Текст книги "Моя столь длинная дорога"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Это метод романиста, прилежно изучающего историю. Что вам легче писать – роман или биографию?

– Содержание романа писатель извлекает из головы. В его власти в любой момент изменить характер персонажа, впутать его в какое-нибудь непредвиденное приключение, женить его, отослать за границу, убить, наконец. Но эта абсолютная свобода сопровождается у творца непрестанной тревогой. Он ведь строит без устали карточный домик – любое дуновение грозит разрушить его. От первой до последней страницы его подстерегает опасность утерять нить повествования. Работа над биографией куда безопасней! Автор словно катится по рельсам. И его поддерживают, подпирают горы материалов. Все периоды жизненного пути героя документально подтверждены. Ничто не зависит от воли автора, от его вдохновения. Кроме того, автор не чувствует себя одиноким. Когда я воссоздаю на страницах моей книги образы Достоевского, Толстого, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, они рядом со мной, их гений все вокруг освещает своим светом. При всем том, заканчивая биографию, я всегда вздыхаю с облегчением, ибо давно уже страдаю от необходимости шаг за шагом следовать за всеми поворотами сюжета, не мной придуманного. Воображение мое теряет терпение. Я жажду независимости. Мечтаю о романе, в котором ни характер героя, ни перипетии его жизни не будут предписаны мне исторической правдой. Так вот иду я своим путем, переходя от реального к вымышленному, чередуя свои радости: мудрые – когда занимаюсь научным исследованием, с опасными – когда предаюсь игре собственной фантазии.

– Обе эти радости тесно переплетаются, мне думается, в исторических романах, которые вы продолжаете писать. Tpи тома, объединенные общим названием «Наследники будущего» («Тетрадь», «Сто один пушечный выстрел», «Белый слон»), хронологически продолжают пенталогию «Свет праведных». Рассказав о восстании декабристов и его ближайших последствиях, вы приступили к проблеме отмены крепостного права и появлению терроризма в России.

– Да, это действительно главные темы моей трилогии «Наследники будущего». Самым трудным в работе над ней было воплощение этих тем в художественных образах. Ибо для меня важнее всего в романе, даже если он посвящен крупным историческим событиям, столкновение разных характеров. Поведение человека меня интересует больше, чем исторический факт, каким бы он ни был значительным. Разумеется, я сразу решил, что один из моих героев будет крепостным крестьянином. Я старался поставить себя на его место, приучал себя к послушанию и покорности, проникался его врожденной потребностью повиноваться чужой воле, но никак не мог найти сюжет. А с одним героем, даже и крепостным, романа не напишешь. Какого же господина ему дать? Вдруг меня озарило. Клим, так я назвал моего крепостного, вырос в деревне вместе со своим молодым господином – барчуком по имени Виссарион. Клим и барчук одного возраста, сначала Клим был товарищем в его детских играх, а потом стал козлом отпущения: барчук сваливал на него свои проказы. На противопоставлении их характеров я и построил фабулу. Детские воспоминания сближали Виссариона и Клима, но огромная разница в социальном положении не позволяла им стать друзьями. Клим счастлив привязанностью своего господина, он с благодарностью принимает от него любые унижения, он задохнулся бы без этого пропитанного несправедливостью воздуха. Виссарион помыкает своим слугой, но с удивлением обнаруживает, что в поворотные моменты жизни ищет его одобрения и поддержки. Таким образом, один испытывает чувство полноты жизни, если сохраняется его рабство, другой – если сохраняется его владычество. Удовольствие повиноваться и удовольствие повелевать встречаются. Или, может быть, Клим и Виссарион – две разные стороны одного и того же сознания?

