Текст книги "История рабства в античном мире. Греция. Рим"

Автор книги: Анри Валлон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

Глава вторая.
ИСТОЧНИКИ РАБСТВА В РИМЕ

1

Рим получал рабов из тех же источников, что и Греция, и римское право относило их к двум категориям: рабом рождались или им становились.

Рабом рождались: это право господина на потомство своих рабов не могло быть смягчено у народа, который собственность окружал своего рода ореолом гражданской святости и который ставил «квиритский надел» выше общего права. Поэтому, когда впоследствии мнения прославленных юристов, этих «первых лиц в государстве», разделились по вопросу о том, «является ли дитя рабыни приростом?» – не подумайте, что спор идет об его положении. Это не природа оспаривает его у хозяина, а ростовщик. Это вопрос собственности, а не свободы. Поскольку рабство было заключено в довольно тесные рамки благодаря простоте нравов, соотношение между мужчинами и женщинами было, вероятно, более равномерным, браки между ними – явлением более обычным и воспитание детей стоило дешевле в обстановке деревенской жизни, более или менее общей для всех. Римляне, кажется, рассчитывали каждую весну на этот приплод, как на всякий другой: отсюда название verna (весенний), даваемое детям рабов. Когда земельный надел гражданина увеличился, стали находить средства возможно скорее возвращать матерей на работу, оставляя только одну для воспитания младенцев. Итак, даже при данных условиях рождение рабов представляло некоторую выгоду. Это источник богатства, которым отец семьи не должен пренебрегать, и Колумелла, так же как и все те, кто писал о сельском хозяйстве, высказывается за поощрение деторождения рабынями. Дети увеличивают цену матери, подобно тому как ягнята увеличивают цену овцы. Вергилий в тех же выражениях говорит о младенцах, лежащих у груди своей матери:

Лежат у сосцов два рожденных ягненка,

а Гораций, вдохновленный видом семейного очага, с удовлетворением причисляет толпу юных рабов к остальным богатствам дома:

Лежит толпа своих рабов, богатства знак,

Вокруг божеств сияющих.

Этот источник, наиболее ценный для семьи в тот начальный период, когда дитя раба могло забавляться вместе с сыновьями господина в условиях простой деревенской жизни, потерял свой характер, как мы это отметили уже для Греции, когда рабство распространилось и расстояние между двумя группами увеличилось. Тогда молодой раб, рожденный и воспитанный в унижениях рабской жизни, нередко носил на себе это двойное клеймо рождения и воспитания. Однако могло случиться, что раб, имевший счастье быть приближенным к господину, в силу длительной привычки и более интимных отношений получал тогда другое наименование за свою привязанность и за свои услуги. Мы имеем пример молодого verna – раба, усыновленного своим господином. Но это могло быть также как бы знаком отличия среди толпы купленных рабов: рабы и даже вольноотпущенники удерживали это название на своих могилах.

Рабом становились: если коснуться прежде всего внутренних источников, то мы увидим, что этому могли содействовать воля отца, требования кредитора и сила закона, – теми различными способами, которые были характерны для каждого из этих моментов. Отец был абсолютным господином над жизнью своего ребенка. Для того чтобы родившийся имел право на жизнь, он должен был быть признан и воспитан отцом. Подобно тому как в более раннюю эпоху отец мог его убить, точно так же как должен был при известных условиях его подкинуть, он сохранял право продать его, и это право было столь полным и непререкаемым, что продажа, совершенная по всем формам гражданского отчуждения, не могла его уничтожить. Оно вновь восстанавливалось, как только покупатель отказывался от своих прав вследствие акта вольноотпущения; оно могло благодаря новой продаже опять временно аннулироваться, не теряя, однако, своей силы; лишь в третий раз оно прекращалось. Итак, власть отца семьи, бывшая, как было уже сказано, самым полным выражением могущества Рима, проявлялась с наибольшей абсолютностью по отношению к существам, связанным с ним самыми тесными узами, узами природы и крови; и законовед с гордостью говорил, что это составляет величие его родины: «Ведь нет, можно сказать, никаких других людей, которые бы имели такую власть по отношению к своим сыновьям, какую имеем мы».

