Текст книги "Роман в лесу"

Автор книги: Анна Рэдклиф

– Я презираю ваше мщение, – вскричал Теодор, – и страшусь лишь угрызений совести, но покарать меня таким образом вы не властны, зато ваши пороки обрекут вас на эти терзания.

– Немедленно уведите его и убедитесь, что он крепко связан, – сказал маркиз, – скоро он узнает, как может страдать преступник, имевший дерзость провиниться.

Теодор с воплем «О Аделина, прощай!» силой выведен был из комнаты, Аделина же, которую голос и самый вид Теодора в этот последний миг заставил опомниться от полубеспамятства, упала к ногам маркиза и, рыдая в отчаянии, стала просить его сжалиться над Теодором; однако ее мольбы за соперника, казалось, только разбередили гордость и еще усилили ненависть к нему маркиза. Он призывал возмездие на голову юноши и сыпал проклятьями, слишком ужасными для слуха Аделины; заставив девушку встать, маркиз постарался усмирить ярость, разбушевавшуюся в его сердце при виде Теодора, и вновь обратился к ней с обычными изъявлениями восхищения.

Бедная Аделина, не слушая обращенных к ней слов маркиза, продолжала просить его за несчастного своего возлюбленного, но вдруг испугалась выражения ярости, вновь исказившего лицо маркиза, и, собрав последние силы, вырвалась из его рук и отскочила к двери; однако он схватил девушку за руку прежде, чем она успела добежать до нее, и, не обращая внимания на вопли о помощи, усадил на прежнее место и собрался что-то сказать, как вдруг из коридора послышались голоса, а вслед за тем в комнату вступили хозяин и хозяйка постоялого двора, потревоженные криками Аделины. Маркиз повернулся к ним с самым свирепым видом, спросил, чего им здесь нужно, и тут же, не дожидаясь ответа, приказал им следовать за ним. Они вышли, и в двери щелкнул замок.

Аделина подбежала к окнам, они не были закрыты ставнями и выходили во двор гостиницы. Снаружи все было погружено во тьму и безмолвие. Она стала громко звать на помощь, но никто не появился, окна же оказались слишком высоко, так что ускользнуть отсюда было невозможно. Она металась по комнате в глубочайшем ужасе и отчаянии, то замирала, прислушиваясь, – ей казалось, что она слышит снизу голоса, чью-то ссору, – то вновь ускоряла шаги, движимая тревогой.

В таком состоянии она оставалась около получаса, как вдруг с первого этажа донесся ужасный шум, перешедший поистине в гвалт. Люди бегали по коридорам, то и дело хлопали, открываясь и закрываясь, двери. Аделина опять стала звать кого-нибудь, но ответа не было. Ей тотчас представилось, что Теодор, услышав ее крики, сделал попытку броситься ей на помощь, офицеры же воспрепятствовали этому. Зная их неистовство и жестокость, она вся сжалась от страха за жизнь Теодора.

Снизу доносились яростные голоса мужчин и женский визг; она поняла, что там идет битва, ей показалось даже, что она слышит звон шпаг; образ Теодора, умирающего от руки маркиза, совершенно завладел ее воображением, и ужас неизвестности стал несносен. Она сделала отчаянную попытку взломать дверь и опять звала на помощь; но ее дрожащим рукам не хватало силы, а в доме, по-видимому, все были слишком заняты, чтобы услышать ее. Зато она услышала сквозь сумятицу звуков громкий вскрик, и до нее отчетливо донеслись чьи-то стоны. Ее страхи подтвердились, и она совсем ослабела; без памяти, почти бездыханная, она упала на стоявший у двери стул. Мало-помалу шум угасал, пока не стих вовсе, однако никто не пришел к ней. Вскоре голоса перенеслись во двор, но у нее не было сил пересечь комнату и хотя бы только спросить о том, что ей так важно и так страшно было узнать.

Четверть часа спустя дверь отперли, и вошла хозяйка, смертельно бледная.

– Ради Бога, – взмолилась Аделина, – скажите мне, что случилось? Он ранен? Его убили?

– Не помер он, мамзель, но…

– Так он умирает? Скажите мне, где он?.. Пустите меня к нему.

