Текст книги "Гюстав Флобер"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

15 августа Ашиль Флобер и Луи Буйе награждены орденом Почетного легиона. Первая мысль Флобера – эта награда, присужденная Луи Буйе, стяжает ему завистников, «которые будут мстить его следующей пьесе». Искренние дружеские чувства побуждают его радоваться за других, дорогих для него людей, радоваться награде, которую он сам не хотел бы иметь. В конце сентября он получает «Легенду веков» и восторженно погружается в этот лес рифм. «Что за человечище папаша Гюго!. – восклицает он в письме к Эрнесту Фейдо. – Какой поэт, черт подери! Я проглотил два тома в один присест… Я не помню себя от восторга. Меня впору вязать! Ах! Как хорошо… У меня голова идет кругом от папаши Гюго».[321]321
  Письмо конца сентября 1859 года.


[Закрыть] И продолжает: «Моя работа идет немного лучше. Я в самом разгаре битвы слонов и, поверь, убиваю людей как мух. Кровь у меня льется рекой». Однако Эрнест Фейдо в это время очень обеспокоен здоровьем своей супруги, а не литературой. Врачи, по его словам, считают ее безнадежной. Чтобы немного поддержать его, Флобер не находит ничего лучшего, чем подсказать с жестоким эгоизмом, что художнику, который занят поиском правды, необходимо наблюдать за страданиями. С его точки зрения, любое событие, каким бы жестоким оно ни было в жизни писателя, должно рассматриваться им как предлог для обогащения его произведения. Книга, не пропитанная кровью автора, – лишь банальная стопка бумаги. Каждый считающий, что умеет держать в руке перо, вынужден смотреть на боль как на необходимый элемент творчества. Гения, не пережившего перелом, не существует. «Бедная женщина! – пишет он Эрнесту Фейдо. – Это ужасно! У тебя есть и будут превосходные картины, ты сможешь делать превосходные наблюдения! Платить за них приходится дорого. Буржуа даже не догадываются, что мы отдаем на съедение им свое сердце. Порода гладиаторов не вымерла, каждый художник – гладиатор. Он развлекает публику своими предсмертными муками… Единственный способ не слишком страдать во время таких кризисов – это всемерно изучать себя».[322]322
  Письмо первой половины октября 1859 года.


[Закрыть] Жена Эрнеста Фейдо умерла 18 октября 1859 года. Он рассказывает об этом другу в безнадежном письме. Взволнованный Флобер пишет ему в ответ: «Во имя единственной достойной внимания в этом мире вещи – во имя Прекрасного, цепляйся обеими руками, карабкайся изо всех сил и выходи из этого! Я хорошо знаю, что боль – это удовольствие, что, плача, облегчают душу. Только душа разрушается от этого, рассудок тонет в слезах, страдание становится привычкой, определяет взгляд на жизнь, которая становится непереносимой… Ты еще молод. Тебе, думаю, предстоит еще родить великие произведения. Подумай о том, что их нужно написать».[323]323
  Письмо конца октября 1859 года.


[Закрыть]

Пожелания сбываются. После нескольких дней депрессии Эрнест Фейдо признается ему, что принялся за работу. Флобер поздравляет его с победой над жалким положением женатого человека: «Продолжай, дружище! Сосредоточься на идее! Эти женщины, по крайней мере, не умирают и не изменяют!» И советует, чтобы доставить ему удовольствие, почитать «Он» («Современный роман»), который только что вышел за подписью Луизы Коле: «Ты узнаешь в нем своего друга, которого не разнесли по кочкам… Я вышел в ней бел как снег, но человеком бесчувственным, скупым, слабым – словом, мрачной бездарью. Вот что значит совокупляться с музами! Я хохотал до слез».[324]324
  Письмо от 12 ноября 1859 года.


