Текст книги "Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

Жанр:

Историческая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Вот что, – вскричал я, вскакивая и топая ногой (да, да, милая моя, как ни стыдно мне теперь признаваться тебе, что так я вел себя в спальне умирающей матери!) – Матушка, как же вы можете говорить такое?! Этот человек, хотя и вельможа, повел себя с вами подло, обесчестил вас и отправился восвояси, как последний гнусный насильник, а вы его защищаете! Еще и не такого заслужил он от нашей семьи – хорошо было бы, если б я лично мог всадить ему меч в черное, скверное сердце! Лучше не иметь никакого отца, чем такого, как он, он заслужил от меня одну только ненависть!

Да, Мари, любимая моя, я так сказал. Запомни эти слова до конца книги, они очень важны. Запомни их до конца жизни, всегда вспоминай, когда будешь молиться за меня. Я не уверен, что передаю их точно и не слишком книжно; возможно, они были куда проще – «Ненавижу, ненавижу». Но я сказал их о своем отце, и этого нельзя отменить.

Матушка очень испугалась. Она взмахнула на меня руками и почти вскрикнула – как могла, громко.

– Не смей! Нельзя так говорить, грех!

Я умолк, когда увидел, что она заплакала; я и сам бы с удовольствием заплакал – но был слишком зол и напуган, чтобы это себе позволить.

– Сынок, – сказала матушка уже потихоньку, – не говори дурно о милостивом господине моем и твоем, о графе Раймоне. Этот рыцарь – человек Божий, добрый и отважный. Если ты отправишься к нему и скажешь, что ты – его и мой сын, он примет тебя со всем возможным вежеством и любовью, в этом я могу тебе поклясться. Что же до меня… – Она улыбнулась, и до чего жалостно смотрелась улыбка на таком худом, желтом лице. – Знай я, как все сложится со мною, все равно не отказалась бы от тех трех дней с графом Раймоном. Потому как это были лучшие три дня всей моей жизни, такая радость, такая радость.

И еще сказала матушка, закрывая глаза от усталости – устав оправдываться передо мною:

– Ты еще не знаешь, милый сынок – но противу безрассудной любви ничего не может человек.

Она полежала, дыша так часто, что я взволновался и выглянул наружу, кликнуть старуху. Разбитому болезнью телу матушки было вредно столь сильное волнение, и я всерьез опасался, не умрет ли она прямо сейчас (на самом деле матушке оставалось жить еще около полугода). Но увы – почти столь же сильно волновала меня легкая неуверенность, колебание в ее словах, когда она клялась (хотя этот страх был скорее за ее душу, если ты поймешь, что я имею в виду.) Знаешь, Мари, я ведь еще не сказал тебе самого скверного: причины ее болезни. Позже я узнал, что матушка упала на месте, как разбитое молнией дерево, и едва не умерла – от одной-единственной вести, пришедшей по возвращении бургундских войск. Осенью этого года, когда французские рыцари разъезжались по домам, а граф Монфор вступал во владение Каркассоном, когда рыцарь Жерар де Пепье обдумывал план мести франкам за своего дядю, притворяясь Монфоровым преданным другом, а мессир Эд скучал и пил в замке Пюисергье – в это время граф Раймон Тулузский, волнуясь за родную страну, получившую опасных и алчных соседей, отправился в Рим, к Папе. Просить помощи и поддержки. А потом за тою же помощью и поддержкой – в Тосканию, к опальному императору Германскому. А потом – и к нам на Север, к королю Французскому, по пути посещая многие богатые дворы. Господин Амелен был при дворе графини Шампанской, когда там гостил граф Раймон. А к нам, в наш небогатый фьеф, граф не заехал. «Ах, что ж, граф Тулузский, владетельный сеньор, – сказала матушка спокойно, сидя за ужином. – Кто бы мог и ожидать, что он от графинина двора свернет на наш? Не заехал и не заедет, конечно – что ему у нас, сударь Амелен? Впрочем, я пойду спать, что-то не хочу более кушать». Она поднялась уже почти на всю высоту лестницы, когда вдруг упала, как мертвая, и скатилась по ступенькам; и все думали, что она самое большое в ту же ночь и умрет. А она вот не умерла – женщины из Куси крепкие – даже вскоре начала узнавать лица слуг и снова – говорить.