– Стоп, мамзель, – крикнула хозяйка, – вам велено оставаться здесь. Я пришла только нюхательную соль взять из того вон буфета.

Аделина кинулась к двери, но хозяйка, оттолкнув ее, заперла дверь и спустилась вниз.

Отчаяние совершенно лишило Аделину сил; она сидела недвижимая, едва ли сознавая, что жива, пока ее не заставили вскочить раздавшиеся за дверью шаги; дверь опять отворилась, и в комнату вошли три человека, в которых она узнала слуг маркиза. Она уже пришла в себя настолько, чтобы повторить вопрос, какой задавала хозяйке, однако в ответ услышала, что ей велено выйти с ними и что у дверей ее ждет экипаж. Аделина все же настаивала.

– Скажите мне, жив ли он? – вскричала она наконец.

– Да, мамзель, он жив, но тяжело ранен, и сейчас к нему придет хирург.

Говоря это, они увлекали ее по коридору и, не обращая внимания на ее вопросы и требования сказать, куда ее ведут, спустились по лестнице вниз; там, услыхав ее крики, собралось уже несколько человек, и хозяйка взахлеб им рассказывала о том, что дама – жена только что приехавшего джентльмена, бежавшая со своим любовником, и теперь муж настиг ее; слуги маркиза ее поддержали.

– Это тот самый молодой человек, который только что бился на дуэли, – добавила хозяйка, – вот из-за нее.

Аделина, не обратив внимания на вздорную болтовню, частью из презрения, частью из желания узнать подробности случившегося, лишь повторила свои вопросы, и наконец кто-то все же сказал ей, что джентльмен ужасно ранен. Слуги маркиза стали торопить ее сесть в фаэтон, но Аделина без чувств упала им на руки, и это пробудило сострадание глазевших на нее обывателей настолько, что они, хотя нимало не усомнились в поведанной им истории, все же восстали против попытки усадить ее, бесчувственную, в экипаж.

Наконец ее препроводили в комнату и с помощью должных средств привели в чувство. На этот раз она с такой страстью потребовала рассказать ей о происшедшем, что хозяйка сдалась и поведала ей кое-что о недавней стычке.

– Когда джентльмен, который был болен, услышал ваши крики, мамзель, – рассказывала она, – он словно взбесился, как мне говорили, и уж ничто не могло удержать его. Маркиз – потому как говорят, он маркиз, да вам это лучше знать – был в это время в гостиной с мужем моим и со мной; заслышав шум, он спустился поглядеть, в чем там дело, а как вошел в комнату, где держали капитана, то и увидел, что капитан с сержантом бьется. Капитан-то совсем не в себе был, даром что одна нога цепью прикована и шпаги нету, он изловчился абордажный клинок у сержанта выхватить из ножен, рванулся к маркизу и нанес ему ужасную рану… Тут-то его и схватили…

– Так, значит, это маркиз ранен, – воскликнула Аделина, – а другой джентльмен не пострадал?

– Не пострадал, – отозвалась хозяйка, – да только это ему дорого обойдется, потому как маркиз поклялся, что расправится с ним.

Аделина в первый момент забыла все свои злоключения и все беды, благодарная за то, что на этот час Теодор спасен; она продолжала расспрашивать о нем хозяйку, но тут вошли слуги маркиза и объявили, что больше ждать не могут. Аделина, вновь осознавшая, что ей угрожает, попыталась вызвать сочувствие хозяйки, но та, веря – или делая вид, будто верит, – версии маркиза, осталась совершенно бесчувственна к ее мольбам. Тогда Аделина вновь обратилась к слугам, но все было тщетно: они не желали ни позволить ей еще задержаться на постоялом дворе, ни сказать, куда везут ее, и в присутствии нескольких ротозеев, уже против нее предубежденных после оскорбительного рассказа хозяйки, Аделину поспешно усадили в карету, ее стражи вскочили на лошадей, и скоро вся кавалькада покинула селение.

Так закончилось для Аделины это приключение, начавшееся с надежды не только на безопасность, но и на счастье; приключение, которое не только привязало ее к Теодору, показав его самого наиболее достойным любви ее, но которое в то же время ввергло Аделину в пучину отчаяния, вызванного арестом ее благородного и теперь уже обожаемого возлюбленного, и отдало обоих, его и ее, во власть соперника, взбешенного их презрением, сопротивлением и отсрочкой в осуществлении его планов.

