Текст книги "Книга привидений(СИ)"

Автор книги: Аноним Бэринг-Гулд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Мисс Асфодель была высокой, стройной, с гибким станом, с лицом, как у Мадонны, и, подобно Джозефу, излишне застенчивой; также она не осознавала в полной мере, какими достоинствами обладает в плане личном и имущественном. Она переехала в город из деревни, в поисках лучшего общества. Нет сомнений, что она могла составить счастье сына какого-нибудь помещика и стать со временем этакой леди Баунтифул; или же стать жертвой какого-нибудь коварного священника. Но ее природная стыдливость, а также равнодушие к мужскому обществу до настоящего времени служили ей надежной защитой. Он любила свой сад, ухаживала за цветами, а также за рокарием, где разводила растения, привезенные со склонов Альп.

Поскольку мистер Сторк был ее опекуном, она часто бывала в офисе; в тех случаях, когда он отсутствовал, Джозеф вскакивал со своего места и, краснея, предлагал ей стул, чтобы она могла дождаться его возвращения. Впрочем, разговор между ними никогда не выходил за рамки обычных тем. Иногда мистер Леверидж встречал ее на улице, но ограничивался лишь приветственным поднятием шляпы и замечанием о погоде.

Возможно, эта всепожирающая, отчаянная страсть мистера Левериджа и послужила стимулом к написанию романа, в котором он мог вывести Асфодель, правда, под другим именем, во всем великолепии ее совершенств. Ее история должна была быть исполнена святости и протекать в атмосфере исключительной благопристойности, ибо он не мог заставить себя представить ее имеющей романтического любовника или описать ее супружеский союз с существом мужского пола.

Помня по своему детству, – наставлениям матери и шлепкам отца, – о том, что воображение является довольно опасным и обманчивым даром, он решил быть как можно более сдержанным и не поддаваться ему, что не будет изобретать никаких ситуаций, а возьмет их непосредственно из жизни. А потому, когда труд был окончен, он представлял собой весьма точные портреты некоторых жителей Саунтона, а город, в котором разворачивалось действие, был также весьма похож на Саунтон, хотя и носил название Базбури.

Однако найти издателя оказалось потруднее, чем написание романа. Мистер Леверидж разослал несколько машинописных экземпляров в разные издательства, но они отклонили его произведение, одно за другим. Наконец, ему повезло, и роман попал в руки необычайно проницательного издателя, который увидел в нем неоспоримые достоинства. Роман не претендовал на успех среди публики, обожающей бульварное чтиво. Он не содержал леденящих душу сцен, от которых волосы вставали дыбом, ни пикантных ситуаций; он был посвящен обычной жизни обычного маленького английского провинциального городка. Не отвечая вкусам большинства читателей, этот роман, добротный, в духе произведений Джейн Остин, придется по нраву более изысканным любителям чтения, посчитал издатель, и предложил Джозефу за права издания пятьдесят фунтов. Последний был поражен столь щедрым предложением и принял его с величайшей готовностью и благодарностью.

Следующим этапом работы было чтение гранок. Разве может кто-нибудь, кроме молодого автора, оценить всю ее прелесть? После корректуры романа, – если только так может быть названа повесть почти сказочного содержания, – мистер Леверидж стал настаивать, что в печати он должен появиться под вымышленным именем. Читателю вовсе не обязательно знать подлинное имя автора. Прошло время, и, в октябре, книга наконец вышла в свет.

Мистер Леверидж получил свои шесть авторских экземпляров, неразрезанных и аккуратно упакованных. Он тут же разрезал один из них и с жадностью прочитал, сразу же обнаружив несколько опечаток, о чем тут же сообщил издателю вместе с просьбой об их исправлении во втором издании.

На следующее утро после выхода в свет и начала продаж его книги, Джозеф Леверидж оставался в постели несколько дольше обычного, и улыбался счастливой улыбкой при мысли о том, что стал автором. На столике возле кровати стояла потухшая свеча, часы и лежала его книга. Именно на нее он смотрел, прежде чем закрыть глаза и погрузиться в сон. И это было первое, на чем сосредоточился его взгляд после пробуждения. Мать не могла бы взглянуть на новорожденного младенца с большей любовью и гордостью, чем мистер Леверидж на свою книгу.