[Закрыть]

Продолжая тщательно отделывать «Саламбо», которая продвигается медленно, он мечтает уехать с французской экспедицией в Китай – страну «ширм и нанкина». Его удерживает только мать, которая, по его словам, «стареет, и отъезд состарит ее еще быстрее». Но он согласен с ней, что пребывание в Париже будет полезным обоим. Она едет туда первой. Прежде чем присоединиться к ней, он пишет Морису Шлезингеру: «Я найду, вероятно, Париж таким же глупым, каким оставил его, а может быть, еще глупее. С расширением улиц пошлость распространяется, кретинизм растет до высоты лепных карнизов… Я в этом году не закончу своей книжки о Карфагене. Пишу очень медленно, ибо книга для меня – особый способ жить. Ради какого-нибудь слова или мысли я делаю изыскания, выдумываю, отдаюсь бесконечным мечтам».[325]325
  Письмо от конца декабря 1859 года.


[Закрыть]

20 декабря он приезжает наконец в Париж, который, по его словам, ненавидит, но без которого не может долго жить. Явно, выйдя из своей жизни-игры, он оказывается в положении литературного отшельника, которого пугают гнусности столицы. Он играет роль троглодита, однако с удовольствием по воскресеньям принимает у себя друзей и часто ужинает у «Президентши» – госпожи Сабатье, известной любовницы банкира Моссельмана, подруги Бодлера и знаменитой мраморной модели «Женщина, укушенная змеем» Клезингера. Окунувшись в светский гвалт, он сожалеет о том, что рядом нет Луи Буйе, который теперь живет в Манте. Карьера его друга, впрочем, складывается успешно. Он готовит сборник стихотворений, и директор «Комеди Франсэз» заказал ему произведение, прославляющее предстоящее присоединение Савойи к Франции. Это последнее предложение возмущает Флобера, который, негодуя, пишет: «Никогда! Никогда! Никогда! Тебе готовят провал, и нешуточный. Заклинаю тебя, не делай этого!» И продолжает: «Принимая это предложение, ты унижаешь и, подчеркну это слово, позоришь себя. Ты теряешь себя как „чистого поэта“, человека независимого. Тебе дали место, ввели в ряды полка, пленили. Только не политика, ради всего святого! Это приносит несчастье, и это нечисто».[326]326
  Оба письма от 15 марта 1860 года.


[Закрыть]

В начале года Флобер часто посещает известных писателей. У Жюля Жанена встречает Октава Фейе, сходится с Полем де Сен-Виктором и братьями Гонкур, ужинает с Мори и Ренаном. 12 января он оказывается в веселой компании за столом Гонкуров. Говорят о последнем романе «Он» Луизы Коле, в котором через образ Леонсы, играющей в модных театральных пьесах, изображен мир актрис и своеобразие женских отношений. «Я нашел простое средство обходится без них, – говорит Флобер. – Сплю на сердце, а ночью… это неизбежно». Гости уходят один за другим. Остается Флобер. «В гостиной, наполненной дымом сигар, были только мы и он, – помечают братья Гонкур. – Он ходил из угла в угол по ковру, задевая головой люстру, возмущался, делился с нами, как с братьями, своими мыслями. Рассказывал нам о жизни в уединении, дикой даже в Париже, замкнутой и закрытой. Он презирал театр и не имел никакого другого развлечения, кроме воскресных ужинов у госпожи Сабатье – „Жены президента“, как называют ее в свете. Он испытывает ужас перед деревней, работает по десять часов в день, но теряет много времени, забываясь в чтении, и с готовностью отлынивает от своей книги…» Спор переходит на стиль в романе, и Флобер восклицает: «Представляете себе глупость – работать ради того, чтобы убрать ассонансы во фразе или повторы на одной странице? Ради кого?.. Кто из читателей интересуется или ценит форму?» Далее он цитирует трех авторов, которые, по его мнению, пишут лучше всех: Ла Брюйер, Монтескье и Шатобриан. «И вот, – рассказывают Гонкуры, – в крайнем напряжении, раскрасневшись, вскинув руки, как для драматического объятия, сильный, как Антей, он читает всей грудью и горлом фрагмент из „Диалога Силла и Экрата“, издавая глухой звук, похожий на рычание льва». Далее Флобер снова рассказывает о том, каких трудов стоит ему борьба за совершенство «Саламбо», вздыхает: «Знаете, к чему я стремлюсь? Я прошу честного, умного человека закрыться на четыре часа с моей книгой, я хочу опьянить его историей. Это все, чего я хочу… Кроме того, работа – это еще и лучшее средство обмануть жизнь!»

