Текст книги "Книга привидений(СИ)"

Автор книги: Аноним Бэринг-Гулд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Полли! – раздался голос снаружи; она бросилась к двери.

– Входи, Джо! Твой обед в духовке.

– Должен сказать тебе, Полли, что ты лучшая из жен и самая замечательная мать во всем графстве. Честное слово! Это был счастливый день, когда я сделал предложение тебе, а не Мэри Маттерс, которая строила мне глазки. Какая же она неряха! Право слово, Полли, если бы она стала моей женой, я наверняка не вылезал бы из трактира.

Я увидел мать Гвендолин, стоявшую рядом со мной и смотревшую на эту сцену, я услышал, как она произнесла:

– Нет больше черного барана, теперь она может получить ключ.

Все исчезло. Теперь я мог подняться и продолжить свой путь. Однако не успел я покинуть скамью, как увидел местного приходского священника, не спеша шедшего по дорожке; вдруг он остановился и начал рыться в карманах пальто, приговаривая:

– Черт возьми, куда это я задевал ключ?

Преподобный Уильям Хексуорт был человеком, приятным во всех отношениях, которого епископ частенько ставил в пример остальным. Он не был человеком, строго придерживавшимся церковных правил, но, вместе с тем, и вполне светским. Он говорил о себе, что придерживается золотой середины. Он держал собак, был знатоком лошадей, увлекался спортом. Охоте он предпочитал рыбную ловлю. Общество любило его за безупречное поведение, иногда он выступал в качестве мирового судьи.

Как только луч из замочной скважины упал на него, мне показалось, что весь он представляет собой единственно черного барана. Он двигался очень медленно, неуверенным шагом.

– Будь я проклят! Куда же делся ключ? – бормотал он.

Из могил показалось множество мертвых прихожан, которые преградили ему путь на крыльцо.

– Погодите, ваше преподобие! – сказал один. – Вы ведь не пришли ко мне, когда я умирал.

– Но ведь я послал тебе бутылку моего самого лучшего портвейна, – возразил пастор.

– Да, сэр, и я очень благодарен вам за это. Но портвейн – лекарство для желудка, а мне нужно было лекарство для моей души. Вы не прочитали надо мной молитву. Вы не призвали меня к покаянию за недостойную жизнь, вы позволили мне уйти из жизни, обремененным грехами.

– А я, сэр, – сказал другой, представ перед мистером Хексуортом, – я был молодым человеком, вел распутную жизнь, и вы никогда не сделали попытки удержать меня; вы никогда не говорили со мной, не предупредили о том, что меня ждет, не дали разумные советы, которым я мог бы следовать. Вы просто пожимали плечами и смеялись, вы говорили: он молод, пройдет время, перебесится.

– И нас, – закричали остальные, – и нас вы никогда не наставляли на путь истинный.

– Помилуйте, – возразил священник, – но разве не я читал вам проповеди дважды по воскресеньям?

– Да, это правда. Но вы ничего не дали нам из вашего сердца, – только из вашего кармана и из книг в вашей библиотеке. А потому, сэр, ваши проповеди никогда никому ничем не помогли.

– Мы были вашими овцами, – гомонили другие, – а вы отпускали нас бродить, где нам вздумается! Вы, похоже, и сами не знали, как привлечь нас в лоно церкви.

– А мы, – говорили третьи, – хоть и посещали церковь, но все хорошее, что когда-либо получали, исходило от других священников, и никогда – от вас.

– Что же касается нас, – кричали в толпе, – то мы вообще, из-за вашего небрежения, обращались к другой церкви. Вы больше заботились о том, чтобы ваши собаки были вымыты и причесаны, чтобы ваши лошади были хорошо ухожены, но никак не о наших душах. Вы – рыбак, но ловите форель, а не человеков. И если некоторые из нас все же вернулись к истинной церкви, то это вовсе не благодаря вам, а скорее вопреки вашему небрежению.

Раздались детские голоса.

– Сэр, вы не учили нас ни катехизису, ни нашему долгу перед Богом и людьми, мы росли самыми настоящими язычниками.

– Это не моя вина, это упущение ваших родителей.

– Но наши родители и не могли научить нас чему-либо подобному так, как могли бы научить вы.

