Текст книги "Книга привидений(СИ)"

Автор книги: Аноним Бэринг-Гулд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Мы вышли из экипажа, чтобы примерно милю пройти по тропинкам, неровным и покрытым грязью, чтобы взглянуть на несколько камней, представляющих историческую ценность. Экипаж не мог подъехать поближе, и не все решились идти пешком. Лишь некоторые с энтузиазмом направились к развалинам, и я в том числе. В этом не последнюю роль сыграл тот факт, что третья Merewigs, с полустертым значком на спине, подобрав юбки, решительно шагала вперед. Я последовал за ней и через некоторое время догнал. «Прошу прощения, – сказал я. – Но я очень интересуюсь древностями, особенно теми, которые были построены задолго до того, как вы стали дамой». Смысл моих слов очевиден любому: я намекал на ее прежнее существование, до того, как она обзавелась телом, в котором сейчас обитала. Она резко остановилась, бросила на меня удивленно-презрительный взгляд и поспешила присоединиться к другой группе экскурсантов. Кстати, друг мой, я ощущаю покачивание лодки. Начался прилив.

– Вода прибывает, – согласился я, затем добавил: – Мне кажется, майор Донелли, что ваша история не должна оставаться известной только узкому кругу ваших друзей и знакомых.

– Это правда, – согласился он. – Но мое желание сделать ее достоянием широкой общественности совершенно пропало, когда я узнал, что Алек был принят, точнее, отвергнут, секретарем Общества по Исследованию Психических явлений.

– Но я вовсе не имел в виду, чтобы вы рассказывали ее в этом Обществе.

– Тогда кому же?

– Расскажите ее вашей бабушке.

«BOLD VENTURE»

Маленький рыбацкий городок Портстефен представляет собой две линии домов, обращенных друг к другу фасадами, в низине узкой долины, там, где речной поток, разбившись на множество струй, впадает в море. Улочка была такой узкой, что на ней едва могли разминуться, не задев друг друга, два конных экипажа, а тротуары такими маленькими, что двери домов были утоплены в стены, чтобы дать возможность пешеходу укрыться в нише и избежать попадания под колеса повозки, спускавшейся или поднимавшейся по улице.

Обитатели городка жили морем. Те, кто не ловил рыбу, становились моряками, а остальных всего и было – мясник, пекарь, кузнец и врач; но и они жили морем, потому что обслуживали все тех же рыбаков и моряков.

Почти все рыбаки имели большие семьи. Сети, в которых они находили детей, служили ничуть не хуже чем неводы, которыми они ловили рыбу.

Джон Рай, впрочем, был исключением; будучи женат уже десять лет, он имел всего лишь одного ребенка – сына.

– Плохой у тебя улов, Джон, – говаривал ему его сосед, Сэмюэл Карнсей. – Я женат почти столько же, сколько и ты, а у меня двенадцать. Два раза – близнецы.

– Не такой уж плохой, Сэмюэл, – отвечал Джон, – может быть, он и один, зато самый лучший.

Мать Джона была еще жива; ее знали как Старая Бетти Рай. Когда он женился, то думал, что она будет жить с ними. Но мужчина предполагает, а женщина располагает. Это предположение никак не соответствовало взглядам миссис Рай-младшей – то есть Джейн, жене Джона.

Бетти всегда была женщиной властной. Она управляла домом, детьми, мужем; но быстро поняла, что сноха не позволит ей управлять собою.

Джейн, в некотором смысле, сама была властной; содержала дом в чистоте, одежда мужа всегда была в порядке, ребенок ухожен, а сама она выглядела образцом опрятности. Вместе с тем, характер у нее был сложноватый, она частенько ворчала и придиралась по мелочам.

Джейн и ее свекровь открыто не враждовали, но "мир" между ними был хуже любой шумной ссоры; а разговоры за спиной невестки, о содержании которых нетрудно догадаться, стали настолько часты и продолжительны, что для Джона жизнь в бурном море казалась приятнее жизни в собственном доме.

