Текст книги "Роман в лесу"

Автор книги: Анна Рэдклиф

Если привилегия мудрости в том, – сказал мсье Верней, чтобы не удовлетворяться счастьем, каким я владею, то я охотно обошелся бы без нее. Когда мы рассматриваем англичан, их законы, книги, их речи и видим в то же время их лица, манеры и то, как часты там самоубийства, мы должны прийти к выводу, что мудрость и счастье несовместны. Но с другой стороны, ежели обернемся на их соседей французов и увидим их бездарную политику, их остроумные, но пустопорожние беседы, фривольные занятия, а при этом их веселый жизнерадостный нрав, то должны будем признать, что счастье и беспечность частенько сопутствуют друг другу.

Венец мудрости – достижение счастья, – сказал Ла Люк, – и я затруднился бы назвать мудростью такое поведение или образ мыслей, какие ведут к несчастью. Ведь в противном случае безрассудство, как мы называем это, французов, коль скоро результат его – счастье, заслуживает быть названо мудростью. Это беспечное легкомыслие, которое как будто бы в равной степени пренебрегает и раздумьями и предвидением, достигает всех результатов того и другого, не заставляя человека предаться философскому смирению.

Заговорив о разнообразии суждений, чуть ли не каждодневно меняющихся, об одном и том же предмете, Ла Люк заметил, сколь часто то, что именуют суждением, есть всего лишь результат пристрастности или темперамента.

– Это правда, – сказал мсье Верней, – существует определенная тональность мышления, как в музыке – ключ, которая руководствует слабостями людей.

Поэтому даже при равных умственных данных способность к суждениям в разное время различна, и слишком часто люди действуют под влиянием внезапной причуды и каприза, пристрастной суетности и минутного настроения.

Ла Люк воспользовался случаем, чтобы выразить неодобрение тем писателям, которые, представляя одну лишь темную сторону человеческой природы и обращая внимание читателя только на разного рода зло, кое в душе человеческой не более чем частность, стараются тем самым унизить человека в его собственных глазах и внушить ему неудовлетворенность жизнью.

– Что бы сказали мы о живописце, – продолжал Ла Люк, – который избирает для изображения на своих полотнах только предметы черного цвета – черного человека, черную лошадь, черную собаку и так далее и тому подобное, уверяя вас, что его картина есть истинное отображение природы, что природа – черна? Это верно, ответили бы вы, написанные вами предметы действительно встречаются в природе, однако они – лишь малая толика ее творений. Вы утверждаете, что природа черна, и, дабы доказать это, собираете на своем холсте все живые существа черного цвета. Но вы забыли изобразить зеленые по кровы земли, лазурное небо, светлокожего человека и все разнообразие красок, какими изобилует Творение.

Во время этой тирады Ла Люка лицо Вернея светилось особенным воодушевлением.

Думать хорошо о собственной природе, – сказал он, – необходимо для достоинства и счастья человека. Существует скромная гордость, приличествующая каждому и родственная добродетели. Сознание врожденного достоинства, которое он черпает из красоты собственной природы, окажется ему наилучшей защитой от низменных пороков. Тому же, у кого недостает этого сознания, – продолжал Верней, – недоступно понятие нравственной чести, а следовательно, он не руководствуется какими-либо высшими принципами в своих поступках. Чего можно ожидать от человека, который заявляет, что он по природе своей низок и эгоистичен? Иными словами – можно ли сомневаться в том, что человек с такими понятиями судит по собственному опыту, по собственным склонностям? Надо бы всегда помнить: тот, кто желает побуждать людей к добру, должен показывать им, что они на это способны.

Вы говорите с искренним волнением благородного ума, – сказал Ла Люк, – и, повинуясь велениям своего сердца, выражаете философские истины… поверьте, дурное сердце и истинно философический ум никогда еще не уживались в одном человеке. Порочные наклонности развращают не только сердце, но и ум, тем самым уводя его мысль в ложном направлении. На стороне истины только добродетель.

Ла Люк и его гость, взаимно довольные друг другом, с таким увлечением рассуждали на интересные им обоим темы, что было уже совсем поздно, когда они расстались.

