Текст книги "История рабства в античном мире. Греция. Рим"

Автор книги: Анри Валлон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

Эти очевидные преувеличения, к которым многие относятся с полным доверием, считая их за правду, должны были в силу естественной реакции вызвать ряд серьезных и справедливых сомнений относительно того огромного населения, которое тем самым уже предполагалось. Однако все же не следует заходить слишком далеко в своем скептицизме и наряду с общими или фиктивными оценками отвергать точные цифры, приводимые в качестве частных примеров. Мне кажется, что нельзя сомневаться в том, что некоторые лица имели очень значительное число рабов. Реальность зла вызывает, может быть, й чрезмерное увлечение моралиста; сатира всегда преувеличивает существующие крайности, но в этом преувеличении есть всегда доля правды. Почему бы Деметрий, этот вольноотпущенник Помпея, ставший богаче своего господина, не мог доставлять себе удовольствия ежедневной проверки списков своих рабов, как это делал полководец со своими солдатами? Почему Цецилий не мог оставить по завещанию 4116 рабов, как утверждает Плиний, если в это число включены рабы, жившие в его сельских поместьях, и если эти последние представляют из себя латифундии, занимавшие область целого народа древней Италии? Если он одновременно завещал 3600 пар быков и 257 тысяч голов мелкого скота, то эти цифры, исчисляя людей, необходимых для их обслуживания, на основании данных Варрона (данных, которые, по его же собственному признанию, несомненно следует ограничить в применении к крупным цифрам), дадут около 3 тысяч рабов для ухода за мелким скотом и по меньшей мере 360 для быков, считая по одному на каждые 10 упряжек.

Впрочем, существуют памятники, которые по своему назначению и по своим размерам свидетельствуют о широком распространении рабства в богатых римских домах: это колумбарии. Так назывались высокие и просторные похоронные залы, где в несколько этажей в маленьких отдельных нишах размещались погребальные урны рабов или вольноотпущенников дома. В начале XVIII в. виноградари обнаружили под насыпным холмом колумбарий Ливии, жены Августа; и вот здесь, в этом храме смерти, благодаря надгробным надписям перед нами встает верная картина императорского дворца. Здесь были представлены рабы для всех главных видов службы: для службы в комнатах и в прихожей, для ухода за телом и за здоровьем, для воспитания детей, для наблюдения за гардеробом и для того, что римляне по примеру греков называют «миром женщин», – для хранения одежд и драгоценностей, прилаживания жемчугов с деликатным поручением выбирать среди всех украшений те, которые могли способствовать созданию наиболее совершенного образа и превратить госпожу в произведение искусства. Одна нескромная могила обнаружила перед нами даже гримировщика Ливии. Затем следовали бесконечные мелкие услуги интимного характера, состоявшие в том, чтобы читать или держать дощечки для писем, сопровождать или сидеть у ног госпожи, обязанность, в которой дебютировали группы детей скорее для забавы, чем с пользой, служба по дому, при выходах, в которой эти дети, ставши более взрослыми, играли первую роль; уход за священными предметами, портретами или статуями предков и богов и, наконец, общий надзор и управление делами.

Все же не все должности были представлены в этих нишах колумбария; мы здесь не видим низшего разряда рабов; из всего, в силу необходимости очень многочисленного, штата служащих при кухне упоминается только pistor (вероятно, какая-нибудь высокая специальность кондитерского искусства), перешедший от Лициния к Августу. Итак, это избранное общество: это любимцы, надзиратели над отдельными службами, старосты, декурионы, так как весь полный и фактический штат служащих-рабов, как мы это видим в вымышленной картине пира Трималхиона, делился на декурии рабов. Там были старосты, декурионы эскорта, декурионы привратников и лакеев, педагогов-дядек; декурионы, заведовавшие снабжением и секретариатом; декурионы чтецов и врачей и многие другие; этот титул давался даже и женщинам, стоявшим во главе других. Отсюда ясно, насколько значительно было общее число служащих. Этот колумбарий, воздвигнутый в два этажа, имел больше пятисот ниш с двумя урнами, т. е. более чем для 1000 рабов или вольноотпущенников; мертвых было больше, чем гробниц; нередко друзья и родственники выражали желание, чтобы их пепел был смешан в одной урне, дабы вместе покоиться вечным сном. Правда, несколько урн принадлежит к более поздним временам Империи, но, с другой стороны, для рабов дворца императрицы Ливии были воздвигнуты и другие гробницы: гробницы единоличные (надписи встречаются во многих сборниках) и гробницы общие. Вдоль той же самой Аппи-евой дороги, как и на дорогах Кассиевой и Пренестинской было открыто несколько аналогичных памятников, надписи на которых позволяют отнести их к дому Августа. Некоторые из них упоминались уже в старинных сборниках, как, например, тот, который описывает Фабретти, имевший три ряда с отделениями для четырех урн в каждом. Другие были открыты сравнительно недавно: один из них, находящийся между Аппиевой и Латинской дорогами, по-видимому, был памятником рабов детей Друза Нерона. Другой памятник, воздвигнутый для рабов Марцелла, был открыт в 1847 г.