Я хорошо знал жизнь русского общества того времени, поскольку тщательно изучал ее, работая над биографиями русских писателей. Теперь я не только еще раз погрузился в уже известные мне документы, но разыскал и новые – главным образом, воспоминания и дневники бывших крепостных, опубликованные в конце прошлого века. Мысленно я переселился в Россию середины прошлого столетия. Я знал цены на масло, соль, водку, я знал даже имя дантиста, вставлявшего тогда золотые зубы, я свободно передвигался по Москве. Какая это была эпоха! Эпоха диких нравов и тонких чувств, варварских обычаев и высоких идеалов. Немало мужества потребовалось Александру II, чтобы решиться на упразднение веками существовавшего порядка!.. До 1861 года в России каждый третий человек был крепостным. Различалось несколько видов крепостной зависимости. Крепостные, прикрепленные к земле, продавались только с землей. Крепостные, находившиеся в личной зависимости от хозяина – челядь, дворня, – продавались по отдельности, в розницу. Цены зависели от качеств крепостного человека. Например, хороший повар стоил столько же, сколько беговая лошадь. Лично зависимые крепостные – таков Клим – были целиком во власти своего барина, который мог их бить, женить по своему усмотрению и за малейшую провинность отдать на двадцать пять лет в солдаты. Все же при всей тяжести своего положения большинство крепостных считало себя как бы «детьми» своего барина, ибо барин, эксплуатируя и наказывая крестьян, обеспечивал им личную безопасность и средства существования. Он брал на себя ответственность за них и, отнимая у них право самим принимать решения, избавлял от мучительных колебаний, порождаемых процессом выбора. Все крепостные ждали освобождения, но многие из них отказывались от него – так страшила их безграничная свобода. Клим был из их числа. Очень я люблю моего Клима. Я так его люблю, что не смог воспротивиться его желанию вести дневник! Этот прием позволил мне подробно проследить развитие его сознания. Виссарион – человек другого склада. Он скучает в деревне, не любит мужиков, чувствует себя чужим среди них. Он изображает из себя либерала, чтобы не отстать от моды на либеральные убеждения, распространенной среди передовой молодежи того времени. В кругу республикански настроенных друзей он – ниспровергатель монархических институтов, у себя в деревне – крепостник, не задумывающийся о судьбах крестьян. Постичь мироощущение золотой молодежи пятидесятых годов XIX века можно, лишь хорошо зная состояние умов и нравы тех лет. Все эти барские сыновья родились и росли в мире, где рабство было законом. Даже Лев Толстой, столько сделавший для улучшения жизни мужиков, в ранней юности разделял распространенное убеждение, что возмутительно не рабство само по себе, а жестокое обращение некоторых помещиков с крепостными. Такова позиция и Виссариона. Они жили в атмосфере тайных собраний, перешептываний в университетских коридорах, искренней тяги к народу, который наделяли всеми добродетелями. Они мечтали уничтожить следы ненавистного прошлого, ничем не быть обязанными отцам за их щедроты, мечтали стать, по выражению одного из героев, «наследниками будущего». Но они не действовали. Они словно надеялись, что от самой своей вескости слова перейдут в действия. В конце первого тома Виссарион проигрывает Клима в карты. Таким образом, у раздавленного отчаянием Клима появляется другой хозяин. Во втором томе я приступаю к периоду, когда по России прокатилась волна энтузиазма, вызванная манифестом императора об отмене крепостного права. Но действительность быстро развеяла эту эйфорию. Обе стороны сначала воодушевились, потом сочли себя обойденными: помещики в праве наследования, мужики в своих чаяниях. И вот уже множатся политические пасквили, учащаются полицейские расправы, взрываются первые бомбы. Вся страна взбудоражена яростным столкновением эгоизма и доброй воли, вся страна превращена в национальное торжище, в ярмарку, где торгуют словами, чернилами и кровью. Посреди общего смятения Клим, уже свободный гражданин, тщетно пытается приспособиться к своему новому положению. На мгновение счастье возвращается к нему, когда он встречает своего бывшего господина. Виссарион – в кружке активно действующих революционеров. Он вовлекает Клима в подпольную организацию, где тот выполняет самую черную работу. Но и здесь, рядом с барчуком, Клим не находит душевного покоя: он разрывается между уважением к новому порядку и своей физической, врожденной потребностью слепо служить всякому, кто взялся бы им командовать. Он хотел бы целиком посвятить себя и делу царя, как помазанника божьего, и делу его врагов, которое он считает правым, раз его отстаивает барчук. Сбитый с толку происходящими событиями, Клим, как и Виссарион, арестован, осужден и сослан в Сибирь. В последнем томе я рассказываю о жизни Клима, Виссариона и еще одного революционера, Степана, накануне Первой мировой войны. Все трое бежали из Сибири и, как многие политические беженцы, поселились в Париже в убогой квартирке. Жизнь их на чужбине трагична. Они зарабатывают на пропитание, мастеря зонтики. Мир, в который они попали, им чужд, они почти ни с кем не общаются. К тому же молодое поколение русских революционеров очень отличается от них. Террористические акты для них не героические поступки, а устаревшее средство борьбы, и три старика, продолжающие пророчествовать, как и во времена Александра II, вызывают у них презрительную жалость. Клим, Виссарион и Степан, двойные изгнанники – во времени и в пространстве, – варятся в собственном соку в тесноте своего жилища. Они ссорятся, оскорбляют друг друга, мирятся. Маленькие драмы, жалкие причуды старости, тоска по утраченной родине, безумная погоня за неосуществимой мечтой – вот что составляет теперь повседневную жизнь этого крошечного мирка. Тем временем политический горизонт омрачается, приближается война, зреет революция. Дальнейшие события русской истории я описал в цикле «Пока стоит земля».

