Текст книги "Книга привидений(СИ)"

Автор книги: Аноним Бэринг-Гулд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Если хочешь, то бери, – сказала мачеха. – Если она тебе так дорога. Однако, она вся испачкана кровью. Дай-ка, я сначала оботру ее, иначе ты испачкаешь кровью простыню. А теперь, – добавила она, подавая ему сломанный инструмент, – помолись и отправляйся в кровать, хотя, я думаю, что твои молитвы никогда не достигнут неба, исходя из такого злого, бесчувственного сердца.

Маленький Джо отправился в постель. Его спальня располагалась над кухней, к ней вела крутая узкая лестница. Здесь стояла маленькая кровать-раскладушка, на которой и спал Джо. Он снял с себя одежду и остался в короткой рубашке, грубой белой ткани. Он опустился на колени и стал молиться, держа скрипку обеими руками. Потом лег, и, дождавшись, когда мачеха унесет лампу, осмотрел инструмент. Мостик можно приклеить на место, понадобится совсем мало клея, струны можно натянуть новые. Утром он отнесет скрипку к Роджеру Гейлу и попросит его помочь ее починить. Он был уверен, что Роджер поможет ему. Ведь не зря же он намекал, что настанет время, когда у Джо появится прекрасная скрипка, и он научится играть на ней так же, как Паганини. Для красно-черной скрипки еще не все потеряно.

А потом он услышал, как скрипнула дверь, вернулся отец.

– Где эта жаба? – спросил мистер Лембол.

Джо затаил дыхание, кровь застыла у него в жилах. Он мог слышать каждое слово, произносившееся в комнате под ним.

– Он лег спать, – ответила миссис Лембол. – Оставь его в покое, Сэмюэль; у него разбита голова, он нездоров. Хватит с него на сегодня.

– Сьюзан, – сказал Лембол. – Во мне все кипело и бурлило, пока я ездил в город и обратно, я обещал его наказать, и я сдержу свое слово.

Маленький Джо сел на своей раскладушке, прижимая к себе скрипку; волосы у него на голове встали дыбом. Его большие глаза стали еще больше от страха.

– Дай-ка мне мою палку, – сказал мистер Лембол. – Я обещал пройтись по нему палкой, и он отведает ее сейчас же; данное слово надо держать.

– Я не помню, куда ее положила, – сказала миссис Лембол. – Сэмюэль, право, я не хочу встревать между вами, кроме того, он заслуживает наказания, но только не сейчас. Он слишком слаб.

Не говоря ни слова, Лембол стал подниматься по лестнице.

Дрожащий, скорчившийся мальчик увидел сначала красное лицо в обрамлении светлых волос, возникшее над полом, затем огромные квадратные плечи, сжатые руки, и вот уже отец стоял возле него в полный рост. Джо пополз к кровати, стоявшей возле стены, словно та была прозрачной, как в сказках, готовой принять его и укрыть от гнева отца. Он прижимал к сердцу свою маленькую скрипку, а затем кровь снова выступила у него на голове, побежала вниз, на рубашку, на постельное белье, окрашивая их красным. Но отец не замечал этого. Он был в ярости. Его глаза вылезли из орбит, он сжимал и разжимал кулаки.

– А ну-ка ты, Иуда Искариот, иди сюда! – взревел он.

Но ребенок еще сильнее прижался к стене.

– Что? Дерзость и непослушание? Ты слышал? Живо ко мне!

Дрожащий мальчик показал на маленькую трубку, лежавшую на кровати. Он достал ее из кармана и положил рядом с наперстком, подарком мачехе, когда она поднималась, чтобы взять лампу.

– Иди сюда, жаба!

Он не мог; он боялся, у него не осталось сил.

Он продолжал умоляюще указывать на подарки, которые купил на оставшиеся восемнадцать пенсов.

– Ты не слушаешься, мерзкий упрямец? – взревел Лембол и набросился на него, свалив на пол и разбив трубку, наступив огромной ногой на наперсток. – Ты снова за свое? Вечно упрямый и недовольный! О, ты, неблагодарный! – Он схватил Джо за воротник рубашки и сорвал с постели, так что пуговицы полетели прочь, выхватил из рук мальчика скрипку и принялся бить его ею по спине.

