Текст книги "Книга привидений(СИ)"

Автор книги: Аноним Бэринг-Гулд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Для него это была нелегкая пора. Строгие мусульмане не доверяли этому внезапному перерождению, считая его притворщиком. Ибрахим не верил ему. Его родственники по-прежнему обходились с ним, как с отступником.

Точно так же к нему относились и его товарищи, находившиеся в той же переходной стадии, то есть отринувшие веру в Аллаха и Пророка, и не уважавшие предписания Корана. Над ним смеялись, его оскорбляли; однажды его подкараулили и избили. Те, кто был младше его – дразнились, те, кто был старше – издевались.

Джеймсон, который знал о его затруднениях, полагал, что ему ничего не стоит их разрешить.

– Пусть меня повесят, если я не верну его на прежний путь, – заявил он.

После чего перестал пользоваться его услугами, стал, подобно другим, смеяться над ним, проще говоря, повернулся к нему спиной. Однако Мустафа не изменил своего поведения. Он остался таким же уважительным, вежливым и обязательным, но, по его собственным словам, он вернулся к прежней вере и нормам жизни, в которых был воспитан, и ничто не заставит его их оставить.

– У меня есть кинжал, – говорил он, – и если я нарушу свою клятву, то пусть мне отсекут голову этим кинжалом.

В свое первое посещение я был, пожалуй, излишне снисходителен и не предостерег Мустафу последствиями от его чрезмерного увлечения европейскими привычками, идущими вразрез с чувствами, образом жизни и верованиями его народа. Теперь, однако, я, нисколько не колеблясь, выказал ему свое восхищение тем мужеством и решительностью, с которыми он порвал с приобретенными привычками, не сулившими ему ничего хорошего. Кроме того, теперь мы познакомились поближе, и мне казалось, что я имею право говорить на эту тему. Опять же, всегда легче и приятнее высказывать похвалу, нежели упреки.

Однажды, мне пришлось затачивать мой чертежный карандаш садовым ножом с кривым лезвием; свой перочинный нож я где-то оставил.

Мустафа приметил его и с восхищением поинтересовался, дорого ли стоит такой замечательный нож.

– Вовсе нет, – отвечал я. – Хотя этот я даже не покупал. Его мне подарили. Я заказал семена некоторых растений, и торговец, посылая мне заказ, приложил этот нож в качестве подарка. В Англии ему цена – шиллинг.

Он вернул его, на его лице по-прежнему было написано восхищение.

– Это как раз то, что мне нужно, – сказал он. – Я знаю, у вас есть другой нож, со многими лезвиями. Тоже очень хороший, но он слишком маленький. Мне не нужно точить карандаши. Хотя в нем есть и другие полезные приспособления – например, крючок, чтобы вынимать камни из лошадиных подков, или пинцеты для удаления волос. Но он мне не нужен; а вот этот, с кривым лезвием, просто великолепен.

– Если тебе нужен такой нож, – сказал я, – ничего не может быть проще. Я взял его с собой в Египет только потому, что им можно выполнять некоторую грубую работу.

Я закончил картину той зимой, и остался вполне ею удовлетворен. На ней был изображен большой двор храма Луксора, вечерней порой, с последними алыми лучами заходящего солнца над далекими песчаными дюнами и пурпуром восточной части неба. Я замечательно подобрал цвета, но, все же, они не могли в полной мере передать великолепия природы.

Картина была выставлена в Академии, ее отвратительная, страдающая качеством, фотография помещена в одном из иллюстрированных путеводителей по галерее; затем продана и, что особенно приятно, принесла мне не только приличный доход, но и заказ еще на две или три картины подобного жанра. Дело в том, что многие англичане и американцы, поднявшись по Нилу и посетив страну пирамид, по возвращении совсем не прочь приобрести картины, напоминающие им о приятных путешествиях по этой древней земле.

