Текст книги "Роман в лесу"

Автор книги: Анна Рэдклиф

Приставы вступили в комнату и схватили Ла Мотта, которого ужас лишил всякой способности к сопротивлению, если бы сопротивление и могло ему пойти на пользу; в сумятице мыслей он сообщил маркизу, что Аделина отправилась в Лион. Впрочем, заявление это слишком запоздало, чтобы помочь ему; хотя маркиз и ухватился за предоставившуюся ему возможность, но обвинение уже прозвучало, и Ла Мотт, страдая от сознания, что подверг опасности Аделину, ничем не облегчив своей участи, молча подчинился своей судьбе. Едва дав ему время собрать то немногое, что он мог захватить с собой, приставы вывели его из аббатства; однако маркиз, приняв во внимание крайнее отчаяние мадам Ла Мотт, приказал одному из своих слуг привести карету из Обуана, чтобы она могла последовать за мужем.

Тем временем маркиз, осведомленный о том, куда направилась Аделина, послал своего доверенного камердинера разузнать, где она укрылась, и незамедлительно вернуться с известиями на виллу.

В полном отчаянии Ла Мотт и его жена покинули Фонтенвильский лес, который в течение стольких месяцев служил им убежищем, и вновь окунулись в суетный мир, где правосудие встретит Ла Мотта своим карающим мечом. Они вступили в лес, найдя в нем пристанище, оказавшееся необходимым из-за прежних преступлений Ла Мотта, и на какое-то время обрели здесь покой, коего искали; но вскоре были совершены другие проступки, ибо даже в столь уединенном месте случаются иной раз искушения, и жизнь Ла Мотта, уже достаточно отмеченная наказанием греховности, ныне явила другую часть великой истины, гласящей: «Где есть вина – душе не знать покоя» [87]87
  С. 201. «Где есть вина, душе не знать покоя» – возможно, реминисценция из стихотворения «Сова» Майкла Дрейтона (1563–1631): «A guiltie Conscience feeles continual feare».


[Закрыть].

 
Гряди же, сцен ужасных череда!
Покой могильный, снизойди к нам в души! [88]88
  С. 202. Покой могильный, снизойди к нам в души! – Эпиграф взят из поэмы «Менестрель» (кн. 2, строки 82–83) шотландского поэта Джеймса Битти (1735–1803), оказавшего влияние не только на творчество Рэдклифф, но и таких поэтов, как Роберт Берне и Вальтер Скотт. Поэма «Менестрель», оставшаяся неоконченной (кн. 1 – 1771, кн. 2 – 1774), повествует о духовном совершенствовании лирического героя под влиянием природы.


[Закрыть]
 

Битти

Между тем Аделина и Питер продолжали свой путь без каких-либо происшествий и вышли на берег в Савойе, где Питер посадил Аделину на лошадь, а сам зашагал с нею рядом. Когда он увидел родные горы, его восторженным восклицаниям не было конца, и он то и дело спрашивал Аделину, приходилось ли ей когда-нибудь видеть такие холмы во Франции.

– Нет, нет, – говорил он, – для Франции тамошние холмы очень даже хороши, да только их и помянуть-то нельзя рядом с нашими.

Аделина, восхищенно оглядывая потрясающие грандиозные пейзажи, с самой искренней теплотой соглашалась с утверждениями Питера, что еще больше вдохновляло его, и он с жаром продолжал распространяться о преимуществах своего отечества; при этом он совершенно забывал о его недостатках и, несмотря на то, что отдал свои последние су крестьянским детишкам, босиком бежавшим рядом с лошадью, говорил только о счастье и довольстве здешних жителей.

Его родная деревенька и в самом деле выделялась на общем фоне страны и обычных последствий деспотического правления; это было процветающее, здоровое и счастливое селение, обязанное всеми этими достоинствами главным образом благодеяниям своего духовного пастыря.

