Текст книги "Русская новелла начала xx века"

Автор книги: Антон Чехов

Соавторы: Иван Бунин,Максим Горький,Алексей Толстой,Леонид Андреев,Валерий Брюсов,Николай Гумилев,Федор Сологуб,Дмитрий Мережковский,Зинаида Гиппиус,Борис Пильняк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

4

Пьетро Монти решил пойти к канонику. Ведь не могли же два таких странных человека, как его отец и канопик, посещая часто катакомбы, не заметить друг друга.

Каноник его встретил вежливо, но сухо. Небольшая его комната была завалена книгами, на стенах висели старинные гравюры. Он предложил Монти сесть на ветхое кресло, а сам сел за стол, снял очки и приготовился слушать.

– Я знаю, что вы часто посещаете катакомбы капуцинов, – сказал Монти.

– Да. Я изучаю вопрос о том, как в древности складывались пальцы для благословения. Ведь в катакомбах есть древние погребения.

– Не приходилось ли вам встречать там старика, тоже часто бывавшего там, я не знаю, с какой целью?

– Монти? – спросил каноник.

– Вы знаете, что это он? Вы знаете, что это был Монти? Где он, где он? Говорите скорей, умоляю вас.

– Успокойтесь. Я вам все расскажу сейчас, я вижу, что это вас близко интересует.

– Скажите, он жив? – воскликнул Пьетро Монти.

– Он жив, но лучше бы ему не быть живым. Слушайте.

– Я не понимаю, – прошептал Монти.

– Выслушайте меня, не перебивая. Это не длинный рассказ.

Каноник уселся удобнее и продолжал:

– Я начал свои занятия незадолго до Мессинской катастрофы. Я работал в усыпальнице священников. Мною было обследовано уже несколько нетленных рук, когда, однажды, меня привлек истерический крик. Я пошел на, него и увидел старика, обнимавшего ноги какого-то трупа. Несколько трупов, стоявших внизу, были отброшены. Старик плакал и кричал: «Люблю тебя одну». Я успокоил его, поставил трупы на место и попросил их не разбрасывать. Он мне сказал, что допущен к совершению ежедневной молитвы у тела жены и что его зовут Монти. После этого я его встречал неоднократно, в течение одного или двух месяцев. Потом я узнал, что ему запрещено посещать катакомбы, так как он постоянно нарушал покой мертвых своими криками и неприкосновенность тех из них, которые имели несчастье стоять близ его жены. Это было года три с половиной тому назад. Однажды я его встретил в слезах у ворот монастыря. Он показался мне больным, и вскоре я узнал, что он лишился рассудка и взят в городскую больницу. Я его навестил из сострадания, по он меня пе узнал. Это все, что я могу сообщить вам.

– Какой ужас, какой ужас! – шептал Монти, закрывая свое лицо руками.

– Это ваш родственник?

– Отец.

– Вы должны навестить его.

– Я сейчас еду. Благодарю вас! Все-таки он жив. Я боялся, что он погиб в Мессине.

– Он был спасен любовью к этой женщине, чье тело он навещал. Это ваша мать, вероятно?

– Да, это моя мать.

– Идите с миром и помните, что это он ей говорил, когда был в рассудке: «Люблю тебя одну». Я слышал, как он кричал это.

Пьетро Монти поехал в больницу. К горлу у него подступали слезы. Он был измучен за эти дни беспрерывной сменой надежды и отчаяния. Он не мог поверить себе, что сейчас увидит отца. Ведь каноник навещал его, по-видимому, давно, и он мог умереть.

Опять везли Пьетро Монти по шумной, узкой, длинной улице, но ни беспечное журчание фонтанов, ни быстрая, подвижная толпа не могли его развлечь. А вечное здесь солнце, своим беспощадным светом только усиливало его мученья. Никуда нельзя было скрыться от его лучей, и всю душу оно пронизывало ими.

Едва владея собой, Пьетро Монти вошел в больницу. Его провели па прекрасный дворик, усаженный цветами и кустарниками. Он был полон безумных. Бессмысленный крик стоял в воздухе. Кругом дворика шла галерея, по которой ходили надзиратели. Пьетро Монти сказали, что ему нужно искать больного нумер тридцать второй. И это было страшнее: искать живого отца среди безумных, чем искать мертвую мать среди трупов.