* * *

По словам матушки, она полюбила графа Раймона – так сильно, как пишут в романах, знаешь – о Бланшефлор там, о Клижесе и Фениссе – или лучше скажу, о Фламенке или же об Иньоре. Потому что в этих двух романах любовь тоже прелюбодейская. Потому что на Юге, как на севере говорят, это не такая уж редкость и даже, можно сказать, модное занятие. А я тебе скажу, как побывавший и там, и там – такой грех везде случается; только в Лангедоке про него порою стихи пишут неблагочестивые люди, а в Лангедойле – анекдоты рассказывают, фабло пикардийские. Много еще, конечно, от правителя зависит, от графа, виконта или, если область клирику принадлежит – то от клирика. Каков, то есть, аббат – таков и монастырь. А благочестивые, святые души – везде редкость, Божье золото, выкуп за нас, людей обыкновенных; соль земли, которой всякая земля, южная ли, северная, равномерно просолена.

Матушка моя, женщина тихая, забитая до крайности – хотя в те времена супруг ее еще не бил, она все равно его боялась – толком не знала, что бывает любовь и связанная с ней радость. Граф Раймон, по ее словам, оказался для нее страшно другим – будто существо иной породы, как тот же король фей из лэ о Йонеке. Он проезжал через наше захолустье случайно – направляясь к шампанскому графскому двору (тогда еще граф Тибо был жив), слегка перепутал дороги. Вот они и добрались до ближайшего поместья – сначала хотели только заночевать со свитою, а получилось, что задержались на три дня. Граф Раймон не просто так разъезжал по лену короля франков – он через королевские домены направлялся в Бретань, в порт, чтобы отбыть оттуда в Англию – жениться на английской принцессе. На Жанне Плантагенет, вдове короля сицилийского Гильема Доброго. Жанне, прозванной Прекрасной… Золотоволосой принцессе, сестре Ришара Львиное Сердце, даме, которую Филипп Август, король наш, некогда в городе Мессине так возжелал, что даже вскочил с места, когда госпожа Жанна вошла в залу…

Королеву Сицилийскую, вдову с богатым приданым на Сицилии и на материке – в виде того же богатого города Бокера в Провансе и прочих владений, в Аженэ – сосватал граф Раймон, желая примириться наконец с Плантагенетами. Отец-то его, Раймон V, все время ссорился с львиносердым Ришаром и с его отцом; однажды даже чуть не потерял Тулузу – когда папаша Плантагенет ее осадил, только вмешательство тогдашнего короля французского и спасло бедного графа и его столицу. Казалось бы, лучше нет партии, чем Жанна Английская… И граф Раймон мог вполне радостно направляться к месту бракосочетания (наступил брак Агнца, и жена Его приготовила себя[22]22
Откр. 19, 7 (прим. верстальщика).

[Закрыть], услужливо сказала моя воспитанная на Адемаровом часослове память). Однако же, как рассказывают знающие люди, до брака с Жанною был граф Раймон уже неоднократно женат. Первый раз – по воле отца, на богатой провансальской вдове вдвое старше себя самого; госпожа Эрменгарда не была приветлива с восемнадцатилетним мужем, не принесла ему ни радости, ни детей – только графство Мельгейль в приданое – и вскоре умерла, через пару лет после брака, нимало тем не огорчив своего супруга, потерявшего целомудрие даже не ради плотских радостей, столь важных для молодых людей – но ради династических интересов собственного родителя. Насколько известно лично мне, все эти два года граф Раймон был своей старой и нелюбимой жене верен.