– Это невыносимо! – вскричал мистер Хексуорт. – Прочь с дороги, вы, все! Мне сейчас не до вас. Мне нужно в церковь.

– Вам нет туда пути, пастор! Дверь закрыта, и у вас нет ключа.

Мистер Хексуорт застыл в растерянности, не зная, что делать. Потер подбородок.

– Но, черт возьми, что же мне делать? – спросил он.

Толпа окружила его и повлекла обратно к калитке.

– Вам следует отправиться туда, куда мы вам укажем, – говорили они.

Я поднялся, чтобы следовать за ними. Было любопытно видеть, как стадо ведет своего пастуха, никогда не предпринимавшего попыток вести это стадо. Я держался позади, и, казалось, мы движемся вперед, словно бы увлекаемые сильным потоком воздуха. Не успел я перевести дыхание, ни даже понять, куда именно мы направляемся, как оказался в трущобах большого промышленного города, перед домом, в каких обычно селятся рабочие, с одним окном возле двери и двумя окнами на втором этаже. Одно из этих верхних окон светилось алым.

Толпа подтолкнула мистера Хексуорта к двери, которую открыла медсестра.

Я стоял в нерешительности, не зная, что делать, и не понимая, что происходит. На противоположной стороне улицы виднелось здание церкви, окна были освещены. Я вошел и увидел там по меньшей мере двадцать человек, бедно одетых, принадлежащих к низшему классу, стоявших на коленях и молившихся. При входе стоял привратник, или дьячок, и я спросил его:

– Что случилось?

– О, сэр! – отвечал тот. – Он болен, он заразился оспой. Она свирепствует здесь, он ухаживал за больными, и вот – заболел сам; мы ужасно боимся, что он умрет. Вот мы и молимся, чтобы Господь оставил его нам.

Один из стоявших на коленях повернулся ко мне и сказал:

– Я был голоден, и он накормил меня.

Другой встал и произнес:

– У меня не было крова, и он приютил меня.

Третий сказал:

– Я был наг, и он дал мне одежду.

Четвертый:

– Я был болен, и он ухаживал за мной.

Пятый, с опущенной головой, рыдая, произнес:

– Я находился в заключении, он приходил и утешал меня.

Я вышел и взглянул на светившееся алым окно второго этажа; я почувствовал, что мне необходимо увидеть человека, за которого молились собравшиеся в церкви. Я постучал в дверь, мне открыла женщина.

– Если мне будет позволено, я очень хотел бы увидеть его, – сказал я.

– Да, сэр, – произнесла женщина, простая, грубоватая, среднего возраста, с глазами, полными слез. – Да, думаю, вы можете увидеть его, если не будете шуметь. Его состояние улучшилось, как будто он обрел новую жизнь.

Я осторожно поднялся по узкой лестнице с крутыми ступеньками и оказался в больничной палате. Она была освещена приглушенным красным светом. Я подошел к краю кровати, возле которой стояла медсестра, и взглянул на лежавшего человека. Вид его был ужасен. Его лицо было покрыто какой-то темной мазью, чтобы предохранить кожу от высыпаний, ее обезображивавших.

Передо мной лежал больной священник, и мне показалось, что я вижу перед собой глаза мистера Хексуорта, но с каким-то новым светом веры, религиозного рвения, любви. Губы шевелились, произнося молитву, руки были сложены на груди. Медсестра шепнула, обращаясь ко мне:

– Мы думали, что он покидает нас, но молитвы тех, кого он любил, достигли Господа. Он сильно изменился. Последние произнесенные им слова были: "Господь милостив. Если мне суждено выжить, то всю оставшуюся жизнь я посвящу только своей пастве, и умру среди нее"; сейчас он ничего не говорит, он молится. Но молится не за себя – за свою паству.

Я видел, как по щекам его текли слезы, но мне они казались капельками черного барана, сбегавшими по темным щекам. В этом теле была душа мистера Хексуорта.

Не произнося ни слова, я повернулся к двери, вышел, ощупью спустился вниз по ступенькам, вышел на улицу, и обнаружил себя стоящим на паперти церкви Файвелла.

– Кажется, с меня довольно, – пробормотал я.

Я поплотнее закутался в свое меховое пальто и уже готов был идти, как вдруг заметил хорошо знакомую мне фигуру мистера Фотерджила, двигавшегося по дорожке от калитки.