Он продолжал лежать, уговаривая сам себя: "Мне нужно... Мне положительно нужно встать и одеться!", когда услышал быстро приближающиеся шаги на лестнице, мгновение спустя дверь распахнулась, и в комнату ворвался майор в отставке Долгелла Джонс, проживавший в Саунтоне, никогда прежде не удостаивавший его своим вниманием, – и вот теперь оказавшийся в его спальне.

Его лицо пылало жаром. Он задыхался, щеки подрагивали. Майор относился к тем людям, которые, по своим интеллектуальным данным, вряд ли могли считаться ценным приобретением для армии. Ему были чужды запоминающиеся поступки, он никогда не смог бы одержать блестящей победы. Это был человек рутины, солдафон; а после выхода в отставку и переселения в Саунтон – страстный игрок в гольф, и ничего более.

– Что это значит, сэр? Что все это значит? – возопил он. – Как посмели вы поместить меня в свою книгу?

– Мою книгу! – эхом повторил удивленный донельзя Джозеф. – Какую книгу вы имеете в виду?

– О! Принимая вид оскорбленной невинности, вы пытаетесь уклониться от ответа на мой прямо поставленный вопрос. Однако это выражение меня не обманет. Вот эта самая книга – которая лежит на столике возле вашей кровати.

– Должен признаться, я действительно читал на ночь роман, который только-только вышел.

– Вы его написали! И всем в Саунтоне это прекрасно известно. Я не возражаю против того, чтобы вы писали романы; это может сделать любой дурак – я имею в виду, написать роман. Но я категорически против, чтобы он использовал меня в качестве действующего лица.

– Если я не ошибаюсь, – сказал Джозеф, дрожа под одеялом и вытирая пот, выступивший над верхней губой, – в романе действительно присутствует майор, который не занимается ничем, кроме игры в гольф; но его имя – Пайпер...

– Какая разница, как его зовут? Это я – я! Вы написали обо мне!

– Послушайте, майор Джонс, у вас нет никаких оснований для подобных обвинений. Разве на титуле или корешке романа имеется мое имя?

– Отставной военный офицер, не занимающийся ничем, кроме игры в гольф, носит другое имя, но это не имеет значения. Это я. И я – в вашей книге. Я мог бы наказать вас, воспользовавшись хлыстом, но у меня нет сил, они ушли, их забрал персонаж вашей книги. От меня ничего не осталось – ничего, кроме пустой телесной оболочки и светлого твидового костюма. Из меня вынуто все и помещено в эту, – тут он употребил непечатное слово, – книгу. Как мне теперь играть в гольф? Как переходить от лунки к лунке? Как следить с тайным волнением за полетом мяча? Я – всего лишь пустая оболочка. Моя душа, мой характер, моя индивидуальность, – теперь я этого лишен. Вы вломились внутрь меня, вы обобрали меня, вы украли мою личность. – И он заплакал.

– Возможно, – пробормотал мистер Леверидж, – автор в состоянии...

– Автор? Вам сказать, что сделал автор? Я был ограблен – моя прекрасная душа украдена. Я – Долгелла Джонс – пустая внешность. Вы лишили меня самого дорогого, что у меня было – меня самого.

– Я ничем не могу помочь вам, майор...

– Я знаю, что вы ничего не можете поделать, и это очень печально. Вы украли мою душу, и не можете вернуть ее обратно. Вы использовали меня, превратив в ничто.

После чего, ломая руки, медленно вышел из спальни, медленно спустился вниз и покинул дом.

Джозеф Леверидж поднялся с постели и оделся; рассудок его находился в смятенном состоянии. Дело пошло совсем не так, как он рассчитывал. Он был настолько озабочен, что даже забыл почистить зубы.

Войдя в маленькую гостиную, он обнаружил на столе обычный завтрак, – несколько ломтиков бекона и пару вареных яиц, – и рыдающую хозяйку.