Аделина была измучена долгими испытаниями, тревогами и усталостью, она мечтала о том, чтобы их путешествие наконец завершилось, и то и дело обращалась с этим к Питеру. Она ослабела и пала духом. Мрачное величие ландшафта, еще недавно вызывавшее восхищение, теперь повергало ее в ужас; она трепетала от шума горных потоков, ревевших среди каменистых утесов и с грохотом низвергавшихся в долину, пугалась скал, то нависавших над дорогой, то крутым обрывом уходивших вниз. Как она ни устала, все же временами сходила с лошади и шла пешком по крутой каменистой дороге, страшась ехать по ней верхом.

День уже шел к концу, когда они дотащились до маленькой деревушки у подножия Савойских Альп; солнце во всем своем вечернем великолепии опускалось за горные вершины, искоса осветив прощальным взглядом пейзаж, столь мягкий и умиротворяющий, что Аделина, как ни была утомлена, не удержалась от восторженного возгласа.

И тут же ее внимание привлекло романтическое расположение деревни. Она лежала у подножия нескольких величественных гор, цепью охватывавших озеро, чуть отступив от него, и леса, сбегавшие вниз от вершин, как бы заключали селенье в объятия. Озеро, не тревожимое даже легчайшим ветерком, отражало все оттенки пурпура и золота, расцветивших горизонт по краям, и с каждой секундой все глубже погружалось в сумерки.

Завидев свою деревню, Питер радостно воскликнул:

– Слава Тебе, Господи! Мы почти дома, ненаглядное мое родное гнездо!

И точь-в-точь такое, как двадцать лет назад, те же старые деревья вокруг нашего домика – вон он, под той большущей скалой. Здесь помер дорогой мой батюшка, мамзель. Молю Всевышнего, чтобы жива была моя сестрица, очень уж давно я ее не видел.

С печальной приязнью слушала Аделина безыскусные излияния Питера, который, вновь видя сцены минувших дней, казалось, переживал их заново. Они все ближе подъезжали к деревне, и Питер то и дело показывал Аделине разные местечки, сбереженные его памятью.

– А вон там, мамзель, замок нашего доброго пастыря, видите тот белый дом, над которым дымок курится, вон он стоит на берегу озера. Жив ли еще его хозяин? Он был не стар, когда я покинул деревню, а уж как его у нас любили!..

Ну да ведь смерть никого не щадит.

К этому времени они уже въезжали в деревню, необычайно чистенькую, хотя и не сулившую особых удобств. Питер не сделал и десяти шагов, как с ним уже здоровался кто-то из старых знакомых, долго тряс ему руку и, кажется, никак не хотел с ним расстаться. Питер спросил про сестру и узнал, что она жива и благополучна. Чем дальше они продвигались, тем больше старых друзей Питера собиралось вокруг, так что Аделине промедление было уже в тягость. Многие из тех, кого Питер оставил в расцвете сил, теперь согнулись под бременем лет, тогда как их сыновья и дочери, которых он помнил веселыми несмышленышами, ныне выросли и расцвели юной красой. Наконец они добрались до небольшого сельского домика и были встречены сестрой Питера, которая, уже прослышав о возвращении брата, выбежала к нему с неподдельной радостью.

При виде Аделины она удивилась, но тотчас помогла ей сойти с лошади и ввела в свой маленький, но аккуратный домик, тепло приняв ее с той готовностью и добротой, какие не посрамили бы и тех, кто обитает в лучших условиях. Аделина попросила разрешения переговорить с хозяйкой наедине, так как в комнату набились друзья Питера, и, рассказав ей о своих обстоятельствах то, что в этой ситуации было необходимо, спросила, не согласится ли она предоставить ей в своем доме пристанище.

– Ну конечно, мамзель – сказала добрая женщина, – жилье-то наше скромное, да уж какое есть, так что будьте как дома. Но вы вроде как больны, мамзель? Чего вам подать?

Аделина, так долго боровшаяся с усталостью и слабостью, теперь совсем сникла. Она сказала, что в самом деле больна, но надеется, что отдых восстановит ее силы, и попросила приготовить ей постель. Добрая женщина тотчас вышла и, вскоре вернувшись, отвела гостью в крохотную пристройку, и Аделина наконец легла в постель, единственным достоинством которой была ее чистота.