Я хорошо знал этого старого джентльмена. Ему было около семидесяти. Худощавый, лысоватый, с впалыми щеками. Холостяк, живший в маленьком собственном доме. Он обладал приличным состоянием, был вполне безвредным, но эгоистичным. Он гордился своим поваром и винным погребом. Всегда хорошо одевался и был аккуратен до чрезвычайности. Я частенько играл с ним в шахматы.

Я собрался было бежать к нему навстречу, но меня опередили. Мимо меня проскользнул его старый слуга, Давид. Давид умер три года назад. Мистер Фотерджил тогда опасно заболел тифом, и слуга не отходил от ни днем, ни ночью. Старый джентльмен, насколько я слышал, во время болезни отличался раздражительностью и требовательностью сверх обычного. Когда же болезнь отступила, и он был на пути к выздоровлению, ею заразился Давид, слег и через три дня его не стало.

И вот теперь слуга, приблизившись к своему прежнему хозяину, прикоснулся к своей шапке и тихо сказал:

– Прошу прощения, сэр, но вам не разрешено войти.

– Не разрешено? Но почему, Давид?

– Мне и вправду очень жаль, сэр. Если бы мой ключ мог помочь вам, я бы с радостью его вам отдал; но, сэр, в вас слишком много черного барана. Вам поначалу следует от него избавиться.

– Я не понимаю, Давид...

– Извините, сэр, что мне приходится вам говорить это, но вы никогда никому не сделали ничего хорошего.

– Но разве я не платил тебе так, как было условлено?

– Да, сэр, конечно, сэр; но вы платили мне за те услуги, которые я оказывал вам.

– И я всегда давал деньги, когда ко мне обращались с просьбой о помощи...

– Да, это правда, сэр, но это потому, что к вам обращались, а вовсе не потому, что испытывали сочувствие к нуждающимся, к больным и страдающим.

– Уверен, я в жизни никому не сделал ничего плохого.

– Это правда сэр, как правда и то, что вы не сделали никому ничего хорошего. Еще раз прошу прощения, что мне приходится это говорить.

– Что ты имеешь в виду, Давид?.. Я не могу войти?

– Нет, сэр, у вас нет ключа.

– Но, черт побери, что мне делать? До каких пор мне околачиваться здесь, снаружи?

– Видите ли, сэр...

– В этой сырости, холоде и темноте?

– Вам ничто не поможет, мистер Фотерджил, до тех пор, пока...

– Пока что, Давид?

– Пока вы не станете матерью, сэр!

– Что?

– Близнецов, сэр.

– Проклятье, но это невозможно!

– Но это так, сэр. Пока вы не вскормите их.

– Я не могу этого сделать. Даже физически это невозможно.

– Но это должно быть сделано, сэр. Мне очень жаль, но другого пути нет. Салли Букер готовится разрешиться от бремени, и роды будут очень тяжелыми. Врач сомневается, что все окончится благополучно. Но если вы согласны войти в нее и стать матерью...

– И вскормить близнецов? О, Давид, мне понадобится мужество и решительность...

– Мне не хочется этого говорить, мистер Фотерджил, но мне вас жаль, если вы откажетесь.

– Неужели никакого другого пути нет?

– Нет, сэр.

– Но я не знаю, где она живет.

– Если вы окажете мне честь, сэр, и возьмете меня за руку, я отведу вас к ней.

– Это ужасно... Даже жестоко, по отношению к старому холостяку. Родить близнецов? Ужасно...

– Необходимо, сэр.

Я увидел, как Давид протянул руку своему бывшему хозяину, и повел его с кладбища, через улицу, в дом Сета Букера, сапожника.

Я был так заинтригован судьбой моего приятеля, и мне так хотелось увидеть результат, что я последовал за ними в дом сапожника. Тот находился в маленькой комнатке на первом этаже. Сет сидел возле огня, закрыв лицо руками, раскачиваясь и стеная.

– Ах, Боже мой! Моя дорогая! Что я буду без тебя делать? Ты самая лучшая женщина, которую я встречал на своем коротком жизненном пути.

Наверху раздался шум. Рядом с роженицей находились врач и акушерка. Сет поднял голову и прислушался. Затем бросился на колени перед столом, за которым прежде сидел, и стал молиться.