Не могу вспоминать о «Наследниках будущего», не возвращаясь мысленно в наш дом на реке Луарэ. Там, во время моих одиноких прогулок по окрестностям, явился мне образ Клима, пишущего свой дневник в каморке под лестницей господского дома. Множество разных деталей, включенных потом в повествование, пришли мне в голову, когда я шагал, подставив лицо ветру, по тропинкам, проложенным через поле и исчезающим в зарослях. Но не подумайте, что это сельское пристанище было для меня неким парником для выращивания литературных произведений. Дружба, развлечения, смех наполняют нашу жизнь.

Мы живем в большом доме, дом поменьше занимают дети. Мы ходим друг к другу то завтракать, то обедать, поддерживая конкуренцию между двумя кухнями. Каждая хозяйка старается удивить гостей каким-нибудь новым блюдом. Очень долго навязчивой идеей Гит было научиться печь русские блины по рецепту, который ей дала моя мать, или гречишные блинчики по рецепту, который ей удалось выманить у старой коррезской крестьянки. Но почему-то всегда у блинов был вкус американских pancake,[33]33
  Оладьи (англ.).


[Закрыть] а у гречишных блинчиков привкус папье-маше. Несомненно, хранительницы кулинарных рецептов, скрепя сердце выдавая свои секреты, утаили некие тонкости в приготовлении этих блюд.

Часто я и мой зять Дон совершаем далекие прогулки на велосипедах. Он американец, и сначала я заставлял себя говорить с ним по-английски, дабы освежить познания в этом языке, приобретенные еще в лицее. Но с трудом подыскивать слова, с трудом крутя педали, – это уж слишком, и вот мы, катя рядом, переходим на французский, и уже я поправляю его ошибки. Меня интересует и удивляет его точка зрения, потому что, хотя он живет во Франции, он видит ее как бы со стороны. Кроме того, я расспрашиваю его о Соединенных Штатах. Я пытаюсь, слушая его, проникнуть в психологию этого народа, великодушного и наивного, от каждой перемены настроения которого содрогается планета. Нередко к нам присоединяются друзья наших детей, и тогда по дороге тянется вереница велосипедов. Я стараюсь не отставать, потею, тяжело дышу, в такие минуты мне представляется более важным благополучно преодолеть подъем, нежели удачно закончить главу. Есть и еще одно спортивное развлечение – пинг-понг. Тут я убеждаю себя, что мой глаз по-прежнему точен, а движения быстры, но к концу партии ноги у меня подгибаются.