Дом Ливии – это дом самого императора. Однако по одной только этой причине не следует отказываться от этого примера. Август, старавшийся замаскировать свою власть формами республиканского правления, едва ли мог желать затмить древнюю аристократию необычной роскошью. Его дом, без сомнения, занимал первое место, но он не являлся чем-либо исключительным. Остальные следовали за ним на разных расстояниях. Многие из них также имели свои мавзолеи для вольноотпущенников и рабов. Об этом свидетельствуют наряду с вышеприведенными примерами дома Мецената, Лициния, Луция Аррунция, бывшего консулом при Августе и погибшего при Тиберии, Сильва-на, Мунация, Сабина, Скрибония и, наконец, Ста-тилия, колумбарий которого, открытый в 1875 г. в той же местности, что и остальные, один только имеет более 420 надписей. Рабы в этих домах также объединялись в декурии.

Восхваляли умеренность цензора Катона, Сципиона, Карбона, Марка Антония, Катона Утического, потому что они брали с собой в поход от трех до двенадцати рабов. Впрочем, на основании этого не следует делать поспешных заключений о числе их прислуги, так как это могло быть связано с привычками походной жизни. Цезарь, имевший огромное количество рабов, при переправе на остров Британию взял с собой только трех. Но в Риме нельзя было показываться в свете без пышной свиты. Лукиан во многих случаях рисует нам обычаи и потребности того общества, в котором он вращался, и поэты даже в том случае, если они не имеют в виду сатиры и не стремятся к преувеличению, приводят также очень высокие цифры. Если Плиний в своей диатрибе, направленной против современных ему нравов, преувеличивает, протестуя против легионов рабов, то Ювенал говорит по меньшей мере о когортах. Марциал намекает на толпу рабов, составлявшую свиту богачей, говоря о честолюбце низкого происхождения и об его единственном слуге:

По бедности один идет он перед ним, он – вся его толпа, а Гораций, желая показать эксцентричность Тигеллина, изображает его окруженным свитой то в двести человек, то в десять.

Эти предельные цифры нисколько не преувеличены. Есть даже основание предполагать, что они являются общими для зажиточных домов. И эти высказывания поэтов находят свое подтверждение в законах и в истории. Что касается законов, то я приведу только два из эпохи Августа: первый, запрещающий лицам, подвергшимся изгнанию, брать с собой более двадцати рабов, и второй – закон Фузия Каниния, имевший целью ограничить число отпусков на волю. Он сократил число отпускаемых по завещанию пропорционально числу рабов каждого данного хозяйства наполовину для самого незначительного, до одной трети, четвертой и пятой части для остальных; но даже и здесь он устанавливал максимальную норму и ни в коем случае не разрешал освобождать более ста рабов, что позволяет предположить, что число их нередко достигало пятисот. Что касается исторических фактов, то нам хорошо известно, что Веттий, римский всадник, запутавшийся в долгах, вооружил 400 своих слуг, чтобы принять участие в том восстании, которое явилось прелюдией ко второй рабской войне; что в начале Империи Ле-пид был осужден между прочим и за то, что толпы его рабов, плохо дисциплинированных, нарушали общественную безопасность в Калабрии, и, наконец, эти 400 рабов Педания Секунда, казненных за то, что они находились под одной крышей со своим убитым господином (они составляли, вероятно, лишь часть прислуги). В этом последнем случае мы можем ссылаться на закон, как и на свидетельство истории. В самом деле, что представлял собой этот закон, как не одно из тех крайних мероприятий, подсказанных римской аристократией, как некогда правительству Спарты, мыслью о необходимости защитить незначительную кучку господ против массы их рабов? С этой именно целью, вместо того чтобы отменить древний обычай, его возобновили в правление Нерона, когда так сильно увеличилось число рабов. На том же основании Кассию во время прений удалось склонить на свою сторону сенат, когда, казалось, он хотел отступить перед ужасом этих казней.