Я вернулся в гостиницу Луксора в ноябре, чтобы провести там свой третий сезон. Феллахи приветствовали меня как друга, с преувеличенным восторгом, который, – я не понимал, чем мог быть вызван: они никогда не получали от меня ничего, сверх условленной платы и вежливого обращения. Я обнаружил, что заболел египетской лихорадкой, от которой, один раз приобретя, уже не излечишься – я не мог жить без Египта, его древностей, истории фараонов, самой настоящей пустыни, коричневых вод Нила, пустынных горных хребтов, вечно голубого неба, непередаваемых красок восхода и захода солнца, и, напоследок, – но не в последнюю очередь, – без его бедных, но таких своеобразных, жителей.

Я был совершенно уверен, что причиной этого оказанного мне теплого приема был Мустафа, а первые слова, услышанные от него, когда мы, наконец, встретились, были: "Я снова стал для них хорошим. Я следую предписаниям. Я не пью спиртное, и Ибрахим обещал отдать за меня свою дочь, во второй половине Iomada – вы называете это время январем".

– Никак не раньше?

– Нет, сэр; он говорит, что мое испытание должно продлиться ровно год, и он прав.

– Значит, вскоре после Рождества ты, наконец, обретешь желаемое счастье?

– У меня есть дом, он почти готов. Да. После Рождества в Египте станет еще одним счастливым человеком больше, – и этим счастливым человеком будет Мустафа, ваш покорный слуга.

III

Этот третий зимний сезон мы проводили в Луксоре просто прекрасно; нас было немного, но, по большей части, наши вкусы совпадали. Нам были интересны иероглифы, мы восхищались царицей Хатасу и ненавидели Рамсеса II. Мы запросто отличали художественное произведение одной династии от другой. Мы изучали картуши и пополняли свои знания даже там, где прочие туристы не находили ничего интересного.

Среди тех, кто остановился в отеле, была преподаватель из Оксфорда, очень хороший человек, интересовавшаяся всем и умевшая поддержать разговор на любую тему, я имею в виду – в той или иной степени связанную с Египтом. Еще один был молодой человек, атташе из Берлина, имевший проблемы с легкими, впрочем, не очень серьезные. Он интересовался политической ситуацией, настроен против французов, но ладил со всеми постояльцами, разумеется, кроме французов.

Здесь также остановилась американская леди, свежая и восхитительная, чей ум и речь блистали, словно кристаллы инея на солнце; женщина, исключительно добродушная, приветливая и остроумная.

И, увы! Снова был Джеймсон, не принимавший участия в наших занятиях, не понимавший наших шуток, и вообще, почти не принимавший участия в нашей жизни. Он ворчал на еду – в самом деле, она оставляла желать лучшего; на однообразие жизни в Луксоре, на своего лондонского врача, отправившего его в Египет по причине нарушенного дренирования. Мне кажется, мы приложили все усилия, чтобы вовлечь Джеймсона в наш круг, развлечь, заинтересовать, но для этого оказалось недостаточно даже жизнерадостной маленькой американской леди.

С первых же дней он начал убеждать Мустафу отказаться от своих убеждений, называя их "тошнотворным безумием". "Вот что я тебе скажу, старина, – говорил он, – жизнь не жизнь без хорошего ликера, а ваш Пророк доказал, что он не знает жизни, когда запретил употреблять этот божественный напиток".

Но Мустафа не поддавался на его уговоры.

– Он стал таким же скучным занудой, как этот его Рамзес, – заявил Джеймсон. – Он надоел мне. Я устал; вы можете поступать, как вам заблагорассудится, а я не буду больше думать ни о чем, кроме свежих фиников. Что касается дурацкого древнего Нила – он не стоит той рыбы, которая в нем ловится. Вообще, эти ваши древние египтяне были отъявленные мистификаторы. Вокруг только и разговоров, что о лотосе, а я, между прочим, так до сих пор ни одного и не видел.

Маленькая американская леди постоянно терзала англичанку вопросами относительно английского быта, в особенности о жизни и развлечениях в провинции.

– Ах, дорогая! – восклицала она. – Я бы все на свете отдала за возможность провести Рождество в каком-нибудь изысканном старомодном поместье вашей страны.

– В этом нет ничего привлекательного, – отвечала та.

– Для вас, может быть; но не для нас. То, о чем мы читаем, что представляем себе в своем воображении – вы в этом живете. Ваша жизнь кажется нам сказкой. Хотелось бы взглянуть на вашу охоту.