Наконец, надзиратель провел Пьетро Монти в угол двора. Там на коленях, под палящим солнцем, положив лысую, с клочками седых волос, голову на камень, стоял старик. Его спина была неподвижна.

– Целыми часами так лежит, – сказал надзиратель, – а потом вскочит и кричит.

– Что кричит? – спросил Монти, не отрывая глаз, из которых текли слезы, от старика.

– Одно и то же! Сейчас услышите сами.

Надзиратель потрогал старика за плечо и спросил:

– Вам не жарко? Может быть, хотите пить?

Старик поднял голову.

Монти увидел, что это его отец, но в каком виде! Истощенный, темный, весь в морщинах, с глазами, которые ничего не узнают, измученный своим бредом, своей теперешней душевной жизнью!

Пьетро Монти порывисто обнял его: он, рыдая, прижимал к своей груди его костлявое тело, он целовал его голову, руки и лицо.

Старик грубо вырывался; его глаза сверкали гневом, ему казалось, что его хотят связать.

– Оставьте его, он никого не узнает, – сказал надзиратель, – вы только усиливаете его мучения.

Пьетро Монти сел на камепь.

Как только старик почувствовал себя на свободе, его лицо просияло.

– Смотрите! – шепнул надзиратель.

Пьетро Мопти поднял голову, вытер слезы.

Старик смотрел в небо невидящими глазами. Руки его поднимались, как в молитве. И вдруг он закричал старческим, неприятно-высоким голосом:

– Люблю тебя одну! Люблю тебя, тебя одну!

Эту фразу он беспрерывно повторял, то тише, то громче, пока, наконец, не свалился на траву от потери сил.

Пьетро Монти наклонился, чтоб поцеловать его в лоб, и, не помня себя, выбежал из больницы.

Злая мысль мучила его: лучше б его отец лежал там, под развалинами Мессины!

Он велел везти себя к морю.

Безоблачная голубая даль одну за другой досылала к берегу легкие, с жемчужным гребнем волны. Набережная была широка и пустынна. Маленькие ослики везли расписанные ярко двуколки. Моряки лениво возились у лодок. На раскаленных плитах набережной спали бездельники. Вдали спокойной, незыблемой глыбой лежала горд Пеллегрино.

Незаметно для Пьетро Монти в пего вливалась тишина морская, благодать вечно весенних берегов. Судьба отца начинала ему казаться имеющей глубокий смысл. Ведь если б он погиб, он не узнал бы этого чувства любви к единой, которым проникнут был последний год его сознательной жизни, а теперь – все его существо.

И своя жизнь в Сибири стала казаться Пьетро Монти иной, чем до путешествия. Ему захотелось вернуться в снега и тишину, к жене, к камням и рудникам.

После долгой прогулки оп вернулся в город. Проходя в тот же день по улице, мимо магазинов, он случайно заглянул в зеркало. Виски его были совершенно седые. Он приподнял шляпу. Седина быстро забегала в его густые, черные еще недавно волосы.

ДЕТИ

Они шли…

Они шли по опустошенной земле, без дорог, по тропинкам, канавам и прямо по вытоптанным, изрытым полям, по грязи и лужам.

То в лицо, то сбоку дул холодный, злой ветер.

Низкие тучи кропили их мелким, тяжелым дождем.

Как пе было солнца над несчастными их головами, так не было цели в их торопливой ходьбе, похожей на бегство. Они бежали б, если б хватило сил; они летели б, если б крылья были. Но куда они стремятся, они не знали. Быть может, кружились они по кругу и не замечали этого в отчаянье своем.

Они шли впятером.

Впереди шел отец, без шапки, в пальто внакидку, как всегда носил он, когда торопился куда-нибудь.

Ветер развевал ему мокрые волосы и трепал о его спину длинные рукава пальто.

Отец часто оглядывался, пригибая голову к плечам, прислушивался и останавливался.

Тогда останавливались все и ждали, когда отец решит, что можно идти дальше.

За отцом, на некотором расстоянии, шла мать. Голова ее была повязана платком. На спине она несла полотняный мешок, ставший совсем грязным оттого, что на каждой остановке она опускала его на землю.