Он вынужден был сообщить матери неприятную новость, что ей надлежит найти себе другое жилище; однако смягчил этот удар, подыскав ей небольшой домик выше по улице, состоявший из двух комнат, кухни, и спальни наверху.

Старая женщина восприняла его слова спокойно. Она и сама понимала, что сложившаяся ситуация стала нестерпимой. Она добровольно переселилась в свое новое жилище, и вскоре он стал выглядеть ухоженным и уютным.

Но, когда Джейн предстояло стать матерью, она согласилась на то, что Бетти будет приходить к ним в дом. В конце концов, она не была для них посторонней.

Джейн лежала в постели, будучи не в состоянии двигаться, и Бетти снова на короткий срок воцарилась в доме и управляла всеми, в том числе невесткой.

Но время, когда Джейн лежала в кровати, кончилось, и наступил момент, когда она вновь появилась на кухне, бледная, слабая, но решительная, и твердой рукой переняла бразды правления из рук Бетти.

Единственное, о чем сожалела Бетти, покидая дом сына, был внук. Ее безграничная любовь выразилась в тысяче советов и наставлений Джейн относительно того, как кормить младенца, одевать и ухаживать за ним; последняя пропустила все мимо ушей.

Как любящий сын, Джон, вернувшись из моря, обязательно навещал мать, а живя на берегу, виделся с нею каждый день. Он рассказывал ей обо всем, что его касалось, – за исключением своей жены, – поверял ей свои надежды и пожелания. Мальчик, которому дали имя Питер, был постоянной темой их разговоров; Джон часто брал сына с собой к бабушке, которая окружала его любовью и заботой.

Джейн возражала – погода была холодной, ребенок может простудиться; бабушка его балует сладостями, что может испортить желудок; у нее не во что будет его переодеть, случись чего, – но Джон отметал все эти возражения в сторону. Он был мягким и покладистым человеком, но в данном случае – непреклонным; его ребенок должен знать и любить свою мать, как он любит свою, и подает ему тем самым достойный пример. Для старой женщины это были восхитительные часы, когда она могла держать внука у себя на коленях, напевать ему, и произносить милые, не имеющие никакого значения слова, которые всегда произносят женщины, лаская ребенка.

Когда она оставалась одна, Бетти вязала носки и пинетки, или же какую-нибудь еще одежду для внука; все свои сбережения, а также то, что давал ей Джон, плюс деньги от продажи некоторых связанных ею вещей, она тратила на мальчика.

По мере взросления, когда мальчик обнаружил, что может ходить, он часто просился "прогуляться к бабушке", что вызывало неудовольствие миссис Джейн. Пойдя в школу, он нашел путь к ее домику, и заходил к ней после окончания занятий, прежде чем вернуться домой. В нем рано проснулась любовь к морю и кораблям.

Это не радовало миссис Джейн; ее семья была "сухопутной", и моря она не любила. "Но ведь, – говорил ей муж, – он мой сын; я сам, мой отец, и мой дед – все морские волки, так что естественно, что мальчик не мыслит себя без него".

Вскоре в голову старой Бетти пришла благотворная идея. Она решила сделать для Питера корабль. Она нашла подходящий по размеру и форме кусок дерева, и стала вырезать из него корпус. Питер ей помогал. После окончания занятий, он спешил к бабушке, наблюдал за процессом изготовления, давал советы как сделать ту или иную деталь. Работа продвигалась медленно, поскольку никаких специальных инструментов у старой женщины не было, только обычный нож. А кроме того, она занималась им только в присутствии Питера. Она видела его интерес, и использовала для того, чтобы он почаще приходил к ней и подольше задерживался. Дома же он подвергался непрерывным упрекам со стороны матери, которой не нравилось, что он пропадает у бабушки; это наполняло ее сердце ревностью.

Питеру было почти девять лет, – он по-прежнему оставался единственным ребенком в семье, – когда случилось ужасное. Однажды вечером, когда маленький кораблик был почти готов, возвращаясь от бабушки, мальчик спустился вниз, к причалу. Он оказался там один, и, попытавшись перебраться в лодку отца, потерял равновесие, упал в воду и утонул.