– О, Господь, сущий на небесах! Пожалей меня, пощади мою жену. Кто я без нее? Никто! Ведь я не умею даже пришить пуговиц к своей рубашке.

И в этот самый момент наверху раздался слабый писк, который, усиливаясь, перешел в крик. Сет поднял лицо; оно было залито слезами. В наступившей тишине послышался звук, похожий на щебетанье воробьев. Он поднялся на ноги, нетвердой походкой подошел к лестнице и облокотился на перила.

Из комнаты на втором этаже вышел врач, и принялся неторопливо спускаться по лестнице.

– Все хорошо, Букер, – сказал он. – Поздравляю – у вас два прекрасных мальчика.

– А моя Салли... моя жена?

– Она справилась. Я боялся за нее, но она справилась.

– Могу я к ней подняться?

– Не сейчас, минуты через две. Как только младенцев вымоют.

– Значит, моя жена в порядке?

– В полном, Букер; с рождением близнецов она как будто бы приобрела новую жизнь.

– Слава Богу! – губы Сета задрожали, лицо исказилось, он, казалось, вот-вот расплачется.

Наверху открылась дверь, показалась акушерка.

– Мистер Букер, вы можете войти. Ваша жена хочет увидеть вас. Поздравляю, у вас прекрасные близнецы.

Я последовал за Сетом и вошел в комнату роженицы. Скромно обставленную, с выбеленными стенами, безупречно чистую. Счастливая мать лежала в постели, ее бледное лицо покоилось на подушке, но в глазах светились невыразимые любовь и гордость.

– Поцелуй их, Букер, – сказала она, кивнув на две маленьких розовых головки, видневшиеся рядом с ней. Но муж сначала прикоснулся губами к ее лбу, и только потом поцеловал каждого ребенка.

– Ах, разве они не прелесть! – воскликнула акушерка.

Радость, любовь, какое-то возвышенное торжество – были написаны на лице матери; а глаза, смотревшие на детей, были глазами мистера Фотерджила. Никогда не видел я такой экспрессии в них, даже когда, за игрой в шахматы, он восклицал: "Шах и мат!"

Я знал, что последует дальше. День и ночь мать будет жить для своих близнецов; и с каждой каплей материнского молока, которым она будет их кормить, душа мистера Фотерджила будет освобождаться от черного баран. Задерживаться здесь не имело смысла. Я вышел на улицу и услышал, как часы пробили час.

– О, Господи! – воскликнул я. – Что скажет моя жена?

И я быстро, как только мог, направился к дому. Придя, я увидел, что Бесси не спит.

– Почему ты не спишь? – спросил я.

– Но, Эдвард, дорогой, – отвечала она, – как же я могу уснуть? Я немного полежала, но когда услышала о случившемся с коляской, сразу поднялась. С тобой все в порядке?

– Немного кружится голова, – сказал я.

– Дай-ка я посмотрю... У тебя горячий лоб. Ложись, я поставлю тебе холодный компресс.

– Погоди, Бесси, я кое-что должен тебе рассказать.

– Никаких историй, расскажешь ее завтра утром. Надо будет послать за льдом к рыботорговцу для твоей головы.

* * * * *

В конце концов, я рассказал жене историю обо всем, что видел на паперти Файвелла в канун Святого Марка.

И теперь жалею об этом, поскольку каждый раз, стоит мне сказать ей слово поперек или поступить вопреки ее желанию, она говорит:

– Эдвард, Эдвард, боюсь, что в тебе еще слишком много черного барана.

СЧАСТЛИВОЕ ИЗБАВЛЕНИЕ

Мистер Бенджамин Вулфилд был вдовцом. Он носил траур в течение двенадцати месяцев. Однако, этот траур был чисто внешним, и никак не отражал истинное состояние его чувств; дело в том, что он не был счастлив в семейной жизни. Он и Кесия совершенно не подходили друг другу. Закон Моисея запрещает впрягать в один плуг вола и осла; трудно было представить себе более неподходящую для семейной жизни пару, чем Бенджамин и Кесия.

Она принадлежала к плимутским сестрам, а он, – как она сообщала ему всякий раз, когда он позволял себе почитать игривый роман, повеселиться, покурить, отправиться на охоту или выпить стаканчик вина, – к несчастным грешным обывателям, заботящимся исключительно о земном.