Освободившись от старушки Эрмессинды, граф Раймон наконец воспользовался своим статусом молодого вдовца. Его постигла первая любовь – насколько мне известно со слов знающих людей – к потрясающе красивой тулузской горожанке. Девушка была простого рода, жениться на ней оказалось никак не возможно, но эта – не то ткачиха, не то швея – была честной и преданной возлюбленной и никогда не желала большего, чем пара не слишком-то то хороших стихотворных строк, гостевания раз в месяц и насмешливо-уважительных пересудов соседей – «графская любовница! Вы слышали? Бернарда-то соседская – любовница молодого графа!» А влюблены в него уже тогда были столь многие (почитай что вся Тулуза), женщины – по-женски, а мужчины – на свой манер, полубратской, полусыновней, очень плотской вассальной любовью…

Но графская доля тяжелая, а особенно тяжела доля графского сына и наследника. Потому что таковой непременно должен через браки родниться с кем надобно и заводить наследников, а наследника от Эрмессинды граф Раймон еще не успел завести. Потому отец и его заглавные бароны, дав ему отдохнуть полтора года от браков, снова женили молодого (двадцати и двух лет) и замечательно вежественного инфанта Раймона на очередной полезной невесте. На этот раз – на дочери виконта Безьерского, Беатрисе. Беатриса, по словам знавших ее людей, хотя и красивая, была весьма болезненна и склонна к еретической вере. Более всего она желала отделаться от всего мирского и удалиться в катарский монастырь; катарские монастыри, милая моя Мари, по уставу не слишком отличны от наших затворнических – женщины живут там в строгом уединении, проводя время в молитве и воспитании девочек. Только учат там бедных детишек не катехизису, а основам катарской еретической веры, которые я изложу тебе позднее – когда к слову придется. Так вот дама Беатриса спала и видела, как бы надеть на плечи черную катарскую власяницу и такой же жесткий скапулир, чтобы без конца отмаливать свои и чужие грехи и называться гордым именем «доброй христианки». А надо тебе сказать, милая моя, что верующие катарской церкви наихудшим изо всех грехов считают плотское соитие – в том числе и брачное. Это для них, понимаешь ли, хуже убийства, или поклонения идолам, или святотатства на Пасхальной неделе. Потому, полагаю, брак их с наследником Тулузы не стал особенно веселым, если за пятнадцать лет такового дама Беатриса родила супругу одну только дочь, Констанцию. Тихую рыжеватую девочку, годившуюся в жены королю Наваррскому (куда она впоследствии и угодила), но ни в коем случае не в наследники огромных доменов. Утомившись друг от друга за пятнадцать лет почти бесплодного брака, за которые супруги виделись довольно редко, они наконец развелись – воспользовавшись Папским законом правом о степенях родства, как частенько делают надоевшие друг другу богатые мужи и жены. Удоволенная дама Беатриса ушла наконец в свой катарский монастырь в Лотреке, а граф Раймон с облегчением вернулся к свободной жизни. Заимел от двоих возлюбленных троих бастардов, сына Бертрана и двух девиц, Гильометту и Раймонду. Все трое – красивые, здоровые дети, которых отец намеревался в будущем хорошо пристроить: сынка – в рыцари, потому как наследовать ему ничего по статусу не полагалось, а девиц – замуж или в хороший монастырь. А вскоре граф даже женился в третий раз – как ни странно, по любви.