25 января к нему приезжают братья Гонкур: «И вот мы на бульваре Тампль, в рабочем кабинете Флобера, окна которого выходят на улицу. Камин в виде золоченого индийского Будды. На столе странички романа, пестрящие исправлениями. Теплые искренние комплименты нашей книге, которые очень приятны. Дружеские отношения, которыми мы гордимся, проявляются искренне, открыто, непринужденно и очень сердечно». Пять дней спустя братья Гонкур проводят у Флобера вечер с Луи Буйе, у которого, по их словам, «вид настоящего рабочего». «Ум Флобера словно завороженный постоянно возвращается к разговору о де Саде». Он определяет его так: «Дух Инквизиции, дух пытки, дух Церкви Средневековья, страх перед природой. В де Саде нет ни дерева, ни животного». Сидя у камина, он рассказывает Гонкурам о своей первой любви к Элади Фуко: «Это были безумные соития, за ними – слезы, потом – письма и далее – ничего». Однако от встречи к встрече братья утрачивают иллюзии по отношению к их новому другу. Вслед за восхищением им они открывают его недостатки. Чрезвычайно утонченные и аристократичные, они не могут не столкнуться с его деревенскими манерами. «Сегодня мы признаем, что между нами и Флобером существует барьер, – пишут они в своем „Дневнике“ 16 марта 1860 года. – По сути своей он – провинциал и позер. Чувствуется даже, что он совершил свои большие путешествия больше ради того, чтобы удивить руанцев. Его ум такой же тяжелый и вязкий, как тело. Изысканное, кажется, не трогает его. Он чувствителен только к набору фраз. В его разговоре очень мало идей, и они излагаются шумно и торжественно. Ум и голос краснобая. От историй и лиц, которые он изображает, несет запахом ископаемых из супрефектуры. Он десять лет носит белые жилеты, в которых Макер ухаживал за Элоа. В нем остались озлобленность и возмущение Академией и папой. О нем можно сказать, как де Местр: „Он вульгарен!“… Он неловок, несдержан и неумел во всем – в шутке, в деле, в подражании… В его грубых радостях нет очарования».

Несмотря на это недоброжелательное мнение о Флобере, братья Гонкур продолжают видеться с ним и обращаться чрезвычайно дружелюбно. Он останется на несколько недель в Париже, однако должен скоро вернуться в провинцию, чтобы присутствовать на свадьбе дочери Ашиля Жюльетты с неким Адольфом Рокини: «Это надежный мужчина, который кажется мне нежным, как ягненок. Молодые люди, похоже, любят друг друга. Все это очень хорошо. Мы рады. Счастлив тот, кто живет согласно простой и доброй природе!.. Счастье жизни, конечно, в этом. И тем не менее, если бы мне предложили его, согласился ли бы я?»[327]327
  Письмо к Луи Буйе от 29 марта 1860 года.


[Закрыть] Венчание состоялось 17 апреля 1860 года в Руане. Эти семейные радости с цветами, поцелуями, разговорами и застольями для Флобера – едва переносимая пытка. «У меня несварение от буржуа, – пишет он Эрнесту Фейдо. – Три ужина и завтрак! И двое суток в Руане. Это слишком! Я продолжаю мучиться от улиц моего родного города и рыгаю белыми галстуками».[328]328
  Письмо от 21 апреля 1860 года.


[Закрыть] Он поздравляет братьев де Гонкур, приславших ему свою последнюю книгу «Любовницы Людовика XV», с качеством работы и, не сомневаясь в искренности их чувств по отношению к себе, заканчивает письмо следующими словами: «Очень любезно с вашей стороны было прислать мне книгу, вы очень талантливы и немного любите меня».[329]329
  Письмо от мая 1860 года.