– Мама! Мамочка! – кричал Джо.

Он звал не мачеху. Это был отчаянный крик, исходивший из его сердца, с той единственной, для которой он был самым дорогим существом на свете, и которую Бог взял от него.

Внезапно Сэмюэль Лембол прекратил избиение.

Между ним и мальчиком возникла бледная, призрачная тень, и он знал, что это – его первая жена.

Он застыл в оцепенении. Затем, придя в себя, ринулся вниз по лестнице и сел возле камина, бледный, испуганный.

– Что случилось, Сэмюэль? – спросила жена.

– Я видел ее, – прошептал он. – И больше не спрашивай меня ни о чем.

Когда отец ушел, маленький Джо, в страхе, – он не видел привидения, он был слишком напуган, чтобы увидеть его, – но боясь продолжения порки, выбрался из окна, спрыгнул на крышу хлева, а затем на землю.

А затем побежал – так быстро, как только мог, прижимая к груди скрипку, – к кладбищу; бросился на могилу матери и зарыдал.

– Мама! Мамочка! Отец хочет побить меня и отобрать мою замечательную скрипку – мамочка!.. Моя скрипка никогда не заиграет...

Едва он успел произнести эти слова, над могилой возникло облако, принявшее очертания его матери, с любовью смотревшей на него.

Джо увидел ее, но не испытывал ни малейшего страха.

– Мамочка! – прошептал он. – Мамочка, моя скрипка стоит три шиллинга и шесть пенсов, и у меня нет никакой возможности починить ее.

Дух матери провел рукой по струнам и улыбнулся. Джо смотрел ей в глаза – они были как звезды. Он приставил скрипку к плечу, провел по ней смычком – и, о чудо! – полилась дивная музыка. Его душа трепетала от восторга, его глаза засияли. Он чувствовал себя словно находящимся в огненной колеснице, поднимающейся на небо. Его смычок быстро двигался, извлекая такие прекрасные звуки из маленького инструмента, которых он не слышал никогда прежде. Небеса будто разверзлись, он услышал пение ангелов, и его скрипка присоединилась к ангельскому хору в торжественной симфонии. Он не чувствовал холода, у него не болела больше голова, ночь превратилась в день. После долгих поисков в беспросветной жизни, он, наконец, достиг желаемого, достиг совершенства.

* * * * *

Тем вечером в Холле была музыкальная вечеринка. Играла мисс Эмори, красиво, с необыкновенным чувством, в сопровождении фортепиано и без него. В вечеринке приняли участие несколько дам и джентльменов; они играли и пели, выступали дуэты и трио.

Во время антракта гости беседовали приглушенными голосами на разные темы.

Одна из дам сказала, обращаясь к миссис Эмори:

– Как это странно, что среди англичан, стоящих низко на общественной лестнице, совершенно отсутствует любовь к музыке.

– Совершенно с вами согласна, – ответила миссис Эмори. – Жена нашего пастора нажила крупные неприятности, пытаясь организовать развлечения в приходе, но, как кажется, эти люди совершенно ничего не воспринимают, кроме своих грубых песен, которые вовсе не способствуют их духовному развитию.

– Они не воспринимают музыку. Единственные, кто на это способен – немцы и итальянцы.

– Да, – со вздохом отвечала миссис Эмори. – Печально, но факт; английские земледельцы не воспринимают ни поэзию, ни музыку, они совершенно лишены чувства прекрасного.

– И вы никогда не слышали ни об одном самоучке, который бы научился музыке в этой стране?

– Никогда; таких здесь не существует.

* * * * *

Приходской староста, возвращаясь к себе домой, проходил мимо стены кладбища.

Шел он, не слишком уверенно переставляя ноги, поскольку возвращался из трактира, когда был удивлен и напуган, услышав музыку, исходившую откуда-то со стороны могил.