Право подкидывать и продавать своих детей признавалось за отцом и удерживалось в течение всех эпох римской истории с теми видоизменениями, которые зависели от природы этих двух явлений. Подкинутый ребенок не становился в силу самого этого факта рабом того, кто его подобрал. Между ними устанавливались лишь отношения воспитанника к воспитателю или кормильцу. Речь шла только о содержании, и Траян на вопрос Плиния ответил, что ни в коем случае факт воспитания не должен был служить предпосылкой лишения свободы. Ведь свобода была правом по рождению, правом неотъемлемым, если только оно не было продано, так как отец, подкидывая своего сына, не отдавал его.

Иначе обстояло дело с продажей: в данном случае отец отказывался от своей власти и передавал ее со всеми ее последствиями покупателю; это была сделка противоестественная, освященная законом, сделка, которая, так или иначе смягченная или ограниченная, оставила свой след в законодательстве империи эпохи христианства.

Эту абсолютную власть, которую закон XII таблиц предоставлял отцу над детьми в силу так называемого естественного права, он давал и кредитору по отношению к его должнику в силу гражданского обязательства. Должник мог в силу специальной договоренности поступить в услужение к кредитору, не теряя ни своих личных, ни политических прав: он выполнял на службе у последнего работу, которая должна была погасить его долг. Но по истечении срока уплаты, при отсутствии договоренности или поручителя, его присуждали кредитору и в течение еще шестидесяти дней держали на цепи и кормили за счет нового господина: предусмотрительный закон определял количество муки и вес цепей. В рыночные дни 3 раза сряду его приводили к претору и объявляли, за какую сумму долга он был осужден. Затем, если его несчастье никого не трогало, его казнили или продавали в чужую сторону: закон не хотел допускать скопления в Риме рабов, представлявших собой печальные тени пришедшего в упадок города, мрачные образы того будущего, которое ожидало ослабленного трудом и изувеченного войной плебея и его несчастную семью, всецело связанную с его судьбой, вместе с ним свободную или обращенную в рабство. Хорошо известна формулировка закона, его логика и его бесстрастная суровость, хорошо известно, как он применялся в том случае, если должник был заложен нескольким кредиторам: «Пусть его разделят». И чтобы они не боялись, что это кровавое правосудие может обратиться против них самих, чтобы предохранить их от права возмещения, во имя которого, может быть, захотели бы взять от их собственного тела то, что они, может быть, взяли себе сверх своей доли, закон говорил: «Немного больше, немного меньше – это не сочтется за обман».

Не следует искать другого скрытого значения в этом законе, но прибавим, что не следует искать в истории и исполнения этого закона. Римское право знало тайну деления неделимых вещей (а личность человеческая, несомненно, обладала этим свойством); их продавали и вырученную сумму делили между собой. Закон сам указывал на этот способ, и если он выдвигал на первое место другую альтернативу, то это делалось для устрашения. В силу этого закон мог регламентировать случай реального раздела человека. Эта статья, столь успокоительная для участников в дележе, никогда не являлась действительно страшной для должника, подлежащего разделу.