[Закрыть] В другом письме он рассказывает им о своей работе, которая потихоньку продвигается: «Реальность в подобном сюжете – вещь почти неосуществимая. Остается одно – писать ее поэтически, но тогда рискуешь скатиться до старых известных басен, начиная с „Телемака“ до „Мучеников“… Несмотря на все это, я продолжаю работать, снедаемый тревогами и сомнениями».[330]330
  Письмо от 3 июля 1860 года.


[Закрыть]

Новой подруге мадемуазель Амели Боске[331]331
  Журналистка и писательница сугубо женского направления.


[Закрыть] он рассказывает о трудностях работы, за которую взялся: «Я нынче очень устал. На моих плечах целых две армии: тридцать тысяч с одной и одиннадцать тысяч с другой стороны, не считая слонов и их погонщиков, рыцарей, сопровождающих воинов, и клади… Я охвачен глубокой меланхолией, черной горечью, тревогой, которые колышутся во мне, как океан нечистот, когда думаю о том, что этот труд не будет оценен и что первый попавшийся – будь то журналист, идиот или буржуа – без обиняков (и с полным правом, может быть) найдет множество нелепых вещей в том, что мне кажется великолепным».[332]332
  Письмо от июля 1860 года.


[Закрыть] Он завидует Эрнесту Фейдо, который оставил письменный стол и путешествует теперь по Тунису, где восхищается, без сомнения, бесконечными горизонтами и спит с покорными и опытными женщинами. И предсказывает, что по возвращении ему совсем не понравятся ласки дорогих соотечественниц. «Ты с грустью будешь вспоминать об этой тихой любви, в которой говорят только души, о нежности без слов, о рабской покорности, которая наполняет мужчину гордостью».[333]333
  Письмо от июля 1860 года.


[Закрыть] Однако более захватывающими ему кажутся приключения Максима Дюкана, который неожиданно поступил на службу в армию Гарибальди и участвует в экспедиции «Тысячи»: «Если у тебя, дорогой Макс, есть пять минут, напиши несколько слов, чтобы я знал, как ты поживаешь, черт подери! Умер, жив ли или ранен… Каналья! Ты ведь никогда не успокоишься!»[334]334
  Письмо от 15 августа 1860 года.


[Закрыть]

Во второй половине августа он возвращается в Париж, чтобы пополнить свои материалы, и ужинает у критика Обрейе с Гонкурами, Сен-Виктором, Шарлем Эдмоном, Галеви, Готье. С самого начала завязался оживленный разговор. Каждый участвует в нем, высказывая суждения о какой-либо книге, пьесе, авторе. «Продолжим, – кричит Флобер. – Есть один, кто противен мне больше, нежели Понсар, – это Фейе, работяга Фейе!» И рассыпает похвалы, начав с Вольтера, называя его «святым» и вызвав тем самым возмущение других гостей.

После короткой поездки в Этрета, где вспоминает о юности, глядя на море, он возвращается в Париж, чтобы присутствовать в «Одеоне» на премьере пьесы Луи Буйе «Папаша Миллион». «Флобер свалился как снег на голову, – пишут братья Гонкур. – Он по-прежнему сидит в своем Карфагене, ведет жизнь затворника и работает как вол… Он дошел в романе до соития, карфагенского соития, и говорит, что хочет красиво вскружить читателям голову: нужно, чтобы мужчина думал, что пронзает луну, совокупляясь с женщиной, которой кажется, что ее любит солнце».[335]335
  Гонкур. «Дневник», 29 ноября 1860 года.


[Закрыть]

Премьера «Папаша Миллион», состоявшаяся 6 декабря 1860 года, закончилась провалом. Флобер потрясен так, будто освистали его самого. «Пьеса Буйе, как ты знаешь (или не знаешь), – пишет он Жюлю Дюплану, – потерпела неудачу. Пресса была жестокой, а директор „Одеона“ еще хуже… Бог мой! А ведь это было так красиво! красиво! красиво! Должен был присутствовать император, но он не пришел… Что касается Буйе, то он безутешен, его положение ужасно. Он должен был пойти к тебе, но, кажется, настолько убит, что прячется».[336]336
  Письмо от 1 января 1861 года.