Бабушка полагала, что мальчик вернулся домой, мать – что он находится у бабушки; прошло пара часов, прежде чем начались поиски, а еще спустя час тело было привезено домой. Горе миссис Джейн из-за потери ребенка соединилось с негодованием на старую Бетти, которая увлекала его от родного дома, и на мужа, за то, что он этому потакал. Весь свой гнев она изливала на Джона. Он сделал все, от него зависящее, чтобы мальчик погиб, это он позволял ему бродить свободно, это он оправдывал его постоянные отлучки к старой Бетти по окончании занятий, так что никто не знал, где именно ребенок находится. Если бы Джон был разумным человеком и примерным мужем, он настоял бы, чтобы Питер возвращался домой каждый день без какой-либо задержки, и тогда несчастья не случилось бы. "Но, – с горечью добавила Джейн, – ты ни во что ставил мои чувства, и мне кажется, ты не любил нашего мальчика и хотел от него избавиться".

Бетти испытала страшный удар; все ее существо жило маленьким человечком; его потеря для нее означала потерю всего, крушение счастливых надежд.

Когда Питер лежал в гробу, старуха пришла в дом, неся маленький кораблик. Он был полностью готов и оснащен.

– Джейн, – попросила она, – позволь мне положить его рядом с Питером. Он сделан только для него; я не могу держать его у себя, и не могу позволить, чтобы им владел кто-то другой.

– Глупости, – отвечала миссис Рай-младшая. – Теперь для него этот кораблик не имеет ровно никакого значения.

– Я бы не стала так говорить. Мы ничего не знаем о том, что происходит там. И я уверена, что там, когда Питер проснется и не найдет своего кораблика, он будет очень огорчен.

– Забери его и храни у себя, ни мне, ни Питеру, он не нужен, – отрезала Джейн.

Старушка отошла, но не была склонна подчиниться. Она обратилась к гробовщику.

– Мистер Мэтьюз, мне бы хотелось положить этот кораблик в гроб моего внука. Пусть он упокоится у его ног.

– Мне очень жаль, мэм, но гроб слишком узок, и бушприт кораблика выступает.

– Тогда положите его сбоку.

– Извините, мэм, но это тоже невозможно, мачты будут мешать закрыть гроб. Мне пришлось бы разбить его пополам, приколачивая крышку.

Смущенная, старушка удалилась; она не могла допустить, чтобы кораблик Питера пострадал.

В день похорон, старушка все время находилась рядом с гробом. По некоторым причинам, миссис Джеймс не могла присутствовать в церкви и на кладбище.

Когда процессия вышла из дома, старушка Бетти заняла место рядом с сыном, кораблик она держала в руках. По окончании службы у могилы, она обратилась к церковному сторожу: "Вас не затруднит, Джон Хекст, положить этот кораблик на крышку гроба? Я делала его для Питера, и только Питер вправе владеть им". Ее просьба была исполнена, и старушка не отходила ни на шаг, пока земля не покрыла гроб и белый кораблик на его крышке.

Вернувшись к себе домой, старшая Рай не стала зажигать огонь. Она сидела возле потухшего очага, со сложенными на коленях руками, и слезы тонкими струйками бежали по ее увядшим щекам. Ее сердце омертвело, подобно пустому очагу. Ей не для кого было жить, и она стала читать молитву, призывая Господа взять ее, чтобы она могла увидеть в раю любимого мальчика на палубе сделанного ими корабля.

Ее молитва была прервана приходом Джона, который закричал снаружи: "Мама, пожалуйста, поспешим к нам, снова очень нужна твоя помощь. Джейн плохо; все началось раньше, чем должно было случиться, из-за испытанного ею горя. Ты знаешь: Господь дал, Господь взял; но в этот раз все наоборот: Господь взял, и Господь дал".