Было слишком темно, чтобы что-то разглядеть, только надгробные плиты и памятники, казавшиеся какими-то призрачными фигурами. Он замер, задрожал, через некоторое время развернулся и бросился бежать, не оборачиваясь, пока не достиг трактира, в который ворвался с криком:

– Там, на кладбище, призраки! Я только что слышал, как они играют среди могил!

Поздние гуляки подняли головы от кружек.

– Нам что, тоже следует сходить послушать? – спросил кто-то.

– Я пойду, – вызвался один, – если кто-нибудь согласится меня сопровождать.

– Угу, – отозвался третий, – а если привидения играют веселую музыку, то почему бы не попросить их сыграть для нас?

Решив таким образом, подвыпившая партия двинулась по дороге к кладбищу, громко разговаривая, подбадривая один другого, пока не приблизились к церкви, темный шпиль которой отчетливо виднелся на фоне ночного неба.

– В окнах не видно света, – сказал один.

– Ну да, – подтвердил приходской староста, – я и сам ничего не заметил; музыка раздавалась не здесь, а со стороны могил; мне показалось, что ожившие покойники визжат, будто свиньи.

– Тихо!

Все затаили дыхание, но до них не донеслось ни единого звука.

– Я абсолютно уверен, что слышал музыку, – пробормотал староста. – И готов поставить галлон эля в подтверждение своей правоты.

– Но сейчас здесь тихо, никакой музыки, – заметил кто-то.

– Никакой музыки, – согласились остальные.

– Сейчас тихо, но, говорю вам, я слышал ее, – сказал староста. – Давайте подойдем поближе.

Они направились к стене кладбища. Одного из гуляк, которому отказали ноги, вели под руки.

– Мне кажется, староста Эггинс, что ты втянул нас в дурацкую затею, – сказал кто-то.

Но в этот момент в облаках появился просвет, выглянул яркий, ослепительно белый луч и осветил могилу в ограде, и маленькую фигуру, лежавшую на могильной плите.

– Теперь я вижу, – пробормотал кто-то, – что это была вовсе не пустая затея, и ты действительно что-то слышал, – вне всякого сомнения, это маленький Джо Гендер...

Загадка благополучно разрешилась, страхи развеялись; полупьяная компания разбрелась по кладбищу, петляя среди могил, некоторые падали и тут же засыпали. Остальные смеялись, громко переговаривались и отпускали шуточки по поводу своего ночного приключения.

Молчал только один Джо Гендер – он ушел, чтобы присоединиться к великому оркестру, игравшему торжественную симфонию.

МЕРТВЫЙ ПАЛЕЦ

I

Почему Национальная галерея не пользуется такой популярностью, как, скажем, Британский музей, я объяснить не в состоянии. В последнем не представлено в изобилии то, что могло бы заинтересовать обычного экскурсанта. Какое ему дело до доисторических кремней и поцарапанных костей? До ассирийских статуэток? До египетских иероглифов? Греческие и римские статуи холодны и мертвы. Тем не менее, немногочисленные посетители, зевая, прогуливаются по Национальной галерее, в то время как по залам Британского музея они снуют рой за роем, обсуждая выставленные там экспонаты, о периоде изготовления и назначении которых они не имеют ни малейшего понятия.

Я размышлял над этой загадкой, ища ее разгадку, как-то утром, сидя в зале английских мастеров, большая коллекция которых представлена на Трафальгарской площади. Вдруг меня посетила иная мысль. Я обошел комнаты, отданные представителям зарубежных школ, и только потом оказался в залах, где располагались Рейнолдс, Марланд, Гейнсборо, Констебль и Хогарт. Утро поначалу было солнечным, однако ближе к полудню город заволокло туманом, так что стало практически невозможно хорошо рассмотреть картины и оценить их по достоинству. Я устал и присел на один из стульев, размышляя, во-первых, о том, почему Национальная галерея не столь популярна, как это долженствовало бы быть; а во-вторых, как получилось, что британская школа не имела такого же начала, как итальянская или голландская. Мы можем увидеть развитие художественного искусства с его самых первых шагов как на итальянском полуострове, так и у фламандцев. С английской живописью все не так. Мы видим ее уже в полном расцвете, достигшей великолепной зрелости. Но кто был до Рейнолдса, Гейнсборо и Хогарта? Вместо холстов этих великих портретистов и живописцев стены наших загородных домов украшают иностранцы – Гольбейн, Кнеллер, ван Дейк и Лёли – своими портретами, а Моннуайе – цветами и фруктами. Пейзажи и натюрморты пришли к нам из-за границы. Почему, что стало тому причиной? Были ли у нас портретисты? Или случилось так, что мода растоптала доморощенные изобразительные начала, подобно тому как была отвергнута и забыта родная музыка?

