Текст книги "История рабства в античном мире. Греция. Рим"

Автор книги: Анри Валлон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

5

Среди всех категорий рабов не было, без сомнения, более жалких, но в то же время и более страшных. Это были люди, отобранные из числа самых сильных и обученных искусству владеть оружием, чтобы увеселять народ зрелищем своих битв. Привыкшие к крови и ранам, видя постоянно перед глазами смерть, они не знали ни опасностей, ни страха. Но эти привычки, эти нравы, эта привычная смелость, разве не могли они обратиться в другую сторону, неся с собой ужас? Вынужденные посвятить свою жизнь удовольствию своих господ, разве не могли они рискнуть ею, чтобы отомстить им за все свои собственные обиды? Эта мысль занимала все умы, и рано или поздно она должна была вырваться наружу под влиянием человека, более закаленного. Роль такого человека выпала на долю Спартака.

Спартак, фракиец по национальности, номад по происхождению, соединял огромную физическую силу с такими душевными качествами, которые очаровывают и "покоряют людей. Это прирожденное обаяние его характера усиливалось еще благодаря очарованию таинственности. Рассказывали, что в первый раз, когда его привели в Рим для продажи, видели вечером, как вокруг его головы обвилась змея, не нарушая спокойствия его сна; его жена, искусная в толковании таинственных откровений судьбы, увидела в этом знамение того, что он достигнет великого могущества, увенчанного счастливым концом. Заключенный вместе с 200 других фракийцев и галлов в «бойне» (так назывались эти «фабрики смерти»), принадлежащей некоему Лентулу Батиату, отдававшему их в наем в Капуе, он сообщил своим товарищам свой план и доверился им во всем. Несмотря на то, что заговор был открыт, 78 гладиаторам удалось разбить свои оковы. Наспех вооружившись тем, что они нашли на кухне у повара, они у городских ворот встретили повозки, нагруженные оружием для амфитеатра, и захватили его. Этого было достаточно, чтобы разбить войска, посланные из Капуи для их преследования. Они отобрали у них оружие, гордясь тем, что им удалось сменить последние знаки своего рабского состояния на это оружие, отличительный признак воина. Однако вскоре римлянам едва не удалось захватить их. Претор Клодий, посланный против них из Рима, окружил их на горе Везувий, где они укрепились. С этой горы вела одна только узкая тропинка, и здесь он сконцентрировал всех своих солдат. Но гладиаторы, спустившись по отвесным стенам скал при помощи лестниц, сплетенных из виноградных лоз, врасплох напали на отряд Клодия и рассеяли его. Этот первый успех привлек к ним соседних пастухов, людей крепких и ловких; гладиаторы распределили между ними роли в своей маленькой армии; это дало им возможность без особых усилий разбить помощника нового военачальника Варина, его товарища Коссиния и самого Варина. Его лошадь и сопровождавшие его ликторы попали в руки Спартака, и чуть не попал к ним в руки и сам полководец.

Каждая победа доставляла Спартаку новых солдат; под его начальством собралось уже 70 тысяч рабов. Казалось, что с такой армией можно было отважиться на все. Однако все его усилия имели в виду только одну цель: открыть себе дорогу к родине; только там он хотел пользоваться своей свободой. Но не таковы были намерения его сотоварищей. Посвященные благодаря своему положению рабов во все соблазны роскоши, но не испытавшие их лично, они захотели, поскольку теперь на их стороне была сила, сами воспользоваться наслаждениями; они предпочли северным лесам прекрасный климат Италии с его удовольствиями и опасностями. Оставаясь победителем, Спартак был вынужден остановиться для того, чтобы грабить Великую Грецию (юг Италии), а когда он начал приводить в исполнение свой план возвращения на родину, то рабы германского племени откололись от него во главе с Криксом, и это отделение стало для них роковым. После нескольких побед они были окончательно разбиты Геллием недалеко от горы Гаргана. Спартак сгладил впечатление, оставленное их поражением, победив одного за другим обоих консулов, намеревавшихся отрезать ему путь на север. Он принес в жертву манам Крикса (его. мертвой тени) 300 пленных и победоносно продолжал свой путь. Но так как разлив реки По воспрепятствовал его дальнейшему движению, он уступил требованиям своих товарищей. Вынужденный сражаться в Италии, Спартак решил двинуться к Риму; чтобы ускорить свой поход, он сжег свою добычу, задушил пленников и вьючных животных. Со стороны римлян ему не было оказано никакого сопротивления: оба консула снова были разбиты; но он сам остановился, чувствуя, что его войско не было ни достаточно надежным, ни достаточно обученным, чтобы рискнуть на то, чего не решился сделать Ганнибал. Как и он, Спартак направился на юг Италии. Центром своих военных действий он сделал Туриум и привлек туда даже купцов с тем условием, чтобы они снабжали его войско всем, что могло способствовать его укреплению, а не ослаблению. Он пополнял свои запасы, обучал и дисциплинировал свои отряды постоянными упражнениями или небольшими набегами, которые, не развращая их, могли принести им известную выучку.

