Текст книги "Гюстав Флобер"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Парижские впечатления столь сильны, что он с трудом возвращается к работе. Ему кажется, что дом в Круассе пропах запахом прусских сапог. Комнаты, в которых жили солдаты, заново обиваются обоями. Их выбрала Каролина. Флобер озабочен помимо этого множеством других домашних проблем. Он спрашивает у племянницы: «Ты написала все квитанции, которые нужно оплатить? Ты уже оплатила что-нибудь? Не знаю, что нужно делать? Какое жалованье нужно платить двум служанкам?»[499]499
  Письмо от 14 июня 1871 года.


[Закрыть] Затем к нему возвращается вдохновение, и на какое-то время он забывает о раздражительности, горечи, печали. Временами даже, переживая галлюцинации святого Антония, он начинает думать, что Франция не была побеждена. «Я почувствовал себя так хорошо, оказавшись снова дома, среди своих книг, – пишет он принцессе Матильде. – Я продолжаю, как и раньше, обрабатывать фразы. Это так же безобидно и столь же полезно, как обрабатывать на кругу края тарелок».[500]500
  Письмо от 24 июня 1871 года.


[Закрыть] А госпоже Роже де Женетт: «Мое единственное развлечение – дважды в день подавать матери руку, чтобы вывести ее в сад. После чего я поднимаюсь к святому Антонию… Бедняга, который тронулся головой после спектакля ересей, приходит послушать Будду и присутствует теперь на вавилонских оргиях. Я готовлю ему самые сильные».[501]501
  Письмо от июля 1871 года.


[Закрыть]

Французы в порыве национальной солидарности по призыву Тьера подписываются на заем для досрочного освобождения оккупированной территории. Флобер сам озабочен деньгами. Состоянием госпожи Флобер управляет Эрнест Комманвиль. И, похоже, отнюдь не преуспевает в своем деле. «Что касается меня, то я с января месяца получил только тысячу пятьсот франков твоей бабушки, а мне через пару недель будут нужны три тысячи»,[502]502
  Письмо от 3–4 июля 1871 года.


[Закрыть] – пишет Флобер племяннице. Он, разумеется, считает для себя унизительным просить, таким образом, помощь у молодой женщины. Однако в течение всей жизни он был далек от цифр. Старый ребенок, не способный жить в деловом мире. Как только он выходит из-за стола, он теряется. К счастью, Франция успокаивается. «Политический горизонт, кажется мне, проясняется! – пишет он госпоже Роже де Женетт. – О! Если бы только можно было привыкнуть к тому, что имеем, то есть жить без принципов, без шуток, без правил! Думаю, что подобная вещь в истории и происходит в первый раз. Неужели это начало позитивизма в политике? Будем надеяться».

22 июня 1871 года пруссаки оставляют окрестности Руана.

Глава XVIII
Немного больше одиночества

Отныне жизнью Флобера распоряжается святой Антоний. Он пишет его в Круассе и едет в Париж, чтобы поработать в библиотеках. В городе малолюдно, он смотрит на парк Монсо из окон своей квартиры, ложится рано спать и отдыхает от назойливости матери, которую обожает, но она утомляет его. Чтобы развлечься, он отправляется в Версаль, где в Военном Совете идет процесс коммунаров. Он считает суровое отношение правосудия к бунтарям проявлением благоразумия нации. Затем позволяет себе кратковременную поездку в Сен-Грасьен к принцессе Матильде, которая после подписания мира вернулась во Францию. Но это лишь короткие паузы, поскольку мать хочет, чтобы он скорее вернулся домой. «Твоя бабушка все-таки излишне требовательна, настаивая на моем возвращении, – пишет он Каролине 9 августа 1871 года. – Думаю, что в моем возрасте я имею право хотя бы раз в год делать то, что нравится мне. В последний раз, когда я приехал сюда в июне месяце, я не сделал того, что собирался сделать, из-за той самой глупой привычки, которую взял себе за правило, – заранее назначать день возвращения, будто это так важно!» Несмотря на этот слабый протест, он покорно возвращается в Круассе, как и предполагалось, во второй половине августа и отмечает, что война состарила мать «на сто лет». Поскольку она не в состоянии больше оставаться одна, он не может поехать к Элизе Шлезингер, которая находится сейчас в Трувиле, где оформляет наследство мужа. Однако умоляет подругу повидаться с ним в Круассе: «Приезжайте, нам столько необходимо сказать друг другу такого, о чем нельзя или можно лишь вскользь сказать в письмах. Что вам мешает? Разве вы не свободны? Матушка моя с большим удовольствием примет вас, помня о старых добрых временах».[503]503
  Письмо от 6 сентября 1871 года.