Это давало пищу для размышлений. Я глядел сквозь наступивший полумрак, не видя изображенной Хогартом прекрасной Лавинии Фентон (она же Полли Пичем, чья равнодушная красота так привлекла герцога Болтона, что они бежали, а впоследствии она даже стала его женой) и мечтал, пока возле меня на стул не опустилась какая-то странная леди, также в ожидании, пока туман рассеется.

Я не рассмотрел ее хорошо. До сих пор не могу припомнить в точности, как она выглядела. Кажется, среднего возраста, скромно, но хорошо одета. Ни ее лицо, ни платье, не привлекли моего внимания и не нарушили плавное течение моих мыслей; меня отвлекло ее поведение и странные движения.

Она сидела, не думая ни о чем вообще или же ни о чем в особенности, после чего, не видя по причине тумана картин, принялась изучать меня. Это меня смутило. Кошка может смотреть на короля, а внимание дамы льстит самолюбию любого джентльмена. Однако я не был польщен; меня смутило сознание, что мой вид вызвал у нее изумление, затем неприкрытую тревогу и, наконец, неописуемый ужас.

Вряд ли найдется мужчина, который сможет спокойно сидеть, положив подбородок на зонтик, внутренне сияя от сознания, что на него с восхищением взирает красивая женщина, пусть даже она среднего возраста и одета не по моде; и уж тем более, ни один мужчина не останется хладнокровным, ощутив себя объектом, на который смотрят с ужасом и отвращением.

В чем причина? Я провел рукой по подбородку и верхней губе, проверяя, не забыл ли побриться сегодня утром, совершенно не подумав о том, что в полумраке моя соседка наверняка не заметит такое упущение, если даже оно и было совершено. Вообще-то, когда я выезжаю из города, то, возможно, иногда и забываю побриться, но, находясь в городе, – никогда.

Следующей мыслью, пришедшей мне на ум, было – грязь. Может быть, сажа, витающая в лондонском воздухе, напоминающем своей плотностью гороховый суп, оказалась у меня на носу? Я поспешно достал из кармана шелковый платок, смочил его слюной, провел им по носу, а потом по щекам. Затем скосил глаза на даму, чтобы удостовериться, привели ли мои действия к устранению причины такого ее взгляда?

И увидел, что ее глаза, расширенные от ужаса, прикованы не к моему лицу, а к моей ноге.

Моя нога! Во имя всего святого, что могло быть в ней такого ужасающего? Утро выдалось туманное; ночью шел дождь, и, должен признаться, перед выходом из дома, я подвернул свои брюки. Но это не редкость, в этом нет ничего возмутительного, чтобы заставить даму смотреть на меня подобным образом.

Если в этом все дело, я могу опустить закатанные брючины вниз.

Но тут я увидел, что дама поднимается со стула, на котором сидела, и перемещается на другой, подальше, по-прежнему не отводя взгляда от моей ноги, на уровне колена. Пересаживаясь, она выронила свой зонтик, но не обратила на это никакого внимания.

Полагаю, никто не удивится тому, что я был очень обеспокоен и совершенно позабыл о проблеме происхождения английской художественной школы и недоумении по поводу того, почему Британский музей более популярен у посетителей, чем Национальная галерея.

Предполагая, что, возможно, был обрызган грязью, вылетавшей из-под колес экипажей, пока шествовал по Оксфорд-стрит, я провел рукой по ноге, начиная чувствовать легкое раздражение, и почти сразу прикоснулся к чему-то холодному и липкому, что заставило мое сердце на мгновение замереть; я вскочил и сделал шаг вперед. Почти сразу же дама, с криком ужаса, поднялась со своего стула, вскинула руки и выбежала из зала, оставив на полу упавший зонтик. Кроме нас в картинной галерее были и другие посетители; они обернулись на ее крик и удивленно посмотрели ей вслед.