– Что случилось, миссис Бейкер? – спросил Джозеф. – Ласиния (так звали служанку) разбила тарелку?

– Вовсе нет, – ответила та. – Вы меня уничтожили.

– Я... Я не делал ничего подобного.

– Нет, сэр, вы сделали именно это! Все время, пока вы писали, я чувствовала, как мое внутреннее я выходит из меня, капля за каплей, и вот теперь... Теперь во мне ничего не осталось; теперь вся я – в вашей книге.

– Моей книге!

– Да, сэр, под именем миссис Брукс! Но, сэр, что значит имя? С таким же успехом вы могли использовать имя Бейкер, или любое другое, как вам заблагорассудится. Разве мало Бейкеров в Англии и колониях? Но ведь это я, сэр, вы забрали меня из меня, и поместили в вашу книгу.

Женщина вытерла глаза фартуком.

– Послушайте, миссис Бейкер, если бы хозяйка в этом романе, на который вы жалуетесь...

– Она существовала, и это была я.

– Но это ведь всего лишь художественное произведение!

– Это не художественное произведение, это реальность, это непреложный факт. Чем может похвастаться бедная, одинокая, всеми забытая вдова, кроме своего я? Я была уверена, что вам не в чем меня упрекнуть, даже в том, что я варила вам яйца вкрутую, – а вы, вы так поступили со мной.

– Что вы говорите, дорогая миссис Бейкер!

– Не называйте меня дорогой, сэр. Если бы вы хорошо относились ко мне, если бы вы были благодарны мне за то, что я делаю для вас, – включая починку ваших носок, – вы бы не украли меня у меня и не поместили в вашу книгу. Ах, сэр, вы поступили бесчестно, недостойно джентльмена. Вы использовали меня, превратив в ничто.

Джозеф испуганно замолчал. Вернул ломтики ветчины обратно на тарелку, положил на стол вилку. Желание есть совершенно пропало.

Хозяйка, между тем, продолжала.

– И это не только я жалуюсь. Снаружи вас ожидают три джентльмена. Они говорят, что никуда не уйдут, пока не повидаются с вами. И они скажут вам то же, что сказала я.

Джозеф поднялся со стула, подошел к окну и выглянул.

Прямо под окном он обнаружил три шляпы. Ровно столько, сколько назвала миссис Бейкер. Три джентльмена ожидали его на лавочке. Один из них был викарий, другой – его "босс" мистер Сторк, третий – мистер Уотерспун.

Относительно викария никакой ошибки быть не могло; он носил шелковый иссиня-черный котелок, края которого загибались. Трудно было не узнать его пышные, тщательно ухоженные усы на щеках, шевелившиеся в такт дыханию.

Второй, мистер Сторк, носил фетровую шляпу, его рыжие волосы выбивались из-под нее и спереди, и сзади; когда он поднял голову, Джозеф Леверидж отчетливо увидел заостренный кончик его носа. На голове третьего, мистера Уотерспуна, имелась приплюснутая коричневая шляпа; он сидел, глядя в землю, зажав ладони рук между коленями, весьма удрученный.

Мистер Уотерспун жил в Саунтоне с матерью и тремя сестрами; мать его была вдовой офицера, перешедшего в лучший мир и оставившего семью без должного обеспечения. Он был приятным человеком, отличным игроком в лаун-теннис, крокет, гольф, бадминтон, бильярд и карты. Ему было около тридцати, а он все еще не подыскал себе занятия. Мать нежно, а сестры в довольно резкой форме увещевали его взяться за ум и начать зарабатывать. Поскольку, после смерти матери, он больше не сможет рассчитывать на ее пенсию, и уж тем более – на средства сестер. Он всегда отделывался обещаниями. Иногда, правда, он действительно отправлялся в город в поисках работы, но неизменно возвращался с одним и тем же результатом: без места и с пустыми карманами. Его веселость, добродушие, нравились всем; он был душой любой компании, и это страшно огорчало мать и приводило чуть не в бешенство его сестер.

