Текст книги "Том 4. Педагогические работы 1936-1939"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)
Ну, давайте проделаем первое упражнение. Налили по рюмке. Выпили, закусили. Есть такие, спрашиваю, которые считают, что нужно остановиться на первой? Нет, говорят, таких нет. Выпили по второй, по третьей. Я говорю: «Проверьте себя, вы себя знаете». И вот кое-кто говорит: «Нужно остановиться». Но были такие храбрецы, которые на десятой остановились.
«Ну, теперь идите спать!». И все трезвые. Они уважали меня и понимали, что я делаю дело.
А вот наше российское дело: где-нибудь в переулке, перевернуть литр, упасть и тут же заснуть у парадного крыльца.
Через неделю, через месяц спрашиваю: «Будете помнить мои правила?» – «Спасибо, сердечное вам спасибо, – говорят. – Будем всегда ваши правилам помнить. В голову нам не приходило, что и в этом деле нужна культура и можно чему-нибудь научиться. Когда пойдешь в город и купишь бутылку, нужно ведь ее всю выпить, когда же девать остаток? Закусывать? Где будешь закусывать? И потому всё так и делается неправильно. Пьешь – и всё…». И человек 50 за свою жизнь я вот так научил пить водку. У меня не было другого выхода. Я только в этом году стал рассказывать об этом, а то делал это в секрете.
Когда, например, в гости приезжает какой-нибудь капитан Красной Армии, ну, поставишь графинчик, закуску. И он говорит: «Всегда на шестой останавливаюсь. Всю жизнь буду помнить».
Всю жизнь буду помнить.
Товарищи, я к чему это рассказываю? Если бы я был христианин и захотел бы балансировать, жонглировать этикой, они бы у меня вышли пьяницами и теперь они были бы несчастные люди.
В колонии им. Горького, когда я еще не научился сам, как их исправлять, был у нас Лапоть, замечательная личность, блестящий характер, блестящая натура, а спился. Не научил я его пить. Из-за пустяка спился. Влюбился в красивую девушку, женился. А он сам некрасивый. Какая же гарантия, что такая женщина не будет тебе изменять? А он нарвался на легкомысленную особу. Он – человек больших чувств, – и запил. И теперь пьет. Я уже его взял в руки, я его отправил в… /непонятно/.
Все силы он направил на это, но не мог. И некоторые из Горьковской колонии, хорошие ребята, только потому, что я не справился с этим проклятым грехом, не научил, как это привести в культурный вид, пьют. Мы все кричали: не пей, не пей, будь как голубь.
Точно так же и с курением. Я не пошел на путь максимума, я покупал табак и папиросы, и они курили в моем присутствии, у меня прикуривали. И именно это позволило мне вести борьбу с курением другими средствами, средствами убеждения, врачебным вмешательством, и наконец, старшие курят на договоре: вы курите, а младшим курить не даете. И уже при этом условии – младшим не покурить. Конечно, я мог вызвать врача, своего воспитанника, и сказать ему: вызови к себе, посмотри и попугай. И тогда врач вызывал мальчика и говорил: «Что у тебя с легкими делается, ты год проживешь». – «А что такое?» – «Да там один никотин». Я ему не запрещал курить, а доктор его пугал. И процент курящих у меня был невелик, он не превышал 15–20. И очень многие взрослые мальчики-комсомольцы бросали курить именно потому, что я из курения не делал максималистской проблемы.
Что все это доказывает? Прозаичность нашего этического подхода, близость к жизни, то, что по нашим силам, то и есть наша этика, то, что вы способны сделать. Мы требовать должны, но исключительно посильное требование. Я в особенности считаю, что в нашей коммунистической этике всякое превышение … /непонятно/ … может только калечить. Я помню спор между двумя студентами, моими воспитанниками. Одному из них 19 лет. Вдруг на него нашла такая мизантропия: «А для чего жить, а какая цель?».
У вас это тоже, наверное, бывает. Встает вопрос: а для чего жить? А какая цель жизни? И потом такая сентенция: везде материя. Материя, материя и материя. Живем, а потом умрем и сгнием.
Я с ним возился, возился – не за что взять. А тут приехал товарищ и замечательно сказал: «Материя, говоришь?» – «Да». – «И музыка Чайковского тоже материя?» – «Да». – «Ну, что же, с такой материей и жить можно. Материя хорошая. Никакой другой материи не хочу и духа другого не хочу». И убедил человека.