Причисляя к источникам рабства право отца и право кредитора, следует, однако, отметить и особенности, характерные для Рима. Сын, проданный отцом, и гражданин, присужденный своему кредитору, были скорее служителями, чем настоящими рабами. Это было фактическое рабство, без сомнения законное, но все же временное. Лишившись пользования свободой, они тем не менее не лишались ни своих прав, ни тех неизгладимых черт свободного рождения, которых никогда не могло дать отпущение рабов на волю. Так обстояло дело с сыном, так как отец прибегал к этим видам продажи, чтобы научить его владеть собой, сделать из него настоящего отца семьи и полноправного гражданина. Так же обстояло дело и с осужденным должником, и Квинтилиан, стараясь найти пример, чтобы разъяснить одну из риторических тонкостей, достаточно ярко осветил этот исторический вопрос: «Раб, отпущенный на волю своим господином, становится вольноотпущенником, осужденный снова становится свободнорожденным; раб не может получить свободу против воли своего господина, получает ее даже против своей воли, по уплате долга. Для раба нет закона, к осужденным же он применяется. То, что является собственностью человека свободного и принадлежит только ему – имя, отчество, фамилия, название родовой трибы, – все это удерживает при себе осужденный». Однако и гражданин мог окончательно сделаться рабом, и он подвергался тогда тому, что римляне называли «высшей степенью потери гражданских прав». Это значит, что он переставал считаться членом не только семьи, не только государства, но как бы самого человечества; его вычеркивали из числа свободных людей. Эта кара поражала со времен Сервия Туллия того, кто уклонялся от переписи, «подобно тому как человек, удерживаемый в законном рабстве, является свободным от ценза, – говорит Цицерон, – так и тот, кто, будучи свободным, уклоняется от ценза, тем самым теряет свою свободу». То же самое имело место по отношению к тем, кто отказывался записываться в ряды легиона, как это видно из некоторых отрывков Тита Ливия. Благодаря более непосредственному применению закона о возмездии это наказание постигало еще тех, кто, будучи старше двадцати лет, разрешал купить себя как раба, чтобы получить часть суммы, вырученной от этой незаконной продажи, аннулирования которой он мог впоследствии требовать как гражданин. Наконец, оно применялось к лицам, приговоренным к высшей мере наказания. В отличие от нашего права, эта гражданская смерть наступала не после приведения в исполнение приговора, а непосредственно после вынесения его – как только относительно их произнесен приговор, они меняют свое состояние); они становились рабами в силу наложенного наказания, – рабы в силу наказания; из уважения к гражданину, к свободному человеку, в руки палача отдавались только рабы.

2

Таковы были внутренние источники рабства, и мы видим, в какой мере они могли содействовать его распространению. Смертный приговор превращал рабство в переходную ступень от свободы к смерти. Он только тогда стал содействовать фактическому пополнению класса рабов, когда впоследствии рабам, приговоренным к смерти, стали даровать жизнь, употребляя их для общественных работ в каменоломнях и рудниках. В противоположность этому порабощение гражданина, отданного в руки кредитора, сына, проданного отцом, было явлением весьма обычным в эту эпоху нищеты, когда господствовал патриций, являвшийся почти исключительным обладателем состояния и носителем государственной власти. Оторванный от работы благодаря беспрерывным войнам, простой народ меньше выигрывал от получаемой добычи, чем терял вследствие всевозможных притеснений, так как война больше разрушает, чем создает, и каким бы постоянным успехом она ни сопровождалась, она в силу необходимости ведет всегда к разорению не только побежденного, но и победителя. Чтобы жить, он должен был занимать, а ростовщические проценты в этих условиях могут иметь только один фатальный результат, так как они увеличивают сумму, подлежащую отдаче, по мере того как поглощаются полученные деньги. Поэтому он едва ли мог избежать суровых законов о долгах, т. е.

рабства. Боясь увлечь вместе с собой всю свою семью благодаря тем узам, которые связывали ее с его личностью, он чаще всего старался отсрочить приближение этого несчастья, распродавая ее членов как бы в розницу. Эта жестокая необходимость, вызываемая нуждой, и то сопротивление и восстания, которые она вызывала со стороны плебеев, отметили наиболее драматическими чертами великие события внутренней истории Рима, так прекрасно описанные Титом Ливи-ем. Этих храбрых людей, сражавшихся за пределами своей родины за независимость и господство, по возвращении домой ожидали только притеснения и рабство, их свобода подвергалась меньшей опасности во время войны среди врагов, чем в мирное время среди своих сограждан. Чтобы заставить вспыхнуть это накопившееся чувство злобы и досады, достаточно было лишь самого незначительного повода. Таким поводом при приближении вольсков (495 г. до н. э.) послужило впечатление, произведенное тем стариком, который, бледный, истощенный от пережитых страданий, бросился в середину толпы, неся на себе внешние признаки своих несчастий. Призванный на войну с сабинами, он был свидетелем уничтожения своего урожая, он видел, как его ферма погибла в огне, как все его имущество было расхищено, как был угнан его скот. Чтобы заплатить несправедливо жестокие налоги, он занял деньги. Его долг, возросший благодаря нараставшим процентам, прежде всего поглотил его поля, перешедшие к нему от предков, затем другое наследие и, наконец, как отвратительная язва, добрался до его тела. Его увел кредитор, ставший его господином или, вернее, палачом, – и рядом со своими благородными шрамами он показывал кровавые следы позорного бичевания. Вид этого старика и его рассказ возбуждали толпы должников, закабаленных так же, как и он, или только что освободившихся от долговых обязательств; слухи об этом распространялись по городу, прибавляя ужасы восстания к опасностям вражеского нашествия. При таких обстоятельствах сенат отступал от своих жестоких требований и предоставлял консулам успокоить толпу изданием какого-нибудь эдикта. Заключенным возвращали свободу при условии зачисления в войско и гарантировали неприкосновенность их имущества и детей во время похода; но как только они возвращались, их снова заковывали. Два консула были таким образом скомпрометированы благодаря вероломству сената, но Валерий, назначенный диктатором, не захотел пожертвовать этой политике популярностью своего имени. Не будучи в состоянии сдержать свое слово, он взял его обратно, сложив с себя свое звание, а народ, надеясь теперь только на самого себя, отправился на Священную гору, откуда он вернулся с трибунами (493 г. до н. э.).