– Будем откровенны, – сказал сам себе мистер Леверидж, – мне совсем не улыбается встретиться сейчас со всеми троими сразу. Действительно, я довольно точно обрисовал их в своем романе, и вот – они готовы предъявить мне счет за содеянное. Пожалуй, лучше будет выйти из дома через черный ход.

Не позавтракав, Джозеф бежал. Стремясь избежать встречи с поджидавшими его тремя джентльменами, он вышел через черный ход и спустился к реке. Здесь были приятные зеленые лужайки, с проложенными через них дорожками для прогуливающихся, удобные скамейки. Место, как надеялся мистер Леверидж, не слишком многолюдное, чтобы он смог переждать полчаса, остававшихся до начала работы в офисе. Там он, скорее всего, встретиться с "боссом"; но все-таки лучше было встретиться с ним в привычной обстановке и наедине, нежели в сопровождении еще двух джентльменов, имеющих к нему аналогичные претензии.

Усевшись на скамейку, он задумался. Он не курил; обещав своей маме избежать этой вредной привычки, он строго следовал данному ей слову.

Как ему следует поступить? Он оказался в серьезном затруднении. Можно ли договориться с издателем, чтобы он изъял книгу из продажи и вернуть ему пятьдесят фунтов? Вряд ли это возможно. Он ведь сам передал ему все права на издание романа, и тот уже вложил значительную сумму в бумагу, печать, рекламу и распространение.

Тяжелые мысли разом улетучились, когда он увидел направлявшуюся к нему мисс Асфодель Винсент. Ее шаг утратил легкость и изящество. Минута или две, и она окажется рядом с ним. Соизволит ли она заговорить? По отношению к ней, ему не в чем было себя упрекнуть. Она была героиней его романа. Ни единым словом он не бросил тень на ее характер или поведение. Он вывел ее как идеал англичанки. Она может быть польщена, но ни в коем случае не обижена. Хотя, все-таки, он нисколько не приукрасил ее, – он описал ее такой, какая она была на самом деле.

Приблизившись, она, наконец, заметила нашего автора. Но не ускорила шаг. Ее движения были странно вялыми, в ее взгляде отсутствовала былая живость.

Как только она поравнялась с ним, Джозеф Леверидж вскочил и снял шляпу.

– Я не думал, что вы так рано выходите на прогулку, мисс Винсент, – сказал он.

– Ах! – сказала она. – Я рада встретить вас здесь, где никто не сможет нас подслушать. У меня есть кое-что, о чем я хочу поговорить с вами. Пожаловаться на нанесенный мне ужасный ущерб.

– Это честь для меня! – воскликнул Джозеф. – Если я могу чем-нибудь облегчить ваше горе, исправить допущенную по отношению к вам несправедливость, – достаточно всего одного вашего слова.

– Вы ничего не сможете сделать. Невозможно изменить то, что было сделано. Вы изобразили меня в вашей книге.

– Но, мисс Винсент, – горячо запротестовал мистер Леверидж, – даже если и так, то что в этом плохого? Я писал о вас только хорошее, не позволив себе ничего лишнего.

Отнекиваться, что книга написана не им, уже не имело никакого смысла.

– Может быть, так, а может – и нет. Тем не менее, вы допустили известные вольности, когда описывали меня на страницах своего романа.

– Вы узнали себя?

– Конечно; та, кто в нем изображена, – это я.

– Но ведь вы же находитесь здесь, возле вашего скромного слуги!..

– Это всего лишь пустая внешняя оболочка. Вся моя индивидуальность, то, что составляло мое эго, – я сама, – отнято у меня и перенесено в вашу книгу.

– Этого не может быть!

– Но это так. Я чувствую, что это именно так; так, наверное, чувствовала себя моя кукла, когда, – помню, в раннем детстве, – она разорвалась и из нее вылезла солома; она висела, словно тряпка. Но вы изъяли из меня не солому, вы изъяли из меня то, что составляло мою личность.

– В моем романе действительно есть персонаж, списанный с вас, но ведь вы сами... вы сами здесь, – продолжал настаивать мистер Леверидж.

– Всего лишь пустая оболочка; в то время как лучшая моя составляющая, определяющая мою мораль и интеллект, оказалась вынута из меня и помещена в вашу книгу.