И от всей этики ничего не останется, если говорить высокими выражениями о добре, истине и т. д. Наша этика должна быть этикой прозаической, деловой, сегодняшнего, завтрашнего нашего обыкновенного поведения. Вот поэтому и разделы, которые у нас проходят между добром и злом, между правильным и неправильным, выражаясь по-старому, проходят не по тем линиям, как в христианстве.
Какое дело христианской этике до вопросов труда? – Никакого. А у нас труд – это этическая категория. Все обязаны трудиться, а раз обязаны все, значит, это норма морали.
Но возьмем более сомнительные нормы, например, такие нормы, которые не могут значиться в христианстве, например, точность. Мы считаем часто, что у людей должны быть недостатки, и сплошь и рядом считаем, что если человек привык опаздывать, то это небольшой недостаток. Я в коммуне известным образом преследовал любовь, так как не хотел, чтобы были ранние браки, считал, что это большое зло, поэтому обрабатывал любовные сюжеты всякими и педагогическими и непедагогическими способами, то есть говорил: «Брось свою любовь». Так что это было объектом моего преследования.
И все-таки был случай, когда одна коммунарка назначила коммунару свидание где-то в парке. А я нарвался на эту историю. Сидит она на скамье, я подсел и говорю: «Ждешь кого-то?». – «Нет, так сижу». – «Неправда, – говорю, – ждешь такого-то и такого-то. Давай ждать вместе».
Ждем, ждем. 5 часов – нет, половина шестого – нет, и наконец в половине седьмого пришел. Я на него накинулся: «Что за безобразие! Обещал в 5 часов – и приходи в 5, а то заставил ждать девушку, да и меня к тому же до половины 7-го».
И вы, товарищи, разлюбляйте его, если он будет опаздывать. Точность в нашей жизни – это нормальная [моральная] норма. Вот, например, у нас, в Союзе писателей, существует такой обычай. Если нужно, чтобы заседание состоялось в 7 часов, то пишут: «Просят прибыть в 6 часов без опозданий». Это значит, приходи в 7. Написано в 6, потому что хотят, чтобы все собрались в 7. И если это все знают, то на час еще опоздают и придут в 8. И все приходят в 8. – Какое циничное отношение к точности!
А у нас привыкли: спокойно опаздывают на 1–2 часа, в высшей степени пренебрегая тем, что вас сидят и ждут 20 человек. Это точность в простом вопросе, а проверьте нашу точность в данном слове, точность выражений, точность выражения чувства. Сколько есть таких случаев, когда человеку только немного нравится женщина, а он говорит: влюблен, люблю, все отдам. Почему так говорят? – Точности нет, уважения к точности нет. Если бы это уважение было, человек как-нибудь проверил бы и сразу увидел – влюблен или не влюблен. И если бы было уважение к точности слова, не говорили бы «я вас люблю», а говорили бы «вы мне понравились». Все-таки это другое, тут надо подумать, еще надолго ли понравилась. Это отсутствие точности, это, в конце концов, очень близко к тому недостатку, который называется мошенничеством, и это наша советская логика. Точность – это великое дело в борьбе за наше богатство. Сейчас последний прекрасный закон о точном прибытии на работу. Многим кажется, что этот закон требует напряжения, что это жестоко. Есть такие разговоры. А я прихожу в восторг, я вижу, как создается традиция точного отношения к времени. (Аплодисменты). Эта традиция станет привычкою через 10 лет, мы станем уважать ее, сознавать в каждом своем нерве, в каждом своем движении.
Я могу гордиться – в моей коммуне был такой порядок: я один имел право наказывать, больше никто никогда. Но в заседании, какое бы заседание не происходило, – совет командиров и др., – председательствовал мальчик, он давал сигнал. Полагается ждать три минуты после сигнала. Имейте в виду – старших коммунаров нельзя было наказывать иначе, как домашним арестом. Всякое наказание считалось недостойным звания коммунара. Младших можно было наказывать иначе. Если на заседание кто-нибудь из мальчиков-комсомольцев опаздывал на пять минут, председатель говорил: ты опоздал на пять минут – получи пять нарядов. Это значит пять часов дополнительной работы.