За матерью, взявшись за руки, шли дети, Ян и Стася.

А сзади плелась бабушка.

Если б Ян не оглядывался и пе звал ее ежеминутно ручкой, она давно б отстала и сложила свои старые кости. Но маленький Ян так укоризненно манил ее ручкой, что откуда-то брались еще силы идти.

Взрослые шли молча. Изредка отец говорил что-то матери, да бабушка выкрикивала отдельные слова своих молитв.

Стася тоже старалась молчать, как большая. Ей был уж девятый год. Она то укутывала свою куклу, то поправляла платок на шее Яна.

Но Яну хотелось разговаривать, расспрашивать, разузнавать. Со всей страстностью, свойственной шестилетнему уму, он хотел узнать все точно, немедленно и подробно.

Он знал, что это – война.

Он отчетливо заметил и запомнил все, что произошло со вчерашнего дня, запомнил вместе со своими детскими делами.

Это было утром. Он стоял и рассматривал большую грушу, которую отец только что подвязал тряпкой, чтоб она не упала от тяжести и дозрела б.

Именно это и хотелось подметить Яну – как груша будет дозревать.

Это было последнее его впечатление до войны.

До этого он слышал про войну и представлял себе ее как много-много веселых солдат.

До этого он не замечал тревоги, которая шла от местечка к местечку и дошла, наконец, до усадьбы, арендуемой отцом, заставив в одну ночь разбежаться всех слуг.

Отец был упрям, говорил, что он не уйдет, и продолжал хозяйничать.

Правда, Ян заметил, что у отца, когда он подвязывал грушу, сильно дрожали руки. Но Ян подумать нс мог, что это от войны.

И вот, когда он стоял и рассматривал грушу, вдруг началась для него война.

Вся дрожа, подбежала к нему Стася и стала надевать на пего свою шубу.

У Яна еще не было своей, ему собирались шить.

Ян заупрямился: разве можно мальчику девочкину шубу носить?

Но сестра вместо того, чтоб уступить, ударила его слегка, по затылку и закричала:

– Надевай сейчас же, или немец придет и тебя убьет!

Ян присмирел.

Путаясь в полах, он побежал за сестрой в дом. Там мать бегала, то кидаясь укладывать вещи, то со слезами заламывая руки. Отец силой стаскивал бабку с ее сундука, па который она села, пе желая сходить.

Ян еще больше присмирел, но не испугался. Он захотел тоже быть полезным. Он подошел к отцу и серьезным шепотом спросил:

– Война?

Отец схватил его на руки и стал целовать, ничего не объясняя. Через несколько минут они все уже были в поле и шли, шли, точно так же, как теперь, па другой день после ухода из дома.

Вчера идти было лучше: не болели еще ноги, не было дождя, дорога была легче, а главное, не торопились так.

Похоже было на далекую прогулку.

На остановках мать доставала из мешка припасы; закусывали и шли дальше. Ночевка в лесу тоже понравилась Яну. Но с утра пошло все хуже.

Проснулся Ян до зари, от холода.

Чуть рассвело, тронулись в путь.

Отец сказал, что к полудню придут в какое-то местечко, название которого Ян услыхал в первый раз, и что нужно торопиться, потому что вчера совсем мало прошли.

И вот идут они полями.

Ян и пе думал, что земля такая большая. Ян и не думал, что война такая гадость: идти без конца в мокрых сапогах. Случись это в прошлом году, Ян бы заплакал. Но теперь ему шесть лет, он скоро большим будет.

Ян идет, смотрит и думает.

Высокий отец с развевающимися рукавами немножко похож на ветряную мельницу.

Мама в платке, с мешком на спине, кажется совсем чужой бабой.

Бедная Стася! Ей будет очень обидно, если дождик размочит ее куклу. Она ее кутает и прячет, но дождик такой мелкий, что всюду пробирается, и за шиворот, и в уши.

Сильно беспокоит Яна бабушка. Отец с матерью как будто забыли про нее. Очень странные глаза у нее стали: бегают по сторонам и как будто ничего не видят. И молитвы она путает, не те слова говорит. Ян твердо знает молитвы. Что это с бабушкой?