[Закрыть] Ему необходимо возвращаться в далекое прошлое. Любовь и дружба, которые были в его жизни, являются утешением в череде ужасных дней. В письмах к Жорж Санд он выплескивает свой политический гнев. «Мы барахтаемся в последе Революции, которая оказалась недоноском, неудачей, фиаско, что бы ни говорили, – пишет он ей. – Для того чтобы Франция воспрянула, ей надо перейти от вдохновения к Науке, надо забыть любую метафизику, заняться критикой, сиречь изучением сути вещей… Сомневаюсь, что мне покажут на существенное различие между этими двумя терминами: современная республика и конституционная монархия – тождественны. Да и к чему! Об этом спорят, кричат, из-за этого дерутся. Что касается доброго народа, то „всеобщее бесплатное образование“ его прикончит… Первое лекарство – нужно покончить со всеобщим избирательным правом, позором человеческого разума. В ныне существующем одна часть имеет преимущества в ущерб остальным; количество преобладает над разумом, происхождением и даже деньгами, которые стоят больше количества».[504]504
  Письмо от 8 сентября 1871 года.


[Закрыть] Или же: «Думаю, что бедняки ненавидят богатых, а богатые боятся бедных. Так будет всегда. Внушать любовь одним, равно как и другим – бесполезно. Прежде всего нужно просветить богатых, которые в общем и целом сильнее».[505]505
  Письмо от 7 октября 1871 года.


[Закрыть] И еще: «Считаю, что любую Коммуну следовало бы приговаривать к галерам и заставить этих кровавых безумцев расчистить парижские руины, надев им цепь на шею, как настоящим каторжникам. Только это оскорбит человечество. С бешеными собаками обращаются ласковее, чем с теми, кого они укусили. Так будет до тех пор, пока всеобщее избирательное право будет таким, каково оно есть… На индустриальном предприятии (тоже общество) каждый акционер голосует согласно своей части. Так должно быть и в управлении нацией. Я стою больше, нежели двадцать избирателей из Круассе. Должно учитывать деньги, разум и даже происхождение, то есть все сильные стороны. А я до сих пор вижу лишь одну – количество».[506]506
  Письмо от 12 октября 1871 года.


[Закрыть]

Это последнее письмо написано в Париже, куда Флобер поспешил поехать, чтобы побудить театр «Одеон» поставить пьесу Луи Буйе «Мадемуазель Аиссе». На этот раз дело, кажется, улажено. Намечена даже дата: январь 1872 года. Счастливый тем, что смог наконец послужить памяти друга, Флобер собирается на руанский поезд и встречает Эдмона де Гонкура. «У него под мышкой министерский портфель, закрытый на тройной замок, в котором лежит „Искушение святого Антония“, – помечает тот. – В экипаже он говорит со мной о своей книге, обо всех испытаниях, которые пришлось пережить отшельнику из Фиваиды, вышедшему из них победителем. Потом на улице Амстердам объясняет, что святой потерпел окончательное поражение из-за ловушки, научной ловушки. Любопытно, но он, кажется, удивлен тому, что удивился я».[507]507
  Гонкур. «Дневник», 18 октября 1871 года.


[Закрыть]

Флобер возвращается в Круассе, радуясь предстоящему визиту Элизы Шлезингер, которая приехала в Трувиль. Там она спорит с детьми, единственными наследниками умершего отца, и, встретившись с Флобером, отнюдь не настроена на романтические воспоминания. Если он мечтает о Трувиле как о рае своей юношеской любви, то для нее это лишь место семейных ссор и неурядиц. Едва она уезжает, он отправляется в Париж, чтобы снова заняться «Мадемуазель Аиссе». 1 декабря 1871 года он читает пьесу актерам «Одеона». И в тот же вечер пишет Филиппу Лепарфе: «Чтение актерам прошло в самой воодушевленной атмосфере. Слезы, аплодисменты и пр.». Три дня спустя он передает издателю рукопись «Последних песен» Луи Буйе с подзаголовком «Посмертные стихотворения». Он равно активно занимается памятником, который хотел бы установить своему другу в Руане: фонтан с бюстом в конце улицы Верт. Он собрал уже по подписке двенадцать тысяч франков. Однако 8 декабря 1871 года муниципалитет Руана отклоняет проект, поскольку известность Луи Буйе представляется ему недостаточной для того, чтобы заслужить подобную честь. Гнев Флобера, адресовавшего муниципалитету письмо, выплескивается на страницы газеты «Тану». Он надеется на то, что успех «Мадемуазель Аиссе» станет реваншем за эту неудачу, а руанцы, узнав об увлечении парижан Луи Буйе, будут сожалеть о том, что отказали ему в уважении.