Однако, несмотря на усталость, Аделине никак не удавалось уснуть, и воображение упорно возвращало ее к минувшим событиям, либо рисовало мрачные и безрадостные видения будущего.

Различие между собственным ее положением и положением тех, кто был воспитан так же, как она, глубоко уязвляло ее, и она горько плакала. «У них, – говорила она себе, – есть друзья и родные, которые делают все, чтобы избавить их не только от неприятностей, но даже просто от огорчений; тревожатся не только за их сегодняшнее благополучие, но также за их виды на будущее, заботятся даже о том, чтобы они как-нибудь сами не причинили себе вреда. У меня же за всю мою жизнь никогда не было друга, меня постоянно окружали враги, и почти постоянно подстерегала опасность и всяческие бедствия. Но не для того ведь я родилась на свет, чтобы весь свой век быть несчастной! Придет же время, когда… – Она подумала было о том, что, может, и она когда-нибудь еще будет счастлива… Но тут же вспомнила об отчаянном положении Теодора. – Нет, – сказала она, – мне не суждено и надеяться обрести душевный покой».

Наутро спозаранку пришла к ней добрая женщина, ее приютившая, чтобы справиться, отдохнула ли она, и обнаружила, что Аделина почти не спала и чувствует себя хуже, чем накануне. Тяжкое душевное беспокойство усугубило симптомы начинавшейся лихорадки, и в течение дня состояние ее все ухудшалось, становясь весьма опасным. Сама Аделина смотрела на это спокойно, целиком предавшись Божьей воле и чувствуя, что ей почти не о чем жалеть в этой жизни. Ее добрая хозяйка делала все возможное, чтобы помочь ей, а так как ни доктора, ни аптекаря в деревеньке не было, то и некому было лишить природу ни одного из ее преимуществ. Несмотря на это, болезнь быстро развивалась, и на третий день у Аделины случился приступ горячки, после которого она впала в беспамятство.

Аделина не знала, как долго оставалась в этом плачевном состоянии, но, когда сознание к ней вернулось, она обнаружила, что находится в помещении, совсем не похожем на то, какое ей помнилось. Комната была просторная и, можно сказать, красивая, кровать же и все вокруг отмечено было стилем изящной простоты.

Несколько минут она лежала, ошеломленная, стараясь собраться с мыслями, что-либо припомнить и почти страшась пошевельнуться, чтобы прелестная картина вдруг не исчезла.

Наконец она решилась подняться и вдруг услышала совсем рядом ласковый голос, занавески по одну сторону кровати мягко раздвинулись, и глазам ее предстала прекрасная девушка. Девушка наклонилась над кроватью и с улыбкой, сочетавшей нежность и радость, спросила больную, как она себя чувствует. Аделина молча с восторгом смотрела на самое прелестное девичье личико, какое ей доводилось когда-либо видеть; выражение невинности, вместе с пылкостью чувств и изяществом, было окрашено простодушием.

Наконец Аделина собралась с силами настолько, чтобы поблагодарить прекрасную незнакомку и в свою очередь спросить, кому она обязана благодарностью и где сейчас находится. Обворожительная девушка сжала ей руку.

– Это мы должны благодарить вас, – сказала она. – О, как я рада, что вы пришли в себя. – И, не сказав больше ни слова, она бросилась к двери и исчезла.

Несколько минут спустя она вернулась с пожилой дамой, которая с ласковым выражением лица подошла к кровати и осведомилась о состоянии Аделины, на что последняя ответила, насколько позволило ей волнение, и еще раз спросила, кому столь много обязана.

– Вы все узнаете несколько позднее, – ответила пожилая дама, – пока же знайте одно: вы находитесь среди тех, кто сочтет свои заботы оплаченными сверх меры уже тем, что вы поправитесь; так что делайте для этого все возможное и старайтесь быть поспокойнее.

Аделина ответила ей благодарной улыбкой и склонила голову в знак согласия. Почтенная дама вышла, чтобы приготовить лекарство; когда Аделина выпила микстуру, занавески над ее ложем были вновь задернуты, и ей предоставили полный покой. Однако одолевавшие ее мысли не позволили этим воспользоваться. Она вспомнила прошлое, сравнила его с настоящим, и контраст потряс ее до глубины души. Столь внезапные перемены мы видим часто во сне, мгновенно и неведомо как переходя от горя и отчаяния к покою и наслаждению.