 
Исполненные сладостной печали,
Картины те в былое нас умчали [99]99
  С. 226. Картины те в былое нас умчали. – Первый эпиграф взят из стихотворения «Гробница Вергилия» малоизвестного английского поэта Джозефа Траппа Младшего, которое было опубликовано в сборнике Роберта Додели (см. примеч. к С. 150). Второй эпиграф взят из «Менестреля» Дж. Битти (кн. 2, строки 5–7 и 9).


[Закрыть].
 

«Гробница Вергилия»

 
Я на холме найду себе приют,
Где мурава так нежно зеленеет:
Пусть там фиалки скромные цветут,
Ручей звенит и свежий ветер веет,
И над могилою моей закат алеет*.
 

«Менестрель»

Отдых подействовал на Клару столь благотворно, что Аделина, войдя к ней рано утром в нетерпеливом желании узнать о ее самочувствии, застала подругу уже на ногах, готовую принять участие в семейном завтраке. Мсье Верней явился также, но по нему было видно, что он еще нуждается в отдыхе; мсье Верней в самом деле провел бессонную ночь – рука так болела, что он едва удерживался от стонов. Сейчас она распухла и воспалилась, что в определенной степени должно было приписать действию бальзама госпожи Ла Люк, лечебные свойства которого на сей раз потерпели фиаско. Все семейство выразило мсье Вернею сочувствие, а госпожа Ла Люк по его просьбе заменила бальзам смягчающими припарками. Исполнив новое предписание, мсье Верней вскоре почувствовал себя сносно, боль стихла, и он вернулся в столовую к завтраку в гораздо лучшем состоянии. Ла Люк был откровенно счастлив видеть дочь благополучной и не знал, как выразить мсье Вернею свою горячую благодарность. Клара изъявила те же чувства с самым безыскусным, но скромным пылом и отнеслась с искренней заботливостью к его страданиям, причиной которых оказалась сама.

Ла Люку было приятно общество мсье Вернея, он был благодарен ему за бесценную услугу; все это, в сочетании с присущим Ла Люку гостеприимством, заставило его просить мсье Вернея некоторое время погостить в замке.

– Я никогда не буду в состоянии воздать вам за оказанную вами помощь, – сказал Ла Люк, – и все-таки хотел бы еще увеличить мой долг вам просьбой продлить ваш визит и тем дать мне возможность закрепить наше знакомство.

Когда случай свел мсье Вернея с Ла Люком, он путешествовал – из Женевы направлялся в глубь Савойи, желая повидать страну; сейчас, очарованный хозяином замка и всем, что его окружало, он с удовольствием принял приглашение. Благоразумие и душевная склонность были здесь заодно, ибо в нынешнем его состоянии продолжить путешествие верхом было бы опасно, да, пожалуй, и невыполнимо.

Утро прошло в беседе; мсье Верней проявил в ней ум, обогащенный вкусом, просвещенный науками и широким кругозором. Расположение замка, вся окрестная природа восхищали его, и к вечеру он уже почувствовал себя в силах выйти с Ла Люком на прогулку, чтобы насладиться вблизи красотами этих романтических мест. Когда они проходили по деревне, приветствия крестьян, в которых слышались любовь и уважение, их сердечные расспросы о Кларе много говорили о характере Ла Люка, лицо которого выражало скромное удовлетворение от сознания того, что он заслуживает их любовь и обладает ею.

Я живу в окружении детей моих, – сказал он, повернувшись к мсье Вер-нею, который все это приметил, – ибо мои прихожане и есть мои дети; я исполняю свой долг священника, и наградой мне служит не только моя спокойная совесть, но также их благодарность. Удовольствие видеть их простую и честную любовь я не променял бы ни на какие блага, столь ценимые в мире.

Однако, сэр, мир назвал бы удовольствия, о которых вы говорите, романтическим бредом, – сказал мсье Верней, – ибо, чтобы испытывать столь чистые и и утонченные наслаждения, надобно иметь сердце, не тронутое порочными удовольствиями света – удовольствиями, которые заглушают лучшие чувства и отравляют источник самых истинных радостей.