В Риме царили ужас и смятение. В тоже самое время, когда на противоположных окраинах римского мира приходилось подавлять, с одной стороны, энергичное сопротивление Сертория в Испании, а с другой – возобновившееся движение Митрадата, в самом центре Италии расширялась и как бы укоренялась война рабов, и притом каких рабов! Историк Флор со своей обычной напыщенностью делает вид, что жалеет их. «Можно еще, – говорит он, – вынести позор рабских войн, так как рабы, самой судьбой поставленные в зависимость от всего, составляют как бы низшую ступень человечества, но все же приобщены к благодеяниям нашей свободы. Что касается войны со Спартаком, то я не могу подыскать для нее названия. Когда рабы стали воинами, а гладиаторы – начальниками, то низкое происхождение одних и унизительное звание других присоединили к постигшему нас бедствию еще издевательство и позор». Он покраснел бы от стыда, если бы назвал их врагами («стыдно назвать их врагами»). Но в Риме не краснели; там боялись сражаться с ними. Во время комиций для избрания преторов никто не решался домогаться должности, сопряженной со столькими опасностями. В течение двух лет рабы торжествовали. Наконец выступил Лициний Красc и был назначен: ему скорее, чем кому бы то ни было другому, следовало подвергнуться случайностям этой войны с рабами, ему, чье колоссальное богатство было, главным образом, основано на труде этих рабов-рабочих. Ему дали шесть новых легионов. Этих смелых людей, которые всегда играли со смертью, он мог победить только дисциплиной. Чтобы укрепить ее, он не отступал ни перед какими средствами. В первом сражении войска, порученные его помощнику Муммию, бежали; он велел казнить каждого десятого, по обычаю предков. Но в то время как Красc закалял в крови своих легионов дисциплину древнего Рима, в армии Спартака начались несогласия. Галлы и германцы снова отделились и были разбиты в Лукании. Спартак, видя это, составил следующий план: он решил переправиться в Сицилию, эту классическую страну рабских восстаний, при которых было проявлено так много единодушия и дисциплины. «Двух тысяч было бы достаточно, – говорит Плутарх, – чтобы там снова загорелась затихшая война рабов, достаточно было одной искры, чтобы она снова вспыхнула». Он подошел к проливу и вступил в переговоры с пиратами, этой второй силой, господствовавшей над целой частью римского мира. Побоялись ли они потерять Сицилию, где они пользовались большой свободой во время управления Верреса? Как бы то ни было, была ли их измена обдуманна или нет (во всяком случае она была неполитична), они обманули Спартака, взяли его подарки и бросили его на берегу. Спартак попытался переправиться на остров на плотах, но на этот раз буря преградила путь его смелости. Пришлось покориться необходимости и остаться в Италии, не удаляясь, однако, от Сицилии. Он разбил свой лагерь около перешейка Региума. Красc решил окружить его здесь; он приказал вырыть от одного моря до другого ров шириной в 15 футов, длиной в 65 километров, укрепленный высокой и солидной стеной. Спартак не мешал ему. И чтобы доказать свою уверенность в победе и публично выставить напоказ то, что Красса ожидает в случае поражения, он велел распять на кресте римского пленника на виду у обоих лагерей. Спартак питался вначале тем, что давал ему полуостров, затем, когда этот источник иссяк, он в одну бурную, снежную ночь засыпал ров и перешел через него с третьей частью своего войска. Одно время Красc опасался, что Спартак прямо направится к Риму.