[Закрыть] Сам он думает, что его пребывание в Париже затянулось. Оставив мать и Каролину в квартире на бульваре Тампль, он возвращается один в Круассе, чтобы работать. «Становлюсь смешным со своей нескончаемой книгой, которая не вырисовывается, а я поклялся закончить ее в этом году, – пишет он мадемуазель Леруайе де Шантепи. – Я здесь живу со своим старым слугой, встаю в полдень и ложусь в три утра, никого не вижу, ничего не знаю о том, что происходит в мире».[337]337
  Письмо от 15 января 1861 года.


[Закрыть]

Вернувшись на свою литературную дачу, он получает книгу Мишле «Море» и в ответ взволнованно благодарит: «В коллеже я с жадностью читал вашу „Историю Рима“, первые тома „Истории Франции“, „Мемуары Лютера“, „Введение“ – все, что выходило из-под вашего пера, почти с чувственным удовлетворением, настолько это было живо и глубоко… Когда повзрослел, мое восхищение стало осознанным».[338]338
  Письмо от 26 января 1861 года.


[Закрыть] В том же январе месяце он узнает, что Эрнест Фейдо, недавно овдовевший, собирается снова жениться. Это явно болезнь – желание иметь женщину, в то время как в целибате столько преимуществ для художника. Но поздравляет своего друга: «Да благословит ее бог; прими мои наилучшие пожелания и знай, что они искренни и сердечны». Однако не может не добавить: «У нас разные дороги… Ты веришь в жизнь и любишь ее, а я осторожен с ней. С меня довольно, умерю свои желания. Это, наверное, трусливо, но более осмотрительно». Что касается «Саламбо», то он сообщает своему корреспонденту, что она продвигается, «бывают хорошие и плохие дни (последние случаются, разумеется, гораздо чаще)».[339]339
  Письмо от января 1861 года.


[Закрыть]

Еще три месяца работы, и он торопится в Париж, чтобы прочитать отрывки романа друзьям. «Торжество состоится в понедельник, – пишет он братьям Гонкур. – Не знаю, получится ли… Тем хуже. Черт подери! Вот программа: 1. Я начну кричать ровно в четыре часа. Значит, приходите часам к трем. 2. В 7 часов – восточный ужин. В меню: человечина, мозги буржуа и клиторы тигриц, обжаренные в масле носорога. 3. После кофе – опять пунический крик до изнеможения слушателей. Как это вам?»[340]340
  Письмо начала мая 1861 года.


[Закрыть] В понедельник 6 мая 1861 года братья Гонкур приходят на встречу в точно назначенное время. «Флобер, – рассказывают они, – читает своим трубным голосом, похожим на звук звенящей бронзы. В 7 часов ужинаем… Потом, после ужина и трубки, чтение возобновляется». Гонкуры не смеют сказать Флоберу, что они думают о книге, наиболее значительные отрывки которой он «прокричал» перед ними. Однако доверяют свое разочарование «Дневнику»: «„Саламбо“ ниже того, что я ожидал от Флобера. Скрытый, отсутствующий в таком безличном произведении, как „Госпожа Бовари“, он проявляет себя в полной мере здесь – мелодраматичный, помпезный, напыщенный, грубый по колориту – сам в миниатюре. Для Флобера Восток и Восток античный – алжирская этажерка. Есть детские эффекты, есть смешные. Чувства его героев… обычные, банальные человеческие чувства, а не чувства именно карфагенян; а его Мато – по сути своей всего лишь тенор из варварской поэмы… Почти каждая фраза имеет в конце сравнение со словом „как“, которое, точно подсвечник, держит свечу». До крайности наивный Флобер не догадывается о разочаровании братьев. Он возвращается в приподнятом настроении в Круассе. «Думаю, что до конца этого года не закончу, – пишет он Эрнесту Фейдо. – Даже если придется просидеть над этой книгой десять лет, все равно вернусь в Париж не раньше чем завершу „Саламбо“. Я дал клятву себе».[341]341
  Вторая половина июня 1861 года.


