Текст книги "История рабства в античном мире. Греция. Рим"

Автор книги: Анри Валлон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Эти трудности служат неопровержимым доказательством его истинного характера. Если бы речь шла о сокращении всякого рода землевладения до указанных норм, то это было бы, конечно, весьма несправедливо, но зато весьма просто; это было бы делом межевания. Но если вопрос касался исключительно государственных земель, то такая постановка, будучи вполне справедливой, вызывала целый ряд затруднений. Прежде чем отмерять, следовало разобраться в характере владений, а в этом разделении земель на государственные и частновладельческие и скрывалась вся трудность вопроса. Приходилось устанавливать происхождение этих владений, требовать документы и проверять их, прежде чем признать их действительными; приходилось рассматривать, каким образом государственная земля, сданная в аренду первому колону, переходила ко второму и третьему владельцу, который нередко приобретал ее за наличный расчет и всегда на законном основании. Но само собой разумеется, что давность владения не отменяет законных оснований. Эти государственные земли, данные первому колону во временное пользование, не могли быть легальным путем переданы им под именем собственности. Право государства сохраняет свою силу, несмотря на все эти передачи, способствующие уничтожению всяких следов. Однако же, если благодаря его попустительству по отношению к таким фактам не только допускались, но и разрешались подобные злоупотребления, то становится почти невозможным сообразовать точный смысл закона с требованиями справедливости, и потому это высшее право становится высшей несправедливостью. Многочисленные граждане, которые приобрели небольшую часть захваченных государственных земель на тяжелых для себя условиях, полили ее своим потом, видоизменили ее своим трудом, покрыли виноградниками, насаждениями из маслин и постройками, так что сама земля стала чем-то второстепенным, если рассматривать как главное то, что имело большую ценность, – такие граждане были теперь лишены всего этого, не будучи даже уверенными в том, что государство имело право отобрать данные клочки среди глубокого мрака, окружавшего иногда происхождение этих земель, как государство, так и частные лица не всегда могли доказать свои права. А раз возникали сомнения, то разве нельзя было протестовать? И жалобы сыпались со всех сторон. Недовольные выбрали своим орудием Сципиона Эмилиана, который, опираясь на свою славу, не побоялся пойти против народной массы, открыто одобряя эту политику убийств, жертвой которой пал Тиберий. Сенат, прикрываясь инициативой Сципиона, стал в некотором роде популярным, когда он лишил триумвиров их полномочий, передав их консулу Тудитану. Последний под предлогом войны с иллирийцами постарался уклониться от выполнения, этой обязанности, и дело заглохло. Эта отсрочка, прекратившая поступление жалоб, вновь вызвала сожаление о законе. Вся злоба плебеев обратилась против Сципиона и, может быть, способствовала его внезапной смерти, во всяком случае она сопровождала его до самой могилы.

Но сенат торжествовал: он удалил Папирия Карбона, одного из триумвиров, соблазнив его триумфом; он удалил Гая Гракха, назначенного квестором, и держал его вдали в силу долга; он внушил страх выражавшим недовольство италийцам, разрушив Фрегеллы. Он торжествовал и не видел никого, кто мог бы оспаривать его торжество, когда вернулся Гай.

Некоторые утверждали, что вначале Гай хотел уклониться от этих опасных почестей, которыми сопровождалась популярность. После смерти своего брата он как-то подчеркнуто домогался неизвестности и осуждал себя на бездействие. Но если бы он даже решил навсегда удалиться от дел, то любовь массы заставила бы его от этого отказаться. Однажды, когда он выступал в суде в защиту одного из своих друзей, весь народ сбежался, чтобы послушать его, и в своем восторге дошел до исступления. Если бы даже у него самого было достаточно сил, чтобы остаться непреклонным, то. воспоминание о брате толкнуло бы его на борьбу. Тень брата, по словам Цицерона, явилась ему однажды ночью, укоряя его в медлительности и напоминая ему о его назначении. «Одинаковая жизнь, – сказала она ему, – одинаковая смерть; мы отмечены судьбой; интересы народа этого требуют!»