6 января 1872 года дружески настроенная публика встретила криками «браво» премьеру в «Одеоне». Флобер присутствует и, разумеется, горячо аплодирует. Для него это реванш за друга. Однако на следующий день – провал. «Зал почти пуст, – пишет он Жорж Санд. – Пресса оказалась, по правде говоря, тупоумной и бесчестной. Меня обвинили в том, что я хотел создать рекламу, включив зажигательную тираду. Я прослыл Красным. Видите, до чего дошло! Дирекция „Одеона“ ничего не сделала для пьесы. Напротив. В день премьеры я своими собственными руками принес аксессуары для первого акта. А на третьем представлении руководил фигурантами… Словом, наследник Буйе заработает очень мало денег. Спасена честь – и только».[508]508
  Письмо от 21 января 1872 года.


[Закрыть] Надеясь найти утешение, он использует свое пребывание в Париже, чтобы прочитать сто пятнадцать страниц своего «Святого Антония» Тургеневу. «Добрый Московит» восхищен. «Какой слушатель! – с облегчением вздыхает Флобер. – И какой критик! Он поразил меня глубиной и точностью суждений. Ах, если бы все, кто берется судить о книгах, могли его послушать, какой бы получили урок! Ничто не ускользает от него… Он дал мне для „Святого Антония“ два или три превосходных совета».[509]509
  Письмо к Жорж Санд от 28 января 1872 года.


[Закрыть] Тем временем он написал «Предисловие» к «Последним песням» Луи Буйе. К его удивлению, это посмертное воздание чести стоит ему оскорбительного письма Луизы Коле. «Я получил от нее анонимное письмо в стихах, в котором она честит меня шарлатаном, пользующимся могилой друга для рекламы, подлецом, заискивающим перед критикой, после того, как „низкопоклонствовал перед Цезарем“! – пишет он Жорж Санд. – Грустный пример страстей, как сказал бы Прюдом».[510]510
  Письмо от 26 февраля 1872 года.


[Закрыть] Он наносит визит вежливости Виктору Гюго, которого находит «прекрасным», а совсем не «великим человеком», отнюдь не «важной персоной», восхищается «Тартареном из Тараскона» Альфонса Доде, которого называет шедевром, и «насмерть ссорится» с издателем Мишелем Леви, отказавшимся дать обещанный аванс для издания «Последних песен». Эдмон де Гонкур, встретивший его в это время в Париже, помечает: «Флобер так вспыльчив, так резок, так раздражителен, что я боюсь, как бы для моего бедного друга это не закончилось нервным заболеванием».[511]511
  Гонкур. «Дневник», 17 января 1872 года.


[Закрыть]

Еще одна забота: надо во что бы то ни стало найти компаньонку для матери. «Хочется подыскать ласковую особу, которая будет читать, – пишет он Жорж Санд. – Ей придется также немного заниматься хозяйством. Но у нее будет нетяжелая работа, поскольку мать оставляет свою горничную. Религиозные взгляды не имеют значения».[512]512
  Письмо от начала марта 1872 года.


[Закрыть] Госпожа Флобер едва держится на ногах, ее голова расстроена. Вернувшись в Круассе, Флобер с трудом переносит причуды матери. Она думает только о еде, надеясь окрепнуть, и подолгу сидит за столом. «Хозяйство в доме в таком упадке, кругом беспорядок и какие-то запутанные истории, что я со времени приезда ничего не смог сделать, – пишет Флобер Каролине. – От всех этих забот, а в особенности от печального пребывания с глазу на глаз с твоей бабушкой у меня опускаются руки. Чувствую, что не смогу писать, ибо с трудом понимаю то, что читаю. Моя мечта – поехать жить в монастырь в Италию, чтобы ни во что больше не вмешиваться… Когда меня оставят в покое? Когда мне не надо будет заниматься вечными другими? Я то отчаиваюсь, то впадаю в угнетенное состояние».[513]513
  Письмо от 28 марта 1872 года.


[Закрыть] Он с нетерпением ждет компаньонку, которую наконец наняли и которая должна приехать в начале апреля месяца.