– Что ж, если вам нравится такое занятие, это может быть весело, – сказал Джеймсон. – Но я не думаю, что, помимо Луксора, может существовать большая дыра, чем какое-нибудь загородное поместье, под Рождество, особенно когда все мальчики возвращаются туда из своих школ.

– У нас, – продолжала между тем американка, – наши спортсмены надевают такие же платья, что и ваши охотники, после чего пускаются на лошадях в погоню за мешком анисового семени, который тащат перед ними.

– Почему бы им не завести лис?

– Потому что лису не заставить бежать по дороге. А поскольку наши фермеры ни за что не пустят вас в свои владения, охотиться предстоит на шоссе; это своего рода игра, а мне хотелось бы увидеть самую настоящую английскую охоту.

Поскольку эта тема Джеймсона явно не заинтересовала, вопрос был закрыт.

– Кстати, – сказала американка, – если нам удастся убедить нашего повара приготовить нам на Рождество пудинг, то я бы чувствовала себя, как в Англии.

– Рождественский пудинг – это ерунда, – заявил Джеймсон. – Сегодня его просят только маленькие дети. Что касается меня, то я предпочитаю пропитанный ромом или вином бисквит с вареньем и кремом; но этот местный чертов повар вряд ли сможет приготовить для нас что-нибудь стоящее, кроме своего пудинга с заварным кремом и жженым сахаром.

– Не думаю, что будет разумным заказывать ему рождественский пудинг, – сказала англичанка. – Но если мы сможем убедить его разрешить мне принять участие в его приготовлении, то он не сможет испортить его так, как это ему свойственно.

– Я была бы просто счастлива, – сказала американка, – и сделаю все, что от меня зависит. Я постараюсь переговорить с ним, когда он будет в подходящем настроении, и уверена, что на Рождество у нас будет замечательный пудинг.

По моему мнению, вряд ли найдется человек, способный отказать этой маленькой женщине в ее просьбе. Все случилось по ее желанию. Повар предоставил себя и всю свою кулинарию в полное ее распоряжение. Мы приняли участие в мытье и изъятии косточек из изюма, мы замесили тесто и бросили в него шестипенсовик и кольцо, а затем обвязали тканью и отложили, чтобы впоследствии держать над паром. Настало Рождество, и английский священник произнес проповедь о "в человеках благоволение". Текст он составил сам, причем текст этот изобиловал словами сверх всякой меры.

Мы ужинали. Ростбифом, по вкусу более напоминавшим кусок пригорелой кожи. Апофеозом ужина должен был стать изготовленный нами пудинг.

Ничто не могло пойти не так. Мы несли ответственность за каждую процедуру в отдельности и все в целом. Англичанка гарантировала правильность удерживания в кипятке. Она приготовила его для обработки паром и отдала строгие распоряжения относительно времени, сколько он должен обрабатываться.

Но, увы! То, что в конце концов оказалось на столе, трудно было назвать настоящим пудингом. Он не был укутан мягким синим пламенем, поскольку не был пропитан бренди. Он был сухим, а бренди подано в отдельном соуснике; да, пудинг был горячим, сладким, но его невозможно было поджечь.

Трудно представить себе наше разочарование. Мы постарались сделать все, чтобы исправить ситуацию, поджигая бренди в ложке и выливая на пудинг. Но тот оставался все таким же скучным и, наконец, отчаявшись, мы были вынуждены оставить все как есть.

– Я же говорил, – воскликнул Джеймсон, обращаясь к священнику. – Слова и дело не одно и то же, не так ли?

– Да, это так.

– Вы закатили чертовски хорошую проповедь. Какой она и должна быть. Но я постараюсь на практике воплотить то, что вы обрисовали в словах.

После чего выбрался из-за стола, держа в одной руке тарелку с пудингом, а в другой – соусник.

– Ей-богу! – сказал он. – Я открою глаза этим ребятам. Я покажу им, что мы знаем толк в еде. Пусть мы в Англии не имеем всяких скарабеев и картушей, это ничего не значит, поскольку мы умеем готовить самые лучшие ростбифы в мире, а также пудинги и еще кое-что.

После чего вышел из комнаты.