И все же она думала о будущем с боязливым трепетом, который грозил задержать ее выздоровление и который она, памятуя наставления своих милосердных покровительниц, старалась подавить. Знай она лучше, в чьем доме сейчас оказалась, ее тревога за себя должна была бы в значительной мере рассеяться, ибо Ла Люк, владелец этого маленького замка, был одною их тех редких натур, на кого страдалец никогда не взирает напрасно и чья природная доброта, подкрепленная принципами, проявляет себя неукоснительно и скромно. Следующая небольшая зарисовка его домашней жизни, семейного уклада и образа мыслей полнее проиллюстрирует его характер: она списана с его жизни, и ее точность, надеемся, послужит вознаграждением за ее длину.

 
Семейство Ла ЛюкСказал же Гендель, что напрасно дан
Глупцу – души божественный орган:
Чрезмерным ликованьем или гневом
Он сам порой вредит своим напевам.
 
 
Творец разумный, Гендель говорил,
Смиряет страсть и умеряет пыл
Во имя звуков соразмерно стройных,
В своем согласье мастера достойных,
 
 
Не резких иль басистых чересчур, —
Таких, чтоб у возвышенных натур
Подобьем величавого хорала
В ответ музыка в сердце заиграла [89]89
  С. 206. Котторн. – В стихотворении слегка перефразированы строки из эссе Джеймса Котторна «Жизнь представляется нам несчастной, потому что мы не умеем ею пользоваться».


[Закрыть].
 

Дж. Котторн

В деревне Лелонкур, примечательной своим живописным местоположением у подножия Савойских Альп, жил Арно Ла Люк, священнослужитель, отпрыск старинного французского рода, чьи пошатнувшиеся обстоятельства заставили его представителей удалиться в Швейцарию в те годы, когда жестокость социальных волнений редко щадила побежденных. Он был священником своего селения, равно любимый за христианское благочестие и щедрость, как и уважаемый за достоинство и высоту помыслов истинного философа. Он исповедовал естественную философию, философию природы, руководствуемой здравым смыслом: он презирал жаргон новейших школ и пышную вздорность систем, кои поражают учеников своих, не просвещая, и ведут за собой, не убеждая [90]90
  Он исповедовал естественную философию… – «Естественная философия» Ла Люка живо напоминает «естественную религию» французского Просвещения, а сам персонаж – савойского викария из трактата Ж.-Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании», который под названием «Эмиль и Софи, или Новая система воспитания» был опубликован в английском переводе в 1762 г.


[Закрыть].

Он обладал проницательным умом, широкими взглядами, и его воззрения, как философские так и религиозные, были просты, разумны и возвышенны. Его прихожане смотрели на него, как на отца; в то время как наставления его укрепляли их души, его личный пример находил отзвук в их сердце.

Будучи еще совсем молодым, Ла Люк потерял жену свою [91]91
  …Ла Люк потерял жену свою… – Эта деталь указывает на то, что Ла Люк был протестантским, а не католическим священником, что было нехарактерно для Савойского герцогства.


[Закрыть], которую нежно любил; это событие наложило на его характер отпечаток мягкой и располагающей к нему печали, не утраченный и позднее, когда время смягчило воспоминание о потере. Философия закалила, но не ужесточила его сердце; она помогла ему не столько противостоять горю, сколько устоять под его гнетом.

Собственные беды научили его с особым состраданием относиться к несчастьям ближних. Приход его давал немного прибытка, а то, что досталось ему от разделенных и усеченных имений его предков, не слишком увеличивало его доходы; но, хотя он не всегда мог облегчить нужды бедствующих, его ласковое сочувствие и благочестивая беседа обыкновенно вселяли покой в страждущую душу. В этих случаях светлые и возвышенные движения его сердца часто побуждали его говорить о том, что сластолюбец, испытай он хотя бы однажды подобные чувства, никогда впредь не отказался бы «от роскоши добродеяния».

