Текст книги "Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Да, люблю, ответил я неуверенно, вспоминая отцовского зловещего кобеля, который за мною следил (и как мне казалось – обо всех моих проступках докладывал мессиру Эду.)

Большой Понс, которому немного было надобно для счастья и покоя, уже храпел с присвистом, как будто его здоровенное тело оповещало остальные тела: «Я, мол, поело! Ох, хорошо поело!» Мне нравились эти люди. Может, пламя костра тому виною – оно делает лица красивыми и прекрасными, а так как все жмутся к теплому огню, невольно сидят бок о бок, как братья. Даже Грязнуха Жак казался приятным парнем. Тем более что сидел по другую сторону костра.

Жил да был на свете один вагант, начал Адемар, усмехаясь сам себе. Своей особенной усмешкой – одной стороной рта. – Хороший был парень, крепкий, в меру ученый и ловкий… Вроде меня. Только невезучий.

– А ты-то, скажешь, шибко везучий, – засмеялся Ренар Лис. Он тоже не спал и слушал со снисходительной улыбкой. – Тоже мне, везучего нашел! Я-то тебя голяком видел, так вот, парень, – это он ко мне, – на нашем везунчике Адемаре под одежкой больше шрамов, от шеи до пяток, чем в Париже школяров! Да не все – от доброй лозы: и от ножа найдутся, вроде твоего, и от чего побольше…

– Вот видишь, и как же я не везунчик? Столько шрамов, а я все живой! Ты бы лучше, Лис, не встревал, это моя история. Придет тебе черед рассказывать – будешь заливать хоть про мои шрамы, хоть про святых угодников.

Так вот, жил на свете один невезучий школяр. Денег на учебу у него не было, вот он и мотался по свету: летом подзаработает – а зимой осядет в городке, найдет лектора подешевле – и подучится чему-нибудь, чтобы потом по милости Божией заделаться ризничим.

– Ну и история у тебя, Адемар. И слушать неохота – это ж чистая правда!

– Молчи, Лис, сейчас про собаку начнется. Школяра моего часто грабили. Бывало, даже и заработает он пару денье, выпьет хоть на обол – просыпается опять гол как сокол, даже рубаху ночью стащили, спасибо еще, что не прибили. И решил он от такой жизни…

– Собаку завести? (неужели я кому-то нужен, полезен, могу рассказывать истории вместе со своими друзьями? Вот смотрите, отец, мне хорошо без вас, я никогда к вам не вернусь, я завел себе новых друзей, начал новую жизнь, без вашего хлеба и ваших тумаков.)

– И ты туда же, перебивать, – Адемар шутливо хлопнул меня по затылку. – Да, повстречал он раз в горах – шел он, признаться, через Меранский перевал в Испанью, в Болонье подкормиться хотел – повстречал пастухов с собаками. Уж до чего собаки хороши были! Размером с волка, кроткие со своими, как овечки, а для чужих – хуже чертей. Называется – специальная порода «матин»[12]12
  Теперь эта пастушеская порода, сохранившаяся до наших дней, называется «мастино».


[Закрыть]. Пасть у собаки во-он какая, хозяин хоть до полной неподвижности напейся – собака будет день и ночь над ним сидеть, от воров сторожить. Шкура у собаки теплая, не хуже бараньей; если приходится по осени в лесу ночевать – обнимешься с собакой, и никакого плаща не надо. И подумал вагант: а не обзавестись ли и ему псом? Собака в странствиях полезна, а если в городе осесть – любой хозяин на двор собаку примет, чтоб помогала сторожить. Решено, значит, надобно раздобыть себе хорошего пса. И махнул наш школяр на ярмарку в Бокер…

– Ку-да? – рыжий Лис засмеялся. – Прямо с гор, говоришь? Хороший же ему крюк пришлось сделать за-ради собаки – к северу столько лье отмахал…