Решительно я не в форме, и молодежь берет верх надо мной. Непонятно почему я испытываю прилив нежности. Однако я не всегда узнаю себя в них. Мой сын Жан-Даниэль, например, – полная моя противоположность. В будничной жизни он прагматик, а я – мечтатель, у него искусные руки, у меня – неумелые, он одержим механикой и электричеством, я – литературой, он – оптимист, а меня вечно гложет беспокойство. Он воспитывался вдали от меня, но стал членом нашей семьи. Любопытно, что некоторыми чертами характера он больше похож на Гит, а у Минуш больше общего со мной. Вот вам и опровержение законов наследственности! Случается, друзья помогают нам ухаживать за садом. Мишель Моруа, наверное, помнит, как потратила полдня, стараясь, сидя на корточках, воткнуть слабые росточки в щели между камнями. Что же до художника Андре Бронекера, то он, устроившись на террасе, курит сигарету за сигаретой и, окутанный табачным дымом, не устает восхищаться чистотой деревенского воздуха. Я ценю поэтичность его живописи и живость беседы. Великий любитель фильмов и романов, он, как и я, живет напряженной работой воображения. Нередко я обсуждаю с ним мои литературные проекты. Он даже меня вдохновил: стал прототипом персонажа в одном из моих романов.

По соседству с нами живет еще один художник. Он – мудр: никогда не покидает свое сельское пристанище. Я с равным удовольствием слушаю, как он восхищается пейзажами вдоль берегов Луарэ, как рассказывает о работе над картиной или о студенческих годах. Он побуждает меня взяться за кисти, но я колеблюсь. Напротив, я бы хотел, чтобы Гит серьезно занялась скульптурой. Она не училась этому искусству, но интуитивно умеет передать сходство и вдохнуть жизнь в свои фигуры, не прибегая к уловкам ремесла. Мне нравится следить за ее легкими точными движениями, когда она с резцом в руке передает игру света и тени на поверхности глины.

Дом художника рядом с нашим. Во время школьных каникул его жена устраивает пансион для детей. И сразу соседний сад наполняется криками, смехом, визгом, беготней. Наш внук Эдуард не в силах усидеть на месте, ему не терпится поиграть с другими детьми. Как его удержишь? Он возвращается ближе к вечеру перевозбужденный, всклокоченный, и только Минуш с ее мягкой настойчивостью может уложить его после обеда в кровать. Часто Минуш и Гит совершают набеги на соседние деревушки в поисках старинного предмета мебели или редкой безделушки. Они также питают нежность к предметам, которые, переходя из поколения в поколение, сохранили немного души своих бывших владельцев. Они роются в лавках старьевщиков и местных антикваров и с триумфом возвращаются с приобретениями, ценность которых нередко, честно говоря, от меня ускользает. Но раз довольны они, то доволен и я. Я дорожу их добрым согласием. И не устаю удивляться продолжительности их бесед и разнообразию тем. Когда они говорят по телефону, я знаю: линия занята надолго. На многие вопросы у Минуш твердые ответы. Она тоже читает мои рукописи и после некоторого колебания высказывает свое мнение. Я ценю ее суждения, потому что они откровенны и бескомпромиссны, как и сама молодость, которая их внушает. Никаких нюансов. Жесткий взгляд. Безапелляционный тон. Это или хорошо, или плохо. Я возражаю. Гит вмешивается, и вот уже вся семья вовлечена в спор.