Дежуривший в зале полицейский подошел ко мне и поинтересовался, что случилось. Я был в таком волнении, что не знал, как ему ответить, и сказал, что понимаю в происшедшем не более, чем он. Я сказал также, что дама вела себя странно, у нее был необычный вид; что ему следует подобрать ее зонтик и подождать, пока она за ним вернется.

Эти расспросы полицейского вызвали у меня досаду, поскольку мешали мне разобраться в том, что послужило причиной ее тревоги и бегства; она наверняка заметила что-то у меня на ноге, что, – я это очень отчетливо ощущал, – перемещалось по ней вверх.

Я чувствовал тошноту и отвращение от этого прикосновения, но не имел возможности избавиться от этого объекта. Мне казалось, что мои руки испачканы, мне хотелось как можно скорее вымыть их, и тем самым избавиться от гадкого ощущения.

Я взглянул на пол, на свою ногу, но ничего не увидел. По всей видимости, когда я вскочил, то нечаянно смахнул это полой пальто со своих брюк, и оно забралась в его складки. Поэтому я быстро снял пальто, встряхнул его, а затем снова осмотрел брюки. На них ничего не было; ничего не упало с пальто, когда я его встряхивал.

В последний раз осмотрев себя, я поспешно покинул галерею, и отправился, как только мог быстро, едва ли не бегом, на вокзал Черинг-Кросс, а оттуда вниз по узкой улочке, ведущей к "Метрополитен", в банно-парикмахерское заведение Фолкнера, где попросил горячую воду и мыло. Вода была такой горячей, что я едва мог терпеть; я принялся тереться карболовым мылом, особенно в тех местах, которых касался странный мерзкий объект. Тщательно вымывшись, я ушел. В тот вечер у меня было намерение посетить "Принцесс театр" и купить билет на утренний поезд; от этого пришлось отказаться. Я никак не мог избавиться от чувства тошноты и холода, произведенных прикосновениями неизвестной твари. Я зашел пообедать к Гатти, что-то заказал, не помню, что именно, но, когда заказ был доставлен, обнаружил полное отсутствие аппетита. Я был не в силах проглотить ни кусочка, даже сама мысль о еде вызывала отвращение. Я отодвинул заказанное, сделал несколько глотков бордо, после чего покинул ресторан и вернулся к себе в отель.

Чувствуя нездоровую слабость, я бросил пальто на спинку дивана и повалился на кровать.

Не знаю, по какой причине, мой взгляд все время возвращался к пальто.

Туман за окном рассеялся, снова стало светло, не то, чтобы очень, но вполне достаточно, чтобы удовлетворить живущего в Лондоне, так что я мог видеть комнату, словно бы сквозь темную вуаль.

Голова моя была совершенно пуста. Насколько мне помнится, обычно это бывает только в одном случае, – мой разум отключается, когда я пересекаю Канал, направляясь из Дувра в Кале, причем это происходит в любую погоду. Сейчас я лежал на своей кровати в подобном состоянии: испытывая тошноту и без единой мысли в голове. Впрочем, длилось это недолго.

Я увидел нечто, заставившее меня содрогнуться.

Поначалу мне показалось, будто карман пальто приподнимается. Я не придал этому значения, подумав, что пальто потихоньку сползает со спинки дивана, и это его перемещение приводит к возникновению складок. Но вскоре понял, что это не так. Складка была образована чем-то, находившимся внутри кармана и прилагавшим все силы, чтобы выбраться наружу. Добравшись почти до верха, это что-то словно обессилело и свалилось обратно. Образование складок на ткани свидетельствовало о том, что внутри кармана находится какое-то живое существо.

– Мышь, – сказал я себе, и сразу позабыл свои страхи, мне стало даже интересно. – Маленькая мошенница! Как ты умудрилась оказаться у меня в кармане? Я же не снимал пальто все утро.