Точность – это производительность труда, это продуктивность, это вещи, это богатство, и это – уважение к себе. Мы в коммуне не могли жить без точности. У нас была полная развернутая десятилетка. И наши десятиклассники говорят: не хватает времени, и родителям и педагогам. А в коммуне была десятилетка, завод, который отнимал 4 часа, завод серьезный – «Лeйки», и серьезный тем, что мы жили на него, это наши средства к существованию. Мы не получали денег из казны. Мы каждый день натирали полы, – ведь мы принимали иностранные делегации. Затем – физкультурная зарядка, мы не могли быть без значков ГТО. Хватало времени. И гуляли, и отдыхали, и веселились, и танцевали. И мы дошли до настоящего этического пафоса – мы не наказывав за глупость, говорили, нажимали, но не наказывали. А за опоздание – самое большое наказание. Коммунары имели право получить отпуск. Скажем, коммунар говорил мне: ухожу в отпуск до 8 часов. Он сам назначал себе время, я не имел право его задерживать. Но если он приходил в 5 минут 9-го, я его сажал под арест. Кто тебя тянул за язык? Ты мог сказать в 9 часов, а сказал в 8, значит и приходи так.
Точность – это большое дело, и для меня это хороший коммунист, который точен. И когда я вижу, что человек, коммунар дожил до точности, я считаю, что хороший человек из него выйдет. В точности проявляется уважение к коллективу, без чего не может быть коммунистической этики.
Вы знаете, как тов. Сталин говорит о точности. В точности проявляется основной принцип нашей этики. Это постоянная мысль о нашем коллективе.
Вот вопрос об эгоизме и самопожертвовании. Маркс говорит очень часто, что коммунистическое общество не будет знать ни эгоизма, ни самопожертвования, но он не отрицает ни эгоизма, ни самопожертвования. Все эти проявления возможны и уместны в определенных формах. Наши поступки всегда, конечно, будут эгоистическими поступкам.
Все вы знаете, как москвичи входят в трамвай, в особенности от 4 до 6 ч. Происходит это так. Стоит 50 человек. Механика вхождения в трамвай такая: 49 человек сдавливают грудную клетку 50-го, 50-й с раздавленной грудной клеткой не может войти. Иногда он вырывается, и сдавливается грудная клетка следующего человека. И так, иногда придавив грудные клетки 5 человек, никто не входит в трамвай и трамвай трогается. Вот это – старая этика. Каждый хочет войти в трамвай и каждый друг другу мешает.
Я наблюдал в одной колонии, которую ревизовал в прошлом году, такой способ выхождения из театра: все друг друга сдавили и выйти не могут. Хотите, говорю, научу, как нужно выходить из театра. Вы сейчас выходили из театра 20 минут, попробуйте выполнить мой совет, – и выйдете в течение 5 минут. Очень просто: хочешь выйти, – уступи другому место. И действительно – помогло. И оказывается, каждый выиграл. Эгоизм каждого удовлетворен.
И мы в Харькове демонстрировали вхождения в театр так: колонна в шестьсот человек проходит к театру, дается сигнал – справа по одному бегом, и коммунары, шестьсот человек, вбегали в течение 1 минуты. Это просто разум, просто логика, никак хитрости нет. И в каждом нашем поступке может быть такая логика: именно потому, что я хочу, чтобы было лучше, именно потому, что я включаю свой эгоизм, я в первую очередь должен включить мой разум. Если бы все московские граждане при входе в трамвай уступали друг другу дорогу, никто бы никогда не давил и вошли бы. Эгоизм выигрывает именно потому, что есть расчет на большие цифры и большие массы. Наша коммунистическая этика должна быть рассчитана на миллионы счастливых, а не на счастье только мое. Логика простая [старая] – я хочу быть счастливым человеком. Логика новая – я хочу быть счастливым человеком, но самый верный путь, если я так буду поступать, чтобы все остальные были счастливы. Тогда и я буду счастлив. В каждом нашем поступке должна быть мысль о всеобщем коллективе, о всеобщей победе, о всеобщей удаче. Поэтому страшно противно смотреть на наших жадных эгоистов, которые хотят сейчас ухватить: ухватили, пожирают