Они продолжали идти берегом озера, то шагая под сенью склонявшихся над водой деревьев, то подымаясь на небольшие, поросшие травою холмы, откуда окрестности открывались во всем их великолепии. Мсье Верней часто останавливался, очарованный, чтобы получше рассмотреть и приметить наиболее красивые картины, а Ла Люк, довольный восхищением своего друга, с особенным чувством оглядывал то, что уже столько раз его чаровало. Однако в тоне его голоса и выражении лица присутствовала нежная меланхолия, вызванная воспоминаниями о том, как часто он видел эти сцены, деля восторги с той, которая давно уже попрощалась с ними навеки.

Оставив берег озера, они подымались теперь тропою, которая извивалась по крутому склону, и после часовой прогулки вышли на вершину зеленого холма, выделявшегося среди обступивших его голых скал, как цветок средь шипов. Это место будто создано было для восторгов уединения; оно навевало тихую нежность, столь любезную чувствительной душе, и вызывало в памяти былые печали, смягченные временем и полюбившиеся сердцу благодаря частому к ним обращению. Внизу в расселине рос дикий кустарник, а высокие сосны и кедры, шелестевшие над головой, предлагали меланхолическую и романтичную тень. Тишину нарушал здесь лишь легкий ветерок, проносившийся над деревьями, и одинокие трели птиц, селившихся среди скал.

Отсюда глазу представлялась обширная и величественная панорама Альп, вид которых наполняет душу чувством невыразимого благоговения и как бы подымает ее в вышние сферы. Деревня и замок Ла Люка были со всех сторон окружены горами – мирное прибежище от бурь, собиравшихся над их вершинами. Восторг поглотил все чувства мсье Вернея, и некоторое время он хранил глубокое молчание; наконец, преисполненный восхищения, он повернулся к Ла Люку, собираясь заговорить, и тут увидел, что он стоит поодаль возле простой могильной плиты, над которой склоняла ветви плакучая береза.

Мсье Верней направился к нему, тогда Ла Люк изменил свою позу и пошел навстречу; мсье Верней спросил, что это за могила. Ла Люк, не в силах ответить, указал ему на нее и молча отошел; приблизясь к плите, мсье Верней прочитал следующую надпись:

 
В память Клары Ла Люк
эта плита установлена на том месте,
которое она любила,
в знак любви
ее супруга
 

Теперь мсье Верней понял все и, сочувствуя другу, был огорчен, что приметил этот памятник его горю. Он подошел к Ла Люку, который стоял на вершине холма и созерцал расстилавшийся внизу ландшафт; выглядел он более спокойным, исполненным светлого благочестия и смирения. Ла Люк заметил, что мсье Верней в некотором замешательстве, и тотчас постарался рассеять его смущение.

– Примите как знак моего уважения, – сказал он, – то, что я привел вас на это место. Его никогда не осквернило присутствие тех, кто не способен чувствовать.

Ведь они, пожалуй, осмеяли бы верность такой любви, которая надолго пережила предмет своей страсти и которая в их сердцах давно истаяла бы в пустых развлечениях света. Но я всегда лелею в душе память о женщине, столь добродетельной, что ей отдана вся моя любовь; я лелею эту память как сокровище, к которому мог неизменно возвращаться от каждодневных забот и неприятностей, уверенный, что здесь обрету смягчающее душу, хотя и печальное утешение.

Ла Люк умолк. Мсье Верней выразил ему свое глубокое сочувствие, но он понимал святость печали и потому был краток.

– Одно из самых желанных чаяний жизни вечной, – продолжал Ла Люк, – состоит в том, что мы вновь повстречаем тех, кого любили на земле. И возможно, счастие наше в значительной мере будет заключаться именно в общении с друзьями, очищенном от бренности жизни, с чувствованиями более утонченны ми и с душевными качествами более возвышенными и богатыми. Тогда мы способны будем понять то, что слишком огромно для мысли смертного; понять, возможно, величие того Божества, кое впервые призвало нас к жизни. Такие взгляды на будущее наше существование, друг мой, подымают нас над греховностью сего мира и, мнится мне, в какой-то мере приобщают к той природе, которую мы созерцаем.