Но 6 апреля госпожа Флобер после полутора суток агонии скончалась. Флобер, хотя и был готов к этому, потрясен. Его вырвали из детства. Он теперь один в мире. Он сообщает об этом самым близким друзьям: Максиму Дюкану, Эдмону де Гонкуру, Лауре де Мопассан, Жорж Санд. Все знают о его отчаянии: «Матушка моя только что умерла. Я с понедельника не сомкнул глаз. Не знаю, что делать».[514]514
  Письмо Максиму Дюкану от 6 апреля 1872 года.


[Закрыть]

«Журналь де Руан» помещает некролог. «Г-жа Флобер, вдова, была видным человеком. Она приходилась родственницей г-ну Ломонье, знаменитому хирургу, которого в должности главного хирурга больницы заместил г-н Флобер. Она была внучкой, женой и матерью врача. Руан выражает соболезнование семье г-жи Флобер. Выразить чувства соболезнования и признательности соберутся все, чьи страдания облегчали отец и сын, все, кто знал их преданность простым людям. Похороны состоятся завтра, в среду, в Круассе, в десять часов».

После похорон Флоберу предстоит пройти через инвентаризацию состояния, оставленного матерью. «Это чудовищно! – пишет он Эдмону де Гонкуру. – Мне казалось, что мать при смерти, а мы обворовываем ее».[515]515
  Письмо от 19 апреля 1872 года.


[Закрыть] Согласно последней воле умершей, дом в Круассе переходит к внучке Каролине, однако у Флобера остаются там его комнаты. Сам он унаследовал ферму в Довиле, на доходы от которой сможет жить. Избавившись от этих нелепых деловых формальностей, он пытается привыкнуть к своему новому состоянию пятидесятилетнего сироты. «Сегодня наконец я впервые услышал, как поют птицы, и увидел, как зеленеет листва, – пишет он Жорж Санд. – Солнце меня больше не раздражает, это хороший знак. Если бы я смог начать работать, я был бы спасен». И добавляет: «Достанет ли у меня сил жить в полном одиночестве? Сомневаюсь. Я старею. Каролина теперь здесь жить не может. У нее две квартиры, а содержание дома в Круассе обходится дорого. Думаю, что откажусь от квартиры в Париже. Там мне больше делать нечего. Все мои друзья умерли, и последний – бедняга Тео, – боюсь, долго не протянет! О! Как тяжело отращивать новую шкурку в пятьдесят лет! Две недели назад я понял, что моя дорогая матушка была тем существом, которое я любил больше всего на свете. Я точно потерял самого себя».[516]516
  Письмо от 16 апреля 1872 года.


[Закрыть]

Когда с разделом наследства «покончено», Каролина уезжает из Круассе в Дьепп. Флобер на мгновение впадает в панику перед неожиданной пустотой своей жизни. Однако собирается с духом и пишет племяннице: «У меня сердце разрывалось, когда смотрел, как ты уезжала. А вчера я был совсем не весел, когда вечером сел за стол. Однако надо быть философом. Я принялся за работу. Только упрямство поможет снова обрести вкус к „Святому Антонию“».[517]517
  Письмо от 25 апреля 1872 года.


[Закрыть] И несколько дней спустя, ей же: «Ты представить себе не можешь, как спокоен твой Круассе и как красив! Все дышит такой негой и умиротворением, здесь такая тишина. Воспоминания о моей бедной старушке не оставляют меня, витаю в них, как в дымке».[518]518
  Письмо от 29 апреля 1872 года.


[Закрыть]

Самое трудное для него – еда в одиночестве, которую подает Эмили. Все в этом доме напоминает ему об умершей. Он у нее в гостях. Ему хочется позвать ее. «Обеды в одиночестве, с самим собой, за этим пустым столом очень тяжелы, – пишет он снова Каролине. – Сегодня вечером я наконец в первый раз за столом не плакал. Быть может, я привыкну к этой одинокой и нелюдимой жизни. Впрочем, не думаю, что могу жить иначе. Пробую писать, как могу. Мой бедный ум сопротивляется. Я мало что сделал, и весьма посредственное».[519]519
  Письмо от 5 мая 1872 года.