В течение нескольких лет было сделано все для того, чтобы мистер Вулфилд почувствовал себя морально неполноценным изгоем, чуждым облагораживающего влияния религии. Кесия приглашала в дом и на обед тех, кто разделял ее воззрения, и в этих случаях не жалела усилий на сервировку стола, заботилась о том, чтобы гости не испытывали недостатка в еде и напитках. В такие дни мистер Бенджамин, присутствуя за столом, чувствовал себя не в своей тарелке, поскольку темы разговоров выходили за рамки его интересов и касались вопросов, в которых он был абсолютным профаном. Он пытался заинтересовать гостей Кесии другими темами; он понимал, что футбол, скачки, крикет – были табу, но предполагал, что такими темами могут стать внутренняя и внешняя политика. Вскоре он понял, что ошибался, что эти вопросы интересовали гостей только в том случае, если были связаны с исполнением или неисполнением какого-нибудь пророчества.

Когда же мистер Бенджамин, в свою очередь, приглашал к обеду своих старых друзей, их ожидала холодная баранина, запеканка из мяса с картофелем и пудинг из тапиоки. Но даже это можно было бы вытерпеть, если бы миссис Вулфилд не сидела во главе стола туча тучей, не произнося ни слова, время от времени тяжело вздыхая.

Истек год траура; мистер Вулфилд переоблачился в светлый костюм, ограничившись небольшой черной повязкой вокруг левой руки в знак траура. Кроме того, он начал искать того, кто мог бы вознаградить его за те прожитые годы, когда он чувствовал себя подобно мальчику для битья.

И вот, взор его остановился на Филиппе Уэстон, яркой, энергичной молодой леди, умной и образованной. Ей было двадцать четыре, разница в возрасте составляла, таким образом, восемнадцать лет, – по его мнению, не так уж и много.

Кроме того, они, опять-таки по его мнению, идеально подходили друг другу. Приняв решение, он стал ухаживать за ней.

В тот самый вечер, когда он признался в любви и получил ответное признание, сделал предложение руки и сердца, которое было принято, он сидел перед камином, сложив руки на коленях, глядел на огонь и строил воздушные замки. Потом улыбнулся и похлопал себя по коленям.

От грез его отвлек чей-то вздох. Он оглянулся. Было что-то знакомое в этом звуке, и он был ему неприятен.

То, что он увидел, развеяло его мечты и заставило кровь отхлынуть от его сердца.

За столом сидела Кесия, глядя на него своими черными глазами-бусинами, с суровым выражением лица. Он был настолько поражен и испуган, что не мог произнести ни слова.

– Бенджамин, – произнес призрак, – я знаю, что ты собираешься сделать. Такой поступок нельзя назвать благопристойным. И этого не случится.

– Не случится? Но почему, моя любовь, мое сокровище? – Ему пришлось собрать все свои силы, чтобы задать этот вопрос.

– Ты совершенно напрасно корчишь из себя невинность, – сказала покойная жена. – Ты никогда – никогда, слышишь? – не поведешь ее к алтарю.

– Кого, дорогая? Ты меня удивляешь.

– Мне все известно. Я читаю твое сердце как раскрытую книгу. Даже переселившись в иной мир, я продолжаю наблюдать за тобой. Когда ты распростишься с земной юдолью, при условии, что ты осознаешь свое падение и изменишь свою жизнь, – у тебя есть шанс, – небольшой, но все-таки есть, – что наш союз будет продолжаться в вечности.

– О, не говори так! – пробормотал мистер Вулфилд, крайне пораженный.

– Начни жизнь с нового листа, и это, возможно, тебе поможет. Но этого никогда не произойдет, если ты свяжешь себя с этой болтушкой узами брака.

– Я должен ускорить заключение брака, – сказал про себя мистер Бенджамин. Вслух же он произнес: – О Боже! Боже!

– Я так сильно беспокоюсь о тебе, – продолжал призрак, – что буду присутствовать рядом с тобой днем и ночью до тех пор, пока нечестивая помолвка не будет разорвана.

– Я не стою стольких хлопот, – сказал он.

– Это мой долг, – строго ответила миссис Вулфилд.