Это движение вызывало у Красса большое беспокойство. Спартак ускользал у него из рук, когда он, казалось, крепко держал его, когда он уже предвидел столь нетерпеливо ожидаемый им конец войны, когда малейшее промедление грозило вырвать у него выгоды победы, так как перед тем, в момент отчаяния и страха, потеряв всякую надежду, он написал сенату, что необходимо отозвать Лукулла из Азии и Помпея из Испании. Он как бы отрекся от победы, и честь ее должна была достаться тому из двух полководцев, кто первый прибудет, чтобы пожать ее плоды. Во время первой атаки, направленной Крассом против отделившегося отряда гладиаторов, победу вырвал из его рук подоспевший Спартак. И во второй, руководимой легатом проконсула, победа осталась бы за Спартаком, если бы в свою очередь на помощь не подошел Красc. Поражение, понесенное вождем гладиаторов, было значительно: он потерял 12 тысяч солдат, причем все были ранены в грудь. В ответ на это он разбил преследовавших его легата Красса и квестора Скорфа. Он уже приближался к горам Петилии, таким образом снова вступая после трех лет войны на тот путь, который он хотел проложить себе своими победами, на путь, ведущий к северу, во Фракию. Но его последний успех вновь воскресил мечты и сопротивление его солдат. Они хотели вновь испытать военное счастье и заставили Спартака вести их против римлян. Это значило идти навстречу всем желаниям Красса. Уже шел слух – и он подтверждался – о возвращении Помпея, которому предстояло бы встретиться с ними на своем пути и одержать победу. Красc вновь принялся окружать Спартака рвом, но Спартак не думал больше о бегстве. Он выстроил всю свою армию, и когда ему привели его коня, он вынул свой меч и убил его со словами. «Если я буду победителем, я найду другого; если же буду побежден, то он мне больше не понадобится». Затем, очищая себе путь среди сражающихся отрядов, пробираясь по нагроможденным друг на друга трупам и оружию, он стал искать Красса. Не найдя его, он убил двух преследовавших его центурионов; тем временем все его соратники были рассеяны. Оставшись один, окруженный неприятелем, он долго сопротивлялся как герой, но наконец пал, подавленный численностью врагов. Итак, победил Красc, но в это время подошел Помпей. Он наткнулся на отряд в 5 тысяч гладиаторов, бежавших с поля битвы, которых он уничтожил без всякого труда. Он донес сенату, что Красc разбил Спартака, но что именно он, Помпей, вырвал последние корни этой войны, «и это римляне охотно слушали и повторяли за ним», – говорит Плутарх. Не помогло Крассу и то, что он воздвиг по дороге из Капуи в Рим 6 тысяч крестов с распятыми на них гладиаторами.

6

Если бы все эти репрессивные меры и могли устрашить рабов, то римляне сами позаботились бы о том, чтобы снова дать им возможность с оружием в руках вступать в бои. Оружие, владеть которым в мирное время им запрещалось под страхом смерти и которое время от времени давалось им вместе со свободой в дни, когда Риму угрожала опасность, стало раздаваться им все чаще и чаще во время внутренних междоусобий. Как сообщники заговоров или как солдаты в гражданских войнах, они принимали участие во всех революциях, потрясавших республику, и на их долю выпало печальное утешение в том, что и они со своей стороны содействовали уничтожению вольностей. Уже Сатурнин – это орудие Мария – в подготовляемом им движении в самом центре Рима показывал им в качестве знамени, чтобы заставить их взяться за оружие в его пользу, шапочку вольноотпущенника. Сам Марий обратился к ним с более непосредственным призывом, когда Сул-ла овладел городом, а этот последний в свою очередь, после одержанной победы, ввел в римские трибы 10 тысяч отпущенных им на волю рабов. Каталина, заимствовавший у прежних рабских восстаний их тактику разорения и поджогов, при их выполнении рассчитывал главным образом на городских рабов; чтобы увеличить свои силы, он рассчитывал также на рабов в остальной Италии, и сенату доносили, что восстание среди них готово вспыхнуть повсеместно, в Капуе и в Апулии. Не хватало солдат, чтобы следить за ними; гладиаторов было слишком много, – их поэтому рассылали по разным муниципиям, чтобы их изолировать и сдерживать. Это, однако, не помешало Катилине найти больше рабов, чем было ему желательно, когда он начал войну. Он был даже вынужден отказывать им из опасения придать своему предприятию характер войны рабов, боясь, что не сумеет удержать их в нужных границах и во всяком случае восстановит против себя всех свободных.