[Закрыть] Раздел унаследованной мебели приносит новые проблемы. Как обычно, Флобер уступает во всем из-за бескорыстия и усталости. «Какая скука! – пишет он принцессе Матильде. – Мое неумение заниматься денежными делами или скорее отвращение к ним доводит меня до глупости, до безумия. Говорю вполне серьезно: пусть лучше меня разорят до нитки, нежели я стану защищаться. Не из-за равнодушия, а от злобной скуки, которую вызывают у меня подобного рода дела».[520]520
  Письмо от 5 июня 1872 года.


[Закрыть]

Скрепя сердце, бранясь, он продолжает писать своего «Святого Антония». «Это, – говорит он, – произведение всей моей жизни, ибо первая мысль о нем пришла мне в голову в 1845 году в Генуе перед картиной Брейгеля, и с тех пор я не переставая думал о нем и читал все, что имеет к нему отношение». Однако тут же уточняет, что, ненавидя издателей, не думает публиковать это необычное произведение: «Я дождусь лучших времен, а ежели они не настанут, то заранее готов к этому. Искусством нужно заниматься для себя самого, а не для публики. Без моей дорогой матушки и бедняги Буйе я не издал бы „Госпожу Бовари“. В этом смысле я почти не писатель».[521]521
  Письмо мадемуазель Леруайе де Шантепи от 5 июня 1872 года.


[Закрыть] Не думая о себе как о писателе, он, однако, с не меньшим интересом следит за карьерой собратьев, которые хотят публиковаться. Он восхищается «Грозным годом» Виктора Гюго: «Какие могучие челюсти у этого старого льва! Он умеет ненавидеть – достоинство, которого нет у моего друга Жорж Санд».[522]522
  Письмо г-же Роже де Женетт от 15 мая 1872 года.


[Закрыть]

12 июня он приезжает в Париж, чтобы присутствовать на свадьбе сына Элизы Шлезингер. «Я умилялся и сердился, как старик… Во время венчания младшего Шлезингера я, как идиот, расплакался».[523]523
  Письмо к Каролине от 23 июня 1872 года.


[Закрыть] Он встречается с Жорж Санд, которая «совсем не изменилась», едет в Сен-Грасьен поприветствовать принцессу Матильду и 21 июня обедает в кафе «Риш» с Эдмоном де Гонкуром, который в тот же вечер помечает в своем «Дневнике»: «Обедаем в отдельном, разумеется, кабинете, поскольку Флобер не переносит шума, не хочет никого видеть рядом с собой; к тому же ему нужно снять во время обеда пиджак и ботинки». Когда приступают к закускам, речь заходит о Ронсаре, так как Флобер приглашен на открытие памятника поэту в Вандоме. Несмотря на страх перед официальными мероприятиями, он пообещал приехать на церемонию. И сегодня жалеет об этом. Выйдя из ресторана, он и Гонкур встречают публициста Обрейе. Тот сообщает им, что в числе приглашенных лиц, которые будут присутствовать на празднествах в Вандоме, – известный критик Сен-Виктор. Флобер вспыхивает от гнева. «Значит, я не поеду в Вандом, – говорит он Эдмону де Гонкуру. – Нет, в самом деле, я так раздражен сейчас, так взволнован, что и подумать не могу о том, что в поезде напротив меня будет сидеть неприятный человек!.. Зайдемте в кафе, я напишу слуге, что завтра же возвращаюсь». В кафе он продолжает: «Нет, я не в силах перенести какую-либо неприятность… Руанские нотариусы смотрят на меня как на тронутого! Представьте себе, что я сказал им, чтобы они взяли все, что хотят, только пусть ни о чем больше со мной не говорят. Пусть меня обворуют, но лишь бы не донимали. И так во всем, с издателями – то же… Мое сегодняшнее дело – лень, лень безмерная. У меня осталось единственное – работа». Написав и запечатав письмо камердинеру Эмилю, он вздыхает: «Я счастлив, как человек, сделавший глупость!» И признается Эдмону де Гонкуру, что думает только о смерти, чтобы «навсегда избавиться от самого себя». Эдмон де Гонкур, переживающий то же настроение, одобряет его и заключает: «Да! Умственная жизнь приводит к полному физическому расстройству даже самых сильных, здоровых людей. Все мы явно больны, мы – почти сумасшедшие и готовы окончательно ими стать».