Матушка мне рассказывала так: наследника Раймона V послали с миссией – встретить и проводить до порта для отплытия в Англию вдовую королеву Сицилии Жанну Плантагенет со свитою, возвращавшуюся с Кипра. Сопровождавшая ее девица, дочь кипрского короля, отличалась светлой аквитанской красотой и изрядной бедностью для столь высокого титула. Звали девицу – Бургинь; было ей не более семнадцати. Я, признаться, никогда не видел ее. Об этой женщине я думал много и долго – понимаешь, у меня были к тому причины. Я знаю, что она была довольно юна и очень красива. При слове «красива» моему взору является образ женщины совершенно определенной наружности – у каждого из нас свое представление о дамской красоте – и ты знаешь, милая моя, что моя «Бургинь» всегда будет похожа на тебя. Однако есть факты неоспоримые: у нее были светлые волосы, унаследованные от аквитанской родни – она из Лузиньянов – и тонкие черты, которые так подкупили в свое время королеву Сибиллу в рыцаре Гюи, Бургинином дядюшке. Отцом девицы Бургинь был король Амори, владетель бедного престола Кипрского – после того, как богатый и страшный престол Иерусалимский утонул уже в крови христиан и в грязи их интриг, о которых все мы слышали куда больше, чем нам хотелось бы. Бедное королевство Кипрское, и теперь живущее по иерусалимским ассизам – все, что осталось от гордой империи латинян на Востоке – и двадцать с лишним лет назад, как сейчас, не могло даже покрыть внешних долгов, продавая земли тамплиерам. А матерью Бургинь была не кто иная, как несчастная принцесса Изабель, первая красавица Земли-За-Морем, которую, как переходящее знамя, передавали друг другу, не совру, целых четыре неудачливых короля. «Милая Бургинь» – много бы я дал, чтобы узнать, что сейчас стало с этой женщиной – имела с собою в походе от силы два приличных платья, дурно чиненную камизу из грубоватого полотна и надежду получить больше при английском дворе. Граф Раймон влюбился в нее, как Эрек в Эниду, сразу же – за тонкую, светлую аквитанскую красоту и смиренную бедность в сочетании с королевской манерой держаться – и женился на ней не далее как через полгода после встречи. Милая моя, мужчинам часто нравится слабость и бедность избранниц – это одна из удивительных черт мужеского пола, желающего покровительствовать и превосходить, как Адам во всем превосходил Еву. Печаль только в том, что среди нас так мало истинных Адамов и довольно Каинов – не мужей, а сынов, и сынов скверных, стремящихся торжествовать над собственными матерями в них самих и в женах-избранницах. Впрочем, я отвлекаюсь. Отец девицы был весьма рад, что дочка – младшее, третье не то четвертое его дитя – составила такую выгодную партию.

Граф Раймон недолго прожил в браке с Бургинь – редкостном, даже и небывалом для такого знатного сеньора браке по любви. Вскорости после смерти графа-отца, Раймона Пятого, король Иоанн Английский предложил графу-сыну в жены свою сестру – а вместе с нею и выгодную, дружелюбную политику, «друг за друга против всех», то есть против жадного короля франков. А графу тулузскому, чьи владения граничат с английской Аквитанией, от такого предложения грех отказываться. Не знаю, страдал ли граф Раймон, расставаясь с Бургинь; не знаю, способен ли он вообще в те годы был на такую привязанность, которая пересилила бы его способность здраво соображать, что будет лучше для города и для народа. Как бы то ни было, он развелся с Бургинь – через полгода «брака по любви», вероятно, поняв, что таковой для графа является недоступной роскошью – и отправил палестинскую аквитанку обратно к отцу, должно быть, присовокупив к отъезжающей даме немало умиротворяющих даров, новых котт, рубашек и платьев. Я не знаю, что он говорил ей на прощание. Нам этого никогда не узнать, а домысливать – больно и стыдно.

Мы знаем только то, что знаем наверняка: что в конце лета 1196 года граф Раймон со свитою выехал из Тулузы к северу, направляясь в Гавр, чтобы оттуда отплыть в Англию, к новому браку. А по дороге остановился он в нашем маленьком фьефе – дело было уже в сентябре – и задерживался у нас целых три дня. Причиною же такой задержки стала моя матушка, госпожа Амисия, которая в отсутствие мужа приняла неожиданного знатного гостя со всем возможным вежеством… Если не считать, что она была очень несчастна, очень молода, что она, в конце концов, сразу же влюбилась в него.

Матушка сказала, что влюбилась в него безрассудной любовью – в тот миг, когда он придержал ей стремя, помогая сойти с коня. Они в первый же день возвращались с короткой прогулки (до моста, посмотреть на закат и заказать егерям доставить в сеньорский дом нынче же к вечеру хоть какой свежей дичи, а мужикам – принести молока; матушка подсуетилась сама сделать распоряжения, а куртуазный гость вызвался ее сопроводить). Он придержал ей стремя на нашем гладко утоптанном, загаженном дворе, и вечернее солнце светило ему в спину, окружая голову красноватым ореолом, и моя бедная матушка в первый раз поняла – частью своего разума, оказывается, давно изголодавшейся по небывалому добру – что прикосновение мужской руки может доставлять радость. Она не подумала, что это грешная радость. Она тогда вовсе не умела думать.