– То тебе правды слишком много, Лис, то слишком мало. Сам не знаешь, парень, чего хочешь. Мало тебя в школах пороли? Постыдился бы лектора перебивать! Пришел наш школяр в Бокер (на имени города Адемар сделал грозное ударение, и никто возразить не посмел.) Там как раз ярмарка была, в июле-то. Ходит он, значит, между рядами на зверином рынке, а там сплошные бараны да коровы… Нашел наконец собаку – молодую совсем, но хорошую, пасть широкая, шкура лохматая. Спросил у торговца, почем же такая собака стоить будет. Тот сказал… Ну, например… пять тулузских денье. Почесал вагант затылок, пожадничал – но согласился, собака-то хорошая, она свою цену за неделю отработает. Стал торговец ее на веревку привязывать, чтобы ваганту вести было удобно, а сам излагает: «берите, мол, псину, так и быть, задешево отдаю приятному человеку, да не забывайте ее вовремя кормить. Каждый день она должна съедать по хорошему куску мяса или сала, а то испортится собака, всю силу и злость потеряет.» У ваганта так челюсть и отвисла! – Адемар наглядно изобразил школяра с отвисшей челюстью и сам засмеялся. – Мяса, говорит? Как так – мяса? Я и сам-то мясо разве по воскресеньям ем, и то в удачные недели! А ничего не знаю, отвечает горожанин. Это особая охранная мясная порода матин, с ней иначе нельзя. Схватил наш вагант свои денарии – и давай Бог ноги. С такой собакой и воров не нужно – она сама тебя до костей объест, если ты ее бараниной не накормишь!

Так вот отбежал он на десять рядов и стал другую собаку высматривать. И высмотрел – эта уже поменьше, и шкура гладкая, но пасть все равно внушительная, на воров хватит. А что собака помельче будет – так это даже к лучшему, наверно, жрет не так много. Но и тут школяру удачи не вышло: выяснилось, что такую собаку надо от холодов беречь, у очага держать, а то простынет болезная и ноги откинет. Откуда у бродяги очаг? Сколько раз он сам в кабаке у порога ночевал, из милости пущенный снегопад переждать! Пошел он дальше по рынку и третью собаку встретил…

– Долго ли так, Адемар? Ты лучше сразу скажи, сколько их всего-то будет, собак твоих! Если больше десятка, я пока посплю…

– Ладно, рыжий, для тебя историю сокращаю. Так бродил школяр по рынку, пересмотрел собак штук десять – и ни одна не подходит. Одна жрет, как слон, другая мерзнет из-за тонкой шкуры, третья гоняться за дичью приучена – а если засидится, так обозлится и начинает хозяина грызть. А еще какая – стоит слишком много, сколько ваганту и за год работы не накопить.

И в довершение несчастий на улице булочников, куда вагант забрел перекусить, у него кошелек среди бела дня срезали. Он хвать за пояс – а там одни шнурки болтаются.

И пошел бедный школяр вон из города, уселся на берегу речки Рона и горько заплакал. Вдруг смотрит – к нему мальчишка ковыляет, маленький такой, даже в отрочество не вошедший. Дядя, дядя, говорит, чего ты ревешь-то? Это не ты ли по всему базару собаку искал?

Я, говорит школяр, а сам сидит хмурый, злющий – просто не подходи! Что я искал – это мое дело, а ты, парень, топай куда подальше, ругается, в общем, по всякому. Мальчишка ему в ответ: ты, дядя, не ругайся, прежде выслушай – есть у меня для тебя самая подходящая собака! Всего за обол отдам, за бесценок. У моей собаки и шкура теплая – может зимой в сугробе ночевать, и ест мало – дай ей корочку хлеба, она весь день и сытая. А сегодня и вовсе ее купить выгодно – я ее с утра уже покормил.

А надо вам сказать, дети мои, что школяр тот был не такой уж простак. Он только половину денег в кошеле носил, наученный горьким опытом, а остальные в капюшон клал, и конец капюшона за пояс затыкал. Так что у него оставалось еще с пол-ливра – мелочью, конечно. А этакую собаку полезную как не купить? Подвалило наконец удачи, всего-то за обол! Показывай, говорит вагант, свою собаку, а сам уже обол из капюшона вытряхивает. Проведу, думает, мальца, куплю у него псину по дешевке!

А парнишка и достает ему собаку… из кармана достает. – Адемар сложил руку лодочкой, протянул вперед для наглядности, показывая жестом, какого размера оказалась долгожданная псина. Судя по Адемаровой руке – не больше месячного котенка. Вот тебе и раз, бедный школяр! То-то невезуха, бедный школяр!