23 июня, когда Флобера ждут в Вандоме у памятника Ронсару, он возвращается в Круассе. «Я не был в Вандоме, ибо был слишком печальным для того, чтобы переносить толпу, а еще больше – компанию моих дорогих собратьев, – пишет он принцессе Матильде 1 июля 1872 года. – Я должен был ехать с Сен-Виктором, а этот сир мне очень не нравится». И объявляет своей корреспондентке, что только что закончил «Искушение святого Антония». На грани нервного срыва он соглашается поехать с Каролиной на лечение в Баньер-де-Люшон. Однако это пребывание в городке на водах, заполненном «буржуа», отнюдь не успокаивает его и скоро становится непереносимым. Местный доктор считает, что его нервное заболевание – результат злоупотребления табаком. Он соглашается курить меньше, принимает ванны, пьет стаканами воду и с нетерпением ждет того мгновения, когда снова окажется в своем дорогом Круассе.

16 августа он возвращается в свой вертеп с новым планом, созревшим в голове. Речь скорее идет об очень старой идее, которая всплыла снова. В самом деле, как это было с «Воспитанием чувств», с «Искушением святого Антония», к нему в зрелые годы возвращаются его юношеские мечты и возрождается желание писать. Будто весь сок его творчества был дан ему в юности, и сегодня, усталый, постаревший, разочарованный, он только покоряется демонам былых времен. «Собираюсь начать книгу, которая займет несколько лет, – пишет он госпоже Роже де Женетт. – Когда закончу, при условии, что настанут благоприятные времена, опубликую ее вместе со „Святым Антонием“. Это история двух чудаков, которые пишут нечто вроде критической энциклопедии… Однако надо быть сумасшедшим и трижды безумцем, чтобы взяться за подобный опус».[524]524
  Письмо от 18 августа 1872 года.


[Закрыть] Он уже набросал план, который кажется ему «превосходным», и нашел название: «Бувар и Пекюше». Однако сколько нужно еще прочитать («химия, медицина, сельское хозяйство…») до того, как начать писать! Прежде чем взяться за это «трудное дело», он хочет быть уверенным в своих доходах. Ведь ему приходится просить тысячу за тысячей франков у Эрнеста Комманвиля, который худо-бедно управляет его состоянием. «Ничто не досаждает мне так, как то, что я вынужден постоянно просить у него деньги! – признается он Каролине. – Но что делать? Я никак не могу устроиться, получать, когда положено, свое скромное содержание, не докучая время от времени добряку Эрнесту».[525]525
  Письмо от 1 сентября 1872 года.


[Закрыть] К счастью, у него есть новый друг Эдмон Лапорт, порядочный человек сорока лет, который живет на другом берегу Сены в Гран-Куронн. Встречи с ним ободряют и радуют Флобера. Лапорт настаивает на том, чтобы он взял себе собаку скрасить одиночество. Он нашел ему щенка по кличке Жулио. Однако Флобер не решается. «В минувший четверг я видел у Лапорта свою собаку, у которой не курчавая шерсть, как мне думалось, – пишет он опять Каролине. – Это простая борзая, серо-стального цвета, и она будет очень большой. Не знаю, взять ли ее? Тем более что сейчас я боюсь бешенства. Эта глупая мысль – один из симптомов моего старческого маразма. Думаю, что преодолею ее».[526]526
  Там же.


[Закрыть]

Погрузившись в чтение для подготовки «Бувара и Пекюше», он собирается поехать в Париж для того, чтобы отдать переписывать «Искушение святого Антония». Работа сделана за неделю. «Переписчики ошеломлены и невероятно устали, – сообщает он Каролине. – Они заявили, что заболели, что это выше их сил».[527]527
  Письмо от 14 сентября 1872 года.


[Закрыть] Издатель Шарпантье хочет выкупить все права у Мишеля Леви на произведения Флобера. Тот, впрочем, и не понимает пунктов контракта, который связывает его с «сыном Иакова» (по его собственным словам). С другой стороны, он хочет, чтобы Шарпантье издал также полное собрание сочинений Луи Буйе. Сделка, кажется, состоялась, Флобер возвращается в Круассе, думая, что оказался хорошим посредником. Не успел он приехать домой, как Лапорт приносит ему собачку Жулио. «Думаю, что буду очень любить его!» – восклицает Флобер. И некоторое время спустя: «Мое единственное развлечение – целовать собачку, с которой я разговариваю. Какая счастливица среди всех нас, смертных! Завидую ее спокойствию и красоте».[528]528
  Письмо Каролине от 27 сентября 1872 года.