Трибунат был своего рода апелляционной инстанцией, состоявшей из 5– 10 человек, прибежищем, всегда открытым для просящих, всегда активным посредником в пользу угнетенных. Но трибун мог действовать только против злоупотреблений, а закон сам по себе был достаточно суров, чтобы давить на народ. Итак, зло не прекращалось. Когда Кай Лициний Столон и Люций Секстий включали в свои знаменитые предложения новый закон о долгах, они спрашивали, не предпочитают ли видеть, как заимодавцы обманывают народ и должник за неуплату заковывается в цепи и подвергается пыткам; как кредиторы каждый день уводят с форума толпы присужденных им людей; как наиболее благородные дома наполняются закованными в цепи гражданами и как каждое жилище патриция превращается в тюрьму. Эти законы Лициния, ликвидировавшие прошлое (в 366 г.), как и те, которые уменьшением (постановлениями 354, 347 гг.) и отменой ростовщических процентов (в 354, 347 и 342 гг.) предусмотрительно заботились о будущем, оказались бессильными. В государстве не существовало больше законом установленных процентов, но страдающие члены этого организма тем не менее были данниками высшего класса, обладателя богатств и политической силы, и указанные отношения не стали менее суровыми оттого, что перестали быть регулируемыми.

Очевидно, что для того, чтобы помочь злу, необходимо было изменить природу заклада, а не условия кредитования: оставить обычный процент на сумму долга, но освободить должника от гарантии собственной личностью.

Как и в случаях с Лукрецией и Виргинией, так и сейчас преступная страсть одного из угнетателей, злоупотребление своей властью дало толчок тому событию, которое, по словам Тита Ливия, положило начало «новой эре свободы» для римского плебса.

Патриций из рода Папириев получил за долги в качестве залога сына одного плебея по имени Публи-ций. Он думал иметь в лице этого ребенка только раба; но так как чувство своего свободного происхождения возвышало Публиция над тем положением, которое он занимал в настоящий момент, то хозяин, придя в ярость, велел раздеть его и наказать розгами. Молодой человек, весь истерзанный, убежал к народу, громко жалуясь на бесчестие И жестокость кредитора; толпа, тронутая несчастием юноши столь нежного возраста и возмущенная нанесенной ему обидой, подстрекаемая представлением о своих собственных бедствиях и мыслью о своих детях, устремляется на форум, а оттуда в курию. Это внезапное волнение заставило консулов собрать сенаторов; все прибывавшая толпа бросилась к их ногам, указывая на окровавленное тело жертвы. «В этот день, – говорил Тит Ливии, – плохо сдерживаемая страсть одного человека разорвала страшную цепь долговых обязательств, и консулы получили предложение объявить народу, что «ни один гражданин, если только он не был уличен в преступлении, не мог до начала отбытия наказания содержаться в оковах;

чтобы кредиторы брали в залог имущество должников, но не их самих» (закон Петилия 326 г.). В силу этого закона все граждане, взятые за долги, были освобождены и принимались меры к тому, чтобы и впредь они не могли подвергнуться такому обращению».