Вы понимаете, вот такие незначительные на посторонний взгляд мелочи наполняют жизнь радостью, а их совокупность помогает нам противостоять ударам судьбы. Я думаю о Гит, сажающей тюльпаны, срезающей розы, болтающей с Минуш или шепчущейся с внуком Эдуардом, лепящей из глины какую-нибудь фигурку или спорящей со мной о характере какого-нибудь моего персонажа. Дойдя до таких мыслей, я останавливаюсь. Я понимаю: о настоящем счастье рассказать невозможно.

– В «Необычной дружбе» вы устами одного персонажа выражаете огорчение по поводу того, что Прованс обезображивается бессистемными застройками. Не происходит ли то же самое и в вашей деревне?

– Да, конечно. Когда мы не выходим за пределы нашего сада и ограничиваемся видом старой колокольни, мы можем верить, что нас окружает деревня былых времен. Но стоит нам выглянуть наружу, как наше заблуждение рассеивается. Вырубили редкие деревья, придававшие столько очарования улочкам, заменили поросшие травой обочины асфальтированными тротуарами, неудачно почистили фасады ферм, заменили железом старинную черепицу на крышах, понастроили везде ангары с покрытием из гофрированного железа. И в довершение всего муниципалитет распорядился для хранения воды вырыть, как раз напротив нашей террасы, огромную продолговатую яму, а края ее укрепить песком. Эта ужасная лужа так и притягивает взгляд, точно рана, нанесенная пейзажу. Кроме нее, ничего уже не замечаешь. Мы думали замаскировать ее, обсадив тополями, но я сомневаюсь, что заслон из листвы вернет линии горизонта былое благородство. Несмотря ни на что, я очень привязан к этому клочку земли. Я чувствую себя здесь так далеко от Парижа! Как бы растворившимся в природе, далеким от шума и суеты города. Возвращение в столицу – особенно если нужно вернуться в воскресенье вечером или в понедельник утром – тягостно. Поток машин, ползущих по шоссе, неожиданные заторы, нескончаемые пробки… Через боковое стекло в машине, идущей впритирку с нашей, я вижу парижскую семью, измученную сорока восемью часами, проведенными на свежем воздухе. Унылость предстоящей недели уже обволокла этих незнакомцев. Они разговаривают между собой, но слов я не слышу. Вдруг меня охватывает желание пересесть к ним, вмешаться в их существование и выяснить, живые ли это «персоны» или мои персонажи?

– В сущности, вы постоянно в поисках персонажей, на них держатся ваши романы. Когда я перебираю индивидов, созданных вашим воображением, я поражаюсь разнообразию их характеров. Один из них, о котором мы еще не говорили, заслуживает, на мой взгляд, отдельного разговора. Некоторые читатели даже упрекали вас за него. Это Андре – герой романа «Камень, лист и ножницы».

– Создавая образ Андре, я предполагал, что его появление в галерее моих персонажей вызовет протесты. Но, выбирая сюжет романа, я руководствуюсь моим собственным интересом к той или иной истории, к тому или иному характеру, а история и характер Андре меня очень увлекали. Я вижу в нем человека бесконечно доброго, но и бесконечно инфантильного. Он – гомосексуалист, и некоторые читатели ему этого не прощают. Я знаю это из писем, которые получил. По мнению некоторых, гомосексуалист не имеет права на место в художественной литературе. Писателю дозволяется выбрать героем рассказа убийцу, клятвопреступника, маньяка, фальшивомонетчика, но не гомосексуалиста! Так вот, мой Андре гомосексуалист. В его натуре много женственного, он благороден и великодушен, у него нежная душа, и он безоружен перед повседневной реальностью. Он художник и декоратор. Живет в небольшой парижской квартирке, поклоняясь дружбе и искусству, подбирая бродячих кошек и бездомных юнцов. Неожиданно в это призрачное существование врываются два персонажа и круто его меняют. Это обольстительный юноша Орелио, странный, властный, честолюбивый, циничный, и девушка – очаровательная и ослепительная Сабина. Андре влюбляется в Орелио, а к Сабине испытывает двойственное чувство. В ней заключена именно та доза женственности, которую он способен воспринять, – будь эта доза выше, его охватило бы отвращение. Сабина становится любовницей Орелио. Их бурная связь и восхищает, и огорчает Андре. Он счастлив только подле этих двоих, которые и любят, и терзают друг друга, а эти двое счастливы, только если Андре – свидетель их поединка. Всех троих связывает смятенность чувств и ощущение непреходящей опасности. Втроем они ведут игру то комическую, то трагическую, подобную старинной игре «камень, лист и ножницы». Каждый из трех игроков по очереди как будто одерживает верх и утверждает свое превосходство, но следующий ход разрушает их непрочное преимущество. И Андре, как наиболее ранимый, разрываясь между дружбой и любовью, незаметно утрачивает представление о реальности. Вообще, я не люблю персонажей, выкроенных из одного куска. Мне интереснее обнаружить слабое место в цельном характере, порыв великодушия в душе эгоиста, содрогание от ужаса, настигшее смельчака.