Бетти сразу же подхватилась и поспешила вместе с сыном к нему в дом; и снова – как и девять лет назад, – дом перешел под ее полное управление, поскольку на свет появился еще один мальчик.

Впрочем, как и в первый раз, в доме Джона и Джейн она царила недолго. Вскоре мать оправилась, и как только это случилось, старушка вновь удалилась к себе.

И вновь началась для нее жизнь, аналогичная той, что была девять лет назад. Ребенок, приносимый к бабушке, которая нянчила его, напевала ему, разговаривала с ним. Вязание носочков, пинеток и одежды, по мере того, как он подрастал; первые просьбы отлучиться к бабушке и первые увещания матери. Наступила школьная пора, а вместе с ней – встречи после занятий в доме бабушки, чтобы полакомиться хлебом с джемом, послушать истории и, наконец, помощь в постройке нового кораблика.

И если с прожитыми годами здоровье Бетти потихоньку ухудшалось, они не оказали никакого влияния на ее энергичную волю. Глаза ее видели не так зорко, как прежде, и слух был не столь чуток, но рука ее была твердой по-прежнему. Она снова резала дерево и делала оснастку.

Приобретя нужный опыт, она стремилась сделать больше и лучше, чем прежде. Было удивительно видеть, как прошедшие события повторяются почти в деталях. Внука назвали Джоном, в честь отца, и старая Бетти любила его больше первого, если такое только возможно. Он во многом походил на своего отца, и это напоминало ей тот период ее жизни, когда она ухаживала за своим сыном, Джоном. Джейн так же испытывала ревность к пожилой женщине, у которой ее сын проводил так много времени. Наконец, шхуна была почти завершена. Выглядела она немного грубовато, поскольку кроме ножа, Бетти ничем не пользовалась, а мачты ее были сделаны из вязальных спиц.

За день до девятого дня рождения маленького Джона, Бетти отнесла кораблик художнику.

– Мистер Элуэй, – сказала она, – у меня к вам огромная просьба. Не могли бы вы написать на кораблике его название? Я плохо вижу, не могу сделать этого сама и прошу вас мне помочь.

– Хорошо, мэм. Какое название?

– Мой муж, отец Джона, и деда маленького Джона, – сказала она, – плавал на шхуне, которая называлась Bold Venture.

– Мне кажется, она называлась Bonaventura. Я ее помню.

– Нет-нет, я уверена, что она называлась Bold Venture.

– Я думаю, вы заблуждаетесь, миссис Рай.

– Она называлась Bold Venture или Bold Adventurer. Boneventure – это что-то странное. Я никогда не слышала ни о каком рискованном поступке, если не считать того, когда Джек Смитсон выпрыгнул из окна мансарды и сломал себе ногу. Нет-нет, мистер Элуэй, корабль должен называться Bold Venture.

– Не буду с вами спорить. Bold Venture – значит, Bold Venture.

И художник быстро, очень красиво, вывел название черной краской на белой полоске на корме.

– Высохнет ли краска до завтра? – спросила старушка. – Завтра у маленького Джона день рождения, и я обещала, что к этому времени его кораблик будет готов к отплытию.

– Я поставлю его в сушилку, – ответил мистер Элуэй, – так что до завтра он обязательно высохнет.

Всю ночь Бетти не могла заснуть в ожидании дня, когда маленький мальчик, в свой девятый день рождения, получит в подарок прекрасный кораблик, который она смастерила для него своими руками, потратив на это более года.

Она едва смогла проглотить завтрак и только-только притронулась к обеду; старенькое сердце ее переполняла любовь к ребенку, она предвкушала ту радость, которая озарит его лицо при виде Bold Venture, который с этого дня станет принадлежать только ему.

Она слышала топот маленьких ног по уличной брусчатке; он бежал, подпрыгивал, пританцовывал; щелкнул замок, дверь распахнулась и он ворвался с криком...