Ни мрак, ни свет, ни злато, ни булат,

Ни хлябь морская, ни могильный хлад

От гнева фурий нас не защитят [78]78
  С. 171. От гнева фурий нас не защитят! – Источник эпиграфа определить не удалось. Фурии (римск. миф.) – богини мщения.


[Закрыть]!

Местный хирург, осмотрев рану маркиза, тотчас предписал ему постельный режим, однако маркиз, как ни страдал от раны, думал только о том, что теряет Аделину, и потому заявил, что, без сомнения, через несколько часов сможет отправиться в путь. В соответствии с этим он отдал приказ держать лошадей наготове, но хирург уже самым настойчивым и даже сердитым тоном возразил, что из-за своего упрямства больной может лишиться жизни; после этого маркиза перенесли все же в спальню, но заботиться о себе он разрешил только своему камердинеру.

Человек этот, доверенное лицо во всех интригах маркиза, был главным исполнителем его умыслов против Аделины, это он привез ее на виллу де Монталя у Фонтенвильского леса. Ему и отдал маркиз последние распоряжения касательно Аделины: предвидя неудобство и небезопасность попытки схватить ее прямо на постоялом дворе, он повелел ему с помощью нескольких слуг незамедлительно увезти девушку в наемном экипаже. Когда камердинер удалился, чтобы исполнить распоряжения господина, последний остался наедине со своими мыслями и неистовством противоречивых страстей.

Упреки и неизменное противодействие Теодора, счастливого возлюбленного Аделины, раздразнили его гордыню и всколыхнули всю его злобу. Он не в состоянии был ни минуты терпеть это противодействие, до некоторой степени оказавшееся успешным, не испытывая жгучей ненависти и негодования такой силы, что лишь перспектива скорого реванша поддерживала его дух.

Когда он узнал о бегстве Аделины, удивление его поначалу могло сравниться лишь с его разочарованием; выместив на домочадцах свое бешенство, он разослал их по всем дорогам в погоню за нею, сам же поспешил в аббатство со слабой надеждой, что, лишенная всякой иной поддержки, она могла вернуться туда. Однако, увидев, что Ла Мотт удивлен не менее его самого и ничего не знает о том, какой путь избрала Аделина, он возвратился на виллу, нетерпеливо желая хоть что-то узнать, и обнаружил, что несколько слуг его уже прибыли, без каких-либо сведений об Аделине; поиски тех, кто вернулся позднее, были столь же бесплодны.

Несколько дней спустя из письма подполковника своего полка он узнал, что Теодор покинул товарищей, его нигде нет и никому не известно, куда он направился. Это сообщение укрепило маркиза в не раз посещавшей его мысли, что Теодор был пособником Аделины и помог ей бежать, – и тут все прочие его страсти отступили перед жаждой мщения; он распорядился немедленно организовать погоню и поимку Теодора; но Теодор тем временем уже был схвачен и арестован.

То, что маркиз решил убрать подальше столь опасного соперника, к тому же извещенного, по всей вероятности, о его замыслах, было следствием ранее подмеченной маркизом взаимной склонности Теодора и Аделины, а также сведениями, полученными от Ла Мотта, который видел их встречу в лесу. Поэтому он объявил Теодору, так добродушно, как только мог, что ему пора присоединиться к своему полку; это взволновало молодого человека лишь постольку, поскольку касалось Аделины, но отнюдь не удивило, так как он загостился на вилле гораздо дольше, чем случалось гостить другим офицерам, которых приглашал маркиз. Теодор в самом деле прекрасно знал характер маркиза и принял его приглашение скорее из нежелания отказом проявить непочтительность, нежели в радостном ожидании удовольствий.