– Это невозможно, мисс Винсент.

– Я постараюсь объяснить вам, – сказала она, – что именно я имею в виду. Если я срываю альпийскую фиалку и кладу ее между страниц книги, она высыхает и становится годна лишь для гербария. Это уже не тот цветок, который благоухал на альпийском склоне.

– Но, послушайте... – пролепетал мистер Леверидж.

– Нет, – прервала она его, – не пытайтесь меня разубедить. Нельзя находиться в одно и то же время в двух разных местах. Если я нахожусь в книге, то не могу быть здесь; здесь – пустая оболочка, там – живая я. Вы унизили меня, мистер Леверидж. Благодаря вам, я опустилась до уровня тех девушек, – из известных мне, – которые ничем не занимаются, у них нет определенных жизненных принципов, ни самостоятельного мнения, они ни о чем не думают. За исключением, конечно, того, что сегодня модно надевать; они лишены того, что некоторые называют моральным духом, но я бы назвала проще – характера. Вы лишили меня этого, поместив в свою книгу. Отныне я – пустая оболочка, способная всего лишь дышать, но не способная ни принимать решения, ни мыслить – легкая добыча для любого искателя приключений.

– Боже мой, что вы говорите!

– Ничего другого сказать не могу. Если бы у меня в кошельке был соверен, а кошелек лежал в кармане, и карманник украл его, то у меня больше не было бы ни кошелька, ни соверена – только пустой карман; так что я теперь нечто вроде пустого кармана, поскольку мою личность вы украли у меня, мистер Леверидж. Вы поступили жестоко, вы использовали меня, превратив в ничто.

Вздохнув, мисс Асфодель каким-то вялым шагом продолжила прогулку. Джозеф был ошеломлен и спрятал лицо в ладонях. Человек, который был для него дороже всех на свете, которому он желал только хорошего, – этот человек видел в нем едва ли не смертельного врага, поступившему по отношению к нему самым гадким образом.

Он услышал бой часов и поднялся. Ему необходимо присутствовать на работе в обычное время – пунктуальность всегда была сильной стороной его натуры.

По приходе в офис, он узнал от клерка, что мистер Сторк еще не вернулся; "босс" появился, пробыл некоторое время, после чего отправился к мистеру Левериджу на квартиру. Мистер Леверидж счел за лучшее, вздохнув, надеть шляпу и вернуться к себе домой.

По дороге он размышлял об унылом однообразии своего каждодневного завтрака: яиц с беконом, и о том, что было бы неплохо его разнообразить. Он был голоден; он покинул дом миссис Бейкер, оставив завтрак нетронутым; и теперь, когда он вернется, все будет холодным. А посему, он заглянул в лавку мистера Бокса, бакалейщика, чтобы купить банку сардин в масле.

– Не соблаговолите ли, сэр, перекинуться со мной парой слов в соседнем помещении, чтобы нам никто не помешал? – поинтересовался бакалейщик, едва завидя его.

– У меня совершенно нет времени, – нервно ответил мистер Леверидж.

– Больше чем на пару слов я вас не задержу, – заверил его мистер Бокс и распахнул дверь. Иосифу ничего не оставалось, как последовать за ним.

– Сэр, – сказал бакалейщик, прикрыв за собой дверь, – вы поступили по отношению ко мне крайне плохо. Вы лишили меня того, что я не отдал бы и за тысячу фунтов. Вы поместили меня в свою книгу. Как я теперь буду вести свое дело без своего внутреннего я, – без смекалки, без торговой сноровки, – просто не представляю. Вы отняли их у меня, и перенесли в свою книгу. Я обречен находиться в романе, в то время как хочу быть за прилавком. Возможно, по инерции мои дела еще будут идти какое-то время как прежде, но без моего внутреннего я это не может продолжаться долго. Вы принесли глубочайшее горе мне и моей семье – вы использовали меня, превратив в ничто.

Не в силах слушать, мистер Леверидж распахнул дверь, стрелой промчался через магазин и выскочил на улицу. Зажав в руке банку сардин, он поспешил к своему дому.