[Закрыть] Или же: «Мне подарили собаку, борзую. Я гуляю с ней, смотрю на солнечные блики на желтеющей листве и думаю о своих будущих книгах, перебирая в памяти прошлое, ибо теперь я старик. Я не мечтаю больше о будущем, и былые дни будто вибрируют в светящейся дымке. На этом фоне всплывают дорогие лица, дорогие тени протягивают мне свои руки. Странные фантазии, нужно избавиться от них, хотя они и приятны».[529]529
  Письмо госпоже Роже де Женетт от 5 октября 1872 года.


[Закрыть]

Среди этих «дорогих теней» он по-прежнему отдает предпочтение Элизе Шлезингер. Неважно, что она теперь стара, он видит ее такой же лучезарной, неизменно юной, Элизу счастливых времен. Храня старую любовь, он пишет: «Дорогая подруга! Моя давняя любовь! Не могу без волнения смотреть на ваш почерк… Мне так хотелось бы принять вас у себя дома, уложить в комнате моей матери!.. Я больше не мечтаю о будущем, но былое видится мне словно в золотой дымке… И на этом лучезарном фоне самое очаровательное лицо – ваше! Да-да, ваше! О дорогой Трувиль!»[530]530
  Письмо от 5 октября 1872 года.


[Закрыть] Чем чаще он возвращается к далекому прошлому, тем большее неприятие вызывает у него любое проявление современной жизни. Страх перед общественными делами, буржуазностью, ложной славой в искусстве и литературе доводит его до мизантропии. Глупости и безобразию окружающего мира ему хотелось бы дать отпор эксплозивным произведением. «Бувар и Пекюше» станет, думается ему, такой бомбой. «Я обдумываю одну вещь, куда выплесну весь свой гнев, – откровенно пишет он госпоже Роже де Женетт. – Да, я наконец-то освобожусь от того, что меня душит. Я изрыгну на современников все отвращение, которое они внушают мне, даже если разорвется от этого моя грудь. Это будет широко и сильно».

Охваченный скорбью, Флобер узнает о том, что 23 октября 1872 года умер его дорогой Теофиль Готье. Он давно ждал этого, однако смерть потрясла его. Отныне среди его друзей больше мертвых, нежели живых. Он спрашивает себя, какой рок позволил ему самому избежать стольких крушений. «Смерть моего бедного Тео, хотя мы и ждали ее, уничтожила меня, я никогда не забуду минувший день, – пишет он Каролине. – Я не переставая думал о любви моего старины Тео к искусству и чувствовал, как меня затягивало болото нечистот. Ибо он умер, не сомневаюсь в этом, задохнувшись от современной глупости».[531]531
  Письмо от 25 октября 1872 года.


[Закрыть] И Тургеневу: «У меня во всем мире остался теперь единственный человек, с которым я могу говорить, это – вы… Тео умер, отравившись современной падалью. Таким людям, как он, людям исключительно художественным, нечего делать в обществе, где царствует чернь».[532]532
  Письмо от октября 1872 года.


[Закрыть] И, наконец, Жорж Санд: «Говорю вам, что он умер от „современной падали“. Это его собственное выражение; он повторил его мне этой зимой несколько раз: „Я подыхаю из-за коммуны“ и т. п. Он ненавидел две вещи: в юности – обывателей, это дало ему талант, в зрелые годы – проходимцев, это его убило. Он умер от затаенного гнева и ярости оттого, что не может сказать все, что думает… И в завершение скажу, что не жалею его, я ему завидую. Ибо, по правде говоря, жизнь – невеселая штука». А так как Жорж Санд, обеспокоенная его одиноким отчаянием, советует ему найти женщину, он возвращается к реальным вещам: «Что касается того, чтобы жить с женщиной, жениться, как вы мне советуете, то эта перспектива кажется мне фантастической. Почему? Да кто его знает. Но я думаю так… Особа женского пола никогда не вписывалась в мое существование; и, кроме того, я недостаточно богат; и потом, и потом… я слишком стар…; и, кроме того, слишком честен, чтобы навязать навсегда свою особу кому-то другому».[533]533
  Письмо от 28 октября 1872 года.