– Однако школяр не терялся, – весело продолжил Адемар. Осмотрел он собаку со всех сторон – белая, лохматая, зимой не замерзнет, а что маленькая – так все лучше, чем в одиночку-то мыкаться. Если уснуть в кабаке, она сторожить будет, хоть шум поднимет, и то хлеб. Ткнул школяр собаку пальцем, она ка-ак тяпнет, до крови прокусила! Вот, порадовался школяр, и зубы у нее хорошие. Вернее, у него – это, братцы, была не какая-нибудь сучка, а злющий годовалый кобелина, собачий мужчина. Заплатил клирик свой обол, забрал своего пса и посадил его за пазуху. И назвал – Альбинус Угериус Назон.

На это месте задремавший было Лис так захохотал, что даже Понс перестал храпеть, приподнялся, испуганно озираясь. Адемар терпеливо переждал вспышку веселья и продолжил, как ни в чем не бывало:

– Да-да. Именно так. Альбинус – потому что пес белый, Угериус – в честь города Бокера, тот по-латыни Угериум называется, если кто не знал. А Назон[13]13
  Носатый (лат.)


[Закрыть] – это уж просто так. Потому что у пса здоровенный носище оказался, как самая большая пуговица на одежке декана. Да и Овидия наш парень весьма жаловал.

Так стали они с Назоном жить вместе. Вместе-то оказалось лучше, чем в одиночку. Для малого Назона школяр пришил к рясе карман – пес-то на коротких ножках не всегда за ним поспевал. Школяр был длинноногий и голодал часто – а от голода у людей походка убыстряется, сами знаете. А то почему бы волк так быстро бегал?

(Странно, подумал я, как ученый Адемар, днем так по-книжному говорящий, умудряется изъясняться просто, по-деревенски. Его акцент, мною тогда еще не узнанный, делал речь уютной и свойской.)

– Как-то раз в карман школяру воришка влез, – рассказывал мой длинноногий спаситель. – Тут-то вам, дети мои, мораль – как полезно собаку держать, хотя бы и в кармане. Там вместо кошелька Назон сидел, и хорошенько вцепился Альбинус Угериус карманнику в руку – едва палец не откусил. Завопил разбойник во всю глотку, и школяр, парень догадливый, его живо сцапал. Хотел к байлю оттащить паршивца – да не пришлось, тот на колени хлопнулся, руки ему целовал и кошель с дневной выручкой разом отдал, только бы к властям не угодить. А выручки той, прикиньте, парни… было ее пять турских ливров!

Публика недоверчиво помычала из темноты. Но осталась вполне довольна.

Так Адемар рассказал, как Назон своему хозяину денег заработал. А потом – про то, как хозяин Назоновский, столь сильно напоминающий самого Адемара, заодно и о себе начал заботиться. Порой этот бравый парень решал было не обедать – чего деньги-то тратить? А потом вспоминал, что еще Назона не кормил, и отправлялся в кабак. Причем деньги тратил – небывалое дело! – не на выпивку, а на горячий суп! Или, бывало, не хочет он искать работу ближе к зиме, ну ее, работу-то, мол, как-нибудь продержусь – а подумает, что Назону вредно зимой без крыши оставаться, и наймется хоть помощником ризничего, свечки в храме по вечерам зажигать. Там и комнату снимет, и мало-помалу обучение продолжит… А когда он спал в кабачке или на квартире, Назон его отлично сторожил. Чуть что – шум поднимал, как иерихонские колокола.

Сказка про Назона приобретала небывалый размах чудес. Под конец в ней повествовалось, как осмелевший, разбогатевший школяр отправился не куда-нибудь, а к архидиакону Сен-Женевьевскому – просить себе места при его канцелярии капитула. К тому самому архидьякону, который пьяницу-школяра уже трижды с лестницы спускал за подобные наглые просьбы. Но тут уж вагант не только о себе должен был думать, а раз уж порешил, что Назону потребно хорошее постоянное жилье – нужно и о месте позаботиться. О таком, братцы, месте, говорил Адемар, которого многие профессора агреже безуспешно добивались!