Где его ожидала новая беда. Три джентльмена ожидали его на скамейке возле крыльца.

Увидев его, они поднялись.

– Знаю, знаю, что вы хотите объясниться, – вздохнул Джозеф. – Но прошу вас о милости – не все вместе. По одному. Если вы все не против, то, господин викарий, поднимемся в мою маленькую святая святых, а остальных я выслушаю сразу после. Думаю, что запах бекона и яиц уже выветрился; я оставил окно открытым.

– Идемте, я последую за вами, – сказал викарий. – Вопрос очень серьезный.

Они поднялись.

– Могу я предложить вам стул?

– Нет, спасибо, я привык говорить стоя; когда я сижу, мои слова не столь убедительны. Но, увы! боюсь, что мой дар исторгнут из меня. Сэр, сэр! Вы поместили меня в вашу книгу. Моя телесная оболочка может стоять перед вами, – или на половике, постеленном миссис Бейкер, как угодно, – но мой ораторский дар, – он исчез. Я, если можно так выразиться, подвергся ограблению, у меня украли все, что было во мне самого высокого, чистого, благородного, мое духовное я. Что теперь станет с моими проповедями? Может быть, я буду в состоянии соединить несколько текстов в один, но это – всего лишь механическая работа. Я работал над каждым словом, я плел искусную сеть витиеватого красноречия, чтобы быть убедительным. И вот теперь я – ничто. Я, викарий Саунтона, превратился в древо неплодоносящее; мне никогда больше не произносить проповедей с кафедры с прежним пылом и живостью. Я мог бы продвинуться в церковной иерархии, но теперь... Несчастный молодой человек, вы писали о других, но почему вы выбрали в качестве персонажа меня? Я знаю со всей определенностью, вы использовали меня, превратив в ничто.

Викарий снял шляпу, на его лысине блестели бисеринки пота, его боевые серые усы поникли, его лицо как будто втянулось внутрь головы. В его глазах, прежде живых, исполненных зачастую восторга от созерцания внутреннего благочестия, отражалась сейчас бесконечная скука суетного мира.

Он направился к двери.

– Я позову мистера Сторка, – сказал он.

– Да, да, конечно, сэр, – все, что смог выдавить из себя Джозеф.

Когда адвокат вошел, его рыжие волосы были темнее, чем от обычной краски, под влиянием влаги, источавшейся из его головы.

– Мистер Леверидж, – сказал он, – вы проделали со мной довольно циничный трюк. Вы поместили меня в вашу книгу.

– Я всего лишь изобразил в ней не слишком щепетильного адвоката, – запротестовал Джозеф. – Почему вы решили, что речь идет о вас?

– Потому что в этом не может быть никаких сомнений. Вы поместили меня в вашу книгу не спросив моего согласия, и вот теперь я там, а не здесь. Я не могу более давать консультации своим клиентам и, – Боже мой! – в каком беспорядке окажутся их дела. Понятия не имею, справится ли с ними ваш напарник. Вы использовали меня, превратив в ничто. Вы уволены, я больше не потерплю вашего присутствия у себя в офисе. Всякий раз, проходя мимо него, помните, что видите руины некогда процветавшей фирмы Сторка. Не может быть и речи, чтобы она функционировала исправно, поскольку я перенесен в вашу книгу.

Последним вошел мистер Уотерспун, находившийся в самом депрессивном состоянии, какое только можно себе представить.

– Может быть, во мне было не очень много хорошего, и я не всегда вел себя как подобает, – вздохнул он, – но... Вы могли бы пожалеть меня и не помещать в ваш роман. Тем не менее, вы сделали это. Вы использовали меня, превратив в ничто. О, Боже! Что теперь будет с моей бедной матерью! Как теперь Саре и Джейн наставить меня на путь истинный?

* * * * *

В тот же день мистер Леверидж упаковал свои вещи и уехал из Саунтона в дом матери.

Сказать, что она пришла в восторг, увидев его, значит не сказать ничего; однако материнский инстинкт подсказывал ей – что-то произошло. В течение нескольких дней он молчал, но затем признался:

– Ах, мама, я написал роман, в котором в качестве героев действуют жители Саунтона, поэтому мне и пришлось покинуть город...