Итак, он вернулся в Рим против желания сената, оправдался в своем возвращении и был избран трибуном.

Приняв на себя дело своего брата, Гай проявил то же бескорыстие, ту же убежденность, но более пламенное дарование и силу красноречия, которая укреплялась мыслью о жертве брата и о том, что ему предстояло то же самое. Первые законы, предложенные молодым трибуном, были как бы всенародным актом, чтобы умилостивить тень убитого Тиберия. Затем он приступил к делу, которому посвятил себя Тиберий: он взялся за аграрный закон. И чтобы не ставить облегчение бедственного положения народа в зависимость от медленного распределения занятых земель, он основывал колонии, раздавал бедным оставшиеся свободные государственные земли, ввел для городской бедноты ежемесячную продажу хлеба по ценам более низким, чем рыночные.

Но все эти меры оказались недостаточными. Чтобы обеспечить возможность существования свободному населению и создать ему почетное и достойное его существование, необходимо было вернуть его на землю в более широком масштабе и связать его с ней более крепкими узами. Необходимо было провести аграрный закон не только в список юридических постановлений, где он со времени смерти Тиберия стал мертвой буквой, но и в действительную жизнь, в практику. Надо было обеспечить индифферентное отношение, а в случае необходимости даже купить поддержку богатых собственников Рима в Италии. Тиберию, по-видимому, уже приходила в голову мысль о такой комбинации, которая, увеличивая сферу его действий, оказала бы более сильную поддержку его закону.

По словам Плутарха, он собирался допустить всадников к участию в судах наряду с сенаторами, а по словам Веллея, он обещал гражданские права италийцам. Это последнее утверждение может, пожалуй, найти подкрепление в том, что после его смерти его сторонники считали эту меру лучшим средством для устранения всех препятствий, мешающих проведению закона, и в том, что один из триумвиров, Фульвий, думал провести ее властью консула, которой он был облечен. Как бы там ни обстояло дело в прошлом, но Гай принял эти проекты. Выбранный на второй год трибуном, он предложил и провел оба закона, дававшие всадникам право суда, а италийцам – права гражданства или по меньшей мере звание гражданина с правом голоса. Даже провинции не были забыты в проектах его реформ. Ничего не изменяя в их правовом положении, он сделал его более терпимым, защищая их от произвола. Зерно, которое Фабий незаконно потребовал от жителей Испании, было, по его предложению, продано, а вырученные деньги отданы городам, поставившим это зерно, со строгим выговором претору, виновнику этого вымогательства.