Я не знал, кто такие эти профессора, но почтительно слушал, ожидая, что однажды и я стану так же умен и прекрасен, как Адемар и остальные.

Архидьякон и тут спустил бы героя-недоучку с лестницы – да Назон не любил, когда хозяина обижают. Он выскочил из кармана и давай лаять на архидьякона! Положение спасла крутившаяся неподалеку дочка почтенного прелата – (я вспомнил отца Фернанда и нимало не удивился наличию дочки) – которая позавидовала прекрасному белому Угериусу и пожелала его у ваганта купить.

Поразмыслил вагант, повздыхал. С одной стороны – Назон, он же вроде брата, как же его продавать? А с другой – для самого Назона в архидьяконском доме, на огороженном дворе каноников, будет не жизнь, а малина! Каждый день молоко из блюдца, спать можно на шелковой подушке, а не в кармане на рясе, никогда холода и голода не знать… Так и дал себя уговорить школяр – не ради денег, за-ради одного Альбинуса Угериуса. Да и деньги, скажу я вам, были немалые – десять ливров! Столько помощник городского прево за месяц зарабатывает!

Да только, дети мои, не было школяру радости с этих денег. Ушел он со двора сен-женевьевских каноников, повесив голову, и уже на полдороги до дома понял, что весь белый свет ему не мил. Домой идти неохота – пусто там чего-то; ужин готовить не для кого – Назона-то нет… И пошел он в кабак – благо десять ливров деньги хорошие, есть на что залить горе – одиночество да собственную глупость. Потому что по глупости одной он послужил Маммоне, отдал прелатам своего лучшего друга!

Пил школяр до рассвета, вечернюю службу свою в ризнице пропустил. А и то сказать, парни, разводил руками Адемар – зачем на работу ходить, если работать не для кого? Напился он Бог весть с каким отребьем, спустил в кости половину прибыли, а потом свалился под стол – и ни Богу, ни дьяволу неизвестно, что там с ним происходило. Ясно только, что проснулся он за воротами, с подбитым глазом, без плаща и рубашки, да без кошелька, с больной головой и без гроша на то, чтобы хоть рассолом ее вылечить.

И сел наш школяр, зарыдал в голос, начал причитать и молиться – все, казалось бы, отдал, чтобы Назона вернуть, да ничего уже у бедолаги не осталось.

И тут чувствует школяр – кто-то теплый ему в руку тычется, языком лижет. Смотрит он вниз – и что бы вы думали?

– Неужто Назон вернулся? Вот славный…

– Именно, парень, угадал. Вернулся Альбинус – на коротких ножках ночь напролет ковылял, беглый, от двора каноников до кабака, по хозяйскому следу. А лапы-то у Назона все в грязище по самую шею, потому что росту в тех лапах – меньше, чем в моем вошебойном пальце. А на шее-то у Назона…

Последнее чудо – золотой ошейник с изумрудами, который надела на пса глупая архидьяконская дочка. Доведя историю до победного конца – как убрался поскорей школяр из Парижа и в Орлеане спустил ошейник за астрономическую сумму, сто ливров, на которые вместе с Назоном жил безбедно почти что целый год (и вовсе притом не работал, только ел и пил!) – Адемар откинулся на спину, вытирая ладонью усталый лоб. Тяжела работа рассказчика, даже такому ловкому проповеднику, как Адемар – тяжела.

– А что потом с Назоном было? – я расхрабрился и подал голос, желая не столько узнать еще о волшебной собачке, сколько послушать голос своего большого друга. И почти ожидая, что он усмехнется одной стороной рта и вытащит белую псинку из кармана.

Адемар, и верно, усмехнулся в темноте.

– Ты, помнится, хорошую историю просил, парень? Так я тебе дальше не расскажу. Незачем тебе знать. Считай, что жил Назон счастливо… до конца своих собачьих дней.

– Вагант твой – и в самом деле ты, Адемар, – сказал над почти догоревшим костром голос Лиса. – Ты, Адемар, хороший парень. Люблю я тебя все-таки.

Адемар снова усмехнулся и не ответил. А я, уткнувшись лбом ему в теплый бок, чуть-чуть поплакал молча – так почему-то стало жалко его, и бедную собачку Назона, и себя, дурного, и маму, и всех хороших людей… А потом я заснул. Впервые за несколько лет – спокойно.