Таким образом, та неприкосновенность, которую трибун гарантировал угнетенному благодаря своему вмешательству, была введена в закон и стала достоянием всех. Та же самая мера, которая обеспечивала свободу должника, способствовала тому, что случаи продажи сына отцом стали более редки; эта форма рабства сильно сократилась, но все же она не была окончательно отменена. Интересы богатых противодействовали этому закону. Тридцать шесть лет спустя подобное же покушение увлекло восставший народ на Авентин-ский холм и угрожало Риму гражданской войной; даже во время Пунических войн можно было еще встретить должников, присужденных кредиторам и содержащихся в оковах: после битвы при Каннах диктатор, по словам Тита Ливия, пожертвовав честью государства ради необходимости, предложил освободить всех осужденных за преступления и за долги, если они возьмутся за оружие; и он вооружил шесть тысяч человек оружием, отобранным у галлов. Что же касается реального рабства, то оно нисколько не было ограничено. Уголовное право продолжало карать этой высшей степенью унижения, отнимавшей у человека отечество и свободу, продавая уклонившегося от переписи или от военной службы или отправляя виновного на общественные работы. Новое применение рабства в качестве непосредственно налагаемого наказания встречается еще в начале Империи в постановлении сената, внесенном Клавдием; оно касалось свободной женщины, вышедшей замуж за раба, и предусматривало не менее восемнадцати различных других случаев. И это рабство было настоящее и полное. Осужденный, которому удавалось спастись и записаться в солдаты, подобно рабу, приговаривался к смерти. Ребенок женщины, ставшей рабыней в силу наказания, навсегда оставался рабом в силу наказания.

3

Все же кадры рабов пополнялись преимущественно извне. Известно, с какой суровостью римляне осуществляли право войны. Они осуществляли его даже по отношению к самим себе; гражданин, как и неприятель, взятый в плен на войне, лишался гражданских прав, становился вне закона и как бы переставал существовать как личность. Не раз сенат применял эти суровые принципы, поражавшие гражданской смертью тех, кто спас свою жизнь ценой свободы. Их оставляли в рабском положении, которое они предпочли смерти. За них отказывались давать выкуп; после битвы при Каннах предпочли выкупить и вооружить восемь тысяч рабов; если же неприятель, как это сделал, например, Пирр, отсылал их по собственной воле или если тяжелое положение государства заставляло принять их и даже вновь использовать, то они занимали уже не прежнее положение, а понижались на один ранг: бывший всадник становился пехотинцем, бывший пехотинец причислялся к вспомогательным войскам. Они должны были служить и носить свое позорное клеймо до тех пор, пока не искупят своей вины, представив оружие, снятое ими с двух убитых ими противников. Те же строгие правила военного режима удерживались и в установлениях гражданского права. Пленник считался мертвым, его брак расторгнутым, наследство открытым, а имения считались бесхозяйными. Но внешняя практика очень скоро смягчила суровость закона. Когда пленник, освобожденный благодаря выкупу или спасшийся бегством, возвращался, то принято было считать, что он никогда не был пленником. Он вступал во владение своим имуществом и всеми своими правами, которых он не был лишен правом давности, этой хранительницы права спокойного владения.

Это право войны Рим применял и к своим врагам, но уже без тех оговорок, которые ослабляли или уничтожали его действие по отношению к гражданам. Побежденные обращались в рабов, причем они даже не могли быть уверены, что им будет оставлена жизнь. После триумфа многие, как правило, предавались смерти, иногда их избивали в лагерях или же их самих заставляли уничтожать друг друга во время той борьбы, которая служила для увеселения солдат. Остальных, в том случае если нельзя было произвести обмена, обращали в рабство. Подобные примеры мы встречаем в самую раннюю эпоху историй Рима. Они становились все более многочисленными в течение тех долгих италийских войн, когда республике приходилось выдерживать упорную борьбу с соседними племенами. Во время войн с Ганнибалом, где Рим все на тех же полях сражался за свое существование, для него после многих зловещих дней настали и дни победы со многими пленными. Большая часть их еще до битвы при Каннах явилась предметом обмена; впоследствии более пятнадцати тысяч были проданы в пользу государства, и когда после разрушения Карфагена в 202 г. война захватила весь мир, то все театры военных действий стали поставлять свои жертвы, пополняя класс рабов.