и забывают, что именно при таком способе действия вместо радости обязательно в каком-то случае схватишь горе. И при таком способе действия увеличиваешь общее горе и несчастие в такой мере, в какой миллионы субъектов оказываются. Всякий поступок, не рассчитанный на интересы коллектива, есть поступок самоубийственный и вредный для общества, а значит и для меня. И поэтому в нашей коммунистической этике всегда должен присутствовать разум и здравый смысл. Какой бы то ни было вы ни взяли вопрос, даже вопрос любви, один из проклятых вопросов нашего времени, и он решается тем, чем решается все наше поведение. Наше поведение должно быть поведением знающих людей, умеющих людей, техников жизни, отдающих себе отчет в каждом поступке. Не может быть у нас этики без знания и умения организации. И любовь. Мы должны уметь любить, мы должны знать, как нужно любить. Мы должны к вопросу любви подходить как сознательный, здравомыслящий, отвечающий за себя человек, и тогда не может быть любовных драм. Любовь также нужно организовывать, как и все дела. Любовь также любит организацию, как и всякая работа. А мы до сих пор думаем, что любовь – это дело таланта. Ничего подобного! У меня в коммуне были сотни девушек и юношей, которые влюблялись. Они были убеждены сначала, что это личная симфония, а я поневоле смотрел на них как статистик, и думал: вот на этого чернобровая произвела определенное химическое влияние, которое в ближайшее время скажется, – в «плохо» в школе, в позднем вставании, потом в измене, ревности, разочаровании, испорченных нервах, неврастении. Я знал, чем это кончается.
И я это подсчитывал в массовых цифрах, в сотнях случаях. Для меня любовь была задачей организатора.
Я должен был организовывать любовь этих людей, если они сами этого не умеют. А потом я сказал: с какой стати я должен организовывать даже любовь, извольте сами организовать. Будьте сами организаторами. И я считаю, что это этическая проблема «полюбил – разлюбил», «обманул – бросил» или проблема «полюбил и буду любить на всю жизнь», – не может быть разрешена без применения самой тщательной ориентировки, учета, проверки и обязательно – плана. И мы должны учиться, как надо любить. Мы обязаны быть сознательными гражданами в любви, и мы поэтому должны бороться со старой привычкой и взглядом на любовь, что любовь – это наитие свыше: налетела вот такая стихия, и у человека только его «предмет» и больше ничего нет по сторонам: ни посторонних людей, ни работы, ничего. Я полюбил, и поэтому я опаздываю на работу, забываю дома ключи от служебных шкафов, забываю деньги на трамвай и вообще черт знает что происходит. А любовь должна обогащать людей ощущением силы, и она будет обогащать. Я учил своих коммунаров не только [как культурно] пить водку, а учил их [как культурно] любить, [как культурно] влюбляться: проверять себя, думать том, что будет завтра.
Такая разумная, точная проверка может быть сделана по отношению к каждому поступку. Возьмите такую простую категорию, как несчастье. Ведь по нашей старой христианской привычке говорят: это не его вина, а его беда. Иначе: это несчастный человек, с ним случилось несчастье, надо его пожалеть, поддержать. Правильно – поддержать, конечно, нужно в несчастье, но гораздо важнее требовать, чтобы не было несчастий. Несчастий быть не должно быть, несчастных людей быть не должно. И я убежден, что при развернутом коммунизме будет так: такой-то привлекаете к судебной ответственности по такой-то статье за то, что он несчастлив. Нельзя быть несчастным. Наша этика требует от нас, во-первых, чтобы мы были стахановцами, чтобы мы были прекрасными работниками, чтобы мы были творцами нашей жизни, героями, но она будет требовать, чтобы мы были счастливыми людьми. И счастливым человеком нельзя быть по случаю, выиграть, как в рулетку, но счастливым человеком нужно уметь быть. В нашем обществе, где нет эксплуатации, подавления одного другим, где есть равенство человеческих путей и возможностей, несчастий быть не должно.