* * *

Бароны, собравшиеся в замковом дворе, в ситэ большого, красивого города, на взгляд казались собранием друзей. Да с чего бы иначе – споров больше нет, победа добыта общими трудами, и даже делить уже нечего. Все поделено. Из среды крестоносцев, по обычаям всех священных походов, выбран один, чтобы принять завоеванный домен. Остальные скоро разъедутся по домам – с богатой добычей и прекрасными индульгенциями, в Париж, Шампань, Невер и Бургундию, успев до зимы по хорошей дороге через Монпелье, честно отработав вассальную службу. И это ничего, что прежний хозяин домена еще жив, что он сидит, можно сказать, у гостей под ногами – в углу квадратного широкого двора есть низкая решетчатая дверца, она ведет в темницу, а в темнице горюет, молится и ругается двадцатичетырехлетний храбрый человек, родственник двух королей, с которым еще не придумали, что делать дальше.

Не все, конечно, было так гладко… Бургундский и неверский сиры, важнейшие из присутствующих особ (если не считать лиц духовных) – держались по возможности подальше друг от друга. Противно им смотреть друг на друга, ничего не поделаешь, вражда – штука серьезная, от нее целые державы гибли. Если допустить этих двоих до ссоры по самому пустяшному поводу – неровен час выйдет нехорошо.

Остальные же – ничего. Держались небольшими группками, дружелюбно переговаривались. Собрались только важные люди – простых рыцарей, не говоря уж о прочих, в замок не пригласили. Новый сеньор города, еще не обвыкшийся со своим званием, заговаривал то с тем, то с другим – один из немногих сохраняя мрачный вид. Сам граф Тулузский был здесь – последнее время он жил вместе с крестоносцами – и по общим наблюдениям это ему большой радости не доставляло. Вообще-то граф тулузский – хотя и богатейший из присутствующих, первый светский пэр Франции, как-никак – не вызывал у собратий по оружию особого почтения. Небольшой, видимо постаревший за последний месяц, он держался тихо, по-французски говорил нечисто, жил не в замке, а в отдельном доме в Каркассоне вместе со своим капелланом и небольшой свитой. Все вокруг, до простых пилигримов, знали, что граф Раймон – фигура непопулярная. Что поход его – вынужденный, что легаты ему не доверяют и следят за каждым его движением. Что как ни старался граф Раймон выговорить у военачальников пропуск на свободу для своего племянника (того самого виконта, который теперь сидит в подземелье собственного замка) – ничего у него не получилось. И что Раймон только однажды навещал племянника в темнице, тоже знали. О чем они там говорили, правда – знал только священник, в присутствии которого велся разговор. Зато всем было известно, что граф Раймон – единственный крестоносец, который не получил за все предприятие ни единого обола, и вовсе не получит, потому что он в поход пошел не добычу брать, а свое кровное сберечь от Каркассоновой участи. Какие уж там почести, первый пэр: пригласили в собрание баронов одного, как бедного родича, без свиты. Смирение, смирение, граф Раймон: основная добродетель покаянника. Потому что других добродетелей покаянникам положение не позволяет.

Новые гости города Каркассон, переминаясь на солнышке, ждали кого-то важного. Этот некто, скакавший со свитой после утрени по узким, налитым жаром ранней осени городским улочкам, издалека отличался хорошим конем и малым ростом. По прибытии на замковый двор – решетка ворот и так в последнее время была поднята, но он, проезжая под ней, почему-то на миг зажмурился, словно убоявшись участи Ивейна – он оказался мальчиком. Совсем юным отроком, еще не брачного возраста, даже странно было, что у него такой большой и красивый конь.

Высокий лысоватый человек с усами седой щеткой – сенешаль графа Раймона, лично сопровождавший важного гостя, спешился первым и подал мальчику руку. Сенешаля тоже звали Раймоном (де Рикаут), что, впрочем, в землях Тулузена не редкость. Можно сказать, это тутошнее местное имя. Удивительно ли, что граф тоже его носит – а также и будущий граф, молодой графский сын, драгоценный мальчик, которого так хотели видеть друзья-бароны из далекого Иль-де-Франса.