– Взгляни! Бабушка, ты только посмотри! У меня новый корабль! Мама подарила мне новый корабль! Самый настоящий фрегат – с тремя мачтами, красиво раскрашенный, и он обошелся ей вчера всего в семь шиллингов на Камелот Файр. – Он поднимал над собой великолепный игрушечный корабль. С вымпелами на мачтах и флагом на корме. – Бабушка, ты только посмотри! Посмотри! Разве он не красавец? Мне теперь не нужна твоя старая некрасивая шхуна, когда у меня есть новенький огромный фрегат!

– Тебе... тебе больше не нужен твой корабль?.. Не нужен Bold Venture?

– Нет, бабушка, можешь выкинуть его на свалку. Это мусор, как сказала моя мама. Взгляни! Здесь есть пушка, на моем фрегате, самая настоящая пушка из латуни, которая может стрелять. Разве он не прекрасен?

– Джон! Джон... Взгляни на Bold Venture...

– Нет, бабушка, нет! Я не могу остаться. Я хочу побыстрее испытать в воде мой замечательный корабль за семь шиллингов.

И он умчался, как ветер, позабыв закрыть за собой дверь. В тот вечер, когда Джон старший вернулся домой, сын встретил его с восторженными возгласами и показал свой новый корабль.

– Только, папа, он не хочет плавать, он все время переворачивается.

– У него нет свинцового киля, – заметил отец. – Этот корабль сделан только для красоты.

Затем он отправился к матери. Он испытывал чувство досады. Он знал, что его жена приобрела эту игрушку умышленно, чтобы задеть свекровь; он боялся, что найдет мать очень огорченной и рассерженной. Когда он подошел к двери, то заметил, что она приоткрыта.

Старая женщина лежала на столе у окна, обхватив кораблик, и на две его мачты спускались ее седые волосы; голова ее частично покоилась на столе, частично – на кораблике.

– Мама! – позвал он. – Мама...

Она не ответила.

Слабое старое сердце не вынесло удара и перестало биться.

* * * * *

Прошлым летом я отправился в Портстефен, чтобы провести там пару месяцев. Джон Рай часто брал меня с собой, ловить скумбрию, осматривать прилежащие к побережью острова в поисках диких птиц. Мы познакомились довольно близко, и он иногда приглашал меня посетить вечером его дом, поговорить о море, о том, что творится в Портстефене, а иногда – о наших семьях. Таким образом мне и стала известна история о Bold Venture.

Миссис Джейн к тому времени уже умерла.

– Довольно странно, – сказал Джон Рай, – но когда моя мать сделала первый корабль, умер мой мальчик Петер; а когда второй, с двумя мачтами, был закончен, умерла сама, а вскоре после нее – моя жена Джейн, простудившаяся на похоронах матери. Она прохворала пару недель, после чего умерла.

– Это он? – спросил я, кивнув на шкаф, за стеклянной дверцей которого стояла грубоватая копия корабля.

– Да, – подтвердил Джон. – И я хочу попросить вас повнимательнее на него посмотреть.

Я подошел к шкафу.

– Ничего не замечаете? – поинтересовался рыбак.

– По крайней мере, ничего особенного.

– Приглядитесь к мачтам. Что-нибудь видите?

После некоторой паузы, я сказал:

– Тут есть седые волосы, напоминающие как будто вымпел.

– Вы правы, – отозвался Джон. – Не могу сказать, поместила ли их моя мать туда специально, или же они оказались там, запутавшись, когда она лежала головой на корабле, обхватив его руками. Во всяком случае, это одна из причин, по которой я поместил Bold Venture в шкаф, чтобы эти волосы остались на своем месте навсегда. А теперь посмотрите еще. Видите что-нибудь необычное?

– Нет.

– Взгляните на носовую часть.

Я посмотрел, после чего заметил:

– Тут нет ничего, кроме вмятины и небольшого количества красной краски.

– Вот именно. Можете объяснить, откуда она могла взяться?

Конечно же, я был не в состоянии предложить какое-нибудь разумное объяснение.