Мы не обратили никакого внимание ни на слова Джейсона, ни на то, что он куда-то отправился. Мы, скорее, вздохнули с облегчением, когда он вышел.

Минут через десять он вернулся, хохочущий, с красным лицом.

– Я славно повеселился, – сказал он. – Жалко, что вас там не было.

– Где, Джейсон?

– Здесь, на улице. Тут сидело много старых феллахов и погонщиков мулов; они любовались заходящим солнцем и о чем-то переговаривались, когда я протянул пудинг Мустафе. Я сказал ему, что приглашаю его отведать наше прекрасное национальное английское блюдо, которое Ее Величеству королеве английской каждый день подают на обед. Он ел и нахваливал. Тогда я сказал ему: "Старина, он необычайно сух, так что его следует полить соусом". Он спросил, что это за соус – мука и вода? "Обычный соус, – сказал я, – немного сахара; ничего, кроме сахара, старина". Я приложил соусник к его губам, и он сделал глоток. Господи, видели бы вы его лицо! Ничего более смешного я не видел! "Ничего страшного, старина, – сказал я ему. – Немного коньяка, прекрасного коньяка!" Как он на меня посмотрел! Если бы он мог, он сожрал бы меня с потрохами, но он просто повернулся и ушел. Если бы вы были рядом, то умерли бы от смеха. Очень жаль, что вас там не было.

После ужина я отправился на свою обычную прогулку по берегу реки, полюбоваться, как последние лучи заходящего солнца гаснут на колоннах и обелисках. По возвращении, я сразу понял: что-то произошло, поскольку в гостинице царила необычная суета. Я отправился в столовую, где и узнал, в чем дело.

Слуга, подававший нам кофе, сказал:

– Мустафа умер. Он перерезал себе горло у дверей мечети. Он не смог пережить того, что нарушил свой обет.

Я смотрел на Джеймсона, и не мог произнести ни слова. Я задыхался. Маленькую американку била дрожь, англичанка плакала. Джентльмены молча стояли у окна.

Джеймсон был искренне огорчен, и попытался скрыть свое смущение напускной бравадой и неуместными шуточками.

– В конце концов, – сказал он, – это всего лишь негр.

– Негр! – воскликнула американка. – Он не негр, он египтянин.

– О! Я столько же понимаю в различиях между черными и коричневыми, сколько в ваших картушах, – отозвался Джеймсон.

– Он не был черным, – заявила американка, вставая. – Но я хочу сказать, что вы, вы – невыносимый напыщенный черный...

– Не надо, дорогая моя, – остановила ее англичанка. – Не стоит. Мы не в силах исправить того, что случилось. Он вовсе не хотел причинить никакого вреда.

IV

Спать я не мог. Кровь во мне кипела. Я чувствовал, что больше не смогу ни видеть Джеймсона, ни заговорить с ним. Он должен был покинуть Луксор. Это понимали все. Вернуться к себе в Ковентри и больше никогда здесь не появляться.

Я попытался закончить небольшой этюд, который начал набрасывать в своем альбоме, но мои руки дрожали, и я был вынужден отложить карандаш в сторону. Потом взял книгу по египетским иероглифам, но понял, что не могу понять смысл прочитанного. В гостинице было очень тихо. В тот вечер все рано легли спать, общаться никому не хотелось. Никто не ходил. В коридоре, в полсвета, горела лампа. Номер Джеймсона находился рядом с моим. Я слышал, как он вошел, разделся, не переставая о чем-то разговаривать с самим собой. Затем он замолчал. Я завел часы, вынул кошелек из кармана и положил под подушку. Я не мог уснуть. Если я ложился, то никак не мог закрыть глаз. А встав, ничего не мог делать.

Я стал неторопливо раздеваться, когда услышал громкий крик, смесь боли и страха, в соседней комнате. Мгновение спустя раздался стук в дверь. Я открыл, ворвался Джеймсон. Он был в ночной рубашке, выглядел взволнованным и испуганным.

– Извините, старина, – произнес он дрожащим голосом. – Там, в моей комнате, прячется Мустафа. Я уже почти заснул, когда он выскочил и хотел отрезать мне голову вашим ножом.

– Моим ножом?