Эта осторожность, продиктованная ему интересами самого заговора, не встречается больше в тех смутах, которые продолжались в Риме после Катилины. Цицерон, указывая на освобождение преступников и восстания рабов, как на одну из причин своего падения и изгнания, ставит в большую заслугу Милону то, что он подавил все усилия и бесчинства Клодия, купив гладиаторов в интересах защиты государства, «которое все зависело от моего спасения», как самодовольно говорил Цицерон. Во время гражданских войн едва ли больше стеснялись прибегать к подобным средствам. И с той и с другой стороны не только принимали, но и старались привлечь к себе подобных помощников и почти всегда оспаривали друг у друга гладиаторов и пастухов, этих старых солдат Спартака, и не раз еще разбивали цепи закованных рабов. Их можно встретить в лагере Лабиена после поражения Помпея, в двух африканских армиях, также и в испанской. После убийства Цезаря заговорщики, отправившись занимать Капитолий во имя свободы, шли под конвоем гладиаторов.

Вторая гражданская война, начатая при подобных же обстоятельствах, пошла по тому же пути. Побежденный Антоний искал себе поддержку даже в тюрьмах рабов, и затем, позднее, когда он был разбит уже не заговорщиками, а Октавием, наибольшую верность сохранили ему гладиаторы, собранные им самим в Кизике для празднования триумфа, надеждой на который он так себя ласкал. Не будучи в состоянии дойти до него, они все же спешили присоединиться к нему и согласились сложить оружие только тогда, когда поверили в его смерть. Октавий набрал из того же источника до 20 тысяч человек для службы во флоте. Секст Помпей всячески ухаживал за своими вольноотпущенниками и слугами, чтобы удержать их при себе, и, владея Сицилией, он значительно увеличил свою армию навербованными там рабами. Верный данному слову, Секст в договоре с триумвирами потребовал свободы для всех, кто сражался под его начальством. Но после победы Октавий разослал во все армии письма, которые должны были быть вскрыты в один и тот же день и немедленно приведены в исполнение. Речь шла о рабах. Все были приведены в Рим, возвращены своим старым хозяевам или же их наследникам из уважения к праву собственности. Те же, которых не требовали обратно, были казнены недалеко от того города, откуда они бежали.

Эти нарушения данного обещания привели к тому, что рабы ясно поняли, чьи интересы они должны защищать во время этих смут. Поэтому параллельно с гражданскими войнами, где они нередко сражались за других, мы видим также продолжение рабских войн в «разбоях»; это было официальное название их восстаний против притеснявшего их общества. Они выступили более решительно как в Италии, так и в Сицилии после этого исключительного акта вероломства со стороны Октавия: собираясь группами, они грабили окрестности Рима и были скорее похожи на фуражиров, чем на простых разбойников. Понадобились самые энергичные меры, чтобы их усмирить. К этим мерам приходилось повторно прибегать в правление того же императора. При Тиберии новое волнение рабов по призыву старого преторианца готово было потрясти всю южную Италию, если бы оно не было подавлено в самом зародыше, благодаря счастливому стечению обстоятельств. Чтобы успокоить это волнение, пришлось привести в Рим вождя и главных зачинщиков. Римляне, по словам Тацита, с ужасом видели, что число рабов в частных домах увеличивается до бесконечности, тогда как число свободнорожденных жителей с каждым днем все убавляется. После смерти Калигулы гладиаторы хотели всех перебить. В правление Нерона – новое движение гладиаторов в Пренесте, и народ невольно вспоминал Спартака и все прежние несчастья. Но к чему все эти попытки? Разве рабы не занимали во время войн вполне определенное место рядом со свободными в армиях, независимо от того, приходилось ли защищать империю с Оттоном против Вите-лия, с Вителием против Веспасиана или нападать на нее с Сакровиром? «Недостойная и отвратительная поддержка, – говорит Тацит с презрением, которого уже больше не разделяли, – недостойная поддержка, которой, однако, домогаются самые щепетильные и суровые полководцы в результате гражданских войн». А свободные люди в свою очередь – разве не были они счастливы тем, что среди всех превратностей судьбы, сопровождавших каждую революцию, они могли найти среди них убежище и избежать смерти под покровом рабства?