Он же, граф Раймон, был искушен куда более своей бедной спутницы. Он тоже грустил, он устал с дороги. Не знаю, какие еще тут можно найти оправдания – да и стоит ли их искать пред Господом, Который давно уже оправдал всех нас Своей кровью – легче просто сказать: случилось то-то и то-то, по слабости людской. По слабости людской, граф Раймон увидел во внешности моей матушки нечто схожее со своей Бургинь. По слабости людской, она увидела в нем утешителя, в каком до сих пор не думала, что нуждается. Матушка сказала мне, что она с самого начала знала – граф Раймон не полюбил ее такой же безрассудной любовью, и с самого начала простила ему это. «Он полюбил меня, как мог, и храни его за это Господь», – вот как сказала моя матушка на ложе болезни, и дай Бог, чтобы всякая христианская жена могла сказать так о своем муже.

На следующий же день, опасаясь возвращения супруга – мессир Эд занимался тогда какой-то очередной мелкой войной (кажется, с епископом Ланским, с которым сеньор Куси разбирался за беглых сервов) – матушка пригласила гостя на охоту. Оба они понимали, что это значит. Из свиты они взяли с собою только верных тулузцев – те говорили по-французски не очень-то чисто, зато все время улыбались и понимали своего сеньора с полуслова, вполне прощая ему такую простую плотскую слабость перед долгим и многотрудным подвигом воздержания, каковым для него оказывалась женитьба. У моего маленького брата, Эда, была кормилица. Да-да, в отличие от меня, выкормленного грудью матери, мой брат питался молоком кормилицы – здоровой деревенской женщины, недавно похоронившей собственного грудного сынка. Может быть, размышляю я запоздало, отсюда и происходит моя особенная близость с матерью и недостаток взаимной любви между нею и Эдом? Кровные братья, мы с ним однако же не были братьями молочными; родство же его с матушкой ограничилось одним актом родов.

Итак, моего братика, тогда еще только учившегося говорить, оставили с кормилицей – в матушке он вовсе не нуждался, так как рос ребенком здоровым и крепким, независимым ни от кого и весьма сильным (женщинам уже было трудно поднимать его, почти трехлетка, на руки; даже кормилица не рисковала, и, продолжая кормление насколько возможно дольше – как советуют все деревенские знахарки – подставляла ему стульчик, чтобы он мог пососать ей грудь). Дома оставался тако же господин Амелен – насколько я понимаю, он и стал тем самым доносчиком, lauzengier[23]23
«Клеветник», понятие из провансальской куртуазной культуры – персонаж, доносящий на влюбленных.

[Закрыть], от которого произошли почти все мои детские несчастья. Но матушка вовсе потеряла голову. Я спросил ее, неужто она не знала, что радость не продлится вечно; неужто не боялась кары со стороны мужа (не говоря уж об опасности для души), не думала о возможности моего появления на свет (ах я, бедный грешник, себялюбец – и тогда искал, не подумает ли кто-нибудь обо мне!) Нет, отвечала она, качая головою. Мне было все равно, сынок, что будет после – прости меня, прости.

Теперь, когда я вырос и узнал силу подобных искушений, мне очень легко простить ее, милая моя. Куда легче, чем простить себя самого – так предоставлю же это моему Доброму Самаритянину, Господу моему.