– Ты очень добра, – вздохнул вдовец.

Он пригласил на ужин своего друга, которому собирался излить все, что у него на сердце. Но, к своему ужасу, увидел за столом призрак жены.

Он старался выглядеть живым; он шутил, но лицо его было мрачно, а взгляд печален; постепенно вся его напускная веселость сошла на нет.

– Ты, кажется, сегодня не в настроении? – спросил друг.

– Мне очень жаль, но сегодня я плохой хозяин, – ответил мистер Вулфилд. – К сожалению, иногда случается так, что третий лишний.

– Но ведь нас всего двое?

– Здесь незримо для тебя присутствует моя жена.

– Какая именно: та, которая умерла, или будущая?

Мистер Вулфилд робко взглянул на призрак жены. Та, в священном ужасе, всплеснула руками, лицо ее потемнело и нахмурилось.

Его друг откланялся и удалился.

– Ох уж эти влюбленные! – бормотал он себе под нос. – Никогда не знаешь, какого рецидива ожидать от этой болезни.

Мистер Вулфилд рано отправился спать. Предложение, сделанное даме, отнимает у мужчины столько же сил, сколько самая тяжелая работа. Так было и с Бенджамином; ему очень хотелось спать. Он развел огонь в камине, разделся и скользнул под одеяло.

И совсем уже было собрался потушить свет, когда увидел миссис Вулфилд, стоящую возле его кровати с ночным колпаком на голове.

– Мне холодно, – пожаловалась она, – очень холодно.

– Мне чрезвычайно жаль, моя дорогая, – откликнулся Бенджамин.

– Могила холодна, как лед, – сказала она. – И я собираюсь лечь в постель.

– Нет, никогда! – воскликнул вдовец и сел. – Этого не будет. Ни за что на свете. Ты будешь высасывать из меня жизненное тепло, и я, чего доброго, заболею ревматизмом. Такое соседство в десять раз хуже, чем влажные простыни.

– Я ложусь в постель, – повторила умершая дама непреклонным тоном.

После чего поступила в соответствии со сказанным, а мистер Вулфилд, выскочив из-под одеяла, пристроился в кресле у камина.

Просидев так значительное время и почувствовав холод, он сходил за халатом и закутался в него.

Взглянул на кровать. Там лежала умершая дама; ее длинные сомкнутые губы напоминали крысоловку, а жесткий взгляд был устремлен прямо на него.

– Тебе следует отказаться от всякой мысли о женитьбе, Бенджамин, – сказала она. – Я буду преследовать тебя до тех пор, пока ты так не сделаешь.

Мистер Вулфилд просидел перед камином всю ночь, и задремал только под утро.

Днем он отправился к мисс Уэстон и был принят в гостиной. Но там, позади ее кресла, стояла его умершая жена, положив руки на спинку и исподлобья взирая на него.

Не было никакой возможности для влюбленных обмениваться нежными словами в присутствии подобного свидетеля, всем своим видом выражающим неодобрение и поставившим себе целью не допустить их союза.

Покойная жена не преследовала мистера Вулфилда непрерывно в течение дня. Она появлялась время от времени, но он никогда не мог сказать, когда оно наступит, это время ее появления.

Вечером он попросил горничную.

– Джемайма, – сказал он, – положите, пожалуйста, две грелки мне в постель сегодня вечером. Что-то холодновато.

– Да, сэр.

– И пусть вода будет как можно более горячей.

– Да, сэр.

Когда несколько успокоенный мистер Вулфилд удалился в свою комнату, он обнаружил там то, чего и боялся увидеть. Покойная жена уже была там. Она лежала в постели, плотно сжав губы, и смотрела на него в упор.

– Дорогая, – сказал Бенджамин. – Надеюсь, сегодня ты чувствуешь себя более комфортно?

– Я ощущаю холод, смертельный холод.

– Но мне казалось, что грелки с горячей водой...

– Мне не хватает живого тепла, – отвечала миссис Вулфилд.

Бенджамин выбежал из комнаты, отправился к себе в кабинет, достал из шкафа бутылку и набил трубку. Огонь почти погас, он подбросил дров. Он собирался просидеть здесь всю ночь. Однако, не прошло и часа, как дверь приотворилась, и показалась голова покойной миссис Вулфилд в ночном колпаке.