От людей, схвативших Теодора, маркиз получил все необходимые сведения, чтобы преследовать и вернуть Аделину; однако теперь, хотя это и удалось, в его душе бушевали разрушительные бури попранной страсти и всеподавляющей гордыни. Боль, причиняемая раной, была почти забыта из-за боли душевной, и каждый укол ее, казалось, еще усиливал жажду мести, оборачивался новой сердечной мукой. Посреди этих страданий он услышал голос несчастной Аделины, молившей о помощи, но ее крики не возбудили в нем ни жалости, ни раскаяния; вскоре за тем карета укатила, и только теперь, когда он был уверен, что она в его власти, а Теодор повергнут в отчаяние, буря в душе маркиза несколько улеглась.

Теодор действительно испытывал все терзания, какие способна испытывать благородная душа в столь тяжких обстоятельствах; но он, по крайней мере, был избавлен от тех злобных и разрушительных страстей, которые разрывали сердце маркиза и обрекали его возмездию более жестокому, чем любое из тех, какие он мог измыслить для своего противника. Негодование, коего не мог не испытывать Теодор по отношению к маркизу, отступало на второй план по сравнению с его тревогой за Аделину. Его пленение было мучительно, ибо лишало его возможности требовать справедливого и честного удовлетворения; но оно было тем более ужасно, что не позволяло ничего предпринять для спасения той, кого он любил больше жизни.

Когда он услышал стук колес той кареты, что увозила ее, он испытал приступ отчаяния, почти лишивший его рассудка. Даже суровые сердца солдат, которые стерегли его, не остались вовсе безразличны к его горю; они осмелились выразить возмущение поступком маркиза, чтобы утешить тем своего пленника. Только что приехавший врач вошел в комнату как раз во время этого пароксизма отчаяния и, тотчас выразив сострадание, спросил, весьма удивленный, отчего он переведен в помещение, столь для него неподходящее.

Теодор объяснил причину своего отчаяния и нанесенного ему бесчестья – надетых на него кандалов; он заметил, что врач слушает его со вниманием и сочувствием, и захотел рассказать ему обо всем подробнее, поэтому он попросил солдат покинуть комнату; солдаты, согласившись выполнить его просьбу, расположились сторожить за дверью.

После этого Теодор рассказал о последних событиях и о своих отношениях с маркизом. Лафанс слушал его с глубоким сочувствием, лицо его то и дело выражало сильное волнение. Когда Теодор закончил свой рассказ, врач некоторое время задумчиво молчал. Наконец он проговорил:

– Боюсь, ваше положение безнадежно. Характер маркиза слишком ясен, чтобы вызвать к себе любовь или уважение; от такого человека вам нечего ждать, ибо навряд ли существует хоть что-нибудь, чего бы он испугался. Я желал бы помочь вам, будь это в моих силах, но никакой возможности к тому просто не вижу.

– Увы! – сказал Теодор. – Мое положение действительно безнадежно… что же до этого несчастного ангела…

Глухие рыдания прервали его речь, новый приступ отчаяния помешал продолжать. Лафанс успел лишь выразить ему симпатию и посоветовать успокоиться, как вдруг вошел слуга маркиза и объявил, что последний желает немедленно его видеть.

– Я приду к господину маркизу чуть позже, – сказал Лафанс и, постаравшись хоть немного успокоить Теодора, что было, как оказалось, нелегко, пожал ему руку и вышел, пообещав зайти до отъезда.

Он нашел маркиза горящим в лихорадке; пациент весь пылал душою и телом и, пожалуй, был напуган грозившими ему осложнениями от раны сильнее, чем Лафанс ожидал. Беспокойство Лафанса за Теодора тотчас породило план, осуществление коего, он надеялся, даст ему случай помочь молодому человеку. Пощупав пульс и задав маркизу несколько вопросов, он принял самый озабоченный вид; пациент, наблюдавший за каждым изменением его лица, потребовал, чтобы врач все сказал ему без прикрас.

– Сожалею, что вынужден встревожить вас, милорд, но некоторые основания для опасений имеются… Как давно вы получили это ранение?

– О Господи! Так я в опасности! – вскричал маркиз, добавив несколько проклятий в адрес Теодора.

– Да, опасность действительно есть, – ответил врач, – и через несколько часов я могу определить ее степень.

– Через несколько часов, сударь! – перебил его маркиз. – Через несколько часов!

Врач попросил пациента вести себя спокойнее.

– Чудовищно! – завопил маркиз. – Здоровый человек с полнейшим присутствием духа предлагает умирающему сохранять спокойствие!.. Но Теодора за это ждет дыба!