Правда, мы еще мало об этом думаем. Но вот я уже в своем маленьком опыте, я уже подошел к этому, я уже говорил коммунарам: что может быть противнее несчастного человека. Ведь один вид несчастного человека убивает всю радость жизни, отравляет существование. Поэтому, если ты чувствуешь себя несчастным, первая твоя нравственная обязанность – никто об этом не должен знать. Найти в себе силы улыбаться, найти в себе силы презирать несчастье. Всякое несчастье всегда преувеличено. Оно всегда забывается и всегда пройдет. Постарайся, чтобы оно прошло скорей, сейчас. Найди в себе силы думать о завтрашнем дне, о будущем. А как только ты встанешь на этот путь, ты встанешь на путь предупреждения несчастия. Умей не бросаться в толпу, которая входит в трамвай, а уступи дорогу другим. Вот это и есть всё то, что в конце концов убивает несчастие, ведет к организации счастья. Счастье сделается нашим нравственным обязательством, и иначе быть не может при коммунизме. Несчастье может быть только продуктом плохой коммунистической нравственности, то есть [продуктом] неумения, неточности, отсутствия уважения к себе и другим.
Вот, товарищи, я заканчиваю. Я думаю, что объять все вопросы коммунистического поведения мы, конечно, не скоро еще сможем. Об этом нужно много писать, думать, мыслить, к этому стремиться. Нужно себя тренировать в постоянном нравственном гимнастическом порядке. Вся наша жизнь, наша борьба, наше строительство, наше напряжение помогут нам расти в области коммунистического воспитания.
На этом разрешите закончить. (Аплодисменты).
Товарищи, разрешите ответить на вопросы. Я буду отвечать по возможности кратко.
Ответы на записки.
Вопрос: Будьте добры, назовите все ваши произведения, которые напечатаны.
Ответ: «Педагогическая поэма», «Книга для родителей» и «Флаги на башнях».
Вопрос: Могут ли быть у детей отрицательные черты характера или могут быть только дурные привычки, связанные с плохой средой.
Ответ: Может быть, конечно, кое-что и унаследованное, но это легко может быть исправлено воспитанием. Могут быть дурные привычки у ребенка с плохой нервной системой, и часто раньше, прежде всякого педагогического вмешательства нужно просто пригласить врача. Но иногда врача нет. Нет ничего более вредного, как частая перемена коллектива для детей. Часто из этого вырастает антиколлективная личность. Так что действовать в сторону улучшения коллектива лучше, чем перемена коллектива.
Вопрос: Англичане очень точны, но можно ли их назвать людьми с коммунистическими задатками.
Ответ: Я не говорил, что точность – единственный признак коммунистически воспитанного человека. Я говорил, что у нас точность должна быть моральной нормой, а у англичан точность существует лишь как норма этикета, норма вежливости. Мы требуем точности не только в быту, а и в работе, в словах, в ответственности за свои обязанности. Наша фигура точности глубже захватывает жизнь, но, конечно, не покрывает всего коммунистического воспитания.
Вопрос: Недостатки изменяются. Достоинства с течением времени переходят в свою противоположность. И этот процесс всегда будет. Значит, никогда не может быть человека, который не имел бы недостатков?
Ответ: Но это не значит, что на данном этапе мы не должны требовать уничтожения сегодняшних недостатков. Наши законные требования имеют моральное значение. А, конечно, недостатки всегда будут оставаться в обществе. Но чем больше мы будем требовать, тем меньше их будет.
Вопрос: Очень часто ребята не хотят учиться, а хотят работать, а мы часто до 17 лет их мучаем и мучаемся сами. Правильно ли это?
Ответ: Даже Маркс считает, что дети с 14 лет должны принимать участие в производительном труде. Труд очень увлекает детей, и я уверен, что наша будущая школа будет с участием производительного труда. Мы не справились с трудовым воспитанием в большой мере благодаря отсутствию кадров.
Вопрос: Прошу ответить, ваши герои в «Флаги на башнях», вы встречали их, работали с ними, или вы полагаете, что они должны быть такие?
Ответ: Я восемь лет руководил этой коммуной. Я убежден, что каждый детский коллектив может быть таким. Я поэтому требую, чтобы каждый детский коллектив был таким. Только в отличие от некоторых моих педагогов, противников, я говорил: это возможно только, если от детей требовать правильного режима. И кроме этого требования нужны [и] другие меры. Я вообще лично считаю, что у нас сейчас во многих школах главной бедой является дисгармонизация между бурными, сильными, горячими натурами ребят в 12–14 лет и скукой детского коллектива в школе. Детский коллектив должен быть гораздо более веселый, бодрый. Он должен быть, играть в жизни. И мы, педагоги, должны с ними играть. Вот я думаю, что должно быть так, потому что я наблюдал такие коллективы.