Но нет – это была не мышь. Я увидел что-то белое, выглядывающее из кармана; мгновение, и объект показался целиком, но я, тем не менее, никак не мог понять, что это такое.

Мне стало интересно, и я приподнялся на локте. При этом я произвел некоторый шум, заскрипела кровать. В то же самое мгновение что-то упало на пол, некоторое время лежало там без движения, как бы приходя в себя, а потом начало перемещаться по полу, подобно гусенице.

Есть гусеница, которую называют "землемеркой", потому что она, перемещаясь, сначала подтягивает заднюю часть к голове, а затем снова распрямляется, образуя таким образом сначала петлю, а затем вытягиваясь до своей полной длины. То, что я наблюдал на полу, вело себя в точности как эта гусеница. Цветом оно напоминало червя, длиной примерно в три с половиной дюйма. Однако это не было гусеницей, поскольку не отличалось особой гибкостью; оно состояло как бы из двух частей, одна больше другой. Некоторое время я удивленно наблюдал за ним, как оно перемещается по ковру – выцветшему зеленому ковру, с темно-зелеными, почти черными, цветами на нем.

Оно имело, как мне показалось, голову, тускло поблескивавшую, но отчетливо выраженную; впрочем, света было недостаточно, и я не мог разглядеть существо достаточно четко; кроме того, оно постоянно двигалось, что сильно мешало восприятию.

А затем я испытал шок, еще более сильный, чем прежде, когда существо выпало из моего кармана; передо мной находился палец, – я был в этом совершенно убежден, – человеческий палец, а то, что я принял за поблескивавшую голову существа, было ногтем!

Палец не казался ампутированным. Не имелось никаких признаков крови или рассечения в том месте, где должен был располагаться сустав; оконечность пальца, или его корень, если можно так выразиться, был скрыт чем-то вроде тумана, и я не мог даже представить себе, что именно там может скрываться.

Позади пальца не имелось ни руки, ни тела, абсолютно ничего; передо мной был единственно палец, в котором еле теплилась жизнь, без заметного движения крови внутри; тем не менее, он активно перемещался в сторону шкафа, стоявшего у стены возле камина.

Я вскочил с кровати и бросился к нему.

Очевидно, палец почувствовал опасность, ибо ускорился, добрался до шкафа и скрылся под ним. К тому моменту, когда я оказался возле шкафа, не было ни единого признака его присутствия. Я зажег спичку и заглянул под шкаф, встав на колени; расстояние между полом и днищем составляло около двух дюймов, но там ничего не было.

Я схватил зонтик, сунул под шкаф и принялся возить им по полу в разные стороны; я выгреб кучу пыли, но палец непостижимым образом исчез.

II

На следующий день я упаковал чемодан и вернулся в свой дом в деревню. Желание поразвлечься в городе совершенно исчезло, равно как и заниматься делами.

Я был утомлен и испуган; мысли путались, я был не в состоянии о чем-нибудь здраво рассуждать. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, иногда – что нахожусь на грани тяжелого заболевания. Однако, независимо от моего состояния, мой дом оставался единственным местом, где я мог обрести покой, а потому я и направил сюда свои стопы. По прибытии, мой слуга, как обычно, отнес мой чемодан в спальню, снял ремни, но не стал распаковывать. Мне не нравится, если кто-нибудь копается в содержимом моего "Глэдстоуна"; не то, чтобы в нем содержалось что-то, не предназначавшееся для посторонних глаз, просто если кто-то разбирает мои вещи, потом я долго не могу найти нужную. Одежда – пожалуйста, пусть слуга убирает ее туда, куда сочтет нужным, он лучше меня знает, где что лежит; тем более, я не вожу с собой, как правило, больше одного фрака, смены белья и некоторых других вещей. Однако там также имеются письма, книги и бумаги – и куда их положить, известно только мне. У всех слуг имеется ужасное свойство так разбирать бумаги и книги, что необходимо не менее половины дня, чтобы привести их потом в должный порядок. И хотя я плохо чувствовал себя, кружилась голова, разборкой вещей я занялся сам. И сразу же заметил, что коробка для воротничков повреждена, а внутри находится что-то постороннее. Я открыл коробку, чтобы посмотреть, насколько пострадали мои воротнички, когда нечто, находившееся внутри в свернутом состоянии, распрямилось, выпрыгнуло на пол, перемахнув стенки коробки и чемодана, после чего поползло через комнату в уже известной мне манере.