– Вы неправильно меня поняли, сэр, – возразил врач. – Если бы я полагал, что вы умираете или что смерть очень близка, я не говорил бы так с вами. Но из-за некоторых осложнений мне необходимо знать, как давно вы были ранены.

Страх маркиза несколько поутих, и он подробно описал свою схватку с Теодором, представив дело так, что он был всего лишь втянут в нее, сам же вел себя в высшей степени справедливо и гуманно. Врач выслушал его рассказ с крайней холодностью и никак не прокомментировал его, только сказал маркизу, что пропишет ему лекарство, которое следует принять незамедлительно.

Маркиз, опять встревоженный его мрачным видом, попросил сказать откровенно, грозит ли ему непосредственная опасность. Врач колебался, и волнение маркиза еще усилилось.

– Мне необходимо знать мое истинное положение, – воскликнул он. Тогда врач сказал ему, что если у него есть неупорядоченные земные дела, лучше уладить их безотлагательно, ибо невозможно предвидеть, как разовьются события.

Затем он переменил тему и сказал, что посетил только что молодого офицера, находящегося под арестом, и надеется, что его не увезут сейчас отсюда, так как это было бы опасно для его жизни. Маркиз издал ужасное проклятье и, обвинив Теодора в том, что из-за него оказался в таком положении, объявил, что его увезут отсюда под стражей не далее как этой ночью. Врач рискнул возразить ему, назвав такое решение жестоким, и, стараясь пробудить в маркизе гуманность, горячо вступился за Теодора. Но все эти увещевания и аргументы лишь укрепили гнев маркиза, приоткрыв последнему, на чьей стороне врач, и вновь разожгли его бешенство.

Лафанс в конце концов удалился, разочарованный, пообещав по просьбе маркиза не покидать гостиницы. Он надеялся, преувеличивая опасность, что-то выиграть этим для Аделины и Теодора, но его затея имела обратное действие, ибо страх смерти, столь ужасной для преступной души маркиза, вместо того чтобы пробудить чувство милосердия, лишь усилил его жажду мщения тому, из-за кого он оказался в такой ситуации. И он решил препроводить Аделину в такое место, чтобы Теодор, даже если бы ему удалось случайно спастись, никогда бы не получил ее; тем самым он, по крайней мере, обеспечивал себе возможность отомстить. При этом он знал: как только Теодора благополучно доставят в полк, он будет обречен – даже если за попытку дезертировать его оправдают, он будет осужден за оскорбление, нанесенное старшему по званию офицеру.

Врач возвратился в комнату, где содержали под стражей Теодора. Пароксизм горя перешел теперь в глубокое отчаяние, еще более ужасное, чем недавнее его возбуждение. Караульщик по просьбе Теодора вышел из комнаты, и доктор частично пересказал узнику беседу с маркизом. Теодор его поблагодарил и сказал, что больше не питает надежды. За себя он почти не страшился – он страдал за близких своих и за Аделину. Он спросил, по какой дороге ее увезли, и, хотя не надеялся как-то использовать эти сведения, попросил врача помочь ему узнать это; однако хозяин и хозяйка гостиницы ничего знать не знали – либо делали вид, – расспрашивать же кого-то еще было бессмысленно.

Вошел сержант и объявил, что по приказанию маркиза Теодору надлежит немедленно отправиться в путь; последний выслушал это бесстрастно, но врач не удержался от изъявления протеста по поводу подобной спешки и своих опасений за вероятные последствия. У Теодора едва хватило времени выразить благодарность этому бесценному другу за его доброту, как в комнату вошли солдаты, чтобы препроводить его к ожидавшей во дворе карете. Прощаясь с врачом, он вложил ему в руку свой кошелек и, круто повернувшись, сказал солдатам, что готов в путь; однако врач остановил его и отказался от подарка с такой теплотой, что Теодору пришлось согласиться; он крепко пожал руку своему новому другу и, не в силах выговорить ни слова, быстро вышел. Вся группа тотчас умчалась, и на долю несчастного Теодора остались лишь воспоминания о былых надеждах и страданиях, тревога за судьбу Аделины, размышления о нынешних его несчастьях и горькие предчувствия испытаний, уготованных ему в будущем. Для себя он действительно не ждал уже ничего, кроме гибели, и от полного отчаяния его спасала только робкая надежда, что та, кого он любил больше себя самого, быть может, еще изведает счастье, о каком для себя уже не смел и мечтать.