Подождав некоторое время моего ответа и не дождавшись его, мистер Рай сказал:

– Вам вряд ли придет в голову подобное объяснение. Дело в том, что, когда умерла мать, я принес Bold Venture сюда и поместил туда, где она находится сейчас, а новый корабль Джона, покрашенный в красный и зеленый цвета, – его название было Saucy Jane, – поставил на бюро. На следующее утро, спустившись, я не поверил своим глазам: фрегат оказался на полу, со сломанными мачтами и спутанным такелажем.

– У него в днище нет свинца, поэтому он легко мог опрокинуться.

– Это происходило не единожды. Такое повторялось каждую ночь, причем на Bold Venture стали появляться странные отметины.

– Что именно?

– На ней появились вмятины и следы краски, которой был покрашен Saucy Jane. Каждое утро фрегат оказывался на полу, со следами тарана, и потрепанным, словно попал в ужасный шторм. Казалось, будто шхуна по ночам атакует его.

– Но это невозможно.

– Мы говорим невозможно о многих вещах, но они, тем не менее, случаются.

– И что же было дальше?

– Джейн была больна; она слабела с каждым днем, словно бы с ней происходило то же самое, что происходило с Saucy Jane. А в ту ночь, когда она умерла, я думаю, случился последний, если можно так выразиться, бой в открытом море.

– Но ведь здесь не открытое море...

– Конечно, нет; но в то утро фрегат не просто оказался на полу, он раскололся пополам, в результате тарана.

– О Господи! А что с тех пор происходит с Bold Venture? Дверца шкафа, насколько я могу судить, не повреждена.

– Она остается неподвижной. Дело в том, что я бросил остатки Saucy Jane в огонь.

МУСТАФА

I

Среди тех, кто кормился от Hotel de l'Europe в Луксоре, – посыльных, швейцаров, гидов, торговцев древностями, – был один, молодой человек по имени Мустафа, которого любили все.

Я провел в Луксоре три зимы, отчасти из-за своего здоровья, отчасти из-за получаемого здесь удовольствия, а главным образом – по причине великолепных видов, поскольку по профессии я – художник. И за эти три сезона узнал Мустафу достаточно хорошо.

Когда я впервые его увидел, он находился в промежуточной стадии между мальчиком и молодым человеком. У него было красивое лицо, с яркими глазами, мягкой, как шелк, кожей, коричневатого оттенка. Если бы резковатые черты чуть сгладить, то оно вполне удовлетворило бы самому придирчивому глазу, но это была особенность, к которой быстро привыкаешь. Он был добродушен и услужлив. В нем, как кажется, смешались арабская и еврейская кровь. Но результат этого смешения превосходил все ожидания; в нем соединились терпение и кротость сынов Мицраима с энергией и порывистостью сынов пустыни.

Мустафа поначалу был, что называется, мальчиком на побегушках, но сумел выделиться из общей массы, а идеалом для себя считал стать в один прекрасный день переводчиком, и сверкать, подобно каждому из них, добротной одеждой, цепочками, кольцами и оружием. Стать переводчиком – то есть одним из самых раболепных людей, пока работа не найдена, и самым напыщенным и важным, когда нанят – о чем еще может мечтать египетский мальчик?

Стать переводчиком, – значит ходить в добротных одеждах, в то время как твои товарищи бегают полуголыми; появляться в гостиных и закручивать усы, в то время как твои родственники трудятся водоносами; получать бакшиш от всех торговцев, заинтересованных в том, чтобы ты приводил к ним своих нанимателей; избавиться от многих дел, нанимая для этого других; иметь возможность купить две, три, а то даже и четыре жены, в то время как твой отец имеет лишь одну; выбраться из мира родных добродетелей в мир иностранного порока; стать выше предрассудков в отношении вина и виски, в изобилии привозимым в Египет английскими и американскими туристами.

Нам всем Мустафа очень нравился. Никто никогда не сказал о нем плохого слова. Религиозные особы были рады видеть, что он порвал с Кораном, поскольку видели в этом поступке первый шаг к принятию Библии. Вольнодумцы были рады обнаружить, что Мустафа дистанционировался от некоторых из "этих оков", которые ставят человека в подчиненное положение, и что, напиваясь, он давал обещание вознестись в сферы истинного освобождения, что позволит достичь ему совершенства.