– Не надейся, Бенджамин, что твоя помолвка окончится чем-нибудь серьезным, – сказала она, – потому что это не так. Я сделаю все, чтобы она была расторгнута.

Шло время. Мистер Вулфилд никак не мог избежать этого преследования. Он начал падать духом и слабеть телом.

Наконец, после печальных раздумий, он решил, что существует единственный способ облегчить свое существование. Но прежде, нежели разорвать помолвку, необходимо было объясниться с Филиппой. Он купил два билета в театр, и один послал Филиппе, умоляя ее вечером обязательно быть на спектакле. Ему нужно сказать ей нечто очень важное.

Он знал, что в театре они будут в безопасности; принципы Кесии не позволят ей туда войти.

В надлежащее время мистер Вулфилд заехал за мисс Уэстон, они вместе прибыли в театр и проследовали в ложу. Их места, как нетрудно догадаться, были рядом.

– Я так рад, что вы смогли прийти, – сказал Бенджамин. – У меня для вас есть известие, которое, должно быть, шокирует вас. Боюсь, что – даже не знаю, как и сказать, – что – мне придется разорвать.

– Разорвать что?

– Нашу помолвку.

– Чепуха. Я уже приобрела trousseau.

– Простите, что?

– Свадебное платье.

– О, извините. Я не сразу понял, что вы сказали по-французски. Я думал... впрочем, не имеет никакого значения, что я думал.

– Вы не хотите объясниться?

– Филиппа, моя любовь к вам ничуть не ослабела. Я люблю вас по-прежнему, может быть, даже еще сильнее. Но меня угнетает ужасный кошмар, кошмар наяву. Я испуган.

– Испуганы, вот как?

– Да; это моя бывшая жена. Она не дает мне покоя, она преследует меня. Она считает, что я не должен жениться на вас.

– О! И это все? Меня тоже преследуют.

– Это правда?

– Конечно.

– Тише! Тише! – зашикали на них со всех сторон. Ни Бенджамин, ни Филиппа не заметили, что занавес поднялся и представление началось.

– Мы мешаем, – прошептал мистер Вулфилд. – Идемте в коридор; там мы сможем говорить вполне свободно.

Они поднялись со своих мест и вышли в коридор.

– Послушайте, Филиппа, – сказал он, протягивая девушке руку; та взяла его под локоть. – Дело серьезное. Она оказывает воздействие на мой разум, на мое тело, я имею в виду – покойная миссис Вулфилд. У нее всегда была железная воля, и она прямо сказала мне, что заставит меня разорвать нашу с вами помолвку.

– Плюньте на нее.

– Не могу.

– Фи! Эти призраки ужасно требовательны. Протяните им палец, и они отхватят руку. Они похожи на старых слуг, если вы им потакаете, они садятся вам на шею.

– Но откуда вам это известно, Филиппа, дорогая?

– Я же вам уже сказала, меня тоже преследуют.

– Это делает ситуацию еще более безнадежной.

– Наоборот, это только свидетельствует, что мы с вами подходим друг другу как нельзя лучше.

– Филиппа, это ужасно. Когда жена умирала, она сказала мне, что переходит в лучший мир, и что мы никогда не встретимся с ней снова. И вот я вижу, что она не сдержала своего слова.

Девушка рассмеялась.

– Прогоните ее.

– Но как?

– Очень просто. Спросите ее, почему она чувствует себя одиноко. Поделитесь своим мнением на этот счет. Это будет ей неприятно. Именно так я поступаю с Ииуем.

– Кто такой этот Ииуй?

– Ииуй Пост – это тот самый призрак, который меня преследует. Живой, он влюбился в меня без памяти и пытался ухаживать за мной самым неуклюжим образом; но я не любила его и не давала ему никаких надежд. Я оскорбляла его немилосердно, но он был из тех самых самодовольных, самоуверенных существ, которые не способны этого понять. Он принадлежал к плимутским братьям.

– Моя жена принадлежала к плимутским сестрам.