И не называйте эти мысли иллюзиями мечтательного ума, – продолжал Ла Люк, – я веровал в их истинность. В одном я убежден: иллюзорны они или нет, надобно лелеять веру в них за то успокоение, какое приносят они сердцу, и благоговеть перед ними за то, как они укрепляют силу духа. Подобные чувства составляют благотворную и существенную часть нашей веры в загробное существование, они утверждают в добродетели и верности принципам.

– Именно так я часто чувствовал и сам, – сказал мсье Верней, – и каждый думающий человек не может не признать этого.

Так беседовали Ла Люк и мсье Верней до тех пор, пока солнце не скрылось. Погруженные в сумерки горы выглядели еще более величественно, самые же высокие вершины Альп все еще освещены были солнцем, создавая поразительный контраст со сгущавшейся темнотой низлежавших пейзажей. Тишина торжественного предвечернего часа навевала задумчивость, и друзья в молчании спускались по лесной тропе и молча шли затем берегом озера.

К их приходу ужин, как обычно, был сервирован в зале, окнами выходившей в сад, где цветы, да будет позволено так выразиться, источали благоухание в благодарность за освежающую росу. Окна обрамлял шиповник и другие душистые кустарники, пышно произраставшие вокруг, – восхитительное естественное украшение. Аделина и Клара любили проводить вечера в этой зале, где они знакомились с начатками астрономии и откуда во всю ширь открывались им просторы небеС. Ла Люк показал им планеты и созвездия, рассказывал о законах, коим они подвластны, и, никогда не пренебрегая случаем к научным наставлениям присоединить и моральные, часто рассуждал о великой Первопричине, природа коей недоступна человеческому разуму.

Нет науки, – говаривал он, – которая бы давала такой простор мысли или так убедительно утверждала в сознании столь возвышенное представление о Божестве, как астрономия. Когда наше воображение пускается в просторы Вселенной и созерцает бесчисленные миры, рассеянные в них, нам остается лишь дивиться и благоговеть. Наша земля видится грудой атомов в бесконечности Вселенной, а человек – песчинкой. И все же какое диво! Человек, чье физическое естество столь мало среди прочих существ, обретает силы, которые раздвигают узкие границы пространства и времени, проникают за пределы его существования, проницают тайные законы природы и способны рассчитать их действие наперед.

О, как блистательно доказывается этим духовное начало нашего существования [100]100
  С. 229. О, как блистательно доказывается этим духовное начало нашего существования. Материалисту следовало бы признать это и устыдиться собственных сомнений/ – Явная перекличка с «Сентиментальным путешествием» Стерна: «Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа; и все книги, которыми материалисты наводнили мир, никогда не убедят меня в противном» (глава «Мария. Мулен»).


[Закрыть]! Материалисту следовало бы признать сие и устыдиться собственных сомнений!

В этом зале сейчас собралось все семейство, и остаток вечера прошел в беседе более общего свойства, к которой присоединилась и Клара, вставляя скромные и рассудительные замечания. Ла Люк научил ее рассуждать и свободно выражать свои мысли; она излагала их с очаровательной простотой, говорившей слушателям, что лишь любовь к знанию, а не суетная болтливость побуждала ее вступить в разговор. Мсье Вернею явно хотелось, чтобы она продолжала высказывать свои мнения, и Клара, заинтересованная темами, которые предлагал он, чуждая аффектации и полная симпатии к его суждениям, отвечала искренне и с воодушевлением. Они разошлись, взаимно расположенные друг к другу.

Мсье Вернею было около тридцати шести лет, у него была мужественная фигура и открытое приятное лицо. Быстрые проницательные глаза, жар которых смягчался благожелательностью, открывали главные свойства его характера: он быстро распознавал, но столь же быстро и прощал человеческую глупость, и хотя никто не чувствовал оскорбление так остро, как он, никто с такой готовностью и не принимал раскаяние противника.