[Закрыть] По правде говоря, даже если бы он был золотым, он отступил бы, испугавшись самой мысли о женитьбе. Он может переносить присутствие женщины издалека. Единственная спутница всех его дней и ночей – творческое воображение. Для того чтобы жить, ему необходимы только одиночество, чернила и бумага. Работа над книгами доставляет ему столь полное удовлетворение, что он даже не испытывает необходимости отдавать публике плоды своих размышлений. «К чему печататься в наше отвратительное время? – спрашивает он Жорж Санд. – Неужели ради того, чтобы заработать? Смешно! Будто деньги были или могут быть вознаграждением за работу! Это будет возможно, когда уничтожат спекуляцию, а сейчас – нет. И потом, как измерить труд, как оценить усилие? Следовательно, остается только коммерческая стоимость произведения. Для этого надо уничтожить любое посредничество между производителем и покупателем, но этот вопрос, по сути, неразрешим. Ибо я пишу (говорю об авторе, который уважает себя) не для сегодняшнего читателя, а для всех читателей, которые будут, пока будет жить язык. Значит, моим товаром сегодня пользоваться нельзя, ибо он не предназначен только для моих современников. Таким образом, мой труд определить нельзя, а значит, нельзя и оплатить… Я говорю все это, чтобы объяснить вам, почему своего „Святого Антония“ я откладываю в нижний ящик стола до лучших времен (в которые не верю). Если издам его, то хотелось бы сделать это одновременно с другой, совершенно иной по духу книгой. Я как раз пишу вещь, которая очень подойдет к нему. Итак, самое разумное – сидеть спокойно».[534]534
  Письмо от 4 декабря 1872 года.


[Закрыть]

Он настолько убежден в этом, что, возвратив себе 1 января 1873 года права на «Госпожу Бовари» и «Саламбо», не думает переиздавать эти две книги.[535]535
  Мишель Леви, согласно контракту, владел правами на «Воспитание чувств» еще в течение семи лет.


[Закрыть] «Что до меня, – пишет он Филиппу Лепарфе, – то мне настолько претит любая публикация, что я благодарен Лашо и Шарпантье. Я мог бы теперь продать „Бовари“ и „Саламбо“, но отвращение к подобного рода переговорам слишком сильно! Я хочу знать одно – когда подохну. У меня нет сил рвать глотку. Все настолько возмущает меня, что я задыхаюсь от сердцебиения».[536]536
  Письмо от января 1873 года.


[Закрыть] В политике вслед за демократами он сегодня возмущен консерваторами: «Правые настолько раздражают меня, что думаю, не были ли правы коммунары, которые хотели сжечь Париж, ибо отпетые дураки не так отвратительны, как идиоты. Хотя их правление никогда не бывает продолжительным».[537]537
  Письмо госпоже Ренье от января 1873 года.


[Закрыть]

В череде этих разочарований, возмущений и сожалений его утешает в Париже новичок, молодой человек, сын Лауры де Мопассан, племянник его большого друга Альфреда Ле Пуатвена, умершего в 1848 году. Двадцатитрехлетний Ги де Мопассан – служащий морского министерства. Он пишет стихи, мечтает о литературной карьере и искренне восхищается Флобером, которого трогает это наивное юношеское обожание. «Целый месяц собирался написать тебе, чтобы рассказать о нежных чувствах, которые питаю к твоему сыну, – пишет он Лауре де Мопассан. – Знаешь, он кажется мне таким славным, умным, хорошим, здравомыслящим и остроумным, словом (воспользуюсь модным словцом), симпатичным! Несмотря на разницу в возрасте, я отношусь к нему, как к „другу“, и потом он так напоминает мне моего бедного Альфреда! Временами я даже пугаюсь, особенно когда он опускает голову, читая стихи. Какой человек был Альфред! Он остался в моей памяти, и я не могу его сравнить ни с кем. Не проходит дня, чтобы я не вспомнил о нем. Знаешь, прошлое, покойники (мои покойники) преследуют меня. Может, это признак старости? Наверное, так и есть… Время и жизнь нестерпимо гнетут меня. Все настолько опротивело мне и пуще всего воинствующая литература, что я не хочу больше публиковаться. Людям со вкусами живется нынче нелегко. Несмотря ни на что, поощряй своего сына в его склонности к стихам, ибо это благородная страсть, ибо литература утешает во множестве невзгод и еще потому, что он, видимо, талантлив. Как знать! Пока он не очень много написал для того, чтобы я позволил себе составить его поэтический гороскоп… Ему следует взяться за большую работу, пусть даже получится из рук вон плохо. То, что он показывал мне, достойно всего того, что печатается у парнасцев… Со временем он обретет своеобразие, свою собственную манеру видеть и чувствовать (ибо суть в этом). Что до результата, успеха, то это неважно! Главное в этом мире – дать возможность душе парить в облаках, подальше от буржуазной и демократической грязи. Культ искусства придает гордости; и чем больше ее, тем лучше. Такова моя мораль».[538]538
  Письмо от 23 февраля 1873 года.


[Закрыть]