[Закрыть]

И вновь возвращается старая канитель: он пишет книгу, нервы его взвинчены, силы на исходе – описание осады Карфагена окончательно измотало его: «Военные машины надоели мне! Я потею кровавым потом, мочусь кипятком, испражняюсь катапультами и рыгаю пулями пращников»,[342]342
  Письмо начала октября 1861 года.


[Закрыть] – пишет он Гонкурам. 2 января 1862 года он объявляет, что пока курил, выпутался из сражений в ущелье Аш: «Я нагромождаю ужас над ужасом. Двадцать тысяч моих людей только что умерли от голода и поедали друг друга; остатки погибнут под ногами слонов и в пасти львов». Он начинает думать о возможной публикации. Однако предпочитает не торопиться. В самом деле, в Париже поговаривают о «выходе» «Отверженных» Виктора Гюго. «Считаю, что буду немного неосторожным в том смысле, что стану рисковать в сравнении с такой великой вещью, – пишет Флобер мадемуазель Леруайе де Шантепи. – Есть люди, перед которыми нужно склониться, говоря им: „Только после вас, месье“. Виктор Гюго из их числа».[343]343
  Письмо от 18 января 1862 года.


[Закрыть] Он удивлен следующей новостью: Бодлер просит его ходатайствовать перед Жюлем Сандо, чтобы тот поддержал его кандидатуру во Французскую академию. Как может этот «проклятый поэт», который был осужден исправительным судом за «Цветы зла», который только что опубликовал «Искусственный рай», лелеять честолюбивую мечту оказаться среди самых чистых представителей буржуазной литературы? Флобер смеется, обратившись к Жюлю Сандо, не надеясь быть услышанным, и отвечает Бодлеру: «Несчастный, вы хотите, чтобы рухнул купол Института. Вы представляетесь мне между Вильменом и Низаром».[344]344
  Письмо от 19 января 1862 года.


[Закрыть]

В последующие дни он переписывает последние страницы рукописи, очищает желудок, «чтобы изгнать нездоровую жидкость и приехать в столицу свежим», и готовится выехать в Париж, где рассчитывает провести несколько недель. 21 февраля он ужинает с братьями Гонкур у Шарля-Эдмона и рассказывает гостям о своих бурных отношениях с Луизой Коле. «Ни горечи, ни злопамятства, впрочем, у него не осталось по отношению к этой женщине, которая, кажется, опьянила его своей безумной любовью, драматическими страстями, чувствами, потрясениями, – помечают братья Гонкур. – Во Флобере есть та природная грубость, которая нравится подобным, ужасным по натуре, горячим женщинам, которые уничтожают любовь проявлением чувств, гневом, плотской или душевной страстью». Разоткровенничавшись, Флобер рассказывает, будто когда-то был доведен Луизой до такого отчаяния, что едва не убил ее. «Я почувствовал, как подо мной крякнули скамьи Двора присяжных», – говорит он, вращая ужасными глазами. Восхищаясь его удивительной работоспособностью, друзья за спиной критикуют его. Теофиль Готье как-то признался братьям Гонкур, что процесс письма автора «Саламбо» кажется ему абсурдным. Годы и годы ради того, чтобы написать четыреста страниц. Безумие! И потом, к чему выкрикивать текст, чтобы оценить его гармонию? «Книга пишется не для того, чтобы ее читали вслух, – говорит Теофиль Готье. – У каждого из нас есть страницы… И что же, они столь же ритмичны, как то, что сделал он, и не стоили стольких усилий. Его жизнь отравляют угрызения совести: в „Госпоже Бовари“ рядом оказались два слова в родительном падеже: венок из цветов апельсина. Он сокрушается, но напрасно, ведь иначе сказать нельзя».[345]345
  Гонкур. «Дневник», 3 марта 1862 года.