– Я это знала и всегда жалела вас. Это было так печально. Однако, продолжу свою историю. Однажды, будучи в прекрасном настроении, Ииуй поехал кататься на велосипеде, свалился и так повредил себе спину, что через неделю скончался. Перед смертью он умолял меня прийти к нему; я не могла отказать в просьбе и пришла. Он тогда сказал мне, что его ожидает триумф. Я спросила его, почему он так в этом уверен. "Это неизбежно", был его ответ; и эти слова были последними. Он не сдержал своего слова.

– И теперь он вас преследует?

– Ну да. Он слоняется вокруг меня, и смотрит своими огромными бычьими глазами. Что же касается его триумфа, я постоянно спрашиваю его об этом.

– Это правда, Филиппа?

– Да. Он заламывает руки и тяжко вздыхает. И, могу пообещать вам, ничего иного от меня он не услышит.

– Как все это странно.

– Всего лишь доказательство того, насколько хорошо мы с вами подходим друг другу. Не думаю, что вы сможете сыскать во всей Англии еще двух людей, с которыми происходит то же, что и с нами, а потому мы с вами подходим друг другу просто идеально.

– В том, что вы говорите, есть зерна истины. Но как нам избавиться от этих видений, которые нас преследуют и создают неудобства? Не можем же мы проводить все время в театре.

– Бросим им вызов. Поженимся, не смотря ни на что.

– Я никогда не бросал вызов своей жене, пока она была жива. И не знаю, как набраться смелости сделать это после ее смерти. Вы чувствуете, Филиппа, как дрожит моя рука? Она надломила мою психику. Когда я был молод, то мог бы играть в спилликин (игра, типа бирюлек – СТ) – настолько тверда была моя рука. Теперь я совершенно не в состоянии справиться с палочками.

– В таком случае, вот что я предлагаю, – сказала мисс Уэстон. – Я навещу эту старую кошку...

– Тише, не надо так говорить, она все-таки была моей женой.

– Хорошо, – пусть будет призрачную старушку, – в ее логове. Как вы думаете, она явится, если я нанесу вам визит?

– Непременно. Она ужасно ревнива. Она не обладала никакими достоинствами, в то время как у вас их тысячи. Не знаю, любила ли она меня, но, по крайней мере, страшно ревновала.

– Очень хорошо, просто прекрасно. Вы часто говорили мне о перепланировке вашего домика. Предположим, я приду к вам завтра во второй половине дня, и вы все мне покажете и расскажете на месте.

– А ваш призрак, он явится вместе с вами?

– Весьма вероятно. Он ревнив, насколько может быть ревнив призрак.

– Пусть будет по-вашему. Буду ожидать вашего визита с нетерпением. А сейчас мы можем покинуть театр и вернуться домой.

Был вызван автомобиль; мистер Вулфилд усадил Филиппу на заднее сиденье, после чего сел на другое сиденье.

– Почему вы не садитесь рядом со мной? – спросила девушка.

– Не могу, – вздохнул Бенджамин. – Вы, наверное, не видите, но дело в том, что моя покойная жена расположилась рядом с вами, слева от вас.

– Почему бы, в таком случае, вам не сесть прямо на нее? – улыбнулась Филиппа.

– У меня не хватит наглости поступить подобным образом, – вздохнул Бенджамин.

– Верите ли, – прошептала юная леди, наклонившись к мистеру Вулфилду, – я заметила Ииуя, стоявшего возле дверей театра; он смотрел в небо и заламывал руки. Мне кажется, как только автомобиль тронется с места, он побежит за нами.

Мистер Вулфилд отвез невесту к ее дому, после чего назвал водителю свой адрес. Он остался в машине наедине с призраком. Каждый раз, когда они проезжали мимо зажженного газового фонаря, огненные искры вспыхивали в суровых глазах его умершей жены, сидевшей напротив него.

– Бенджамин! – повторяла она. – Бенджамин, о, Бенджамин! Не думай, что я позволю тебе жениться. Ты можешь ловчить, извиваться, строить планы, хитрить, но я буду находиться между вами, подобно стене изо льда.

На следующий день, после полудня, Филиппа Уэстон прибыла к мистеру Бенджамину. Миссис Вулфилд, получившая, по всей видимости, известия о готовящемся визите, была уже там; она сидела в гостиной, в кресле, время от времени поднимая руки и бросая вокруг суровые взгляды. У покойной было темное лицо, настолько, не было видно губ, ее черные волосы собраны в пучок. На ней не было видно ни единого украшения.