– Другой сложный персонаж – Анна Предайль, героиня романа, который вы вслед затем опубликовали. Был ли у нее прототип?

– Нет. «Анна Предайль» – собирательный образ, в ней совместились черты характера пяти-шести знакомых мне молодых женщин. Будь у меня перед глазами одна Анна Предайль, я бы не сумел точно изобразить ее. Я не портретист и не умею схватывать сходство. В большинстве случаев мое воображение вмешивается в действительность и преобразует ее. Писатель всегда в большей или меньшей степени – похититель обломков и торговец масками.

В «Анне Предайль» я хотел показать замкнутость людей, живущих под одной крышей. Два человека, слабых, уязвимых, выбитых из колеи, заполняют жизнь Анны – отец и любовник. Права она или нет в своих настойчивых попытках вырвать их из обыденности? Каким образом альтруизм перерастает в тиранию? Навязывать своим близким образ действий, не соответствующий их душевному складу, – не значит ли это подменять собой Господа Бога? По своему обыкновению, я не осуждаю и не оправдываю своих героев. Я даю им жить под наблюдением читателей со всеми их достоинствами и недостатками.

– Вы и в жизни, как и в романах, стремитесь не выступать в роли судьи?

– Да. Я всегда ищу смягчающие обстоятельства для самых сумасбродных поступков. Я легко ставлю себя на место других. По правде говоря, если ад существует и если в один прекрасный день я буду туда низвергнут, самой тяжкой карой, которую могли бы там на меня наложить, была бы обязанность вечно судить ближних.

– Сразу же после «Анны Предайль», короткого романа, вызванного к жизни современной французской действительностью, вы обратились к «франко-русской сюите» – трилогии «Москвич» («Москвич», «Тайный разлад», «Огни утра»). В серии ваших романов о России трилогия «Москвич» хронологически предшествует циклу «Свет праведных», действие которого начинается в 1814 году. Вы написали эту трилогию, чтобы дополнить ваш рассказ о «путешествии идеи свободы из Франции в Россию»?

– Конечно, но и для того, чтобы рассмотреть культурные и эмоциональные взаимоотношения, всегда загадочно соединявшие эти столь непохожие друг на друга народы. Мне хотелось также обрисовать глубокий душевный кризис, через который проходит молодой эмигрант, вынужденный выбирать между страной, где родился, и страной, куда его забросила судьба. Я уже обращался к этой теме в романе «Чужие на земле», но там моим героем был молодой русский эмигрант, попавший в Париж после большевистской революции и мало-помалу поддававшийся обаянию Франции. На этот раз героем должен был стать молодой эмигрант-француз, очарованный Россией. В данном случае речь, следовательно, могла идти о сыне какого-нибудь французского роялиста, бежавшего из Франции после революции 1789 года и поселившегося в России. Сюжет точно определял время действия.