– Стася! – говорит Ян. – Знаешь, как немцев перебить? Я придумал.

– Как? – недоверчиво спрашивает Стася.

– Наехать на них мотором и передавить всех!

У Яна разгораются глазки. Но Стася не увлекается его выдумкой. Мрачно хмуря бровки, она отвечает:

– Их много.

– Или, – продолжает Ян, – подманить их куда-нибудь в лесок, выскочить и убить.

И Ян подскакивает на кочке, протягивая кулачки.

– Стася, – говорит он, – почему ты взяла эту куклу, а не фарфоровую?

– Стася! А пана Яблоцкого убьют или не убьют?

– Стася! А немцы какие?

Вопросов у него больше, чем капелек у дождя, но что же делать, если Стася не отвечает!

Видно, сама не знает.

Но что это? Гром?

Для грома слишком долго, и разве бывает осенью гроза?

– Стася! – робко спрашивает Ян. – Что это?

Стася прислушивается.

Она такого никогда не слыхала.

Отец тоже остановился. Мать подбежала к нему. Разговаривают.

А похожее на гром опять слышно.

И кажется еще Яну, что над самой землей по небу летают белые облака, какие только в самую хорошую погоду бывают в синем небе.

Но он уж не спрашивает, что это. Все равно не ответят.

И вдруг лицо его озаряется улыбкой. Он сам догадался:

– Стася! Да это же пушки! Слышишь – палят, и видишь – дым!

Он сияет, потому что догадался, а Стася нахмурилась больше прежнего.

– Я боюсь, – плаксиво говорит она.

– Нет, ты не бойся! – утешает Ян. – Это же пушки, уверяю тебя. Простые пушки для войны. Такие же, как моя, которую пан Яблоцкий подарил, только большие.

И со сверкающими глазами бежит Ян сообщать отцу новость. Стася – девчонка, она не понимает.

Но что это с отцом?

Совсем как мать перед уходом, он заламывает руки и кричит глухим голосом:

– Куда же идти, куда же идти?

Как, куда идти? Куда хочешь, – думает Ян, – а лучше бы всего на дымок, откуда пальба слышится.

Но отец, по-видимому, не согласен с этим. Взмахнув руками, он поворачивает вбок. Теперь мешок несет он, а мать хватает за руки Яна и Стаею.

И спешит куда-то больше прежнего.

Бабушка отстает и отстает. Ветер теперь в спину дует и доносит ее слова, непонятно какие.

Яну трудно идти.

– Мама, сядем, – говорит он.

Как безумная, мать тащит детей за собой, и болтается в руке у Стаей мокрая кукла: одной рукой не уберечь от дождя.

Отец далеко впереди, бабка далеко позади.

– Мама! Куда ты смотришь? – спрашивает Ян. – Смотри лучше под ноги, а то мы в грязь попадаем.

Не слышит мать, ведет детей.

– Мама! – опять зовет Ян. – Папа знакомого встретил, только я его не знаю, он к нам не приходил.

Действительно, откуда-то взялся и подошел к отцу человек, совсем мокрый и грязный. Смешно с него капала вода.

Он, наверное, оттуда, где пушки, и много может рассказать интересного.

Ян тянет мать за руку, чтоб подойти ближе, но мать стала как вкопанная; а мокрый человек и отец подбегают ближе. Мокрый человек – еврей. Ян это видит и удивляется, что отец с ним так ласково разговаривает. Вот что значит война!

Все сбились в кучу. Еврей что-то рассказывает. Глаза у него такие же, как у бабушки. Недавно у Стаей разбилась кукла – такие ж страшные глаза у нее были. Но что это еврей рассказывает? И в ту сторону нельзя идти? Надо идти назад? Спрятаться в лесу? И опять надо спешить?

Должно быть, надо, потому что мать берет Яна на руки, отец под руку тащит бабушку, а еврей, мокрый, чужой еврей, берет и песет Стаею, и Стася даже не вырывается. Должно быть, надо торопиться, но почему же это?

Обхватив ручонками шею матери, Ян рассматривает ее лицо. Что с ним сделалось? Никогда не было на нем таких морщин и складок, никогда не было оно таким желтым.