По рождению он был француз. Наследство, недавно им полученное, позволило ему осуществить план, взлелеянный его живым и любознательным умом: осмотреть наиболее примечательные уголки Европы. Особенно чувствителен был он к красотам и великолепию природы. Для человека с таким вкусом Швейцария и примыкавшие к ней места обладали исключительной притягательностью, и увиденное бесконечно превзошло все, что сулило ему пылкое воображение: он смотрел глазами художника и чувствовал вдохновенной душой поэта.

Под кровом Ла Люка он нашел гостеприимство, откровенность и простоту, столь характерные для этих мест; в почтенном владельце замка он обнаружил сильный философский ум в сочетании с благородным человеколюбием, – то была философия, которая учила его владеть своими чувствами, но не противоборствовать им; в Кларе – цветущую красоту и совершенную безыскусность сердца; в Аделине – всю прелесть изящества и грации вместе с талантами, заслуживавшими самой высокой похвалы. В этом семейном портрете доброта мадам Ла Люк также не могла остаться незамеченной или забытой. Бодрый дух и гармония витали в этом замке, но чудеснее всего было то, что благие дела, источником коих было сердце доброго пастыря, распространялись отсюда на все селение, соединяя всех здешних жителей прочными и сердечными узами общественного согласия. Все это вместе делало Лелонкур настоящим раем. Мсье Верней вздохнул при мысли о том, что скоро должен будет его покинуть.

– Мне следовало бы уже оставить свои поиски, – сказал он, – ибо вот оно, место, где мудрость и счастье пребывают вместе.

Приязнь была взаимной: Ла Люку и его семейству очень полюбился мсье Верней, и они с сожалением думали о его предстоявшем отъезде. Все так тепло упрашивали его продлить свое пребывание в замке, и его собственные желания так громко вторили их просьбам, что он принял приглашение. Ла Люк не упускал ни единой возможности развлечь своего гостя, и, так как последний уже через несколько дней свободно владел рукой своей, они не раз удалялись на прогулку в горы. Аделина и Клара, к которой здоровье благодаря лечению мадам Ла Люк вернулось полностью, обычно принимали участие в этих экскурсиях.

Проведя в замке неделю, мсье Верней распрощался с Ла Люком и его семьей; они расстались со взаимным сожалением, и мсье Верней обещал на обратном пути в Женеву непременно завернуть в Лелонкур. При этих его словах Аделина, которая с некоторых пор с тревогой замечала, как слабеет Ла Люк, бросила печальный взгляд на его осунувшееся лицо и помолилась в душе, чтобы он дожил до того дня, когда мсье Верней возвратится.

Только мадам Ла Люк не сожалела об отъезде гостя: она видела, что усилия брата занять мсье Вернея при нынешнем состоянии здоровья вредны для него, и радовалась, что теперь он сможет пожить спокойно.

Однако покой не принес Ла Люку никакого улучшения: накопившаяся за последние дни усталость как будто лишь усиливала недомогание, и вскоре уже все признаки говорили за то, что это была чахотка. Уступая мольбам близких, он съездил в Женеву; там ему рекомендовали подышать целебным воздухом Ниццы [101]101
  С. 231. Ницца – город на Средиземном побережье Франции. В те времена входила в Савойское герцогство; стала французской территорией лишь в 1860 г.


[Закрыть].

Но путь до Ниццы был неблизкий, и, понимая, что его жизнь висит на волоске, он колебался. Ему не хотелось также оставлять свой приход без присмотра на столь длительный срок, какого, вероятно, потребует недуг его. Впрочем, эта причина не удержала бы его от поездки, будь его вера в спасительность климата Ниццы равна вере его докторов.

Прихожане Ла Люка чувствовали, сколь огромное значение имеет для них жизнь его. Это было их общей заботой, и они тотчас доказали как значение для них своего пастыря, так и свое понимание этого, явившись к нему всем скопом просить, чтобы он их покинул. Ла Люк был глубоко тронут этим проявлением привязанности их к себе. Такое доказательство общего уважения, вкупе с мольбами собственного его семейства, а также мысль, что его долг ради их же блага продлить сколь возможно жизнь свою, оказались слишком сильны, чтобы противостоять им, и он принял решение ехать в Италию.