– Да, тем самым, для обрезки деревьев, который вы ему подарили. Взгляните, он, должно быть, поранил меня. Пойду к врачу, здесь есть один хороший док.

– Куда смотреть?

– Вот здесь, справа.

Джеймсон повернул голову влево, я поднял лампу. Ничего не было видно.

Я сказал ему об этом.

– Не может быть! Говорю вам, я почувствовал, как нож впивается в кожу.

– Ерунда, вам почудилось.

– Почудилось! Я видел Мустафу так же отчетливо, как сейчас вижу вас.

– Это ерунда, Джеймсон, – повторил я. – Бедняга мертв.

– Ну да, – сказал Джеймсон. – Сегодня не первое апреля, но я полагаю, что это розыгрыш. Вы сообщили мне, что он мертв, но теперь я знаю, – это не так. Потому что он заявился в мою комнату с вашим ножом в руке и хотел отрезать мне голову.

– Давайте вместе осмотрим вашу комнату.

– Пожалуйста. Только я не думаю, что он все еще там. Полагаю, он испугался того, что его заметили, и убежал.

Мы с Джеймсоном прошли в его комнату и осмотрелись. Там не было никаких следов присутствия постороннего. Кроме того, здесь совершенно негде было спрятаться, за исключением большого шкафа орехового дерева. Я открыл его и убедился, что он пуст.

Мне удалось убедить Джеймсона, что его никто не разыгрывает и что он в полной безопасности, после чего уложить в постель. Затем я вышел из комнаты. Сна – как не бывало. Я сел за стол и принялся писать письма и разбирать накопившиеся счета.

Была почти полночь, когда в соседней комнате снова раздался крик, и снова, спустя мгновение, ко мне ворвался Джеймсон.

– Этот чертов Мустафа опять забрался ко мне в комнату, – сказал он. – И опять хотел отрезать мне голову.

– Чепуха, – сказал я. – Просто галлюцинация. Вы же сами заперли дверь.

– Клянусь, я сделал это; но пусть меня повесят, если замки в этой дыре хоть на что-нибудь годятся, равно как окна и двери. Он снова каким-то образом проник в комнату, и если бы я не проснулся, воплотил свое намерение жизнь. О, Господи! Как жаль, что у меня нет револьвера.

Я отправился к нему в комнату. Он снова настоял, чтобы я осмотрел его горло.

– Это, конечно, хорошо, что вы ничего не замечаете, – сказал он. – Но вы меня не проведете. Я чувствовал, как нож вонзается в мою трахею, и если бы вовремя не выпрыгнул из кровати...

– Вы заперли дверь, так что никто войти не мог. Взгляните на окно – на стекле нет ни малейшей царапины. Это просто пустая фантазия.

– Вот что я скажу вам, старина, я не стану спать в этой комнате. Если вы уверены, что все это пустые фантазии, давайте поменяемся комнатами. Вы не верите в появление Мустафы? Прекрасно, в таком случае он вам не навредит. Вам самому представится возможность узнать: призрак он, или человек во плоти. Во всяком случае, нож в его руках не был призрачным.

– Я совершенно не понимаю смысла обмена комнатами, – сказал я, – но, пожалуйста. Впрочем, если вы захотите опять вернуться сюда, я готов просидеть здесь до самого утра, пока вы будете спать.

– Договорились, – отвечал Джеймсон. – Но если Мустафа снова появится, гоните его прочь без всякой жалости. Дайте слово.

Я дал слово и снова проводил Джеймсона в его спальню. Этот человек мне совершенно не нравился, но я не мог отказать ему в помощи при данных обстоятельствах. Было совершенно очевидно, что нервы у него на пределе, что он гораздо более взволнован происшедшим, чем хотел это показать, и что его отношение к Мустафе совершенно не соответствовало его словам. Мысль о том, что он стал невольной причиной смерти бедняги, прочно обосновалась в его мозгу, никогда не отличавшемся здравостью суждений, а теперь еще вдобавок расстроенном воображаемыми ужасами.

Письма я отложил на потом, взял Верхний Египет Бедекера, – один из лучших путеводителей, буквально битком набитый полезной информацией, – и переместился в комнату Джеймсона. Здесь я уселся рядом с лампой, спиной к кровати, на которой расположился молодой человек.