Таково было численное отношение рабов к господам в высшем слое общества. Следует особенно подчеркнуть, что эти числа даны нам не как особые или исключительные случаи. Они даже не были сохранены древними писателями с той же самой мыслью, которая руководит нами при их собирании, как в примерах Плиния, так и в примерах Афинея. Эти числа случайно связаны с главными фактами, упоминаемыми историей. Для большинства лиц это было фантазией богатого человека, удовлетворением его тщеславия, так как большое число рабов, как и обширность его доменов, служило внешним признаком богатства, степенью которого измерялось уважение толпы:

Столько он кормит рабов, сколько югеров поля Было во власти его…

Для некоторых это было делом честолюбия. Они находили способы подкупать народ или устройством зрелищ (как мы это видели на примере с гладиаторами), или различными услугами. Риф Эгнаций заслужил благосклонность толпы во время своего эдилитета тем, что употреблял своих собственных рабов для тушения пожаров. Для некоторых это было делом спекуляции. Так, Красе содержал пятьсот рабов не для тушения пожаров, а для использования их последствий. Он скупал опустошенные участки и с помощью рабов возводил новые дома, в результате чего, по словам Плутарха, большая часть Рима стала его собственностью. Но это был не единственный практиковавшийся им способ эксплуатации рабов. Кроме рудников и работавших в них рабов, кроме земель с жившими там колонами, он имел много искусных рабов; и все остальное, добавляет автор, было ничто по сравнению с теми доходами, которые он извлекал из их числа и их талантов. Они были чтецами, писателями, банкирами, управляющими делами, дворецкими, поварами; и Красе не только присутствовал во время преподавания, но и сам прилагал все усилия, чтобы образовать и обучить их; он был твердо убежден, что главной обязанностью господина было воспитание своих рабов в качестве живых орудий хозяйства. Примеру Красса в меньшем масштабе подражали многие другие владельцы рабов. Впрочем, и независимо от этого тщеславия, искательств и спекуляций всякого рода рабство было широко распространено. Не было такой низкой ступени общественной лестницы, на которой нельзя было бы найти господина. Солдат имел своего слугу в лице маркитана и погонщика, куртизанка – своих служителей в лице водоноса и сводника, даже у раба был иногда свой раб. После всего сказанного можно спросить: много ли бедных плебеев обслуживали себя сами? Это было признаком крайней нищеты, если «нет у него ни раба, ни сумки для денег»; и все же число их было велико. Мы считаем также невозможным установить хотя бы приблизительно верную цифру для этой второй категории рабов. Здесь ничто не может служить нам предельной нормой, как это имело место для сельских рабов. Здесь играли роль не те или другие вполне определенные потребности, а потребности надуманные, удовлетворение честолюбия. Одни владели целым населением, другие имели более или менее значительное число, не выходящее, однако, за пределы разумного, у третьих, наконец, их совсем не было. При наличии таких крайностей на какой средней величине можно остановиться? Можно утверждать лишь то, что со времен Катона Цензора до Катона Утического число домашних рабов, принадлежавших по крайней мере знати, увеличилось больше чем в четыре раза. Это подтверждает и Валерий Максим, который, сопоставив с тремя рабами первого двенадцать рабов, взятых с собой вторым при аналогичных обстоятельствах, добавляет: «Числом это больше, чем раньше, но с точки зрения изменения нравов эпохи это меньше». Я думаю, что впечатления, полученные от приведенных выше свидетельств, позволяют сделать вывод, что пользование рабами было значительно более распространено в Риме, чем в Греции, среди зажиточного класса. Но в каком же численном отношении стояли друг к другу различные классы свободных в Риме и в Италии? Это также трудно установить с необходимой точностью, и потому ясно, что для общего исчисления всего домашнего населения нам недостает нескольких существенных моментов. Поэтому мы ограничимся этими частными замечаниями о различных категориях рабов и о том, как их использовали на различных ступенях общественной лестницы, не стараясь систематизировать их и не придавая общей сумме видимости той точности, которою она не может обладать.