Популярность Гая, казалось, не знала больше границ. Простой трибун, он как бы объединял в своем лице все должности, совмещая обязанности цензоров и эдилов, руководя огромными работами, заставляя строить государственные зернохранилища и прокладывать дороги, которые он проводил по прямой линии через частновладельческие земли как бы для того, чтобы измерить силу оппозиции, которую частная собственность окажет требованиям жертв в интересах государства. И тем не менее он не пошел дальше: он чувствовал другую силу, которая, несмотря на уступки, все же сохраняла все свое могущество, – сенат. В своих реформах Гай не забыл никого. Чтобы обеспечить народу все преимущества, вытекавшие из аграрного закона, он предоставил всадникам право суда, а италийцам – права гражданства. Одни только сенаторы теряли благодаря каждой из этих мер, не получая никакой компенсации, но они не потеряли надежды. И чтобы уничтожить все растущее влияние трибуна, сенат решил подорвать его в самом корне, поколебав его популярность. Он противопоставил ему его товарища Ливия Друза. Гай предложил вывести две колонии из наиболее уважаемых граждан. Друз предложил вывести двенадцать, набрав их из числа наиболее бедных. Гай предоставлял государству ежегодный оброк с участков, распределенных между избранными колонами. Друз уничтожил всякие обязательства и в каждой своей речи не забывал упомянуть, что он действует с согласия и при содействии сената. Народ начинал склоняться на сторону Друза. Он думал, что этот агент сенаторов более бескорыстен, так как, весьма мало беспокоясь о судьбе своих проектов, он отказывался принимать участие в их осуществлении и оставался в стороне от заведования теми фондами, которые тре-. бовались для их выполнения. Гай же, в то время когда против него тайно настраивали народ, покинул Рим, он, трибун, для одного из самых непопулярных предприятий: устройства колоний в Карфагене. Этой двойной ошибкой умело воспользовались его противники. Законы Гая имели для каждого заинтересованного свои положительные и отрицательные стороны. Всадники и богатые италийцы, воспользовавшиеся уже всеми выгодами его предложений, тем легче замечали затруднения, которые им еще предстояло испытать. Сам народ волновался, поддаваясь распространявшимся слухам о восстании в Италии, и на Гая падали подозрения, преследовавшие его мятежного друга Фульвия. Когда он вернулся, то оказалось слишком поздно – знатные были настроены к нему враждебно, а всадники были индифферентны; оставался только класс бедных. Среди них он и решил поселиться; их расположения решил он домогаться; с этой целью вечером накануне общественных игр, желая доставить им возможность присутствовать на них со всеми удобствами и бесплатно, он велел снести помосты, воздвигнутые его товарищами со спекулятивными целями, рискуя вызвать их неудовольствие. Эта мера сильно повредила ему, когда он в третий раз выставил свою кандидатуру в трибуны: полагают, что он не был избран, так как другие трибуны неправильно подсчитали поданные голоса. Итак, он потерпел неудачу, и на его глазах народ выбрал консулом Опимия, разрушителя Фрегелл, который начал с того, что отменил некоторые его законы и искал случая отменить все остальные. Гай решил отстаивать их, и для этого он не побоялся вступить на нелегальный путь. Будучи простым частным лицом, он обратился с призывом к сопротивлению государственной власти. Это как нельзя лучше отвечало ожиданиям его врагов, всячески раздражавших его, чтобы толкнуть на путь насилия и получить возможность обвинить его. В день, назначенный Опимием, когда присутствовали сторонники обеих партий, был убит ликтор консула, оскорбивший друзей Гракха. Его тело, положенное на погребальные носилки, было встречено сенатом выражениями глубокой скорби, но народ был возмущен вбзданием таких почестей наемнику, вспоминая о том бесчестии, которому подверглись останки Тиберия, его трибуна. Борьба была отсрочена, но лишь для того, чтобы принять более решительный характер. Сенат облек Опимия диктаторской властью формулой, объявлявшей республику в опасности. Приходилось думать о защите самой партии, а не только законов. Фульвий сновал повсюду, подстрекая толпу. Один только Гай оставался спокойным среди этого шума; на нем лежала печать глубокой скорби. Покидая Форум, он остановился перед статуей своего отца, долго смотрел на нее, не проронив ни одного слова, заплакал и потом продолжал свой путь. Взволнованная толпа провожала его домой. В то время как Фульвий проводил ночь в оргиях, стараясь вместе со своими товарищами забыть предстоящие ему на следующий день заботы, народ охранял дверь дома, где жил Гай, в глубокой тишине и сосредоточенности, как бы перед приближением великих общественных бедствий. Гай тоже провел ночь в размышлениях; но борьба была неизбежной. Фульвий, придя в себя после разгульной ночи, роздал своим друзьям оружие, которое он хранил как трофеи после своей победы над галлами, и с большим шумом направился занимать Авентинский холм. Брат Тиберия не мог допустить, чтобы его сторонники погибли без него. Он вышел, не взяв никакого оружия, кроме простого кинжала, как если бы он шел не на бой, а на жертвоприношение. Его жена остановила его у порога, как бы угадывая его мысли, но она не смогла удержать его ни своими мольбами, ни слезами. Он осторожно освободился из ее объятий и молча пошел, чтобы присоединиться к своим. Он все еще пытался, если возможно, избежать кровопролития. Сын Фульвия, совсем еще мальчик, изумительной красоты, был отправлен к консулу с предложением мира. Его отослали обратно с угрозами. Гай сам хотел отправиться в сенат; друзья удержали его и снова отправили молодого Фульвия, которого там и задержали. Опимий спешил положить этому конец. Пехота и критские стрелки без труда рассеяли этот плохо организованный отряд. Фульвий был задушен в общественной бане вместе со своим старшим сыном. Что касается Гая, то никто не видел его ни сражающимся, ни хватающимся за свой кинжал. Когда последняя надежда была потеряна, он вошел в храм Дианы и хотел пронзить себя кинжалом, который он взял с собой. Два друга обезоружили его, уговорили спастись бегством и позволили убить себя при переходе через «Свайный» мост, чтобы этим задержать его преследователей. Толпа, видевшая угрожавшую ему опасность, не сумела оказать ему нужной поддержки, ограничиваясь словами и бессильными пожеланиями! Чаша терпения Гая переполнилась. Прежде чем покинуть храм Дианы, он обратился с мольбой к богине, чтобы она покарала эту неблагодарную толпу, которая добровольно отдавалась в рабство. Как бы для того, чтобы закрепить свое проклятие, он вошел в рощу Фурий и приказал своему рабу убить его; исполнив его приказание, раб затем покончил с собой над его трупом. Во время этого восстания было убито и сброшено в Тибр более 3 тысяч человек. Ребенок, посланный с мирными предложениями и задержанный там перед битвой, был также хладнокровно задушен после одержанной победы: жертва, достойная тех алтарей, которые Опимий воздвиг в честь богини Согласия.