– Мама, мы скоро придем?

– Молчи, Ян, молчи! Только б до лесу добежать! – шепчет мать.

Наверно, в лесу будет домик и можно будет переночевать в нем.

– Мама, теперь день? – спрашивает Ян.

Мать ничего не отвечает, спешит. Яну видны ее мокрые ноги и мокрый, подсученный подол.

А пушки все палят, и дым видней становится. Ян не боится. Он машет ручкой сестре, которую несет чужой еврей. Стася не отвечает.

Добежали до леса, выбрали место поглуше, сели; только начали разговор, и вдруг мать кинулась на колени перед отцом, кричит ему:

– Не уходи, не уходи!

Куда хочет уйти папа? Сердце дрогнуло у Яна, и слезы градом полились из глаз.

– Не уходи! – кричит и он.

– Надо выйти на ту опушку и посмотреть, – говорит отец, – будь благоразумной.

Он долго советуется с евреем, потом они идут в разные стороны.

– Мы сейчас вернемся! – говорит отец на прощанье, и еще долго видно за деревьями его пальто с развевающимися рукавами.

Мать вытирает Яну слезы, а сама плачет. Начинают ждать, когда отец вернется. Мать кормит детей.

Подкрепившись, Ян становится веселей.

Он бродит от дерева к дереву.

– Стася! Тут брусника есть! Жаль, что мы не захватили с собой корзинки.

И он собирает в листик красные, блестящие ягоды.

Стася, увидев ягоды, начинает ему помогать. Ян требует, чтоб мать непременно с ним аукалась.

– Ау! – печально кричит мать.

– Ау! – весело отвечает ей Ян.

Может быть, и войны никакой пет, а просто пошли в лес по бруснику и промокли?

И долго дети бродят меж стволов, а женщины сидят неподвижно и ждут.

Ждут, когда вернется отец.

Когда ж вернется отец?

Может быть, час прошел, может быть, два. Не попять, сумерки это надвигаются или тучи сгустились. Здесь, внизу, пет дождя, по наверху звенят и стучат дождевые капли.

И вдруг в этот дробный звон врывается звук выстрела. Нет, это не один был выстрел! Это сразу выстрелило несколько человек.

Ян смотрит на маму: что это с нею?

Бегает, хватается за стволы, платок с головы свалился, волосы растрепались.

– Я говорила, чтоб он не ходил! Я говорила, чтоб он не ходил! – задыхаясь, кричит она.

– Это с той стороны, куда еврей пошел! – говорит бабушка.

– Нет, с той, куда мой муж пошел, мой муж, мой муж! – рыдая, кричит мать.

А Яну как раз самые крупные ягоды стали попадаться. То он ягоду нагибается поднять, то на мать смотрит.

Стася, как в столбняке, стоит, и на губах у нее, как кровь, краснеют ягоды.

– Мама, скушай ягодку! – угощает Ян.

Но мать не слышит его; она рыдает и кричит, и мечется.

– Не кричи, а то услышат! – шепотом говорит бабка, и мать утихает.

– Возьми же ягодку! – шепчет Ян, – Очень сладкие.

И он сам сует ей в рот самую спелую и не может попасть, потому что губы у мамы трясутся.

Бабушка знаками подзывает Стаею, и все сидят кучей под деревом.

Молча сидят и ждут, когда вернется отец. Ветер пролетает над лесом, дождик перестал идти, посветлело небо.

Стася опять увертывает в мокрые тряпочки свою куклу, а куклин румянец пачкает ей пальцы красной краской.

– Отчего ты не взяла фарфоровую? – укоризненным шепотом спрашивает Ян.

Бабка дремлет с открытыми глазами, голова ее качается.

И вдруг шорох, шаги, голоса, одновременно с разных сторон.

Ян слышит невыносимый, страшный крик своей матери, визг Стаей и хриплый стон бабки. Он оглушен этими криками.

Из глубины леса с непонятным, громким говором выбегают какие-то люди, озираются и бросаются к дереву, под которым Ян сидит с матерью, сестрой и бабкой.