Было постановлено, что Клара и Аделина, здоровье которой, по мнению Ла Люка, нуждалось в перемене климата и обстановки, будут ему сопутствовать в сопровождении верного Питера.

В утро, назначенное для отъезда, у входа в замок собралось великое множество прихожан, чтобы пожелать своему наставнику доброго пути. То была волнующая сцена – они могли больше не свидеться. Наконец, смахнув выступившие на глазах слезы, Ла Люк сказал:

– Доверимся Господу, друзья мои, – Он один властен избавить нас от недугов тела и души. Мы встретимся непременно, если не в этом мире, то в том, лучшем. Будем же вести себя так, чтобы можно было уповать на лучший мир.

Рыдания собравшихся помешали им отвечать. Едва ли во всей деревне нашлась бы пара сухих глаз, поскольку навряд ли хоть один ее обитатель не явился сюда проститься с Ла Люком. Он с каждым попрощался за руку.

Прощайте, друзья мои, – сказал он, – мы еще встретимся.

Дай-то Бог! – в один голос с жаром ответили прихожане.

Ла Люк сел в седло, Клара и Аделина тоже готовы были тронуться в путь, и, в последний раз попрощавшись с мадам Ла Люк, они покинули замок. Прихожане чуть ли не всей деревней провожали их довольно далеко, не желая расставаться с Ла Люком. Он ехал медленно, задержав прощальный взгляд на скромном своем обиталище, где провел так много лет в мире и покое и которое видел, быть может, в последний раз… к глазам его подступили слезы. Однако он сдержал их. Он проезжал мимо знакомых мест, и каждое вызывало в памяти милые сердцу воспоминания. Его взгляд устремился на холм, освященный памятью о его почившей супруге; легкая дымка от утренней росы заволокла его, и Ла Люк испытал разочарование, более глубокое, чем вызвавшая его причина; но те, кому известно по опыту, сколь мила воображению любая мелочь, хотя бы отдаленно связанная с предметом нашей нежности, поймут его. Долгое время вся любовь Ла Люка сосредоточивалась вокруг этого места. В глазах Ла Люка то был памятник, и самый вид его сильней всего остального пробуждал в его душе те нежные чувства, какие относились к главному предмету его сердечной привязанности. В подобных случаях фантазия придает иллюзиям сильного чувства все признаки реальности, и сердце лелеет их с романтической страстью.

Провожавшие его крестьяне отошли уже от деревни на добрую милю и не слушали уговоров вернуться домой. Наконец Ла Люк простился с ними в последний раз и продолжил путь, сопровождаемый их благословениями.

Ла Люк и его небольшая свита ехали не торопясь, погруженные в задумчивое молчание – молчание слишком милой сердцу печали, чтобы спешить с ним расстаться, и они предавались ему, не опасаясь, что оно будет нарушено. Безлюдное величие горного края, по которому они проезжали, и ласковый шепот сосен над головой лишь способствовали этим меланхолическим раздумьям.

Кавалькада продвигалась вперед неутомительными перегонами и после нескольких дней пути среди романтических гор и идиллических долин Пьемонта [102]102
  С. 232. Пьемонт – область на северо-западе Италии; во время действия романа входила в состав Савойского герцогства.


[Закрыть]оказались в богатых окрестностях Ниццы. Веселые и роскошные пейзажи, открывавшиеся перед нашими путешественниками, пока они кружили среди холмов, представлялись им волшебной сказкой, сотворить которую способно лишь воображение поэтов. В то время как изрезанные вершины гор являли собой снежную суровость зимы, сосны, кедры, оливковые деревья и мирты покрывали их склоны весенней зеленью всех оттенков, а апельсиновые, лимонные и цитроновые рощи сбрасывали к их подножию все многоцветье осени. Чем дальше они продвигались, тем разнообразнее становился пейзаж, и наконец из-за расступившихся холмов Аделина на мгновенье поймала взглядом водную гладь Средиземного моря, сливавшуюся на горизонте с голубым безоблачным небом. Никогда раньше она не видела моря, и это мимолетное видение подхлестнуло ее фантазию; она сгорала от нетерпения увидеть его вблизи.