Итак, Арман де Круэ – молодой французский эмигрант двадцати одного года, живущий в Москве с самого раннего детства. Отец его, спасаясь от террора, приехал в Москву в 1793 году. Отца и сына приютили Березниковы, богатая и знатная русская семья, воспитавшая маленького Армана в духе любви к России, к русской природе, русской культуре. Но Арман в равной степени пропитан и утонченной французской культурой. Француз по образованию, русский по привязанностям, он переживает мучительный внутренний конфликт, когда войска Наполеона вторгаются в страну, ставшую его второй родиной. Семья Березниковых в панике бежит из Москвы, надеясь найти приют в своих дальних поместьях, а Арман остается в городе возле умирающего отца. В опустевшей Москве в отчаянии ждет он вступления в город врага одной с ним крови, врага, который говорит на его родном языке. А в городе начинаются грабежи, беспорядки, возникает колоссальный пожар. Ненастоящий русский, Арман защищает страну, которая не хочет его знать, ненастоящий француз, он помимо своей воли оказывается в отступающей наполеоновской армии.

С самого начала работы над романом этот персонаж – непостоянный, колеблющийся, пылкий, раздираемый внутренними противоречиями, то и дело обманывающийся – чрезвычайно увлек меня. Мечущийся между двумя враждебными лагерями, Арман де Круэ – антигерой, гражданин вселенной, современный юнец в костюме 1812 года. Я был очень рад снова встретиться с ним в невероятной неразберихе отступления наполеоновских войск из России («Тайный разлад»), а затем в Париже, где он живет после падения Наполеона вместе с Натальей Ивановной Березниковой и ее дочерью Екатериной («Огни утра»).

В Париже Арман привыкает к родной стране. Франция, еще ослабленная кровопролитной войной, начинает постепенно оправляться и снова обретает надежду. Царствует Людовик XYIII, аристократия вернула себе привилегированное положение, останки Людовика XYI и Марии-Антуанетты торжественно перенесены в королевскую усыпальницу в Сен-Дени. Однако некоторые умники находят Людовика XYIII недостаточно либеральным, и, когда Наполеон высаживается в бухте Гольф-Жуан, политическое возбуждение с новой силой охватывает страну. Никогда еще политические убеждения не менялись с такой быстротой, как в те дни. Спать ложатся роялистами, просыпаются бонапартистами. Как Арман разрывался между Россией и Францией, будучи не в состоянии сделать выбор, так и французы разрываются между королевством и империей. Однако не политические проблемы причиняют более всего страданий моему герою. Он угнетен смертью любимой девушки и лишь как зритель наблюдает за возвращением Наполеона. Но если в России его подозревали в тайных симпатиях к Франции, то во Франции его подозревают в симпатиях к России. Здесь, как и там, оказавшись на положении обвиняемого, заключенный в тюрьму, Арман окончательно перестает понимать, где ему искать точку опоры. Хаосу, царящему в его душе и в мыслях, соответствует хаос, царящий в стране. Наконец происходит сражение под Ватерлоо. Арман освобожден из тюрьмы. В столицу Франции вновь возвращается Людовик XYIII и вступают победоносные армии союзников: пруссаки, австрийцы, англичане и, разумеется, русские. Но Париж, занятый русскими войсками, – зрелище для Армана столь же невыносимое, как и Москва, захваченная французами. Бесславная смерть на берегу Сены от руки казака-мародера – таков вполне логичный конец зигзагообразных блужданий героя от одной его родины к другой.

– Значит, в центре романа – проблема принадлежности к двум родинам!