 
И хватит духу у тебя? А помнишь,
Как мучился ты головною болью
И лоб тебе я повязал платком
(То был мой самый лучший; мне его
Принцесса вышила), и я обратно
Его не взял? Я голову тебе
Держал всю ночь; как верно служат часу
Минуты быстрые, так я старался,
Чтоб время для тебя текло быстрей [79]79
  С. 176. И хватит духу у тебя? – Оба эпиграфа взяты из исторической хроники Шекспира «Король Иоанн» (акт IV, сц. 1 и акт III, сц. 2).


[Закрыть].
 

«Король Иоанн»

 
Но если б
Железным языком из пасти медной
Тревожил колокол полночный сон;
Но если б мы на кладбище стояли
И гнулся ты под бременем скорбей;
Но если бы угрюмый дух унынья
В тебе сгущал, отяжеляя, кровь,
Тогда, хоть день уставился на нас
Наседкой, бодрствующей над птенцами,
Я помыслы свои тебе излил бы.
 

«Король Иоанн»

Тем временем несчастная Аделина с короткими остановками ехала всю ночь. От горя, тоски, отчаяния и ужаса душа ее была в таком смятении, что это не позволяло девушке обдумать свое положение. Слуга маркиза, плюхнувшись в фаэтон рядом с нею, поначалу склонен был поболтать, но она сидела отстраненная, и вскоре он умолк, предоставив ее собственным терзаниям. Они ехали по темным узким проселкам и едва заметным колеям; карета мчалась так быстро, как только позволяла ночная тьма. Когда занялся рассвет, Аделина увидела, что они приближаются к окраине леса, и снова спросила, куда ее везут. Слуга ответил, что говорить про это ему не велено, но скоро она увидит сама. Аделина, которая до сих пор считала, что ее везут на виллу, теперь начала в том сомневаться, а так как любое другое место представлялось ей менее страшным, ее отчаяние немного унялось, и она думала только о Теодоре, который, как она знала, стал жертвою злобы и мести.

Наконец они достигли леса, и тут Аделине показалось, что ее везут в аббатство; хотя она и не помнила мест, по которым они проезжали, было вполне вероятно, что это все-таки именно Фонтенвильский лес – ведь он был слишком велик, чтобы она могла обойти его весь во время своих прежних прогулок. Эта догадка вызвала ужас не меньший, чем прежние подозрения о том, что ее везут на виллу, ибо в аббатстве она точно так же была бы во власти маркиза, и не только его, но и жестокого ее врага – Ла Мотта. Вся душа ее восставала против этой картины, рисуемой воображением, и, пока карета поспешала под сенью деревьев, она жадно искала взглядом какие-либо приметы, которые бы подтвердили или рассеяли ее догадку. Всматриваться пришлось недолго, ибо сквозь просвет в лесной чаще она увидела вдали башни аббатства. «Значит, я в самом деле погибла», – сказала она себе и залилась слезами.

Вскоре они выехали на поляну и увидели Питера, бежавшего отворить ворота, перед которыми остановилась карета. Увидев Аделину, он в первый миг оторопел, потом хотел сказать что-то, но экипаж уже катил к аббатству, а на пороге показался сам Ла Мотт. Когда он подошел, чтобы помочь ей выйти из кареты, Аделина задрожала всем телом. С великим трудом она удержалась на ногах и несколько мгновений не видела лица его и не слышала его голоса. Он предложил ей руку, чтобы вести в аббатство, которую она сперва отвергла, но, сделав несколько неверных шагов, вынуждена была принять. Они вступили в сводчатую залу, и она, упав в кресло, разрыдалась, тем несколько облегчив душу. Некоторое время Ла Мотт не нарушал молчания, но, явно взволнованный, ходил по комнате взад-вперед. Когда Аделина достаточно пришла в себя, чтобы замечать окружающее, она взглянула ему в лицо и по нему прочитала смятение его души; он же тем временем собирался с духом, чтобы проявить твердость, против которой восставали все его лучшие чувства.