7

С этими неопределенными данными об общественных и частных рабах в городе и лишь более или менее приблизительными данными о рабах сельских, вероятность которых постепенно убывает по мере приближения к эпохе Империи, не следует претендовать на достижение точных данных для общего числа рабов не только в Риме, но и в Италии. Метод, которым мы воспользовались по примеру Дюро-де-лаМалля для подсчета общего числа населения страны в эпоху Пунических войн, нельзя так же просто применить к временам, близким к Империи. Италия является уже не единственной поставщицей хлеба. Ввоз, необходимость в котором, вероятно, стала чувствоваться со времени эпохи великих завоеваний и распространения роскоши, увеличился в правление Августа, согласно двум сопоставленным друг с другом текстам Иосифа и Аврелия Виктора, до 60 миллионов модий в год (5202460 гектолитров). Это составляет шестую часть того, что производила Италия к югу от Рубикона, согласно нашим расчетам, в период своего наибольшего хозяйственного расцвета, и немного больше пятой части того, что оставалось для потребления, за вычетом семян. Не указывают ли эти цифры на большой прирост населения? Наоборот, они скорее свидетельствуют о быстром упадке земледелия. Все агрономы и все историки жалуются на этот упадок, и все в одинаковых выражениях говорят о гибели населения италийского племени. Оно уменьшилось среди прежних союзников, ставших гражданами, оно уменьшилось и среди остальных туземных племен, оставшихся чуждыми Риму, но подчиненных его законам. И если благодаря тому первенствующему значению, которого достигла Италия среди других стран, и всестороннему развитию суверенного города общая масса населения может рассматриваться как равная прежней, то только что отмеченные нами пустоты могли быть пополнены только за счет иностранцев, вольноотпущенников и рабов. Но вольноотпущенники обычно и довольно быстро получали права гражданства; поэтому они частично входили в число лиц, значащихся по переписи. Что касается рабов, то число сельских рабов должно было уменьшиться. Снижение, отмеченное в сельскохозяйственной продукции, предполагает соответствующее уменьшение числа лиц, занятых земледелием, которое не компенсируется увеличением числа пастухов. Итак, для восстановления равновесия оставались иностранцы, которых торговые интересы или жажда удовольствий в большом количестве привлекали в столицу римского мира, а также рабы, толпами собранные здесь благодаря возрастающему богатству и любви к роскоши для выполнения обязанностей городской прислуги.

Эти оценки слишком гипотетичны, чтобы им путем подсчета можно было придать обманчивый вид

точности. Но мне кажется, что, несмотря на все эти неопределенные данные, можно сделать следующие заключения, а именно: что уменьшение числа свободных людей, как правило, соответствовало увеличению числа рабов и что это последнее, менее значительное, чем число первых в начале второй Пунической войны, впоследствии по меньшей мере сравнялось с ним. Не отрицая вытекавшего отсюда зла, Плиний тем не менее считает большое количество рабов богатством Италии. Тацит, наоборот, противопоставляя росту числа рабов прогрессивное уменьшение числа людей италийского племени, считает это опасностью; Рим в правление Тиберия, по его словам, начинает страшиться этого явления, а по свидетельству Сенеки, эти опасения сильно беспокоили собрание знатных. Как-то в сенате предложили или, вернее, даже решили ввести для рабов особую одежду. «Это отклонили, – говорит он, – потому что сочли большей опасностью данную рабам возможность подсчитать наше число». Но не забудем, что при всех этих сопоставлениях параллель проводится, главным образом, между рабами и господами. Класс плебеев, которых при занимающих нас здесь исчислениях хватает лишь на то, чтобы поддерживать равновесие между этими двумя группами, представлял собой, как мы это увидим дальше, во время государственных кризисов непостоянную толпу, которую сознание своей бедности, ненависть к социальному неравенству и своего рода общность положения и даже происхождения скорее сближали с рабским классом, что являлось серьезной угрозой классу высшему.