– Насколько я понимаю, – сказал Джеймсон, приподнимая голову, – для бренди с содовой уже поздно?

– Конечно; все уже спят.

– Лентяи. Здесь никогда нельзя получить то, что хочешь.

– Постарайтесь уснуть.

Некоторое время он метался на своей кровати из стороны в сторону, после чего либо уснул, либо я настолько погрузился в чтение моего Бедекера, что ничего не слышал, пока часы не пробили двенадцать. С последним ударом я услышал какой-то звук, похожий на фырканье, затем всхлип и сдавленный крик. Я вскочил и оглянулся. Джеймсон соскользнул с кровати.

– Черт подери! – в сердцах воскликнул он. – Вы прекрасно проводите время, разглядывая ваши картуши и прочую ерунду, в то время как Мустафа спокойно, на цыпочках, крадется к моем кровати. Он снова оказался рядом, и если бы я не проснулся, он перерезал бы мне горло. Сегодня я больше спать не лягу!

– Хорошо, можете больше не спать. Но я уверяю вас, что здесь никого не было.

– Прекрасно. Но как вы можете быть в этом уверены? Вы сидели ко мне спиной, а этот дьявол крадется как кошка. Вы не могли слышать его, когда он крался мимо вас.

Спорить с Джеймсоном было бесполезно, и я не стал его разубеждать.

– Я чувствую на своем горле три пореза, в тех местах, где прикасался нож, – сказал он. – А вы ничего не видите? Мне даже трудно говорить.

Таким образом мы просидели остаток ночи. К рассвету он стал более разумным и был склонен признать, что стал жертвой собственной разыгравшейся фантазии.

День прошел, как обычно – Джеймсон выглядел надутым и хмурым. После завтрака он остался сидеть за столом, в то время как дамы поднялись и вышли на прогулку, а мужчины собрались у окна, обсуждая, чем им следует заняться во второй половине дня.

Внезапно Джеймсон, клевавший носом, с проклятьем вскочил и опрокинул стул, на котором сидел.

– Вы что, сговорились против меня? – возопил он. – Вы позволили прийти сюда Мустафе, чтобы он отрезал мне голову?

– Но его здесь не было.

– Чепуха. Вы договорились запугать меня, чтобы я отсюда уехал. Вы меня ненавидите. Вы подговорили Мустафу, чтобы он убил меня. Это уже четвертый раз, когда он пытался перерезать мне горло, и хозяин гостиницы, вне всякого сомнения, заодно с вами. Вам должно быть стыдно, что вы англичане. Я уезжаю в Каир. И подам жалобу.

По всей видимости, от пережитого Джеймсон немного свихнулся. Один из мужчин решил переночевать в его комнате.

Молодой человек был утомлен и очень устал, но, не смотря на то, что глаза его закрывались и не приходилось говорить о ясности мысли, он упорно отказывался прилечь, страшась своего видения. Мужчина, ночевавший в его комнате на вторую ночь, испытал не более проблем, чем было у меня в первую, хотя он часто просыпался, и некоторое время не мог заснуть, с тревогой оглядывая комнату.

На следующую ночь Джеймсону стало совсем худо, так что его нельзя было оставить без присмотра. Еще один постоялец отеля взялся посидеть с ним ночью.

Теперь Джеймсон стал совсем угрюмым. Он ни с кем не разговаривал – только что-то бормотал себе под нос с хмурым видом.

В течение ночи, молодой человек, прихвативший с собой на дежурство пару журналов, засыпал. Когда ушел Джеймсон, он не заметил. Проснувшись незадолго до рассвета, он испытал ужас и угрызения совести, обнаружив, что кресло Джеймсона пусто.

Джеймсона не оказалось на кровати в его комнате. Его принялись искать по всей гостинице – и не нашли.

Его нашли на рассвете, у дверей мечети, с перерезанным горлом.

МАЛЕНЬКИЙ ДЖО ГЕНДЕР

– Из него ничего хорошего не выйдет, – сказала мачеха. После чего вытолкнула Джо немного вперед, нажав коленом ему пониже спины, так что тот оказался перед мастером. – Поэтому обращайтесь с ним, как хотите.