Ла Мотт взял ее за руку, с тем чтобы увести из этого помещения, но она остановилась и с мужеством отчаяния попыталась пробудить в нем жалость и умолить спасти ее. Ла Мотт не дал ей договорить.

– Это не в моей власти, – сказал он взволнованно. – Я не хозяин ни себе самому, ни моим поступкам, и больше ни о чем меня не спрашивайте… вам достаточно знать, что я жалею вас; большего сделать я не могу.

Он не дал ей времени ответить и, взяв за руку, повел к башенной лестнице, а затем – в комнату, которую она занимала прежде.

– Здесь вам надлежит оставаться, – сказал он, – в заточении, что мне нежелательно, пожалуй, не в меньшей степени, чем вам. Я хочу сделать его по возможности легким и уже распорядился, чтобы вам принесли книги.

Аделина хотела заговорить, но он поспешно покинул комнату, явно пристыженный взятой на себя ролью и не желая быть свидетелем ее слез. Она услышала, как в двери щелкнул замок, и, посмотрев на окна, убедилась, что они задраены. Заперта оказалась и дверь в смежную комнату. Все эти предосторожности были для нее тяжким ударом, и она, давно уже потеряв надежду, погрузилась в полнейшее отчаяние. Когда же пролитые ею слезы принесли некоторое облегчение и рассудок мог уже отвлечься от самых насущных забот, она возблагодарила небо за полное уединение, ей дозволенное, – оно избавляло ее от мучительных свиданий с мсье и мадам Ла Мотт; теперь она предалась ничем не сдерживаемому горю, и как ни были гнетущи ее мысли, все ж они были предпочтительнее тех мучений, когда душа, растревоженная заботами и страхом, вынуждена сохранять видимость спокойствия.

Примерно четверть часа спустя дверь отперли, и вошла Аннетт с завтраком и книгами. Она выразила удовольствие, что вновь видит Аделину, но явно опасалась вступать в разговор, зная, вероятно, что это противно приказанию Ла Мотта, который, как она сказала, дожидался ее внизу у лестницы. Когда Аннетт ушла, Аделина немножко перекусила, что было поистине необходимо, ибо с тех пор, как она покинула сельскую гостиничку, у нее не было во рту ни крошки. С удовольствием, хотя и не удивившись, она приняла к сведению, что мадам Ла Мотт так и не появилась; несомненно, она избегала Аделину, мучимая совестью за немилосердное свое поведение с нею; на ее совесть и уповала девушка, допуская, что она, быть может, все же не была к ней совершенно враждебна. Она вспоминала слова Ла Мотта: «Я не хозяин ни себе самому, ни моим поступкам», – и, хотя они не сулили ни малейшей надежды, все же испытала некоторое утешение – как ни ничтожно оно было – при мысли, что он жалеет ее. Так она просидела довольно долго, размышляя и теряясь в догадках, пока взволнованная душа не потребовала наконец отдыха, и она отошла ко сну.

Аделина мирно проспала несколько часов и проснулась отдохнувшей и уравновешенной. Чтобы продлить этот эфемерный покой и тем помешать вторжению горьких своих мыслей, она стала просматривать книги, присланные ей Ла Моттом. Она обнаружила среди них и те, которые в более счастливые времена ободряли ее и занимали. Сейчас они воздействовали на нее не столь сильно, но все же на время притупляли мысли о собственных горестях.

Однако лекарство забвения для раненой души было лишь кратковременным благом; появление Ла Мотта развеяло иллюзорный мир книжных страниц и вернуло ее к действительности. Он принес ей еду и, поставив на стол, вышел, не произнеся ни слова. Аделина попыталась вновь погрузиться в чтение, но его приход разрушил чары; горькие мысли опять осаждали ее мозг и принесли с собой образ Теодора… Теодора, потерянного для нее навсегда!

Меж тем Ла Мотт испытывал все муки, какие только способна причинить совесть, не окончательно ожесточившаяся во зле. Страсти вовлекли его в беспутный образ жизни, а беспутство повело к пороку [80]80
  С. 178. Страсти вовлекли его в беспутный образ жизни, а беспутство привело к пороку… – Отрицательные герои Рэдклифф не инфернальные злодеи: автор всегда указывает на причины, приведшие их к преступлению. Они единообразны: потворство страстям, стремление к бесконтрольному наслаждению жизнью.