– Мой дорогой Джо, – сказала ему старая леди, – ты поступил неправильно, ты совершил большую ошибку. Тебе не следовало давать волю воображению в отношении реальных людей. Тебе следовало взять от них самое главное, а затем наделить этим главным своих персонажей.

– Боюсь, что мое воображение сделало именно это, – пробормотал Джо.

Прошло несколько месяцев, а мистер Леверидж все никак не мог подобрать себе занятие по душе, которое бы, помимо этого, еще и давало ему средства к существованию. Полученные им пятьдесят фунтов быстро закончились. Он начал было подумывать, не вернуться ли ему к писательскому труду, но всячески отгонял эту мысль прочь. До тех пор, пока не получил письмо от своего издателя, извещавшего, что роман продается хорошо, гораздо лучше, чем ожидалось; что он готов возобновить их сотрудничество и предложить более выгодные условия. После этого письма мистер Леверидж сдался. С единственным условием: теперь он своих персонажей будет выдумывать. Никто из них не должен быть списан с окружающих его людей.

Кроме того, он решил, что его новый роман будет полной противоположностью предыдущему. Его герои должны быть антагонистичны предыдущим. В качестве героини будет выступать девушка с бурным характером, прямая, честная, но несколько нетипичная, и даже использующая жаргон. Подобной девушки он никогда не встречал, следовательно, она будет целиком плодом его воображения; он решил назвать ее Поппи. Пастор будет не евангелистом, а последователем англиканской церкви, тяготеющей к католицизму; торговец теперь будет не замкнутым человеком, не интересующимся ничем, кроме извлечения дохода, но энергичным и склонным к авантюрам. А вместо не слишком щепетильного адвоката будет присутствовать человек чести, доверенное лицо высшего света не только графства, но и округа. И, если уж такой персонаж, как старая добрая матушка Бейкер причинил ему столько неприятностей, то теперь в романе будет живая, игривая молодая вдова, охочая до поклонников и расставляющая сети на молодых людей.

Как он решил, так и поступил; в особенности его грело сознание того, что ни один персонаж не был списан с реального человека, с которым он был бы знаком, – все они были исключительно плодом его воображения.

Наконец, работа его подошла к концу, и издатель выплатил за нее сто фунтов. В газетах появилось объявление о продаже, а мистер Леверидж получил письмо, в котором издатель сообщал о посылке ему шести авторских экземпляров. Джозеф был рад почти так же, как радовался выходу в свет своего первого романа.

Он не мог ждать, пока посылка его попадет к нему обычным способом. Вечером он поспешил на станцию, чтобы встретить поезд из города, который, как он ожидал, доставит желанные экземпляры. В результате чего вернулся домой с тяжелой посылкой в руках.

Дом его матери был относительно большой; часть его занимала она, а часть отдала сыну, включая маленькую, хорошо освещенную гостиную, где он мог бы писать и читать. Сюда и направился Джозеф, горя нетерпением поскорее вскрыть посылку и извлечь из нее драгоценные тома.

Но стоило ему войти, – и он буквально онемел от изумления: его комната была полна людей; все, кроме одного, расположились за столом. Тот, кому не хватило места, стоял возле книжного шкафа. Джозеф удивленно переводил взгляд от одного к другому: все они были героями его нового романа. Стоявший у шкафа, – точнее, стоявшая, – к примеру, была Поппи. Первый шок от увиденного быстро прошел. На этот раз Джозеф не испытывал страха, скорее тайное удовольствие. Все они были его творениями, и он прекрасно знал каждого. Каждого из семи. При его появлении они почтительно приветствовали его, – их создателя, за исключением Поппи, которая кивнула ему и подмигнула.