Итак, отношение рабов к своим хозяевам соответствовало отношению к ним этих последних: благодарность – за добро, злоба и месть – за злоупотребление властью. Исходя из этого, нам кажется, что взаимоотношения хозяев и рабов следует рассматривать с двух противоположных точек зрения. История, во всяком случае, представляет доказательства защитникам и того и другого взгляда. Нельзя только подсчитывать факты, их надо взвесить каждый в отдельности, исследовать лежащие в их основе принципы и посмотреть, что является правилом и что исключением. Исключения могут быть очень многочисленны, по крайней мере с точки зрения истории, если моралисту вздумалось поместить в сохранившиеся для нас сборники преимущественно подобные анекдоты. Тем не менее факты, вытекающие из определенного принципа, сохраняют за собой общее значение, и отсюда следует исходить в своих суждениях. Итак, в основе отношения к рабам в Риме лежал принцип жестокости, породивший, в свою очередь, ненависть и жажду мести, – и вся история подтверждает этот логический вывод. Несмотря на опасности, сопровождавшие заговоры, несмотря на вполне обоснованный страх, который должна была внушать рассеянным повсюду рабам сильная и могущественная организация государства, рабы все же составляли заговоры, они все же восставали. И эти волнения, более или менее обдуманные, более или менее распространенные, оставили длинный след на протяжении всех веков, которые мы окинули беглым взором, и являлись энергичным протестом против угнетавшего их ига.

Ничего другого и нельзя было ожидать от тех чувств, которые развились в рабском сословии под влиянием всех ужасов их положения, и Риму пришлось испытать не только одно это отрицательное действие, так как институт рабства оказывал двойное влияние и на класс порабощенных и на класс свободных. Мы доказали это по отношению к Греции, нам остается установить это и по отношению к Риму, опираясь на столь же решающие факты.

Глава девятая.
ВЛИЯНИЕ РАБСТВА НА СВОБОДНЫХ

1

Опасности, грозившие со стороны рабства хозяевам и государствам, являлись первым следствием, вытекавшим из того противоестественного положения, в которое человек был поставлен насильно. Однако если и не всегда удавалось предотвратить эти опасности, то Рим все же всегда подавлял их, так как он был еще достаточно могуществен, чтобы противостоять им в открытой борьбе. Но были иного рода влияния, тем более страшные, что их меньше опасались и даже мирились с ними. Внедрившись в нравы, они мало-помалу превратились в привычки частной жизни, стали общественными обычаями. Они подчиняли себе все то общество, которое намеревалось заставить класс рабов служить себе. Как и в Греции, это привело к разложению семьи и к гибели государства.

Влияние рабства сказывается на жизни свободных людей так же, как и на жизни рабов; и сцены Плавта, показавшие нам его влияние на последних, в той же степени относятся и к первым. Те и другие вполне гармонируют друг с другом по своему характеру. Это – поистине рабство во всех его проявлениях и общество, в котором господствуют рабы. Если в эпоху Плавта созданные им сцены имеют еще ограниченное применение, то вскоре, как мы уже говорили раньше, успех новых, занесенных из Греции нравов поднял весь Рим до уровня этого первоначально заимствованного театра.

Какова главная пружина, действующая во всех этих комедиях? Это – как и в современном театре – любовь, но любовь раба, любовь куртизанки. И весь ход действия обрисовывает эти персонажи: речь идет уже не о чувстве, а о деньгах; все нравы приспособляются к их жизненным привычкам. Около них группируются и хозяйский сын, вся энергия которого обращена на мошенничество, и сам отец, все достоинство которого состоит в том, чтобы не дать себя одурачить; наконец, те, кто эксплуатирует первого в ущерб второму, – «бандырь», содержащий куртизанку, ростовщик, дающий на это средства (обе эти роли иногда сливаются в одном действующем лице), и рабы, ловкость которых помогает купить ее по более дешевой цене, так как рабство, так часто дающее пьесе объект интриги в лице куртизанки, поставляет ей и главного агента из среды тех же многочисленных рабов, готовых помочь молодому господину достигнуть намеченной им цели, жертвуя чувством своего долга и своим достоинством.