Мальчик спешился и оказался довольно высоким – его зрительно уменьшали худоба и хрупкость. Впрочем, лицом и осанкой удивительно красивый ребенок, просто ангел – и ничего в нем не было от провансальской смуглоты, столь противоречащей куртуазному идеалу облика. Светлая кожа, правильные черты, широкие светлые глаза. Должно быть, унаследовал от матушки – принцессы Жанны из Плантагенетов, еще на Сицилии прозванной Прекрасной. Только волосы у мальчика были отцовские, черные и прямые. И такие же брови. И… еще что-то такое же, то ли чуть-чуть горбатый нос, то ли… затравленно-гордый взгляд, устремленный на баронов.

Бароны тоже стояли и смотрели. Непонятно, видел ли мальчик хоть одно дружелюбное лицо – да еще этот чуждый тип внешности, по большей части грязно-светлые волосы, много бород (хоть люди-то не простые, и не иудеи какие-нибудь, а бороды брить не любят), каменное молчание. Среди множества франкских лиц – одно ярко выраженное провансальское: монсеньора Арнаута, легата. Его одного все без исключения знали, узнавая даже в военной одежде; только он один, едва наступит хоть краткая передышка, переодевался в белое монашеское платье и не забывал о пурпурной легатской мантии. Мальчик стоял как хрупкое дерево – слишком прямо для спокойного человека – и смотрел, стараясь скрыть, что боится. Раймон де Рикаут что-то тихо сказал ему, склонившись к уху, но мальчик не услышал – нежеланный ветер украл слова прямо с губ сенешаля. Второй сопровождающий – рыцарь Джауфре де Пуатье, с черными волосами, прилипшими ко лбу от пота и волнения – шагнул вперед, принимая у мальчика коня. Чуть подтолкнул в спину – воспитатель наследника, привычной рукой: «Ну же, поприветствуйте господ».

Хорошо воспитанный мальчик улыбнулся – неожиданно яркой, приятной улыбкой – и, по наитию прирожденного придворного вычислив самого главного среди «друзей, прибывших из-под Парижа» – пошел навстречу герцогу Бургундскому. Их тут было много – высоких и широких, в цветных одеждах, многие при гербах, почти все с оружием – осталась привычка ходить с мечами по захваченному городу. Кто-то из них, наверное, был священником, да где ж разберешь в военное время, когда епископы не вылезают из кольчуг. Герцог Одон, мужчина крепкий и слегка приземистый, усмехаясь, подался ему навстречу. Граф неверский Пьер мрачно смотрел из-под тяжелых бровей. Многие осклабились – не то что бы дружелюбно, но позабавленно. Мальчик протянул вперед руку – провансальская учтивость, не понятая никем из франков – и рука его так и повисла в воздухе, прежде чем опасть обратно. «Как же я буду тут жить», написалось на лице мальчика, упорно смотрящего барону в переносицу, где сходились рыжеватые брови. Крестоносное собрание пришло в движение. Все эти огромные, спокойные, мокрые от жары люди образовывали круг, начиная что-то говорить – друг с другом, не с гостем. В кругу выделялось отчетливо провансальское, носатое худое лицо аббата Арнаута, да еще чуть сбоку и сзади – почти черный взгляд отца.

– Позвольте, мессиры, представить вам моего сына и наследника, Раймона… Который с охотой и радостью останется здесь, в залог моей дружбы с графом Монфором, сколько того потребует монсеньор легат.

Отец казался совсем небольшим. Он на самом деле и был невелик, но уверенность и легкость нрава всегда окружала его ореолом всеобщей любви, увеличивавшей фигуру тулузского графа для дружелюбного взора. Кто, как не он, естественнее прочих смотрелся на этом замковом дворе – сотни раз исхоженном, со знакомой тенью донжона, лежавшей наискосок, так что половина каменного пространства – не та, что с темничной дверью – лежала в прохладной черноте.

– Прошу вас, друзья мои крестоносцы, быть снисходительными к его молодости и хорошо его принять.

Краткий кивок аббата Арнаута. Даже в двенадцать лет легко догадаться, что аббат Арнаут ненавидит твоего отца, а тот весьма боится данного аббата. Отец не подошел, не обнял при встрече, он позволяет этим многим чужим, насмешливым глазам рассматривать мальчика, и ужасно тошно и скверно сознавать, что отец боится.