День уже клонился к вечеру, когда путешественники, обогнув крутой выступ альпийской гряды, что венчает собою амфитеатр горных склонов, сбегавших к Ницце, увидели там, внизу, зеленые холмы, тянувшиеся до самого побережья, и город с его древней крепостью, и безбрежный простор Средиземного моря с едва заметными вдали горными контурами острова Корсика. Эта неохватная картина земли и моря, сочетавшая в себе веселое, величественное, ужасное в таком поразительном разнообразии, захватила бы каждого; для Аделины же и для Клары новизна впечатлений и юная восторженность прибавляли к ней еще больше красок. Мягкий целительный воздух, казалось, приветливо приглашал Ла Люка в этот улыбающийся край, а безоблачное небо сулило непреходящее лето. Наконец они оказались внизу, на небольшом плато, где расположился город Ницца; впервые с тех пор, как они выехали из дому, видели они ровную поверхность. Здесь, в лоне гор, где веяли, казалось, лишь западные ветры, защищенная с севера и с востока, природа одновременно дарила все цветы весенней поры и все богатства осени. Дорога, обрамленная миртовыми деревьями, вилась среди апельсиновых, лимонных и бергамотовых рощиц, восхитительный аромат которых смешивался с запахом роз и гвоздик, что цвели под их сенью. Пологие холмы, вздымавшиеся над плато, покрыты были виноградниками, над ними высились кипарисы, оливковые деревья и финиковые пальмы; позади громоздилась долгая череда тех величественных гор, с которых спустились наши путешественники и откуда брала начало речушка Пальон [103]103
  С. 233 …речушка Пальон, питавшаяся снегами горных вершин (…) сбегала в море… – Упоминание почти в тех же выражениях этой речушки находим в «Путешествиях по Франции и Италии» Т. Смоллетга: «…речушка Пальон <…> питающаяся дождями и снегами с гор, омывает стены с запада и впадает в Средиземное море». В действительности река называется Пэллон, в настоящее время она почти полностью забрана в трубу. При описании Ниццы встречаются и другие реминисценции из «Путешествий…» Смоллетта.


[Закрыть], питавшаяся снегами горных вершин; пройдя извилистый путь свой через все плато, она сбегала в море, омыв стены Ниццы. Аделина заметила, однако, что лица крестьян, истощенные и угрюмые, являли печальный контраст лику земли, и горько посетовала на деспотический образ правления, когда щедроты природы, предназначенные для всех, присваивают себе немногие, вынуждая большинство голодать, испытывая танталовы муки посреди изобилия.

Город много терял в глазах путешественников по мере их приближения; его узкие улочки и жалкие домишки весьма мало соответствовали тем ожиданиям, которые, казалось бы, не могли не возникнуть издали при виде его крепостного вала и порта, весело кишевшего судами. Облик гостиницы, где остановился Ла Люк со своими спутницами, также мало способен был смягчить его разочарование; однако, как ни был он удивлен невзрачностью гостиницы в городе, славившемся как спасительное прибежище страждущих, его удивление возросло еще больше, когда он понял, сколь трудно здесь найти меблированные комнаты.

После долгих поисков он нанял наконец помещение на маленькой, но приятной вилле, расположенной в некотором отдалении от города; там был сад и терраса с видом на море; дом отличала также атмосфера чистоты, весьма редко присущая домам Ниццы. Он договорился с джентльменом и леди, хозяевами виллы, что снимет у них комнаты со столом, и стал, таким образом, временным обитателем этого города с восхитительным климатом.

На следующее утро Аделина встала рано, сгорая от нетерпения поскорей испытать то новое и возвышенное чувство, какое вызвал у нее вид моря, и вместе с Кларой отправилась на прогулку к холмам, откуда открывался более широкий обзор. Некоторое время они шли среди высоких, загораживавших горизонт дюн, пока наконец не поднялись на возвышенность, откуда

 
Им улыбались небеса и воды [104]104
  «Им улыбались небеса и воды» – цитата из «Менестреля» Дж. Битти (кн. 1, строка 180).


[Закрыть].
 