Глава четвертая.
ЦЕНА РАБОВ В РИМЕ

1

То, о чем я говорил в двух предшествующих главах о продаже и о занятиях рабов, требует дополнения; здесь я хочу сказать о их цене, материи весьма сухой, но известные исследования Дюро-де-ла-Малля позволят мне быть кратким.

Цена рабов менялась в зависимости от времени; она должна была меняться и в зависимости от их числа, их занятий, их заслуг и различных других вышеупомянутых мною обстоятельств. Подтверждения этого мы находим как в исторических фактах, так и в законах.

У нас нет документов, касающихся цены рабов в первый период римской истории до второй Пунической войны; начиная с этой эпохи их цена приближается к ценам, общепринятым в Греции, вследствие установившихся более регулярных сношений между этими двумя народами. Таким образом, проданные Ганнибалом в Ахайе 1200 пленных были выкуплены за 100 талантов (это, вероятно, та сумма, за которую они были куплены), т. е. по пяти мин за человека (около 160 рублей золотом) – цена, некогда довольно высокая для Греции, но ставшая обычной для рабов в эпоху преемников Александра. После битвы при Каннах Ганнибал, смягченный победой, а может быть, и стесненный своими пленными, предлагал им свободу на условиях еще более легких. За всадников было назначено 500 денариев с изображением колесницы, за легионера – 300 и за раба – 100. Эти цены, не исключая и цены за свободного человека, были ниже обычной стоимости рабов, так как Тит Ливии говорит, что сенат, пренебрегши этими пленными, купил 8 тысяч рабов, чтобы сделать из них солдат, и заплатил за них больше того, что стоили бы ему пленные.

Для последующих времен мы, прежде всего, имеем свидетельства Плутарха, гласящие, что Катон никогда не платил за рабов дороже 1500 драхм, при этом он имел в виду рабов здоровых, годных к работе, способных управлять волами и ходить за лошадьми. Но Плутарх, вероятно, заменил драхмой денарий, стоимость которого в современную ему эпоху приблизительно равнялась стоимости драхмы, но была ниже в период Республики. Можно даже предполагать, что цена этих рабов не достигала этого максимального предела. В самом деле, передают, что Катон в бытность свою цензором оценил рабов в десять раз выше их действительной стоимости, чтобы обложить налогом в 3 асса за тысячу тех рабов, которые были моложе двадцати лет и стоили выше 10 тысяч ассов (около 310 рублей золотом), что в переводе на греческие деньги составит немногим менее 900 драхм. Этим мероприятием Катон хотел ударить не по труду, а по роскоши. Весьма вероятно, что цены, установленные им в своем законе, превышали обычные цены на сельских рабов. Закон Катона в то же время свидетельствует и о том, что жажда роскоши значительно подняла цены на рабов, необходимых для удовлетворения порожденных ею потребностей. Комедии Плавта могли бы представить этому доказательства. Тем не менее этими текстами следует пользоваться с известной осторожностью, и не потому именно, что Плавт подражает грекам, – ведь новая комедия появилась приблизительно за полвека до него, и рабы этой категории не могли стоить в Греции дороже, чем в Риме. Кроме того, Плавт очень свободен в своих подражаниях; он без всякого стеснения вводит римские нравы в чисто греческие сцены. Что же касается цифр, обозначающих цены рабов, то он не считал необходимым придерживаться рыночных цен, существовавших в то время в Риме или в ином каком-нибудь месте. Об этом можно судить по тому разнообразию, которое они представляют. В комедии «Пленники» похищенный ребенок был продан за 6 мин; в другом месте две маленькие девочки – одна четырех, другая пяти лет – были отданы вместе с их кормилицей за 18 мин, но без гарантии. Молодая девушка куплена за 20 мин; за другую заплатили 20 мин и перепродали за 30 мин; такова же и цена любовницы Фи-ломаха в «Привидении». Еще другая, за которую просили то 30 мин, то один талант, была уступлена по первой цене с надбавкой в 10 мин за ее платья и украшения. Во время комического торга между отцом и сыном из-за рабыни, которой и тот и другой добивались, не смея в том признаться друг другу, цена ее с 30 мин поднялась до 50, причем отец уверял, что не откажется от нее, даже если цена ей будет 100 мин (около 3500 рублей золотом). Одна пленница куплена за 40 мин, арфистка – за 50 (следует добавить, что ее купил ее любовник). Наконец, молодая девушка, выдаваемая за пленницу и отличавшаяся грацией и умом, была куплена за 60 мин содержателем публичного дома, считавшим, что он таким путем обеспечил свое состояние. Это разнообразие цен и их повышение могли, без сомнения, встречаться и в действительной жизни, подобно тому как мы видим это на сцене для рабов этой категории. Но есть и другие примеры, позволяющие нам уличить поэта в явном преувеличении. Фи-лократ, пленный раб, уезжая для выполнения возложенного на него поручения, должен оставить залог в 20 мин; слуга Демона получает свободу за 30 мин, причитавшиеся ему за открытие шкатулки, в «Канате». Наконец, два повара в «Кладе» оценивают себя не меньше чем в один талант за обоих; повар, как нам известно из греческих комедий, был преимущественно фанфароном (хвастуном). Иногда эта сумма называлась с известным оттенком презрения: «За талант я не куплю ведь милетского Фалеса!». Одна заслуженная куртизанка не хочет отдавать свою дочь меньше чем за два таланта, или за 20 мин в год. Правда, за эту цену она предлагает в виде гарантии сделать всех рабов в доме евнухами:

Не желаешь ли, я в доме всех рабов кастрирую?

Но в скором времени самые высокие цены Плавта были превзойдены. Желали иметь не только красивых рабов, желали иметь рабов, происходивших от народа, известного своей приветливостью и веселым нравом, – из Греции и Александрии. Правда, с тех пор как эти страны были превращены в провинции, стало труднее получать рабов оттуда, но жажда роскоши, более сильная, чем все направленные против нее законы, овладела всей знатью. Ее причудливые фантазии, ставшие более требовательными и многочисленными, подняли, само собой разумеется, цены на подобного рода рабов. Уже Катон негодовал на то, что за красивого слугу платили дороже, чем за участок земли. Марциал упоминает о целых наследствах, истраченных на покупку женщин и подростков, за которых платили по 100 тысяч сестерций. Плиний приводит очень характерный пример такой продажи, называя имена продавца и покупателя.

Римлян толкала на эту расточительность не только погоня за чувственными удовольствиями, но и умственные запросы, интерес к литературе и искусству: это были благородные плоды цивилизации, свободно созревавшие под солнцем Эллады, но в Риме пока еще требовалось постоянное руководство иностранцев для занятия ими. Впрочем, знатные лица иногда считали ниже своего достоинства заниматься этими искусствами лично, полагая, что имеют полное право заставить их служить себе за деньги. Торговцы всячески старались удовлетворить эти потребности: с этой целью они поручали воспитывать для себя литераторов и художников. В числе их было много и никуда негодных певцов и грамматиков, такой «шушеры», как певец, проданный вместе с Эзопом за тысячу оболов, и тот грамматик, за которого заплатили 3 тысячи оболов, или пять мин. Но не всегда можно было найти таких рабов, каких хотели, а обучение их стоило очень дорого. Это подтверждается примером Сабина, о котором нам только что рассказывал Сенека и который, чтобы иметь своего раба «Гомера», своего раба «Гесиода» и своего раба «Пиндара», должен был заплатить по 100 тысяч сестерций за каждого. Еще дороже платили за то, чтобы владеть рабом, получившим уже известность. Квинт Лутаций Катул купил Дафниса за 700 или 800 тысяч сестерций – доказательство уважения и богатства. Оноставил за собой только право патроната и право передать ему свое имя – Лутаций Дафнис.