Провансальские рыцари провели три веселых дня на охоте в нашем лесу. Лес у нас красивый, ты сама знаешь – густой и богатый, в нем порой и кабана можно поднять. Рыцари хорошо поохотились, а моя матушка со своим возлюбленным провели три дня и две ночи в охотничьем домике – я мог бы даже указать его тебе, будь в том хоть малейшая нужда. Очень радостно, как Тристан и Изольда в лесу Моруа, питаясь водой из ручья и взаимной любовью… И отличной ветчиной с вином, которого много захватили из дома, да еще один раз посылали кого-то из провансальцев в деревню за сыром и хлебом. Матушка рассказала – ох, как страшно и стыдно мне повествовать об этом тебе, будто раздеваться прилюдно, хотя, казалось бы, что бы мне с истории чужого греха… Матушка рассказала, как она просыпалась раньше своего любимого и смотрела подолгу на его усталое, смуглое лицо, как он ровно дышал, лежа на свернутом в подушку плаще. Такой красивый, сказала матушка, самый красивый. Лицо с закрытыми глазами, с отпечатавшимся на щеке плетением толстых нитей, со спутанной полосой черных волос, лежащей от виска к приоткрытому рту. Смотрела, пока он не проснется от взгляда, как будто хотела насмотреться на всю оставшуюся жизнь. И еще она сказала – когда он просыпался и тянулся к ней, со сна теплый и неосмысленный, не в силах окончательно разлепить глаза навстречу солнечным ниткам, протянувшимся из прорех в потолке, он называл ее «Бургинь». Видно, расплывчатое женское лицо, выплывающее из глубины любовного сна, вызывало в нем мысли о прежней жене. Но матушке моей все равно было, кто она для него; ей было важно только, кто таков он для нее. А граф Раймон для нее был – он сам, ее единственный возлюбленный, бедная моя матушка перепутала его с Господом, как это часто бывает у женщин. И если бы только у женщин…

Думаю, не все было у них так славно, как в лесу Моруа; думаю, досаждали им и мухи, и лесные мыши – как матушка почти со смехом рассказывала – прогрызшие ночью один мех с вином. Но она говорила – когда они с возлюбленным не спали и не ласкали друг друга, они все время смеялись. Она вовсе не знала провансальского наречия (несмотря на далекую аквитанскую родню); он же не слишком хорошо говорил на французском – и если прибавить еще, что в нашем шампанском краю язык «ойль» привычно искажается еще особым шампанским акцентом, можно себе представить, сколько поводов для смеха доставлял возлюбленным выговор друг друга. Они смеялись над прогрызенным бурдюком, над тем, что один раз за три дня брызнул короткий сентябрьский дождик и слегка намочил им одеяло, протекая через щербатую крышу. Они ничего друг другу о себе не рассказывали, не договаривались, что будут вновь встречаться, что сохранят все втайне или напротив же – поведают своим преданным друзьям. Матушке и в голову не приходило как-то позаботиться, чтобы не родилось бастарда (мне неловко говорить об этом тебе, замужней женщине, но ты же знаешь – есть особая трава, которую можно положить на желудок во время любви, чтобы не могло родиться ребенка. Так сказать, женский сычуг против «створоживания» у нее во чреве.) Я был зачат в одну из двух ночей греха – после чего граф Раймон, не в силах позволять себе задерживаться более, распрощался со своей возлюбленной и продолжил путь к донне Жанне Плантагенет, брак с которой и заключил уже в октябре, в городе Руане.

Перед отъездом он проводил свою подругу домой, в имение, где поприветствовал ее вернувшегося супруга. По словам матушки, граф был готов ответить за происходящее, защитить ее любым возможным способом (и если отбросить мой детский ужас пред отцом, делается ясно, что мессир Эд вовсе не являл собой такой неодолимой силы, как мне казалось). Однако в присутствии гостя тот вел себя спокойно и кротко, ничем не подавая поводов для беспокойства. Возлюбленный подарил даме перстенек с зеленым камнем – в благодарность и на память о себе; матушке и в голову не могло бы прийти носить его на руке, она в первый же день спрятала его в щель в стене, под гобеленом – и надеялась потом перепрятать надежнее, может быть, закопать в лесу. Однако перстенек пропал на следующий же день (матушка подозревала в том Амелена, но возможно, причиной стала толстая кормилица, любившая подсматривать за своей госпожой.) А мессир Эд, собственноручно проводив знатного гостя до шампанского двора, до самого Труа, по возвращении через три дня впервые избил свою супругу – да так, что она не могла встать с кровати даже к воскресной обедне, и у нее случилось кровотечение.