[Закрыть]; но, перешагнув однажды рубеж бесчестья, он последовал дальше ускоренным шагом и теперь видел себя пособником негодяя и предателем невинной девушки, чьим покровителем должен бы был стать, как того требовали справедливость и гуманность. Он презирал этот свой образ, чурался его, но исправить его уродство можно было лишь поступком, слишком благородным и отважным для погрязшей в пороке души. Он видел опасный лабиринт, куда его увлекали, и словно впервые осознал умножение вины своей. Слабый человек, он воображал, что сможет выбраться из этого лабиринта, лишь совершив еще одно преступление. Вместо того, чтобы изыскать способ, как уберечь Аделину от гибели, а себя – от пособничества в этом подлом деле, он лишь тщился убаюкать муки совести и уверить себя в том, что вынужден следовать и далее по тому пути, на который вступил. Он знал, что находится во власти маркиза, и боялся этой власти больше, чем неотвратимого, хотя и отдаленного наказания, кое ожидает нас за грехи наши. Честь Аделины и покой собственной совести он согласился променять на несколько лет жалкой жизни.

Ла Мотт и не подозревал о том, что маркиз был болен, иначе сообразил бы, что у него есть шанс избежать жестокого возмездия ценою, не столь чудовищной, как бесчестье, и, возможно, попытался бы бегством спасти Аделину и себя. Но маркиз предусмотрел такую возможность и наказал своим слугам ни в коем случае не поминать обстоятельства, его задержавшие; он велел сообщить Ла Мотту, что прибудет в аббатство несколькими днями позже, и распорядился, чтобы слуга ждал его там. Он полагал, что у Аделины не будет ни желания, ни возможности заговорить о его болезни, и Ла Мотт, таким образом, даже не подозревал о том единственном, что могло бы уберечь его от дальнейших прегрешений, а Аделину от страданий.

С крайней неохотой Ла Мотт рассказал жене своей (еще до похищения Аделины) о поступке, который поставил его в зависимость от воли маркиза, но его отчасти уже выдало смятенное состояние духа. Часто во сне он бормотал несвязные фразы и часто просыпался с отчаянным вскриком, зовя Аделину. Эти проявления смятенного рассудка тревожили и пугали мадам Ла Мотт, которая бодрствовала, пока он спал, и из оброненных им слов смутно поняла наконец, каковы притязания маркиза.

Она намекнула Ла Мотту о своих подозрениях, и он побранил ее за то, что она занимает себя подобными мыслями, но тем не только не успокоил, но лишь усилил ее страх за Аделину, страх, который вскоре стал еще определеннее из-за поведения маркиза. В ночь, когда он остался в аббатстве, ей пришла в голову мысль, что, каков бы ни был план действий, он обсуждается именно теперь, и тревога за Аделину заставила ее унизиться до того, что в иных обстоятельствах заслуживало бы осуждения. Выйдя из своих покоев, она спряталась в комнате, смежной с той, в которой оставила маркиза и мужа, и стала слушать. Разговор, как она и ожидала, вскоре свернул на предмет ее беспокойства, и ей полностью открылось все, что они замышляли. Безумно испуганная за Аделину и потрясенная преступной слабостью мужа, она некоторое время не способна была ни думать, ни решать, что делать дальше. Она знала, что ее муж чрезвычайно обязан маркизу, в чьих владениях нашел возможность укрыться от мира, и что последний мог выдать его врагам. Она полагала также, что маркиз, будучи спровоцирован, вполне способен сделать это, но все же думала, что Ла Мотт в таком случае мог найти какой-нибудь способ ублажить маркиза, не подвергая себя бесчестью. Пообдумав все, она несколько успокоилась и вернулась в свою комнату, куда вскоре пришел и Ла Мотт. Однако она была не в том состоянии, чтобы выдержать его раздражительность или протест, ожидать которых у нее были все основания, как только она упомянула бы о причине своего беспокойства; поэтому она решила отложить разговор до утра.