Маленький Джо Лембол был мальчиком лет десяти, в одежде с чужого плеча, которая ему совершенно не подходила. Поначалу его пальто было шинелью какого-нибудь солдата, от которого перешло к вознице, после чего было перешито на мальчика. С прочими предметами одежды поступали подобным же образом: когда они становились совершенно изношены, их перешивали. Причем, неряшливо; в результате чего одежда висела на нем мешком, а во всевозможные складки и пустоты набивалась в огромном количестве пыль. Частенько, когда маленький Джо надевал или снимал ее, пыль окутывала его плотным облаком. Подобное происходит, если наступить на высохший гриб-дождевик.

– Он родился недоношенным, – пренебрежительно заметила миссис Лембол, – без ногтей на пальцах рук и ног; они появились позже. Состояние его ума оставляет желать лучшего, и, пока он рос, приходилось его частенько постегивать. Так что можете смело использовать розги; мы нисколько не возражаем.

Когда маленький Джо Лембол появился на свет, никто не ожидал, что он долго протянет. Бедный, маленький, несчастный ребенок, который не кричал, а все время хныкал. Он был крещен частным порядком, сразу же после рождения, поскольку миссис Лембол заявила: "Как бы там ни было, это все-таки мой ребенок, и я хотела бы, чтобы он был похоронен как человек, а не как собака".

Он получил имя Иосифа. Библейского Иосифа продали в Египет как раба; маленький Иосиф, казалось, пришел рабом в мир. Ждали, что он умрет в младенчестве, – это было даже желательно, – и, таким образом, избавит себя от дальнейших страданий, но, вопреки ожиданиям, он выжил. Вскоре после его рождения умерла его мать, и отец снова женился. Без сомнения, и отец, и мачеха, любили его, но любовь эта была странной, а ее проявлениями были грубое отношение, пощечины, пинки и затрещины. Отец стыдился его, поскольку мальчик был слабеньким, а мачеха – потому что он был, во-первых, некрасив, а во-вторых – не ее собственный ребенок. Это был невысокий мальчонка, с длинной шеей, бледным лицом, впалыми щеками, плоской грудью и большим животом. Он ходил, вытянув голову, глядя вдаль большими бледно-голубыми глазами, словно пытался увидеть что-то за горизонтом. При ходьбе он переваливался и задевал все, что попадалось у него на пути, поскольку не смотрел ни по сторонам, ни под ноги.

Из-за его походки, вытаращенных глаз и большого живота, деревенские детишки прозвали его "Джо Гендер", или "Джо Гусак"; и родители ничуть не жалели его, поскольку стыдились того факта, что подобное существо носит фамилию Лембол.

Лемболы были здоровыми, добродушными людьми, с щеками, напоминавшими наливные яблоки, с крепкими костями и железными мускулами. Трудолюбивые и практичные, они откармливали свиней и держали домашнюю птицу. Лембол был дорожным рабочим. Однажды случилось так, что случайный камень лишил его глаза, и с тех пор он носил черную повязку. Другой глаз видел прекрасно, особенно когда дело касалось его личных интересов. Лембол был бы рад, если бы его сын мог заработать сам хоть несколько пенсов. Он был бы рад послать его очистить дорожку, или разбросать по саду навоз. Но Джо витал в облаках и ничего толком сделать не умел.

Волосы у него стояли торчком, и когда он шел в своей соломенной шляпе с многочисленными прорехами, волосы выглядывали наружу, так что создавалось впечатление, как будто это пар выбивается из-под крышки кастрюльки, в которой что-то кипит.

Когда в июне созрела голубика, миссис Лембол отправила Джо с другими детьми собирать ягоды и дала ему консервную банку; она могла продать их по четыре пенса за кварту, и, таким образом, любой ребенок мог заработать в этот период восемь пенсов за день; наиболее юркие могли заработать целый шиллинг.

Но Джо вскоре отбился от других детей. Те дразнили его, изображая гусей, вытягивали шеи и гоготали, подражая крикам этих птиц. А кроме того, они тайком пересыпали собранные ягоды из его банки в свои собственные.