– Господь упас тебя, – сказала матушка, чертя своей пергаментной рукой на моем лбу слабый крестик, – Господь сделал, что ты все-таки родился, родился живым. И – светленьким.

Обо всех этих вещах мы говорили с нею только один раз, в канун святого Георгия, в год 1210. О том говорила она только со мною, ни словом не обмолвившись ни Эду, ни кюре отцу Фернанду, ни кому бы то ни было другому. Брат, к счастью, не заметил особого моего смятения, сочтя таковое состояние вполне приличествующим для человека, едва только потерявшего отца и теряющего мать. К началу зимы моя матушка, Амисия, скончалась от долгой своей болезни и была похоронена нами с братом в монастыре Сен-Мауро, рядом со своим супругом (ее останки, в отличие от костей мессира Эда, были восприняты монахами вполне благосклонно и за небольшую плату). Перед смертью она все делала руками знаки, будто хотела что-то отскрести со своей головы – какой-то грязный или дурной покров, освободиться от оков. Брат предположил, что она просит себе монашеского черного хабита. Он даже послал к монахам, спросить, возможно ли это – но матушка умерла прежде, чем гонец дошел до нашего двора, заступись Богоматерь за ее бедную душу. Мы с братом, помнится, так устали сидеть у ее постели, что после смерти матушки вздохнули едва ли не с облегчением, позвали наконец старух обмывать и зашивать в саван ее маленькое, детское тело, а сами пошли в нашу комнату и немедленно уснули, упав вдвоем на широкую кровать.

В середине зимы, едва разделавшись с собственными делами и не дожидаясь, пока дороги вскроются, мы с Эдом вдвоем уехали в замок Куси, к мессиру Анжеррану, собиравшему войска для нового похода в Лангедок. Неприкосновенное имущество крестоносцев – наш маленький феод – осталось под бдительным оком управляющего. В ночь перед отъездом брат заставил прачку вырезать из красной ткани крест и нашить его мне на новую желтую котту – с левой стороны, как у самого Эда. Ткань мне на котту он купил еще летом, в числе прочих трат озаботившись и моим снаряжением на «горячей» ярмарке в Труа. На этой ярмарке мы с ним много пили и выслушали целых две проповеди крестового похода против еретиков альбигойских, и я боролся с новым искушением – всякий раз при имени графа Тулузского мне тогда хотелось плакать. В тот год я много молился о своей первой семье – и впервые начал замечать, что молитвы о благе для других имеют свойство исполняться незамедлительно и точно. А молитвы о благе для себя никак не могут сбываться у человека, который точно не знал, в чем это благо заключается.

Наш тысячный отряд из Куси (не считая пехотинцев и простых паломников, слуг, шлюх и прочих спутников крестоносцев) выступил в феврале, немногим позже Сретения, чтобы с началом весны уже прибыть в город Каркассон, молодую столицу графа Монфора. При выступлении войска я весьма гордился собой, потому что у меня первый раз в жизни оказалась своя лошадь. Мессир Анжерран де Куси, видный бородатый рыцарь в самом расцвете лет – тридцать пять или чуть больше – относился к нам с братом недурно и выделил нам, за неимением у нас своего, конюшего из числа пилигримов, по имени Манесье. В замке Куси, где я провел более месяца, я как боялся, так и постоянно искал встречи с тобой, diletissima mea Мари. Но вследствие прибытия в столицу графства многих рыцарей на военный сбор все прочие жители замка разъехались кто куда, и ты, я слышал, была отправлена на время к себе в имение Туротт. Я о том ужасно жалел, уезжая: мало было надежды, что мы с тобою увидимся вновь, а ты ведь так и не знала, каким я стал – видным оруженосцем с собственной недурной лошадью, грамотным человеком, в конце концов, человеком в новой желтой котте (первой одежде, не донашиваемой вслед за братом, а сшитой лично для меня). В подобных печалях прощает меня только, что лет мне тогда было без малого пятнадцать. Итак, мы отбыли в день пасмурный и холодный, когда шел снег с дождем, и с этого дня о моей жизни надлежит рассказывать уже немного иначе.