[Закрыть] 29 марта Флобер принимает братьев Гонкур у себя дома. Он сидит на диване, сложив по-турецки ноги. Он в ударе и говорит о том, что хочет написать книгу о современном Востоке, «Востоке черных одежд», где воспроизведет «негодяев-европейцев, евреев, московитов, греков…» После ужина втроем едут в Нейи к Теофилю Готье. Просят Флобера станцевать «салонного дурака». Он с удовольствием соглашается, надевает одежду Готье и поднимает воротничок. «Не знаю, что он сделал с волосами, лицом, его выражением, – помечают Гонкуры, – но в это мгновение он являл собою потрясающую карикатуру тупости. Готье вслед за ним снимает редингот и танцует „Па кредитора“ с испариной на лице, потея, тряся своим толстым задом. Вечер заканчивается богемными песнями».

После грубого веселья Флобер возвращается к одиночеству и работе. 14 апреля 1862 года он пишет мадемуазель Амели Боске: «До окончательного завершения мне осталось еще пять страниц, не самых легких, а я уже без сил. Вот уже пять лет как я работаю над этой нескончаемой книгой». А десять дней спустя мадемуазель Леруайе де Шантепи пишет следующее: «В прошлое воскресенье в семь утра я наконец закончил мой роман „Саламбо“. Правка и переписывание займут еще месяц, и я вернусь сюда (в Париж) в середине сентября, чтобы к концу октября издать мою книгу. Но я на грани сил. По вечерам меня лихорадит, и я едва держу в руке перо. Конец был тяжелым и дался мне с трудом».[346]346
  Письмо от 24 апреля 1862 года.


[Закрыть]

Глядя на эту стопку листков рукописи, он испытывает чувство гордости, смешанное с печалью и усталостью. Прочитывая их, он обнаруживает, что хромает каждая вторая фраза: «Продолжать исправление „Саламбо“ невозможно. Сердце разрывается от отвращения при виде написанного»,[347]347
  Письмо от начала мая 1862 года.


[Закрыть] – делится он с племянницей Каролиной. И вновь ей же: «Я страшно зол на переписчицу. Завтра я надеялся получить все, а у меня только восемьдесят страниц. Хорошо, если рукопись перепишется к концу этой недели».[348]348
  Письмо от 19 мая 1862 года.


[Закрыть] Его уже волнуют практические вопросы: с каким издателем договариваться? За какую цену и на какую приблизительную дату публикации? Он боится конкуренции. «Отверженные» имеют у читателей фантастический успех. Подходящее ли время выпускать на сцену «Саламбо»? Он, со своей стороны, считает роман Гюго ничтожным и говорит об этом госпоже Роже де Женетт:[349]349
  Новая корреспондентка Флобера. Он познакомился с ней в салоне Луизы Коле. Луи Буйе влюбился в молодую женщину, которую и Флобер находил очаровательной.


[Закрыть] «Что ж! наше божество тускнеет. „Отверженные“ раздражают меня, а дурно отзываться о них не разрешается: на тебя смотрят, как на сыщика. Автор находится на неприступной высоте, и затрагивать его нельзя. Я всю жизнь преклонялся перед ним, но сегодня возмущен! Мне просто необходимо излить негодование. Я не нахожу в этой книге ни правды, ни величия. Что касается стиля, то он представляется мне нарочито неряшливым и низменным.

Это своего рода способ подделаться под народ… Типы ходульные, точно в трагедиях! Разве существуют такие проститутки, как Фантина, такие каторжники, как Вальжан?.. Это манекены, сахарные фигурки… Длиннейшие рассуждения по поводу вещей, не имеющих отношения к сюжету, и ни слова о том, что непосредственно касается его. Но зато проповеди по поводу того, что всеобщее избирательное право – превосходное дело, что необходимо просвещение масс; это-то повторяется до пресыщения. Положительно, эта книга, несмотря на красивые места (а они встречаются изредка), написана по-детски… Потомство не простит ему того, что он хотел стать мыслителем вопреки своей природе».[350]350
  Письмо от июля 1862 года.


[Закрыть]

На самом же деле он подвергает критике у Гюго несдержанность пера, лирические порывы, его устарелый романтизм. И неожиданно его потрясает ужасная мысль – не будут ли упрекать и его за то же самое в «Саламбо»?