Ян с трудом поворачивает голову, вырываясь из крепких объятий матери, чтобы лучше разглядеть, кто пришел. Он видит толстые, красные лица, рыжие усы и звонким своим детским голосом пересиливает материнские вопли:

– Мама! Чего же ты кричишь? Это просто немцы!

Б. А. ПИЛЬНЯК

МОРЯ И ГОРЫ

I

Окопы – совсем не там в Литве, в Полесье: в дождливую ночь на Виндаво-Рыбинском, в поезде, как окоп, – окопы в самой Москве. Рядом в соседнем купе говорят:

– А вы в какой части? – «Да-да, как же! помните, там еще овраг, весь в валунах, и озеро внизу, много в этом озере народу уплыло в царствие небесное». – «Командир третьей дивизии, позвольте представиться».

– Братушка, дай закурить, пожалуйста. Из побывки мы.

Поезду идти в ночь на Ржев, на Великие Луки, на Полоцк. Вон братва забилась под скамью, пьет чай, очень довольна. За окном газовые фонари, в дожде – Виндаво-Рыбинского, и глаза у женщин под дождем под окнами, – как фонари в дожде. Пахнет нафталином. – «Где вагон коменданта?» – Женщинам в вагон – нельзя, – тут на войне – одни мужчины, и пахнет уже кожей, дегтем и портянками, мужской запах.

– Да-да, да-да, хо-хи! Врет, вре-от. Нет-с, красавица, такого человека, который шел бы в атаку не сумасшедшим! – хохочет и говорит басом, очень довольно.

Третий звонок. – «Где вагон коменданта?» – «Что же, прощай!» – «Хо-хо-хо-хо! Вре-от, вре-еот-с, сударыня». – «Мозоль я себе натер, бутсы новые выдали, вот и натер обратно», – это из-под лавки и на лесенке, по которой взбираются на верхнюю полку, повесили новые портянки, со свежими казенными ярлыками и все же пропахнувшие уже потом. Сдвинулись лакфиолевые фонари по дебаркадеру в ночь, сползли женщины и носильщики, козырнул дежурный, дождь стал косым, в смене стрелок ночь стала такой.

Ночью в дожде во Ржеве через окно лазили за чаем, в окно налезли отставшие с винтовками, поезд гремел манерками. Дождь хлещет, как веник в бане. В коридоре братва недовольна поверкой документов. Под лавкой беседуют, военные пустяки.

А утро – в розовых облаках, – с деревьев капают капли, дождь прошел, светло, благоуханно. Великие Луки, Ловать, на станции кофе и солдаты, нет женщин. Поезд обходит контрразведка. Солдаты, солдаты, солдаты, – винтовки, винтовки, – манерки: братва. И это уже не Великороссия, кругом еловые леса, холмы, озера, и всюду на земле навалены круглые точеные камни, валуны, – а на станцийках из-под елей выползают молчаливые люди, летом в овчинных тулупах и шапках, и босиком: литва. Контрразведка – как развлечение, длинный-длинный, пустой день, как праздник, и все уже знаемо: какой части, сколько ранен, в каких боях. В Великих Луках многие сошли, – нет новых. Весь день тихо и празднично.

А к ночи – Полоцк, белые стены монастыря ушли назад, Двина, прогремели по мосту. Здесь ездят уже только ночью, без расписания, без огней, и опять мелкий дождичек. Без свистков останавливается поезд, без свистков идет, и кругом тихо, как в октябре, – над землей же – ночь. С Полоцка на каждой остановке только слезают, никто не садится вновь, от каждой остановки по декавыльке до окопов тридцать верст. Такая усталость – после Москвы, слов, проводов, после бесконечного дня! Едва-едва светает, небо как бутыль из зеленого стекла, там сзади, на востоке.

– Вставайте, приехали.

Станция. Будслав, крыша у станции съедена бомбой с аэроплана. На асфальте перрона, под кротегусами, в садике спят вповалку солдаты, книжная лавка к приезду поезда открыта, стоит заспанный еврей: Чириков, фон-Визин, Вербицкая. И где-то в отдаленье, почему-то так четко слышно, как хлопают руками в рукавицах, – «Что такое?» – «Это долбит тяжелая артиллерия». – «Где комендант, где тут комендант?» – «Спит комендант»…