Я ни на мгновение не усомнился, что это был палец. Последовавший за мной в деревню из Лондона.

Куда он делся, я не знал, я был слишком подавлен, чтобы проследить за ним.

Несколько позже, ближе к вечеру, я уселся в кресло, взял книгу и попытался читать. Я очень устал от поездки на поезде, городской суеты, испытывал дискомфорт и тревогу, вызванные появлением пальца. Я чувствовал себя опустошенным. Я не мог сосредоточиться на чтении и потихоньку начал засыпать. Книга выпала у меня из рук и с шумом упала на пол; я вздрогнул, но не пришел в себя. Не уверен, что спать в кресле – это хорошо. Как правило, после этого у меня болит голова, а кроме того, я чувствую себя словно в тумане. Пять минут сна на кровати, вытянувшись во весь рост, стоят тридцати минут сна в кресле. Это мне известно по собственному опыту. Когда спишь сидя, возникают проблемы с головой: она то падает вперед, то склоняется вправо или влево, и ее необходимо вернуть в положение, когда она располагается на одной линии с позвоночником, где расположен центр тяжести; в противном случае голова перевешивает, тело наклоняется, и человеку грозит опасность вывалиться из кресла на пол.

Тем не менее, в данном случае, сон оказался целебным для меня, поскольку я чувствовал себя смертельно усталым; пробудился же я не оттого, что голова моя опасно склонилась набок, не оттого, что мне грозило падение, а от ощущения холода, распространявшегося от горла к сердцу. Когда я проснулся, то обнаружил, что занимаю диагональное положение, мое правое ухо покоится на правом плече, открыв тем самым левую часть горла, и именно здесь, где пульсировала яремная вена, холод был наиболее ощутим. Я приподнял левое плечо и потер шею в том месте, где она соприкасается с воротником пальто. Что-то упало на пол; это был палец.

Мои ужас и отвращение еще более усилились, когда я увидел, что он что-то тащит за собой, нечто вроде старого чулка.

В окно заглядывало вечернее солнце, его блестящий золотой луч осветил палец, двигавшийся по полу. Теперь я был в состоянии разглядеть, что именно он увлекал за собой. Описать это довольно трудно, но я все-таки попробую.

Палец, который я видел, был твердым и вполне себе материальным; но то, что он волок, представляло нечто зыбкое, напоминающее туман. Палец соединялся с кистью, еще не материализовавшейся до конца, а находившейся, так сказать, в процессе материализации; эта рука соединялась с телом, еще более зыбким, парообразным. Все это палец тащил за собой подобно шелкопряду, тянущему нить. Я мог угадать руки и ноги, фалды фрака; все это то проявлялось, то исчезало, сливалось и разъединялось. Не было ни костей, ни мышц, ни вообще плоти; члены прикреплялись к туловищу, представлявшему собой неясный студень, и, по всей видимости, они были лишены функциональности, поскольку полностью подчинялись пальцу, тащившему все это немыслимое переплетение.

Части организма двигались совершенно хаотично, и мне казалось, – не могу утверждать этого наверняка, – что иногда в ноздре вдруг проглядывало глазное яблоко, а из уха высовывался язык.

Впрочем, этот зародыш тела я видел лишь мгновение, – другого названия для него подобрать не могу, поскольку материи в нем содержалось не больше, чем в дыме. Я видел его, пока он пересекал пространство, освещенное солнечным лучом. Но стоило ему снова попасть в тень, передо мной остался только ползущий палец.

У меня не оставалось сил, ни моральных, ни физических, чтобы догнать его, придавить каблуком и растереть по полу. Я совершенно ослабел. Что стало с пальцем, куда он спрятался, я не знал. И был не в состоянии подняться, чтобы посмотреть. Я сидел в кресле, опустошенный, тупо глядя в пространство перед собою.