Оставшись один в лесу, Джо растянулся посреди коричневого вереска и зеленого папоротника, глядя на дубовые ветви над головой и слушая пение птиц. О, чудная музыка леса! Шум летнего ветерка посреди листвы, переклички зябликов и дроздов, прохладное мягкое воркованье голубей, стук зеленого дятла, мелькание его малиновой головки, когда живой изумруд перебегает по стволу, осыпая вниз шелуху еловых шишек или кусочков коры шотландской сосны; рыжая белка мечется с дерева на дерево – резвится. Из зарослей папоротника показался кролик; выбрался на солнышко, чистит мордочку и длинные уши передними лапками; затем, приметив красное пальто – маленький Джо лежал неподвижно – повертел носом, глянул по сторонам и принялся осторожно приближаться. Мальчик не выдержал, рассмеялся; кролик мелькнул белым хвостиком – и словно его и не было.

Счастливые дни! наполненные таинственной музыкой, тайнами солнечного света и зеленой листвы, общением с Великой Матерью-Природой.

Вечером, когда Джо Гендер возвращался без банки, или с пустой банкой, он говорил своей мачехе:

– О, тетушка! Это было так прекрасно! Все вокруг пело.

– Я научу тебя петь вместе со всеми! – воскликнула миссис Лембол, перекидывая его через колено. По опыту она знала, что иные средства донести что-либо до Джо бесполезны.

Мальчик кричал и извивался, обещал быть более старательным при сборе ягод. Но, когда он снова шел в лес, все повторялось. Магия леса лишала его воли; он забывал про голубику, стоимостью четыре пенса за кварту, лежал на спине и прислушивался. А лес шептал ему, и пел ему, и утешал его; ветер наигрывал колыбельную среди еловых ветвей и шуршал травой; над ним трепетала осина, создавая неповторимые звуки, наполнявшие душу мечтательного мальчика любовью, восторгом и невыразимой тоской.

Не лучше дело обстояло и осенью, когда наступил сезон ежевики. Джо отправлялся со своей банкой на старый карьер, где ежевика пустила свои стебли по камням, вывороченным из ям, на которых грелись в солнечных лучах созревшие плоды. Было необычно видеть, как она росла здесь, в заброшенном карьере; как наливались соком ягоды. Карьер окружали сосны, их кора сочилась кружившим голову ароматом. Над ежевикой парили разноцветные, прекрасные бабочки. Кору деревьев облюбовали красные адмиралы, дремавшие на солнце, чуть поводя крыльями; иные же кружились над кустами, словно бы в сомнении, стоит на них опускаться или нет.

Здесь, скрытый деревьями, посреди поросших кустарником валунов, располагался одноэтажный домик, из дерева и глины, с соломенной крышей, в котором жил Роджер Гейл, почтальон.

Роджер Гейл каждый день проходил добрый десяток миль, доставляя письма, и столько же вечером, за каковые двадцать миль он получал вознаграждение, равное шести шиллингам в неделю. В половине седьмого утра он должен был явиться на почту и забрать корреспонденцию, а к семи вечера – доставить новую. Его работа отнимала у него около шести часов. Серединой дня он мог располагать по собственному усмотрению. Роджер Гейл был старым солдатом, вышедшим на пенсию. У себя он сапожничал; но утренняя и вечерняя ходьба отнимали у старика столько сил и энергии, что, будучи дома, он почти не выходил. Поэтому, если у него не было неотложных дел, старик развлекался игрой на скрипке. Однажды Джо Гендер пришел на карьер раньше, чем вернулся почтальон, и собирал ежевику; но не успел Роджер Гейл отпереть дверь, взять скрипку и провести смычком по струнам, как мальчик отставил банку в сторону и прислушался. А когда Роджер заиграл Daughter of the Regiment, Джо начал тихо красться к его домику, с глазами, полными изумления, чтобы лучше слышать, напоминая того самого любопытного кролика, который крался в лесу к его красному пальто. Вскоре Джо уже сидел на пороге, прижимая ухо к входной двери, позабыв и отринув все: и ежевику, и наказы мачехи, и розги отца, и свою жесткую кровать, и свое скудное питание, – в общем, весь окружавший его мир, который он свернул, словно свиток, и отложил в сторону, целиком отдавшись магии музыки.