«Флаги на башнях» – здесь нет ничего выдуманного, там описана только правда. И я это сделал, прекрасно понимая, что я уменьшаю художественную силу своего произведения. Если бы я прибавил, оно было бы интереснее. Но я служу интересам коммунистического воспитания и считал себя вправе описать так, как было.
Вопрос: Я знаю многих студентов, они познают науки, готовятся быть научными деятелями, а в то же время ходят грязные.
Ответ: Совершенно правильно, не только студенты. И как раз я на внешность обращал первейшее внимание. Внешность имеет большое значения в жизни человека. Кто привык носите чистое белье, тот привык носить и чистые намерения. Трудно представить себе человека грязного, неряшливого, чтобы он мог следить за своими поступками. Мои коммунары были франты, и я требовал, чтобы они были не только чистоплотными, но и изящными, чтобы они могли [изящно] ходить, стоять, говорить. Они были очень приветливыми, вежливыми, джентльменами. И это совершенно необходимо. Здесь товарищ поднимает вопрос о внешности. Он касается не только одежды, но касается умения ходить, стоять. Когда ко мне приехал инспектор Наркомпроса и вот так со мной разговаривал, развалясь на столе, я ему сказал: «Товарищ инспектор, вы не умеете со мной разговаривать в присутствии коммунаров, укладываетесь на мой стол, это не корректно».
В коммуне было такое правило: сбегая с лестницы нельзя держаться за перила. У тебя есть позвоночный столб – держись за него. Такой пустяк имеет огромное воспитательное значение. Заставляйте себя не держаться за перил лестницы, вы увидите, что у вас не только грации прибавится, но еще какая-то легкость.
Вопрос: Нет ли в книжке «Флаги на башнях» замысла более широкого, чем показать детский коллектив?
Ответ: Я хотел показать, что настоящая педагогика с детьми – это та педагогика, которая повторяет педагогику всего нашего общества. Требования нашей партии – большие требования к человеку и коллективу.
И я свою педагогику не выдумал. Я знал, что больше требуют от членов партии, чем от беспартийных, и поэтому я от своих старших коммунаров, комсомольцев в первую очередь требовал. И я считаю – наказывать нужно не худших, а лучших.
Лучшим ничего прощать нельзя, даже мелочи. А худшие за ними тянутся. Они хотят, чтобы [и] от них столько требовали. Так поступает и коммунистическая партия: она от лучших требует больше. И это наше советское достижение.
Вопрос: Можно ли прозаические этические нормы сделать нормами в наших школах.
Ответ: Это на счет курения. Я не имею права отвечать сейчас на такой вопрос. Я думаю, что если бы я был директором школы, я старшим ребятам разрешил бы курить. Но курить не больше 7 папирос в день, и сказал бы им, что вы отвечаете за то, если младшие будут курить. Вредно курить в 14-15-16 лет, а в 18 ничего. Я сам курю с 14 лет.
Вопрос: Во избежание излишней задержки после лекции, объявите ваш адрес.
Ответ: Извините, пожалуйста, не могу.
Вопрос: Один ученик избил другого. Последствия – увечье. Виновника наказывают так: исключают на несколько лет. Правильно ли это?
Ответ: Я знаю такой случай, когда одна ученица обкрадывала других, и тогда всем синклитом постановили: отправим ее в летний санаторий, она отдохнет и поправится. Но она научилась – там танцевать фокстрот и приехала такой же самой.
Я не сторонник избиений. Я даже считаю, что не должно быть толчков. Мы убеждены, что детский организм требует движения, а я не понимаю этого. Детскую организм должен двигаться целесообразно. Никаких бесцельных движений детского организма быть не должно. И я своим коммунарам говорил: хочется побегать – вон площадка, можно там бегать.
Извольте здесь прилично вести себя и не драться. Вообще воспитание сдержанности физической, торможение движения – прежде всего. А избиение товарища у меня считалось самым страшным преступлением, за которое изгоняли из коммуны.
Вопрос: Как воспитываете своих детей?.
Ответ: Я не воспитываю своих детей, потому что у меня нет.