Сицилия видела, как ее земли и народонаселение сократились на одну десятую («децимировались»); Сардиния благодаря своим постоянным восстаниям увеличивала число своих поражений и поколения своих пленных. Цизальпинская Галлия, Испания заплатили толпами рабов римским легионам, которые выбивались из сил, чтобы их подчинить. Несколько позднее эта участь не миновала и Трансальпийскую Галлию, когда Цезарь начал против нее свою жестокую войну. Примеры мы находим на каждой странице его блестящих «Комментариев». Этой участи подвергаются целые народы. Ужас этого факта может сравниться только с жестоким хладнокровием рассказчика. Цезарь убивает, забирает и продает: «убивши сенаторов, остальных продал в рабство с аукциона». За один раз он продал пятьдесят три тысячи человек. Если верить Плутарху и Аппиану, то он взял в плен свыше миллиона, прежде чем добился той окончательной победы, вслед за которой в очень недалеком будущем ворота Рима и двери сената должны были открыться перед теми же галлами как полноправными гражданами.

Не было ничего труднее, как захватывать этих рабов, но и не было ничего труднее, как их держать. Испанцы были слишком опасны; жители Сардинии слишком непокорны; они могут гордиться тем, что именно в силу этого своего качества они дали повод, к возникновению поговорки: «Сарды – для продажи». Поэтому от них в качестве слуг нельзя было ожидать ничего хорошего. Цицерон, видя, что Цезарь расширяет театр военных действий вплоть до Британии, скорбел о той печальной добыче, которую он с собой приведет и которая будет состоять из рабов, вероятно мало сведущих в музыке и литературе.

В то же самое время, когда Рим продолжал вести эти упорные и бесславные войны на западе, легкие и блестящие победы на востоке доставляли ему при значительно меньшей затрате сил толпы людей, более знакомых с искусствами и условиями рабства. Эллинские народы, к своему несчастью, столь разъединенные с самого начала борьбы Македонии с римлянами; Эпир, который, будучи сперва союзником Рима, затем отвернулся от него, не принеся, однако, с собой победы для противной стороны; Иллирия, присоединившаяся к Эпиру и к Македонии накануне поражения,– все эти народы, населявшие север Греции, заплатили весьма тяжелую дань рабству, когда Павел Эмилий завершил поражение Персея. Вслед за македонским царем среди блеска триумфального шествия двигались изображения побежденных народностей; и действительно, почти целые народы были лишены свободы и рассеяны повсюду в качестве рабов. В одном только Эпире было продано сто пятьдесят тысяч человек. Средняя Греция оставалась еще нетронутой, но та политическая зависимость, в которую она была поставлена, являлась как бы преддверием к еще более тяжелому положению. Эта политическая униженность ослабила страну, в то же время чрезмерно возбуждая в душах людей ненависть к игу. Когда они захотели разбить его, они его только усилили. Греция была окончательно покорена, и последние борцы за ее свободу отправились в Рим, чтобы увеличить собой число рабов.