5

Проклятие Гая было услышано, и у народа, допустившего его гибель, были, правда, еще честолюбивые демагоги, но не было ни одного искренне преданного ему защитника; исключение составлял только Ливий Друз, который, как бы для того, чтобы искупить вину своего отца, снова взялся за дело Гая, но пал жертвой тех надежд, которые он воскресил, не имея силы их осуществить. С этого момента судьба свободного класса была решена. Чтобы поддержать его перед лицом рабов, захвативших все без исключения виды труда, чтобы сделать его таким, каким он был нужен римскому государству, – сильным и честным, братья Гракхи хотели ему дать землю, т. е. работу и хлеб. Ему отказали в земле, у него отняли трудовой хлеб, оставив ему его как общественную милостыню. Эта мера, к которой Гай прибегнул лишь временно, в ожидании осуществления другой, была единственной, не только пережившей его без изменений, но и принявшей после некоторых перемен более широкие масштабы. Но можно ли было подобными средствами воскресить древний италийский народ? Перенесемся мысленно к концу республики и посмотрим, каковы оказались результаты.

Старые принципы Катона восторжествовали в деревне. Опыт показал всю их опасность для государства, но, казалось, доказывал их выгоду для хозяев. Итак, злоупотребления все усиливались. Писатели этого периода изображают нам мелкого собственника, изгнанного с участка своих отцов, большие поместья, охватившие области, занятые прежде целыми народами, и там, где некогда Цинциннаты посвящали труду свои не раз одерживавшие победы руки, – они рисуют закованные в цепи ноги, преступные руки, клейменые лбы; землю, переданную самым негодным рабам, подобно тому как преступника передают в руки палача, и, наконец, отданную скоту, – это было, как мы видели, последним словом системы латифундий. Что оставалось на долю свободного человека в этих условиях? То, что оказывалось непригодным ни для рабов, ни для скота: нездоровые местности, тяжелый труд, вызывающие отвращение работы. Варрон и Колумелла, оплакивая запущенность имений, брошенных хозяевами, спокойно описывают их эгоистические тенденции, проявляющиеся именно в этой форме, и как бы освящают их своим авторитетом, подобно тому как Аристотель, формулируя принципы тирании, как будто нисколько не заботился о свободе. Кого же можно было встретить на этих тяжелых работах? Несчастных колонов, которых нищета прикрепляла вместе с их семьями к земле, или целые народности, находящиеся на краю рабства благодаря долговым обязательствам, отдававшим их во власть кредиторов. Эта земля уже означала для них рабство, и нетрудно решить, была ли она им в тягость. «Наследники, – восклицает Марци-ал, – не предавайте земле несчастного колона, так как земля, как бы мало ее ни было, тяжело давит на него».