– Да, хочет Арман или нет, в нем сталкиваются две культуры, он – вечный странник, человек ниоткуда, переводчик вопреки своей воле. По существу, «Москвич» – роман о любви между молодым эмигрантом и двумя его родинами, разрывающей его сердце. Но с главной темой переплетаются и другие: тема «коллаборационизма» и порождаемого им душевного разлада, если причина его не алчность и не мщение; тема расшатывания веры в идеалы в кризисные времена; тема заблуждений чувств, слишком поздно осознанных… Вся трилогия пропитана духом уловок, политических и любовных измен. Нет ничего прочного в вечно меняющемся мире. Дороги, наилучшим образом проложенные, никуда не ведут. Неумолимая судьба развлекается, расстраивая замыслы людей.

– Кто в вас был больше удовлетворен созданием трилогии «Москвич» – историк или писатель?

– По-моему, в романах этого жанра историк должен служить писателю. Я расположил действие трилогии между 1812 и 1815 годами вовсе не ради удовольствия описать пожар Москвы, переход через Березину или нерешительность парижан в период Ста дней. Нет, этот период был необходим мне потому, что он позволял наилучшим образом осветить проблемы, мучившие моего героя. Хронология, когда речь идет о романе, имеет значение, только если она помогает обогатить психологию персонажей. В моем романе меня интересовал Арман де Круэ, а не Наполеон. Однако, и это само собой разумеется, я тщательно изучил ту эпоху. Литература об Империи и Реставрации – мемуары, письма, разного рода исследования – так многочисленна, что само ее обилие представляет опасность для романиста. Он может оказаться в плену у эрудиции, а как раз этому, я считаю, надо всячески сопротивляться. Автору нужно иметь мужество отказаться сообщить читателю все, что он знает о нравах былых времен. Стирать бесполезные черты, даже если они – итог увлекательных поисков в библиотеках. Добиться, чтобы документация пропитывала ткань романа, но не отяжеляла ее. Пережить события книги не как равнодушный, трезвый, всезнающий писатель, который их изучает и комментирует со стороны, а как человек того времени, погруженный в самую гущу повседневной действительности, закрученный, заверченный, ослепленный событиями, которые превосходят его понимание и последствия которых он не может предугадать. Только соблюдая все эти условия, романист избежит грозного упрека Дидро: «Вы губите историю вымыслом, а вымысел – историей». Впрочем, очень часто многие точные сведения, которыми романист владеет, но в рассказе не использует, хорошо служат ему – они поддерживают его убежденность рассказчика. Допустим, я знаю, например, сколько стоила в России упряжка лошадей для прогона в тридцать верст. Эти сведения, даже если они и не войдут в текст, помогут мне снарядить моего героя в путь. Его путешествие станет для меня самого более правдоподобным. Мои измышления приобретут в моих собственных глазах оттенок истины.

Все время работы над трилогией «Москвич» я замечал удивительное взаимодействие между уроками прошлого и настоящего. Тогда, как и теперь, тревоги и надежды людей незначительных, имена которых не хранят анналы истории, сметаются стремительными поворотами политики, кровавой глупостью войн, абсурдностью фанатизма во всех областях. В периоды крупных исторических сдвигов личное счастье непрочно. Там, где я искал различий, меня поражали аналогии. Я жил под впечатлением, что бреду одновременно по дорогам прошлого и настоящего.

– Роман «Грембоск» вы писали с тем же чувством?

– В «Грембоске» я тоже обратился к проблемам, важным во все времена. Это все тот же конфликт между личными стремлениями человека и правительственным гнетом, произвол неограниченной власти, безумие творца, разрушающего свою жизнь ради совершенства своего творения… На этот раз действие развертывается в эпоху царствования Петра Великого между 1721 и 1725 годами. Таким образом, хронологически место романа как раз перед серией «Москвич». Впрочем, по-моему, все мои «русские романы», если уж употреблять столь удобное выражение, это, в сущности, одна и та же история – история французско-русских взаимоотношений, только в периоды разных царствований. Я бы сказал, что в определенном смысле эти романы образуют единое целое, все части которого выстраиваются последовательно – от «Грембоска» до «Чужих на земле».