Отправляясь на этюды, я нанимал Мустафу, чтобы он нес мольберт, холсты или складной стул. Я также использовал его в качестве натурщика, заставляя встать возле стены, или присесть на обломок колонны, в зависимости от художественного замысла. А он всегда был рад меня сопровождать. Между нами возникло особое взаимопонимание; когда в Луксоре был наплыв туристов, он иногда оставлял меня на день-два, чтобы собрать с них дань; но я обнаружил, что не всегда он это делает охотно. И хотя он мог бы получить у случайного туриста большую плату, чем ему давал я, у него отсутствовало стремление к наживе, столь обычное у его товарищей.

Те, кто часто общались с настоящими египтянами, находили в нем необычное радушие и массу хороших качеств. Он тепло принимал доброе отношение к себе и возвращал его с трогательной благодарностью. Он вовсе не был охотником за бакшишем, как обычно воспринимают египтян путешественники; для него существовало различие между человеком и человеком; для первого он не ударил бы пальцем о палец, для второго он был готов расшибиться в лепешку.

Египет сейчас находится в промежуточном состоянии. Будет вполне справедливо считать, что Англия помогает ему восстановиться после нескольких лет владычества, как бы говоря: "встань и иди", но есть случаи, когда это вмешательство Англии несет прямой вред. Отражением этого были плохие и хорошие черты характера Мустафы.

Я не считал себя обязанным предостерегать Мустафу от тех пагубных влияний, которым он подвергался, и, говоря откровенно, если бы все-таки старался это сделать, то не знал бы, чем оправдать такую свою позицию. Он рвал с укладом прежней жизни и стремился к новой, сохраняя, тем не менее, от прежней все плохое, и точно так же поступая с новой. Цивилизация – европейская цивилизация – это прекрасно, но ее нельзя проглотить целиком, поскольку ни один восточный организм этого не примет.

Поступать так Мустафу вынудило отношение к нему со стороны родственников и обитателей деревни, откуда он был родом. Все они были строгими мусульманами, и считали его недостойным отщепенцем. Они не доверяли ему, выказывали пренебрежение и осыпали упреками. Но Мустафа стоял выше этого, хотя упреки его и возмущали. Сейчас они ворчат и ругают меня, говорил он, но, когда я стану переводчиком, с карманами, набитыми пиастрами, посмотрим, как они будут пресмыкаться передо мною.

В нашей гостинице, вот уже второй сезон, проживал молодой парень по имени Джеймсон, человек богатый, внешне добродушный, не блиставший интеллектом, очень тщеславный и эгоистичный; он стал для Мустафы злым гением. Джеймсон поощрял Мустафу пить спиртное и играть в азартные игры. Он не знал, куда себя деть. Его не интересовали иероглифы, прекрасные виды его утомляли, в предметах старины и искусства для него не было никакого очарования. Он совершенно не увлекался историей, и единственное применение своим чрезвычайно скудным способностям он находил в мистификациях местных жителей или же насмешках над их религиозными предрассудками.

Дело обстояло именно таким образом, когда произошло событие, – во время моего второго пребывания в Луксоре, – полностью изменившее жизненный уклад Мустафы.

Однажды ночью в одной из близлежащих деревень вспыхнул пожар. В одной из грязных лачуг, принадлежавшей какому-то феллаху, его жена пролила масло на очаг, и пламя, лизнув низкую соломенную крышу, в мгновение ока вырвалось на свободу. Ветер дул со стороны Аравийской пустыни, он разбросал искры по соседним крышам, и они вспыхнули; пожар распространялся с ужасающей скоростью, деревне грозило полное уничтожение. Началась паника. Жители метались туда и сюда, не зная, что предпринять. Мужчины старались спасти от огня самые ценные вещи – старые банки из-под сардин и пустые коробки из-под мармелада; женщины голосили, дети плакали; никто даже не пытался остановить огонь; слышались страшные крики женщины, ставшей причиной пожара, – муж бил ее смертным боем.