Вроде бы говорит хорошие и правильные вещи, и можно представить, что они просто приехали в гости к кому-то из вассалов – в замок Фуа, например, или к сиру Бонифачо де Монферрато, или даже сюда, в Каркассон – столицу вечно вздорных, мятежных и капризных виконтов Безьерских, но все-таки родни, все-таки совершенно своих людей… Нынешний виконт – кажется, он еще жив – Рамонету кузен. Каждому понятно, что это не просто война – разве не видала эта земля воен? Войны – дело спокойное и привычное для дворянина, они почти что не опасны для жизни (то ли дело у сержантов и оруженосцев), рыцари всегда воюют друг с другом, только новая-то война – не из разряда понятных. Она – между своими и чужими, и не где-то за Пиренеями, где чужие – это чернолицые мавры; она почему-то происходит за стенами наших собственных домов.

– Ну что же, здравствуйте… Рамонет.

Имя – принадлежность отца, «маленький Раймон», как бы в противовес «Раймону старому». Теперь эти люди – друзья из-под Парижа – будут так его называть? Эн Джауфре долго объяснял по дороге – ничего позорного, это не плен, даже не совсем то же, что жить в заложниках: скорее пребывать в качестве живого… (залога) – ну зачем так грубо, в качестве подтверждения лояльности отца, чтобы северные бароны не усомнились в его добрых намерениях и не вздумали тронуть графские земли. Наследник тулузского графа – человек важный и неприкосновенный, и если таковой проведет несколько месяцев в гостях у весьма почтенных франкских баронов – то будет к чести обеих сторон. Мы же, как-никак, входим в оммаж франкского короля, из этих баронов многие – вам родичи, молодой мессен. Но и эн Джауфре, и Рамонет одинаково хорошо понимали, что такое заложник; и даже у куртуазного пуатевинца не слишком хорошо получалось врать, будто происходящее ему нравится и кажется приятным. Впрочем, при въезде в Каркассон эн Джауфре сказал правду. Обращаясь к Раймону де Рикауту и к драгоценному мальчику одноверменно, а так же и ни к кому в отдельности, он бросил на ветер, глядя вниз, на расстилавшийся внизу обгорелый бург с торчащими черными печными трубами:

– Ну, как бы далее ни получилось, мессены, считайте, что мы легко отделались.

А каков он, граф Монфор, спросил Рамонет, не привыкший получать отказов в ответах. Всякому интересно, каков тот человек, которому тебя отдают в заложники. Граф Симон… очень храбрый рыцарь, стиснув зубы, ответил Раймон де Рикаут. Ему было грустно о пленном виконте. Весьма преданный графу Тулузскому, он однако же любил его молодого племянника – хотя нередко участвовал в междоусобицах с таковым: виконты Тренкавели никогда не могли смириться с еще каролингским разделом земель и то и дело пытались отрезать что-нибудь от пирога лена Тулузен. У сенешаля же была родня в Безьере… Тетка и две кузины, весьма хорошенькие и приятные в общении, все трое – еретички… Были…

А граф Монфор, нынешний владетель виконтовых ленов – рыцарь храбрый. Спас оруженосца, упавшего в ров на штурме Кастеллара. Кастеллар, каркассонский пригород, раньше был во-он там… Ну ничего, его быстро отстроят, деревянные пригороды легко горят, дело обычное. Что там еще граф Монфор? В Святой Земле воевал. На свои денежки, не на венецианские, потому как отказался христианский город Задар для слепого дожа осаждать, молодец…

Чертов Монфор, послал нам Бог чуму под боком, бельмо на глазу, что ж он Каркассон осаждать не отказался, раз такой праведник и бессеребренник, это я к слову, молодой мессен, вы меня не слушайте. Не отказался, потому что дело богоугодное, Папой нашим одобренное, а за обиды венгерскому Задару тот же Папа крестоносцев отлучал. И смотрите, молодой мессен, смотри, Рамонет – мы рассчитываем на тебя! Ты сам знаешь, о чем нужно будет говорить. И о чем – молчать… Ты умный отрок, Рамонет. Потерпи – недолго. Потерпи.