Я женился, благодаря моим беспризорным, очень поздно, в 40 лет, и детей уже мне иметь нельзя, не успею их воспитать. Но у меня есть дети моей жены, моего брата, и я их воспитываю как умею.
Вопрос: Поднять вопрос о журнале «Школа и семья».
Ответ: Это очень нужно, это правильно. Я вижу, в каком беспомощном положении находятся многие родители, когда простого совета не от кого получить, никто не может дать. Журнал такой нужен.
Вопрос: Считаете ли вы правильным сохранение единой школы, когда для всех обязательно семилетнее обучение по единой программе.
Согласны ли вы с тем, что при таких условиях воспитание – самое легкое дело? Вы имели в коллективе только правонарушителей, а в обычной школе мы имеем такую смесь, что воспитание становится достаточно трудным.
Согласны ли вы с тем, что следует некоторых ребят изолировать от их родителей, даже если они еще не правонарушители? Я имею в виду советский соответствующий интернат.
Согласны ли вы с тем, что ребята, имеющие неоднократные приводы, должны оставаться в нормальной школе?
Ответ: Такой вопрос задал мне Эррио – французский министр, когда приезжал ко мне в коммуну: «Как вы допускаете, что у вас воспитываются вместе правонарушители и нормальные дети?» Я ему ответил, что в жизни тоже они живут вместе. Именно поэтому воспитывать нужно вместе.
Каждый ребенок в жизнь должен входить, умея сопротивляться вредному влиянию. Не оберегать человека от вредного влиянии, а учить его сопротивляться. Вот это советская педагогика.
Я согласен, что воспитание – легкое дело, и, конечно, в нормальной школе оно легче, чем в коммуне. Я удивляюсь многим нашим директорам, которые говорят: «У вас было хорошо, у вас не было семьи, они все жили у вас под руками». А я их спрашиваю: «А что вы сделали, чтобы овладеть бытом ваших детей?» – «Мы вызываем родителей». Что их вызывать? Вы прекрасно понимаете, что обычно вызывают родителей и говорят: «Ваш мальчик не учится и плохо себя ведет. Примите какие-нибудь меры. Поговорите. Боже сохрани – не бейте». – «Хорошо, до свиданья». Каждый понимает, в чем дело. В глубине души педагог думает: но хорошо, если он его побьет. А родитель прямо берется за ремень.
Это в лучших случаях, а в худших так родители просто ничего не делают, и все идет по-прежнему.
Я считаю, что педагогический коллектив школы должен организовать быт. Что я бы сделал на месте директора школы? Я положил бы перед собой карту всех дворов, где живут ученики. Организовал бы бригады. Бригады приходили бы каждый день и давали мне рапорт, что делается во дворах. Раз в месяц под руководством бригадира бригада выстраивалась бы, и директор приходил бы на смотр. Я премировал бы лучшие бригады в школе. Я прикреплял бы родителей к бригадам. И можно было бы многое сделать.
Лиха беда начало. Во всяком случае, влиять на семью нужно через учеников. Самый верный способ. Вы в школе, в государственном воспитательном учреждении, и вы должны руководить в семье.
Был такой случай. Пришли два чекиста ко мне и говорят: «Вот продал часы, револьвер, мамины юбки, папины штаны, все продал. Он обещал больше не продавать, но он не хочет ничего делать – постель не уберет, ботинки не почистит. Возьмите, – говорят, – его».
Я его взял и забыл о его существовании. Некогда с ним, с маменькиным сынком, возиться. Ребята его там обрабатывали.
Приходит через месяц: «Позвольте в отпуск». Вижу: одет хорошо, чистый, аккуратный, потянутый. Говорю: «Придешь домой, будь вежлив, сделай все дома, как нужно лучше, как можно больше и приходи ко мне».
Он пришел обратно. Родители приезжают на автомобиле и говорят: «Что вы с ним сделали, как вы его перевоспитали?».
И школа может просто сказать: сделай так-то и так-то и перевоспитывать.
Вопрос: Какие взаимоотношения между мальчиками и девочками у вас были.
Ответ: 0, это очень трудный вопрос и всякие бывали взаимоотношения. Но сейчас уже поздно и нет времени об этом говорить.
Вопрос: Является ли пережитком то, что существует обычай, заставляющий мужчину платить за женщину в театре.
Ответ: Ну, это дело вкуса.
Ну вот и все, товарищи.