То же самое происходило и в Азии. Везде войска, уходя, уводили с собой цвет побежденных народов; везде победители, прежде чем поставить все население страны, мужчин и женщин, в одинаковые условия зависимости, собирали еще дань рабами среди наиболее преданных ее защитников. Это было неизбежным следствием всякой битвы и завершением каждого похода. И если бы мы собрали все тексты древних писателей, то все же не получили бы действительной, реальной картины. В самом деле, исторические рассказы дают далеко не исчерпывающие сведения по этому вопросу. Пленников еще считали во время первых войн Италии, во время Самнитских войн, когда, имея равные шансы на успех, особенно заботливо отмечали потери, понесенные той и другой стороной, как два игрока, поставившие на карту свое состояние и свою жизнь. Тит Ливии сохранил среди всего остального и эти фрагменты древней римской истории. Но впоследствии Рим знал одни лишь победы, и, не имея основания опасаться чеголибо, даже в случае какой-нибудь неудачи, он значительно меньше стал интересоваться этим подсчетом. Привычка часто заставляла пренебрегать упоминанием их числа, которое, естественно, само собой напрашивалось. Даже сам Цицерон, возвратившись после осады Пинденисса и из своего похода на Исс, не считает своих пленников. Он ограничивается тем, что сообщает Аттику, что их продавали в тот момент, когда он писал, в третий день сатурналий. Итак, о них не говорят даже в общих терминах, за исключением некоторых замечательных случаев или таких, которые отмечены какими-либо особенностями. Так, например, называли (на этот раз опасность была очень велика) число пленников, взятых Марием при «Секстиевых водах» и при Верцеллах и состоявших из девяноста тысяч тевтонов и шестидесяти тысяч кимвров. Исчисляли также несметную добычу, захваченную Лукуллом в Понте как стране, богатой и с давних пор не подвергавшейся разорениям, сопровождающим войны; добыча была столь значительна, что раб продавался за 4 драхмы (1 р. 20 к. золотом), вол – за 1 драхму (30 коп. золотом) и все остальное в том же духе. Упоминали также о многочисленных рабах, выведенных Катоном из страны, занятие которой было для него лишь приятным путешествием, а именно с острова Кипра. Говорили о них потому, что Клодий, декретировавший эту экспедицию, оспаривал у совершившего ее Катона честь дать имя рабам. Будучи долгое время предметом спора между этими двумя славными именами – Клодиев и Порциев, они в конце концов не получили ни того, ни другого и продолжали называться кипрцами, как и прежде. Упоминали еще о сорока четырех тысячах пленных, которых Август сумел захватить в горах Салассиев, а в конце первого столетия Империи мы встречаемся с последней страницей истории евреев, на которой Иосиф Флавий смог записать все те бедствия, которые сопровождали пленение: наиболее молодые и крепкие из пленников предназначались для триумфа; из числа оставшихся – детей продали, более пожилых отправили в каменоломни Египта, огромное число распределили по провинциям, где они погибали в цирках, растерзанные хищными зверями, или от меча. Во время самой сортировки, порученной Фронтону, другу Тита, двенадцать тысяч умерли от голода; из двух миллионов семисот тысяч человек погиб один миллион сто тысяч, а девяносто семь тысяч остались рабами.

Но, по мнению некоторых, это количество было еще слишком незначительно. «Сколько врагов, столько рабов» – такова была та новая форма, которую Сизин-ний Капитон придал старой пословице, переставив ее слова и смысл: «сколько рабов, столько врагов».

Все народы прошли перед лицом римского народа в этом торжественном смотре, произведенном победоносными воинами, все народы послали на Капитолий обычные жертвы триумфов, все отдали рабству многочисленные толпы своих детей. Но привычка к этим зрелищам притупила чувство. Сама поэзия в большинстве случаев обходит молчанием эти сцены отчаяния, в которых римлянин не появлялся уже больше в качестве жертвы. Лишь одна муза Вергилия с волнением изображает эти удивительные картины. Она обращается опять-таки к Греции, и в трогательных словах Андромахи, обращенных к Энею, слышится как бы отзвук печальных жалоб Эврипида.

4

Последствия войны были одинаковы во всех странах, куда только проникали оружие и власть Рима. В областях, у пределов которых Рим остановился, он продолжал поддерживать постоянный очаг рабства, преимущественно на берегах Дуная. Пески Африки, горы Азии могли служить препятствием для вторжения и защитой для местного населения; но широкая долина Дуная и обширная равнина, спускающаяся с севера на юг к Черному морю, казалось, были предназначены во все времена быть источником рабства. Название скифов, согласно древним авторам, являлось почти синонимом раба. Пока же в ожидании давов среди рабов сцены обычно фигурировали геты. Казалось бы, что обращение в рабство должно было ограничиться этими областями и что господство Рима, распространяясь все дальше, должно было гарантировать безопасность странам, изъявившим ему свою полную покорность. Однако ничего подобного не произошло. Трудно было ожидать, чтобы в то время, когда Рим благодаря постоянному контакту с Грецией и Азией начинал усваивать все вкусы более утонченной цивилизации, он мог удовлетвориться рабами-варварами. Сирия, Киликия, Каппадокия чаще всего дают комедиям имена рабов. Рабы, происходившие оттуда, пользовались очень небольшим почетом по сравнению с другими рабами, которых цветущие города Ионии и наиболее славные области Греции посылали на службу великим людям Рима.