(Скорее всего, лучше умолчать о том, что еще пару лет назад у отца Рамонета бытовали новые идеи о его воспитании. О том, как, прогуливаясь с сыном по сите Тулузы в ярмарочный отличный день, отец демонстративно преклонил колена – вызывая восхищенные взгляды со всех сторон – перед худой фигурой в черной робе, худым как жердь почтенным стариком, называвшим себя тулузским епископом. «Благословите, Добрый человек», говорил отец без всякого стеснения, а получив из стариковых чуть изогнувшихся в улыбке губ положенные слова – «Да соделает тебя Господь добрым христианином и да сподобит блаженной кончины» – поднимался, едва дослушав, и уже отряхивая запылившиеся колени, объяснял: «Вот кому, Рамонет – настоящему христианскому епископу – доверил бы я тебя учить и воспитывать! Вот это я понимаю, праведники – не то что мой капеллан, который третьего дня нализался до потери соображения с каким-то мужичьем!» «Отец, но они такие оборванные…» – по малости лет очень любил Рамонет все красивое, а также все веселое, а черные люди, bonshommes, не отличались ни одним из этих качеств. «Ты еще мал, Рамонет, – отец, улыбаясь своим особенным образом, пожал ему руку повыше локтя. – Когда начнешь думать о вещах небесных, тогда и увидишь, что лучше человеку быть таким, как епископ отец Жоселин, чем графом Тулузским, таким, как я! Я бы охотно с последним из его учеников поменялся!» И многие слышали эти слова, и многие уже шли приветствовать графа, зазвать к себе, угостить, поделиться новостями, взять в знак приветствия за руку – он это позволял, он бывал рад своим людям, рад, что их любили обоих – отца и сына, и Рамонет так привык, что все его любят, его и его отца, и все им рады…)

Граф Монфор – совсем другой барон, Рамонет по ошибке первым приветствовал не того – коротко кивнул. Выцветшими, совсем светло-синими глазами он смотрел мимо мальчика – «очень храбрый рыцарь». Все присутствующие – пожалуй, кроме Рамонета – уже знали, как все будет. Как мальчик – почти совсем, кстати, не понимающий французского – будет находиться при Монфоре тихим зверьком, молчать и улыбаться, и на его красивеньком белом лице будет так ясно читаться – «Ненавижу вас всех, дайте мне только вырасти». И как к нему будут издевательски обращаться «молодой мессен граф», на ломаном языке «ок» поверяя ему последние новости, нарочно перевирать слова романского языка – что вот уже отлучен Марсель, что граф-Раймону дан последний срок на исполнение обещаний – до Дня-Всех-Святых, что-то твой отец не торопится, молодой мессен, как бы не случилось отлучения Тулузы… Молодой мессен ведь знает, что такое отлучение? А он когда-нибудь видел в Тулузе живого еретика? Неужели так-таки никогда? Мальчишка, от которого вряд ли в будущем произойдет что-либо, кроме вреда, здесь научится быть врагом. Дурно. Может, и впрямь воспользоваться предложением старого Раймона, женить Рамонета на какой-нибудь из своих дочерей? Тоже дурно. Зачем заранее мешать с ними кровь. Это поле, чтобы очистить, надо бы все целиком выжечь и засеять свежим семенем. Граф Монфор не доверял ни отцу, ни сыну Раймонам.

Но главное – учтивость, учтивость. Если случатся походы какие, к мальчишке придется приставить кого-то надежного, не возить же его с собой. При нем нужно оставить, в отсутствие отца, хотя бы одного провансальского рыцаря. Из тех, конечно, что присягали легатам и крестоносным баронам, благо таких немало. Может быть, старшего из двух д`Андузов – для войны он все равно непригоден. Граф Монфор вздохнул и обратился к Рамонету, про себя отмечая безо всякой приязни, что мальчик отлично воспитан и сдержан – это хорошо. Придется выписать из Иль-де-Франса собственную семью, тогда его младшие сыновья смогут присмотреть за ровесником. Только нужно, чтобы все говорили раздельно – мальчик не особенно понимает язык, он-то, в отличие от своего изворотливого папаши, не сын французской принцессы. Он свою мать, должно быть, и не помнит.