Раз зло приняло такие огромные размеры, то можно судить и о его последствиях. Но те же авторы избавили нас от труда прибегать к догадкам, дав нам точную картину этих мрачных явлений. «Мы сдаем на откуп, – говорит Варрон, – поставку нехватаюшего нам зерна. Мы питаемся хлебом, который дает нам Африка и Сицилия, а наш флот идет в Кос и Хиос за сбором винограда. Италия, эта земля Сатурна, эта мать, изобилующая жатвами, по словам Вергилия, – это о ней говорит Колумелла в тех же выражениях, жалуясь на то, что она живет данью, собираемой со всего мира. Тиберий писал сенату, что жизнь римлян отныне зависит от воли волн и ветра, а Плиний вспоминает о причине зла, указывая на заброшенные земли и на справедливое возмездие: «Земля плодородна при обработке… А мы удивляемся, что при работных домах нет с нее той же урожайности, как было во времена славных полководцев» (Плиний, XVIII, 4-5). Но пострадала не только производительность этой прекрасной земли, пострадало и ее население. Эта тягостная картина преследует Тита Ливия даже среди описаний прошедших времен. Встречаясь в истории с маленькими племенами, соседними с Римом, видя их энергичную борьбу и непрекращающиеся восстания, он удивляется, что едва находит следы их в таких странах, которые, не будь в них рабов, превратились бы в пустыню. Это беспристрастное свидетельство истории подтверждается признаниями Цицерона в одной из его речей, где он, выступая против Рулла, должен был в интересах процесса опровергать подобные утверждения как неотложную причину введения аграрных законов. Он безусловно признает все усиливающееся обезлюдение Италии, делая одну лишь оговорку. И это исключение служит блестящим доказательством истинных причин данного зла. Одна страна избежала общей участи (это может показаться очень странным) благодаря суровым мерам, жертвой которых она сделалась: это была Капуя. После поражения в войне с Ганнибалом в Капуе, лишенной всех своих прав и всех своих владений, уже не существовало ни патрициев, ни землевладельцев, а следовательно, не было и большого количества рабов. В ней жило земледельческое население, обрабатывавшее землю в пользу римлян, и сама она уцелела лишь как убежище сельских жителей, как центр снабжения и труда. Там не было ни внутренних захватов, ни грабежей извне, так как римский народ оберегал свое добро, а римский сенат – свои прерогативы, которым, по его мнению, угрожала бы опасность, если бы какой-нибудь гражданин завладел этой плодородной областью – Капуей. Таким образом, она продолжала держаться, несмотря на роковое влияние, которое имело на соседние области обезлюдение в привилегированных землях, и оставалась при всем своем политическом бесправии страной, наиболее богатой по доходам и по поставке наибольшего числа солдат.