Итак, в этой сфере мы не можем установить никаких предельных норм, а следовательно, и средних данных. Однако же в других случаях встречаются оценки более умеренные, и потому они могут казаться более обычными; но они тем более опасны; поэтому именно здесь критика должна принять во внимание все обстоятельства, чтобы не заблудиться в лабиринте ложной индукции. Так, оценивая раба-рыбака в 6 тысяч сестерций, ссылаются на Ювенала: это стоимость рыбы палтуса (тюрбо), которую автор сделал столь прославленной. Правда, он прибавляет: «…Может быть, было б дешевле купить рыбака самого, чем эту самую рыбу». Но, в самом деле, можно ли считать эту оценку в 6 тысяч сестерций общей для всех рыбаков? Конечно, нет, так же как нельзя приписывать Плинию подобную же оценку прежнего рабаоруженосца лишь потому, что он утверждает, что в его время соловьи стоят дороже, прибавляя при этом, что за одного из них было заплачено 6 тысяч сестерций. Эти тексты сами по себе не имеют такого значения. И во всех этих случаях следует остерегаться делать слишком поспешные заключения от частного к общему. Кому придет в голову определять обычную цену гладиаторов на основании свидетельства Светония, что однажды за Сатурнином оставили 30 гладиаторов за 9 миллионов сестерций? Так как добрый претор заснул во время продажи рабов, то Калигула ради забавы принимал покачивание его головы за изъявление согласия на надбавку. Оценивая хорошего раба-виноградаря в 8 тысяч сестерций, ссылаются на более серьезное свидетельство Колумеллы. Он начинает с утверждения, что, как правило, виноградарей выбирают среди самых дешевых рабов, но что он, напротив, относит их к самым ценным; что он не считает цену слишком высокой, если он заплатит за хорошего виноградаря 8 тысяч сестерций, – столько же, сколько за 7 югеров виноградника. Это, если можно так выразиться, скорее цена произвольная, чем настоящая оценка; она не дает никаких указаний для нужных вычислений.

Но имеется целый ряд других оценок, не вызывающих подобных сомнений. Марциал, рассказывая о продаже одной женщины, говорит, что если бы торговец не допустил некоторой оплошности, то за нее могли бы дать 600 денариев; в другом месте речь идет о рабе, купленном за 1300 денариев. Один отрывок Петрония, приводимый, как и предыдущий, Дюро-де-ла-Маллем, имеет, как мне кажется, более общее значение и более широкое применение. Тысяча денариев обещается тому, кто приведет или укажет местопребывание беглого раба. Это, конечно, простое вознаграждение, а не цена раба, а Дюро-де-лаМалль предполагает, что вознаграждение должно быть ниже цены раба, чтобы его хозяин был заинтересован в возвращении своего неверного слуги. Но не следует забывать, что он мог быть вдвойне заинтересован. Беглый раб представлял для него свою личную стоимость, а кроме того вознаграждение, которое можно было требовать с того, кто его приютил: вспомним остроумный комментарий Летрон-на к александрийскому объявлению, касающемуся бежавшего раба. Рим во все эпохи налагал на укрывателей подобного рода штрафы: закон Константина присуждает их к уплате двойной стоимости раба, поэтому господин вполне мог обещать эквивалент настоящей стоимости тому, кто донесет. Я знаю, что в данном случае не делается различия между обратным приводом и доносом: это простой случай иска о взыскании убытков. Но, с другой стороны, заметим, что речь идет о рабе для роскоши, о молодом красивом рабе. Чтобы получить его обратно, господин не остановится перед уплатой полной стоимости; а в том случае, если бы он стоил больше, то сумма, предложенная тому, кто его вернет, могла быть не меньше стоимости более простых рабов. Оценка, данная Горацием в вышеприведенном отрывке, относится к рабу той же категории. Он молод, красив, образован, скромен и, несмотря на это, склонен к побегам; но недостаток, объявленный без предоставления гарантии, так ловко маскируется похвалами, что покупатель думает, что он совершил выгодную сделку, купив его за 8 тысяч сестерций. Цена более высокая, чем в предыдущем случае, но это не должно никого удивлять, так как для этой группы слуг приходится допустить повышение средней стоимости.

Эти цены и цены, близкие им, встречаются также в некоторых надписях. Обычай освобождать рабов под видом продажи их божеству продолжался в Греции вплоть до эпохи римского владычества. Не говоря уже о ценах, которые на основании одного лишь постепенного повышения можно отнести к данной эпохе (10, 15 и 20 мин), есть и другие показатели, которые определяют эпоху той валютой, в которой они выражены, и тем видом монет, в которых они обозначены. Так, в Тифорее мы находим рабу, оцененную в тысячу денариев, а в другой надписи – двух женщин, выкупленных вместе за 3 тысячи денариев. Этот выкуп, как мы видели, данный при посредничестве бога, представлял собой стоимость раба; и цена должна была быть более или менее одинаковой в Риме и в Греции для одной и той же эпохи.