Таковы нравы на сцене, таковы нравы и самого общества, где мы встречаем те же мотивы и те же средства выполнения. Во все моменты жизни раб появляется рядом со свободным человеком, обязанный ему служить, но очень часто подчиняя его своей власти. Закон, вытекающий из самого характера отношений, невзирая на социальные различия, не предпринял никаких мер, чтобы предотвратить случаи, благодаря которым слабохарактерность, свойственная юности, неизбежно отдавала класс свободных в руки рабов.

Раб завладевал римским гражданином с самого раннего его детства; он влиял на его юность в силу своего образования. Под властным требованием новых веяний, стремившихся приобщить республику к идеям и обычаям Греции, к ней обратились за учителями и нашли их среди рабов. Их взяли, совершенно не считаясь с тем, что один лишь факт принадлежности этих наставников к классу рабов лишал их руководство всякого морального авторитета. Лучшие из них имели право давать советы, но не имели силы придать им обязательный характер. Это бессилие Плавт выразил в жалобах честного раба в «Бакхидах»: «Ныне не достигший еще семилетнего возраста ребенок бьет своего наставника доской по голове, если он хоть чуть дотронется до него рукой, а если пойдешь жаловаться родителям, они говорят: «О негодный старик, если ты тронешь этого ребенка, который ведет себя такхрабро…» – и наставник уходит с головой, лоснящейся как фонарь», т. е. побитый (текст сильно попорчен).

Подобное вознаграждение за добродетель едва ли содействовало тому, чтобы люди упорно продолжали придерживаться ее. Многие учителя оказывались более сговорчивыми и становились соучастниками тех беспутств, которые они должны были бы обуздывать. Та минимальная заботливость, с которой их выбирали, только облегчала им эту снисходительность и делала соучастие самым обычным явлением. В самом деле, что требовали от раба, которому поручали воспитание ребенка? Знание языка и литературы, так как хороший тон требовал, чтобы дети обучались этим наукам. Казалось, что раба слишком презирали, чтобы требовать от него других гарантий. Так как детей следовало знакомить с памятниками предков и великими примерами из их жизни и преданности родине, то считали, что они без вреда для себя могут соприкасаться с рабскими нравами, полагая, что будто бы инстинкт национального достоинства и чувство гордости, присущие римлянину, могли предохранить их от этого влияния. Но злое начало, живущее в человеческой природе, не знает различий, установленных народным правом. Оно воспринимает всякое влияние, содействующее его развитию, не спрашивая о происхождении, и нередко раб прививал порученным ему юным душам свои собственные пороки. Каких только последствий не приходилось ожидать при такой системе воспитания, опирающейся на развращенные нравы, описанные авторами Империи!

«В настоящее время, – говорит Плутарх, – хозяева, имеющие нескольких хороших рабов, заставляют одних из них обрабатывать свои поля, других назначают начальниками судов, комиссионерами или сборщиками, третьих – банкирами для управления и денежных операций, если же найдется какой-нибудь раб-пьяница, обжора, негодный ни на какую иную службу, то именно ему они поручают своих детей». Тацит бичует этот вредный обычай со всей авторитетностью, присущей его словам: «В настоящее время ребенка с самого момента рождения отдают на попечение какой-нибудь греческой рабыне, к которой в придачу дается один или двое рабов, взятых из общей толпы; и часто они оказываются самыми дурными и непригодными для этого дела». Таково было воспитание и в последний период Республики, таково оно было и в эпоху Империи. Императоры не думали бороться с этими тенденциями, так как, без сомнения, рабское воспитание, приучающее их к низкопоклонству, много содействовало тому измельчанию и унижению характера, которое склонило и держало под их игом Рим.