Сельские жители, изгнанные со своих участков, устремлялись в города и особенно в Рим, куда соблазн общественных раздач привлекал всех праздных и всех нуждающихся со всей Италии. Но ни эти вспомоществования, какой бы тяжестью они ни ложились на государственную казну, ни тем более то нищенское содержание, которым оплачивались услуги клиентов, – всего этого было недостаточно, чтобы прокормить все эти разорившиеся семьи. Что оставалось на их долю? Может быть, ручной труд? Промышленность, ремесла, без сомнения, не были окончательно изгнаны из среды свободных людей, и мы в другом месте рассмотрим, какие элементы свободного населения с самого начального периода Империи могли войти в новую организацию труда. Но число рабов продолжало увеличиваться в Риме ничуть не меньше, чем и число плебеев, и рабский труд получил там не менее сильную организацию под руководством богатых фамилий, которые одновременно пользовались ими и для личных услуг и в целях спекуляции. Итак, простой народ сталкивался и в промысловых занятиях с конкуренцией рабов и встречал там то презрение, которым общественное мнение клеймило этого рода профессию. Плавт уже показывал нам, какую ступень в общественном уважении занимали эти наемные люди из тосканского квартала, эти маленькие люди городских триб, направлявшиеся либо к «Тройным воротам», либо в Велаб-ру, чтобы там заниматься своим скудным промыслом; и это презрительное отношение нисколько не ослабевало по мере роста нищеты. Гораций повторял обидные слова, сказанные древним поэтом об этой толпе, которую можно было всегда встретить на одних и тех же местах. Цицерон причислял к низшему грязному классу всех этих мелочных торговцев, наемных лиц, ремесленников. Сенека, говоря о некоторых изобретениях и усовершенствованиях в области промышленности, сделанных философами, спешит добавить, что они их сделали не как философы, а как простые люди. Однако Цицерон признавал за низшим классом право заниматься теми видами искусства, в которых требовалось знание, как-то: медициной, архитектурой, даже преподаванием (это касалось только очень немногих); он допускал в торговле всякого рода крупные спекуляции (это было дело всадников); он признавал земледелие одним из видов труда и, по примеру древних, считал его самым обильным источником богатства, самым благородным и самым достойным свободного человека; но народ был лишен земли! Из всех этих разнообразных видов деятельности, которые ему расхваливали, но к которым его не допускали или которые ему предлагали, но в обществе рабов и под гнетом того же презрения, народ не остановил своего выбора ни на одном. Не допущенный к первым, он не спешил протянуть руки ко вторым; он стал искать иных источников и нашел их в своем звании гражданина. Недалеко уже было то время, когда он будет продаваться, чтобы иметь возможность жить и спекулировать своим голосом. Голос его имеет цену, и горе тому, кто осмелится оспаривать у него под предлогом борьбы с искательством и подкупом этот последний источник существования. Если, однако, его голоса недостаточно, он продаст свои руки в тех же интересах («содействие за плату»); вскоре и ремесленные цехи последовали за остальными коллегиями, этими очагами волнений и мятежей, которые то закрывались, то восстанавливались и даже расширялись, в зависимости от того, были ли такие волнения желательны или нет.

Таков народ. Где же те люди, которые поддержат республику среди этих бурь? «Их несметное количество, – говорит Цицерон, – а доказательством этого служит то, что республика держится», – аргумент, который исчез вместе с ней. По его определению, это прежде всего люди честные и хорошие советники, хорошо знающие свое дело, но консул Филипп (104 г. до н. э.) сказал, что в Риме нет и 2 тысяч имущих людей. Это олигархия богачей. И если нужно их охарактеризовать с точки зрения их отношения к законам, о которых идет речь, то это они противились хлебным законам, потому что, по их мнению, эти законы порождали среди народа привычки к праздности; это богачи отклоняли аграрные законы, думая, что отобрание у них их древних владений равносильно лишению республики ее защитников. Правда, чтобы обеспечить Рим защитниками, необходимы были земли, но государству были нужны не эти защитники, выступавшие с трибуны или в сенате. Ведь недостаточно было топнуть ногой по этой захваченной честолюбием земле, чтобы из нее выросли легионы.