Прибежали несколько англичан, из остановившихся в отеле, и, благодаря природной энергии и рассудительности, сумели организовать людей на борьбу с пламенем. Лица многих женщин и девушек, чудом выскочивших из огня, были открыты, и случилось так, что Мустафа, бывший едва ли не самым активным из тех, кто сражался с пожаром, встретил здесь свою судьбу, в облике дочери кузнеца Ибрахима.

Он увидел ее в отблеске пожара, и тут же решил, что эта прекрасная девушка станет его женой.

Препятствий к этому не существовало никаких, по крайней мере, так думал Мустафа. У него имелась вполне солидная сумма денег, которой хватило бы на покупку жены и семейной жизни. На дом, с четырьмя глиняными стенами и низкой соломенной крышей, на скромное хозяйство, обычное для небогатой египетской семьи. После того, как отцу будет полностью выплачена сумма за воспитание дочери до ее замужества, содержание жены и семьи обычно не является дорогостоящим.

Церемония сватовства проста; жених обращается не непосредственно к невесте, а к ее отцу, причем не лично, а через посредника.

Мустафа переговорил со своим другом, также работавшим посыльным в отеле, чтобы тот отправился к кузнецу. Он должен был расписать достоинства жениха перед Ибрахимом, чтобы тот поверил, будто такой союз станет честью для него. Он должен был обещать отцу девушки, что Мустафа берет на себя обязанность донести до всех обитателей Верхнего и Нижнего Египта, египтян, арабов и европейцев, что Ибрахим есть самый замечательный из всех существующих людей, отличающийся основательностью суждений, поведением, служащим примером для прочих, благородством чувств, строгим соблюдением предписаний Корана, и что, наконец, Мустафа готов полностью компенсировать этому образцу совершенства и добродетели те затраты, которые тот нес все предыдущие годы на одежду, питание и воспитание прекрасной девушки, его дочери, которая, в случае его согласия, станет женой Мустафы. При этом, он не только желал получить в жены понравившуюся ему девушку; она была в некотором роде средством, благодаря которому он мог породниться с таким уважаемым и почитаемым семейством, каковым было семейство кузнеца Ибрахима.

К безграничному удивлению посредника, и еще большему, если это только возможно, жениха, Мустафе было решительно отказано. По причине того, что жених был плохим мусульманином. Ибрахим никогда не отдаст дочь за того, кто пренебрег заветами Пророка и употребляет спиртное.

До этого момента Мустафа не понимал, какая пропасть легла между ним и его сородичами, сколь велик между ними барьер, выстроенный им самим. Отказ поразил его в самое сердце. Он знал дочь кузнеца с детства, они вместе играли, пока она не достигла возраста, когда начала скрывать свое лицо; теперь же, когда он вновь увидел ее, достигшую совершеннолетия, в его сердце запылал огонь страсти. Он одумался, пошел в мечеть и принес торжественную клятву: пусть ему перережут горло, если он когда-нибудь снова прикоснется к спиртному или одеколону, после чего послал сказать Ибрахиму о принесенной клятве, и просить не отдавать никому руки дочери, и не отказывать ему окончательно, ибо вскоре все убедятся, что он вновь вернулся к образу мыслей и жизни, предписанным Пророком, и принял твердое решение встать на праведный путь.

II

С той поры поведение Мустафы совершенно изменилось. Он, как и прежде, был любезен и внимателен, готов из кожи вылезти, чтобы что-то сделать для меня, но постараться выманить деньги из прочих туристов с наименьшими затратами труда; он по-прежнему сопровождал меня, когда я отправлялся на этюды, шутил и смеялся вместе с Джеймсоном; но, в том случае, если его не отвлекали необходимые дела, по его собственным словам, пять раз в день становился на молитву в мечети, и не употреблял ничего, кроме шербета, молока или воды.