Они присели на выступ скалы, затененной горделивыми пальмами, чтобы созерцать на свободе грандиозную картину. Солнце только что встало из моря, и его лучи залили воды светом, осыпав тысячами сверкающих блесток прозрачную дымку, что подымалась на горизонте, и легкими облачками уносили ее прочь, оставляя водные просторы под ними чистыми как кристалл; лишь кое– где виднелись белые гребни волн, бившихся о скалы, и далекие паруса рыбачьих лодок, а совсем далеко – горные кряжи Корсики в прозрачной голубоватой дымке. Клара, налюбовавшись вдоволь, взялась было за карандаш, но тут же в отчаянии отложила его. По узкой романтической горной долине они вернулись домой; теперь, когда душа Аделины уже не была отдана созерцанию грандиозных картин и они, в чуть смягченных красках, проплывали лишь в памяти ее, она стала твердить про себя следующие строки:

Утренняя заря. Сонет

 
Прохладным майским утром, в час рассвета,
Порой влечет меня душистый луг,
Мне дерева кивают в знак привета,
Ручьи звенят, и внятен каждый звук.
 
 
Порой, присев у быстрого потока,
То лилией, очнувшейся от грез,
Любуюсь, то фиалкой синеокой,
То дикой розой в каплях светлых слез.
 
 
Порой, взошедши на обрыв скалистый,
Над бездною морской слежу восход,
Пока Аврора [105]105
  С. 234. Аврора (римск. миф.) – богиня утренней зари.


[Закрыть]кистью золотистой
Румянит ширь необозримых вод.
 
 
О, что за ликованье полнит душу,
Когда за первым проблеском вослед
На небеса, на океан и сушу
Вдруг разом хлынет животворный свет!
 
 
Так первозданный день, младенчески лукавый,
Нам улыбается в лучах грядущей славы*.
 

Ла Люк во время своих прогулок познакомился с несколькими умными и симпатичными людьми, приехавшими, как и он, в Ниццу для поправления здоровья. Вскоре он создал из них небольшой, но приятный кружок, в который вошел и некий француз, чьи мягкие манеры, отмеченные глубокой и вызывающей приязнь печалью, особенно привлекли Ла Люка. Новый знакомец лишь крайне редко говорил о себе либо о тех или иных обстоятельствах, которые позволили бы узнать хоть что-нибудь о его семье, но о всех прочих предметах беседовал с откровенностью и умом. Ла Люк часто приглашал его к себе, однако он всякий раз отклонял приглашение, хотя и в столь мягкой форме, что это не вызывало неудовольствия и лишь убеждало Ла Люка, что отказ этот есть следствие некоего душевного уныния, которое заставляет его чуждаться людей.

Рассказ Ла Люка об этом иностранце возбудил любопытство Клары, а симпатия, которую испытывают друг к другу несчастливые люди, вызвала сострадание Аделины, ибо она не сомневалась в том, что он несчастен. Однажды, когда они возвращались после вечерней прогулки, Ла Люк указал им на своего ново го знакомого и ускорил шаги, чтобы догнать его; в первый момент Аделина последовала за ним, однако деликатность заставила ее остановиться: она знала, как мучительно бывает присутствие посторонних для страдающей души, и не пожелала вторгнуться в его поле зрения ради удовлетворения пустого любопытства. Поэтому она свернула на другую дорожку; впрочем, хотя ее деликатность помешала этой встрече, случай повторился несколько дней спустя, и Ла Люк представил ей незнакомца. Аделина взглянула на него с мягкой улыбкой, но постаралась скрыть чувство сострадания, которое отразилось на ее лице: ей не хотелось дать ему понять, что она заметила, сколь он несчастен.

После этой встречи он более не отклонял приглашений Ла Люка, часто являлся с визитом и нередко сопровождал Аделину и Клару в их прогулках. Ласковые, рассудительные речи последней, по-видимому, благотворно действовали на его душу, и в ее присутствии он беседовал с таким оживлением, какого Ла Люк не замечал в нем в иное время. Сходство вкусов, умная его беседа вызывали у Аделины удовольствие, и это, вместе с состраданием, какое внушала ей его тоска, завоевало ее доверие, так что она беседовала с ним свободно и откровенно, как никогда.