Вот что представляли собой люди, называвшие себя почтенными и благонамеренными гражданами. Их противниками были братья Гракхи, а их жертвой – Опимий, убийца Гая; судите же об их преданности благу государства. Впрочем, они действительно радеют о нем, так как они отождествили его благо со своим, и общественные интересы перестали отличаться чем-либо от их собственных. Но пусть они тем не менее остерегаются. Согласие с трудом удерживается на такой почве. Гай, законы которого они хотели отменить, бросил среди них семя раздора: это закон о судах. Это разделение, существовавшее в древнем Риме между патрициями и плебеями, вновь появилось в их аристократической республике, в этом государстве оптиматов («которую ты назвал нацией»). Вновь появилось два сословия: сословие сенаторов и сословие всадников. И они не всегда останутся довольны таким распределением, в силу которого после войны на долю одних выпало управление государством, а на долю других – финансовая эксплуатация провинций. Цицерон, связанный по своему положению и по своему происхождению и с той и с другой партией и искренне радеющий о пользе государства, будет тщетно стараться примирить их даже ценой взаимной снисходительности к наиболее вопиющим злоупотреблениям. Разрыв все же произойдет, и борьба между ними примет куда более грозный характер, чем в древнем Риме: ведь среди их вождей есть всегда честолюбцы, жаждущие власти, а под ними – толпа, готовая оказать поддержку всякой попытке восстания. Эта толпа, некогда бессильная перед лицом богачей, отныне является первенствующей, так как ее голос будет решающим из-за существующей между ними розни.

Эта толпа – продукт рабства. Рабство само по себе не могло бы восторжествовать над Римом, но, прогнав с земли свободного гражданина, оспаривая у него даже в городе право на труд, который мог бы еще сохранить его честным, хотя и потерявшим прежнее уважение, оно создало в недрах римского народа эту толпу – продажную, а потому и раболепствующую. Это сила, стоящая выше рабской массы благодаря предоставленному ей праву вредить правильному ходу государственной жизни и учреждений, но равная ей и отныне почти слившаяся с ней, когда речь идет о ниспровержении государственного строя. Цицерон оправдывается в том, что он не оказал вооруженного сопротивления декрету, осуждавшему его на изгнание, тем, что поражение его сторонников отдало бы республику в руки рабов. Класс бедных, приравненный к рабам благодаря презрению к ним со стороны имущих, ничем не отличался от них и в глазах честолюбцев, строивших на нем свои надежды. Они рассчитывали на него и на рабов в своих заговорах, которые, как и прежде, имели целью ниспровержение государственного строя, а средством, ведущим к этому, считали поджог города. Из его среды, так же как и из среды рабов, будут набираться солдаты гражданских войн. Вот это те войны, которые могли еще интересовать его, так как после победы военная добыча доставалась Риму, а завоеванные земли находились в Италии.