Раб-наставник не ограничивался только обучением своего молодого господина; он наблюдал и сопровождал его и вне учебного времени. Этому руководителю приходилось много терпеть, если он думал сохранить за собой право контроля над его поведением. «Ты мне раб, или я тебе?» – отвечал Пистоклер на все увещания своего педагога Лида. Но если он решился уступать всем его прихотям, потворствовать его страстям, то он удерживал свое порочное влияние тем, что еще больше совращал своего питомца. Каких только возможностей падения не скрывал в себе этот институт рабства под покровом языческих нравов, обожествивших самые постыдные страсти! В этом отношении Рим не отличается от Греции, разве только своим более стремительным развитием чувственности и всяких позорных удовольствий. Рабы без всяких усилий соглашались на требуемое от них соучастие: рабство ведь освобождало от необходимости быть честным. Рабам все было позволено: закон не находил нужным порицать их, а отрицательное общественное мнение к ним от этого не усиливалось. В отношении общества к молодой рабыне, сохранившейся чистой среди своего труда, и к той, которую господин обрек на проституцию, не было, так сказать, никакой разницы: и та и другая исполняли лишь обязанности, связанные с их положением. Что касается последней, то весь позор падал на те преступные, подлые создания, которые, потеряв добродетель, торговали своей красотой. Если религия все это терпела и все было разрешено самой природой рабов, то на что же могла опираться нравственность, как не на интересы семьи, которые осудили эти любовные связи за их обычные последствия – расточительность и разорение семьи. Но сами отцы семейства изображаются Плавтом весьма снисходительными к этим грехам молодости, которые они сами разделяли в дни своей юности, а многие разделяли, будучи уже мужьями, как, например, этот презренный Деменет в «Ослах».

Это влияние, во власть которого была отдана молодежь, продолжало сказываться и в зрелые годы. В «Близнецах» другой отец удивляется, слыша, как его дочь упрекает своего мужа в том, что он имеет любовницу. Среди таких забав мужья охотно забывали неприятности, связанные с женами, получившими богатое приданое. Впрочем, следует сказать, что эти «гордячки с приданым», которые, нередко купив себе мужей за наличные деньги, будучи уже в пожилых годах, не всегда были расположены делить свои права с другими. Чтобы заставить уважать их, они не нуждались в этом сомнительном посредничестве отца. Старый Демон в «Канате» не решается принять у себя в доме молодых, потерпевших кораблекрушение девушек, просящих у него приюта, из страха перед хозяйкой дома. «Идите к алтарю, пусть он лучше вам служит убежищем, чем мне». Тех же принципов придерживались и старые люди, и, как мы только что показали это на примерах, они исповедовали их даже в том случае, если на практике и не применяли их.

Эта развращенность семейной жизни проявлялась везде, при всех обстоятельствах, где только она протекала на виду у всех, – во время пиров, переходивших в оргии, которые описываются моралистами и теми, кто ими не был, как, например, Петронием; в банях, где женщины мылись вместе с мужчинами, вплоть до издания эдиктов Траяна, Адриана и Марка Аврелия, боровшихся против этого обычая, не подчинявшегося их декретам. Куртизанки, т. е. женщины-рабыни, первые осмелились перешагнуть преграды стыдливости, через которые после них так часто переступали матроны времен Империи, завидуя цинизму их проституции. Тот же дух, сопровождаемый большим соблазном и большей торжественностью, царил в театрах, где весь народ, мужчины и женщины (весталки занимали первые места), участвовал в качестве зрителей этих живых картин разврата, изображавшихся рабами: отвратительные сцены, на чудовищную наготу которых указала нам сатира под более или менее прозрачным покровом.

Эта испорченность нравов зависела, без сомнения, от более общих причин, но тем не менее нельзя не признать, что рабство сильно способствовало ее распространению. Для того чтобы эта общественная порча могла достигнуть таких размеров, в недрах самого общества должно было находиться существо, подобное человеку и лишенное, по общему мнению, каких бы то ни было моральных обязанностей, провозглашаемых человеческой совестью, существо, которое можно было направить как на путь порока, так и на путь добродетели, не оскорбляя его природы, все эксцессы которой считались дозволенными, если они были следствием приказания. Таким существом был раб, и с тех пор не считали предосудительным пользоваться в качестве законного орудия этим инстинктом зла, так тщательно выращенным в его душе. Благодаря этому соучастию более спокойно, с высоко поднятой головой ступили на путь порока. Открыто признали существующий разврат, не остановились и перед тем, чтобы выставить его напоказ и сделать из порока, лежащего в его основе, высший закон нравов с согласия общества, разучившегося краснеть.