). Более детально такого рода отношения между коммуникацией и производством мы обсудим в разделе 3–4.


[Закрыть]. Однако имперская машина наглядно демонстрирует, что подобной точки зрения внешнего наблюдателя больше не существует. Напротив, коммуникативное производство шагает рука об руку с конструированием имперской легитимации и отныне с ним неразлучно. Машина сама себя легитимирует и воспроизводит, то есть является аутопойетической или системной. Она вырабатывает социальную ткань, снимающую или редуцирующую любые противоречия. Она создает такие ситуации, что прежде чем происходит принудительная нейтрализация различий, они оказываются поглощены бессодержательной игрой равновесий, которые сами себя порождают и регулируют. Как мы уже доказывали ранее, любая правовая теория, обращенная к условиям постсовременности, должна принимать в расчет это специфически коммуникативное определение общественного производства[64]64
  См.: Michael Hardt and Antonio Negri, Labor of Dionysus (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1994), chaps. 6 and 7.


[Закрыть]. Имперская машина живет за счет создания контекста равновесий и/или редукции сложностей, притязая на реализацию проекта универсального гражданства, и ради этой цели увеличивает эффективность своего вмешательства во все звенья коммуникативного отношения, непрестанно разрушая историю и идентичность в типично постмодернистской манере[65]65
  Несмотря на крайность взглядов авторов, представленных в сборнике: Martin Albrow and Elisabeth King, eds., Globalization, Knowledge and Society (London: Stage, 1990); и относительную сдержанность Брайана Тернера: Brain S. Turner, Theories of Modernity and Postmodernity (London: Sage, 1990); а также авторов работ, включенных в: Mike Featherstone, ed., Global Culture, Nationalism, Globalization, and Modernity (London: Sage, 1990), различия между их точками зрения, по сути, относительно невелики. Следует также иметь в виду, что образ «глобального гражданского общества» родился не только в головах отдельных философов-постмодернистов или последователей Хабермаса (таких как Жан Коуэн и Эндрю Арато), но также, и это более важно, создан авторами, принадлежащими локковской традиции международных отношений. Эта последняя группа включает в себя таких видных теоретиков, как Ричард Фок, Дэвид Хелд, Энтони Гидденс и (в определенных отношениях) Данило Золо. О понятии гражданского общества в глобальном контексте см.: Michael Waltzer, ed., Toward a Global Civil Society (Providence: Berghahn Book, 1995).


[Закрыть]. Вопреки тем мнениям, которые могли бы высказать многие постмодернисты, имперская машина отнюдь не уничтожает метанарративы; в действительности она производит и воспроизводит их (в особенности их идеологическую разновидность), чтобы утвердить и прославить собственную власть[66]66
  Иконоборческая ирония Жана Бодрийяра в его позднейших работах, таких как The Gulf War Did Not Take Place, trans. Paul Patton (Bloomingtone: Indiana University Press, 1995), обнаруживает, что французский постмодернизм в определенной своей части возвращается к собственно сюрреалистической традиции.


[Закрыть]. В этом совпадении производства посредством речи, лингвистического производства реальности и языка собственной легитимации и лежит главный ключ к пониманию действенности, юридической силы и легитимности имперского права.