Несмотря на то что Цезарь поддерживал заговоры и возбуждал гражданские войны, он предчувствовал свое более высокое назначение и с момента вступления на должность консула решил попытаться перевоспитать эту толпу. Такова была цель его аграрного закона. Он не заимствовал целиком всей системы братьев Гракхов, которые, нанося удар всем большим поместьям, распространяли на всю Италию благодеяния сво их законов; он не восстановил также и более нового проекта Рулла, который путем продажи всех инозем ных владений Рима обещал выкупить для неимущей массы Италию. Это был бы очень удачный обмен, если бы только он мог быть осуществлен и если бы деньги, вырученные за завоеванные земли, пройдя через руки Рулла и других децемвиров, действительно достигли бы намеченной цели. Проект Цезаря, более ограниченный, имел то достоинство, что возбуждал меньше опасений и был более осуществим. Он оставлял неприкосновенными государственные земли, захваченные как до Гракхов, так и после них. Он воспользовался мыслью Рулла в том ограниченном ее виде, как она выражена в одном пункте более позднего предложения Флавия, орудия в руках Помпея. Он удовольствовался пустующими и свободными казенными землями (при этом он первоначально исключил область Капуи) и предлагал на обычные средства государства выкупить у желающих продать, согласно оценке цензоров, некоторые удаленные земли Италии, куда бы Рим мог выселить часть своего праздного и безработного населения. Этот закон, отвергнутый вследствие подозрительности сената, был принят народом, и 20 тысяч семейств были извлечены из этой городской тины и возвращены земле, труду и достойной их жизни. Итак, Цезарь нанес удар тому двойному злу, которое подрывало силы Рима и Италии. Но это было лишь началом реформы, а уже все находившиеся в распоряжении государства земельные фонды были исчерпаны. Пришлось бы затронуть и большие государственные поместья. Когда победа сделала его господином Рима, ему пришлось бы навсегда отказаться от надежды примирить со своей властью аристократию, если бы он к потере ими свободы прибавил бы еще и эту обиду. Он отказался от аграрного закона и должен был принять хлебный закон, так как последний был неизбежным дополнением первого. Рим во что бы то ни стало должен был принять один из двух семпрониевых законов. Он принял его, но несколько видоизменил. Эта нестройная толпа, переполнявшая благодаря предшествующим смутам Рим и претендовавшая на общественные раздачи, была переписана: приблизительно половина (150 тысяч на 320 тысяч) была вычеркнута из списков, и, кроме того, были приняты меры, чтобы более регулярно заполнять в будущем освобождающиеся места. Средства, в которых Цезарь отказывал праздности, он решил предоставить труду. Он раздал земли в провинциях, выселив из Рима в разные заморские колонии 80 тысяч человек. За недостатком земли он предоставлял им работу в Италии, потребовав, чтобы при стадах, которые паслись на государственных пастбищах, третья часть пастухов была из людей свободных. Он заселял сельские местности и разгружал города. Он призывал и удерживал там лиц, которые своим присутствием не только не были в тягость, а, наоборот, могли оказывать ему полезное содействие; он запрещал сыновьям сенаторов какие бы то ни было путешествия и более чем трехлетнее пребывание вне Италии всем гражданам, достаточно богатым, чтобы отправиться путешествовать, и достаточно молодым, чтобы активно участвовать в общественной жизни (от 20 до 40 лет).

Эти начинания, прерванные второй гражданской войной, были продолжены Августом. Его пугала общественная развращенность; это был неиссякаемый источник революций, и его нельзя было уничтожить, закрывая или отменяя комиции. Если бы у этой праздной черни не было бы голоса, который она могла продавать, она, пожалуй, стала бы торговать собой. Причиной же этой праздности он считал те мероприятия, при помощи которых думал и помочь ей. Он решил отменить общественные раздачи. Но этот обычай был не столько причиной, сколько следствием, и чтобы уничтожить его, надо было сперва разрушить самую основу, Несмотря на всякого рода вспомоществования, бедность уже давно превратилась в нищету. Надо было вернуть народу возможность содержать себя трудом. Август попытался ослабить отвращение к труду и устранить те преграды, которые закрывали доступ к нему. Он в одинаковой степени покровительствовал земледелию и торговле, как и занятиям в городе; он предоставлял некоторые льготы ремесленникам; он выдавал семьям пособия для воспитания детей; он создавал колонии и стремился привлечь туда поселенцев, наделяя их более широкими гражданскими правами. Но всего этого было недостаточно, чтобы отменить общественные раздачи. Он несколько преобразовал их, подобно Цезарю исключив из списков всех посторонних, но он сохранил их и снискал себе этим даже право на расположение толпы. После него все императоры придерживались той же политики. Наиболее мудрые старались, следуя его примеру, как мы это увидим в дальнейшем, вернуть граждан к труду как сельскому, так и городскому. Это был единственный способ борьбы против все прогрессирующего падения, так же как и единственный способ обеспечить государство укреплением его двойной основы – военной и финансовой. Но помимо этого, все они стремились щедростью снискать народное расположение. И некоторые из них, отказавшись от мысли перевоспитать народ, еще более развращали его, как бы для того, чтобы в этом падении он окончательно утерял всякое чувство свободы. Раздачи хлеба стали производиться в более широком масштабе, число ежегодно устраиваемых зрелищ значительно увеличилось, и все, что можно было сказать о римском народе времен Империи, заключалось в двух словах: хлеба и зрелищ.