Во главе стола восседал пастор, гладко выбритый, в длинном пальто, с серьезным лицом; рядом с ним, по правую руку, леди Мейбл Форраби, высокая, пожилая, аристократического вида женщина, тетка Поппи. Одним из развлекательных сюжетов в романе были их взаимоотношения: леди Мейбл старалась хоть как-то урезонить своенравную племянницу, всячески этому противившуюся. Мистер Леверидж никогда не сталкивался ни с кем из высшего общества, так что леди Мейбл была исключительно созданием его воображения; о пасторе можно было сказать то же самое, поскольку он никогда в жизни не сталкивался с представителями данного религиозного направления. Молодой джентльмен, герой романа, яркий человек, интеллектуал, преисполненный бодрости и живости, безупречного поведения, сидел рядом с леди Мейбл. Подобных персонажей мистер Леверидж также никогда не встречал. Респектабельных клерков, забавных, приятных в общении коммерсантов – приходилось, но этот персонаж опять-таки целиком принадлежал его воображению. То же самое можно было сказать и о молодой вдове, живой, дерзкой, несколько ветреной и непостоянной; о таких он только читал, а если бы такая встретилась ему в жизни, то предпочел бы держаться от нее подальше.

А эта озорная малышка Поппи! Ее озорство, собственно, и было всем тем злом, против которого восставала ее солидная старая тетушка, дерзившая ей, но в глубине сердца искренне любящая ее; старающаяся взять от жизни все, но при этом, не переступая определенных границ. Джозеф никогда не сталкивался с кем-либо, похожим на нее. Барышни, с которыми знакомила его мать, были все до одной чрезвычайно чопорные. В Саунтоне он также знал немногих: дочь священника, занимавшаяся благотворительностью, и дочь мистера Сторка, ничем, кроме своего дома, не интересовавшуюся. Из всех персонажей, созданных мистером Джозефа, Поппи была самым радостным, самым восхитительным творением его воображения.

Далее, адвокат, с седыми волосами, любящий хорошую шутку и сам в состоянии рассказать забавную историю, щепетильный в отношении ведения дел, благородный в поступках, довольствующийся незначительной платой и вынужденный экономить. Никогда Джозеф не встречал подобного адвоката, он вывел его как свой идеал представителя данной профессии. Следовательно, и он также был созданием его воображения. И последним, отнюдь не менее значительным, был краснолицый, порывистый биржевой маклер, способный мгновенно оценить выгоды и шансы, который за милю чуял запах денег и рискованных инвестиций. Джозеф ничего не знал о маклерах – создавая этот персонаж, он вспомнил все, что когда-либо слышал о них.

– Итак, дети мои, порождения не чресл моих, но воображения, – произнес Джозеф. – Что вы хотите от меня?

– Телесную оболочку, – ответили они в один голос.

– Вы хотите обрести тела! – ахнул Джозеф и сделал шаг назад. – Зачем, почему? Разве вы вправе ожидать от меня, что я выполню ваше пожелание?

– Именно этого мы от тебя и ожидаем, старина, – сказала Поппи.

– Милая! – Леди Мейбл повернулась на стуле. – Прошу тебя, относись к своему создателю с должным уважением.

– Одну минуту, леди, – вмешался пастор. – Позвольте мне объяснить мистеру Левериджу суть проблемы. Он пока еще молодой и неопытный писатель, не осознающий всех последствий своего труда. Так вот, многоуважаемый автор, создатель всех нас, здесь присутствующих, вы должны знать, что каждый, создающий персонажи посредством воображения, подобный вам, возлагает на себя моральное обязательство, от которого не может быть освобожден иным способом, кроме как найти телесную оболочку для всех тех, кого вызвал к жизни этим самым воображением. Мистер Леверидж не искушен в литературном мире. Он не принадлежит к Писательскому Сообществу. Он, – прошу простить за эти слова, – пока еще неопытный новичок в избранной им профессии. Поэтому ему неизвестен суровый закон для пишущих романы, что они должны представить телесные оболочки тем, кого создали силой воображения. Чтобы избежать действия этого закона, писатели обычно смешивают в должных пропорциях работу воображения и работу памяти, создавая тем самым персонажи частью вымышленные, частью взятые из жизни. Единственное исключение из этого правила, насколько мне известно, – продолжал пастор, – касается тех авторов, которые пишут театральные пьесы, поскольку возникающие трудности в этом случае довольно просто разрешаются.