– Простите, сэр, – раздался голос, – пришел мистер Скуэр, электрик.

– Что? – я повернулся на голос.

В дверях стоял мой камердинер.

– Простите, сэр, этот джентльмен хотел бы получить разрешение осмотреть электрические приборы и удостовериться, что с ними все в порядке.

– Ах, да! Пригласите его.

III

Я недавно доверил освещение моего дома инженеру-электрику, очень умному человеку, мистеру Скуэру, к которому испытывал искреннюю симпатию.

Он построил ангар, в котором установил динамо-машину, но прокладку проводов доверил своим помощникам, поскольку был завален заказами и не мог отвлекаться по мелочам. Однако он был не из тех, кто не обращает внимания на детали, ибо с электричеством шутить не стоит. Нерадивые или невнимательные работники частенько плохо изолируют провода или пренебрегают установкой свинца в качестве предохранителя на случай скачков напряжения. Сгоревшие дома, люди, получившие смертельный удар током, – это зачастую результат неудовлетворительной работы электриков.

Работы по освещению моего особняка только что закончились, и мистер Скуэр прибыл, чтобы лично все осмотреть и убедиться в отсутствии небрежностей и недоработок.

В деле электрификации он был энтузиастом, и обрисовывал перспективы, от которых захватывало дух.

– Все виды энергии, – говорил он, – взаимосвязаны. Если вы имеете энергию в одной форме, вы легко можете превратить ее в другую, по вашему выбору. Одна форма – это движение, другая – свет, третья – тепло. Для освещения мы имеем электричество. Мы используем его, однако, не так, как, например, Штаты, – там электричество приводит в движение транспортные средства. Почему наши омнибусы запряжены лошадями? Нам следует переходить на электрические трамваи. Почему мы сжигаем уголь, чтобы отапливать наши дома? Есть электричество, которое не порождает дым, как сжигаемый уголь. Почему мы позволяем себе не пользоваться энергией приливов на Темзе и других реках? Природа снабдила нас – в огромном количестве, бесплатно, – энергией, которую мы можем использовать для передвижения, обогрева и освещения. Позволю себе добавить, дорогой сэр, – сказал мистер Скуэр, – что я упомянул всего лишь о трех видах энергии и ограничил сферу применения электричества. Но что вы скажете о фотографии? О том, что оно приходит в наши театры? Держу пари, – добавил он, – в скором времени оно найдет применение и в медицине.

– О, да; я слышал о мошенниках, предлагающих ремни жизни, помогающие при всех болезнях.

Мистер Скуэр поморщился, услышав мою шпильку, однако продолжал.

– Мы не умеем использовать электричество в полной мере, – сказал он. – Я этого не знаю, но найдутся другие, и вскоре, – я уверен в этом, – мы будем пользоваться им так же, как сегодня пользуемся порошками и таблетками. Сам я не очень-то верю врачам. Я считаю, что человек заболевает тогда, когда у него не хватает физических сил противостоять болезни. Задумывались ли вы над тем, что мы беремся за дело не с того конца? Нам нужна энергия, чтобы компенсировать ее недостаток в нашем организме, а энергия есть энергия, в каком бы виде она ни представала перед нами: света, тепла, движения. Я не вижу причин, почему бы врачу не использовать приливы под Лондонским мостом, чтобы восстановить упадок сил у тех, кто пал жертвой бурной жизни нашей столицы. Они смогут это, я в этом уверен, но это еще не все. Политические и моральные силы, физические и динамические, тепло, свет, приливные волны и так далее – все это разновидности одной в основе своей энергии. Настанет время, и мы научимся преобразовывать гальванизм и моральную энергию для восстановления воли и излечения совести, в чем так нуждается современная цивилизация. Я не знаю, как это сделать. Я не знаю, как это будет сделано, но уверен, что и священник, и врач будут одинаково использовать электричество в качестве своего основного, даже, нет, – единственного, – средства. Они будут получать энергию везде, из приливов, из ветра, из течения рек.