– Неведение того, что есть истинное наслаждение, – говаривал он, – ведет к греху чаще, чем искус приобщения к пороку.

Ла Люк имел сына и дочь; они были слишком малы, когда умерла их мать, чтобы оплакивать потерю. Он любил их с особенной нежностью, видя в них детей той, по ком он не переставал горевать, и долгие годы единственным его развлечением было наблюдать, как расцветают их юные души, и направлять их на путь добродетели. В сердце его жила глубокая и безмолвная печаль, он никогда никому не жаловался и лишь очень редко поминал вслух жену свою. Его горе было слишком свято, оно чуждалось посторонних глаз. Он часто уходил в горы, в самые уединенные места, и среди величественных грандиозных скал погружался в воспоминания о минувшем и позволял себе безоглядно предаваться своему горю. Возвращаясь после этих маленьких походов, он бывал неизменно покоен и умиротворен; светлая гармония, почти равнозначная счастью, заполняла его душу, и вся его повадка была еще более благожелательна, чем обычно. Он смотрел на детей своих, любовно целовал их, и временами на глаза его набегала слеза, но то была слеза нежной грусти, к которой не имели отношения горькие думы, она была любезна его сердцу.

Когда умерла его жена, Ла Люк пригласил к себе в дом свою незамужнюю сестру, добрую, достойную женщину, от души желавшую счастья своему брату. Ее преданность, внимание и рассудительность немало помогли времени уврачевать остроту его горя, а неослабная забота о племянниках, подтвердив ее добросердечие, еще более сблизила брата с сестрой.

С невыразимой радостью замечал он в детских чертах маленькой Клары сходство с ее матерью. Рано проявились в ней те же благородные манеры, тот же милый нрав; по мере того как она росла, ее поступки часто напоминали ему потерянную жену с такой силой, что он невольно погружался в мечтания, полностью овладевавшие его душой.

Постоянно занятый своими обязанностями в приходе, воспитанием собственных детей и философскими изысканиями, он год за годом жил в мире и покое. Нежная грусть, которую несчастье поселило в его душе, постепенно, благодаря долгому ее пестованию, стала мила его сердцу, и он не расстался бы с нею ради самых ярких мечтаний о беспечном счастье. Какое бы случайное событие ни взволновало его, он удалялся за утешением к той, кого столь преданно любил, и, отдаваясь мягкой и, как назвали бы это люди, романтической печали, мало-помалу вновь обретал душевный покой. Такова была тайная услада, к которой он бежал от мимолетных разочарований, – радость одиночества, когда рассеивались облака забот и притуплялось жало досады, а душа подымалась над здешним миром и взору открывался мир иной.

Место, где он теперь обосновался, окрестные ландшафты, романтические красоты, услаждавшие каждую прогулку, были дороги Ла Люку, ибо некогда любимы были его Кларой: они были свидетелями ее нежной любви и его счастья.

Замок Ла Люка стоял на берегу озера и был почти вплотную окружен горами, которые, разбегаясь в самых разных и причудливых очертаниях, являли собой необычайно величественную и торжественную картину. Темные леса с кое-где проглядывавшими голыми выступами скал, иногда бесплодных, иногда же покрытых багряным цветеньем диких трав, нависали над озером, отражаясь в чистом зеркале вод. Неприступные альпийские хребты, возносившиеся над ними, были либо покрыты вечными снегами, либо выглядели скопищем утесов и могучих скал, чьи очертания постоянно менялись в лучах солнца, каждый раз по-новому на них отражавшихся; вершины их зачастую были окутаны густым туманом. Несколько одиноких домиков и деревушек, разбросанных вдоль берегов озера или приютившихся на живописных отрогах гор над ним, были единственным напоминанием о присутствии человека.

На той стороне озера, что была почти напротив замка, горы расступались, открывая глазу длинную череду альпийских хребтов. Эти горы с их бесчисленными оттенками и тенями, кое-где окутанные голубой дымкой или подсвеченные богатым пурпуром, а местами сверкавшие под косыми лучами солнца, придавали всему ландшафту роскошную, чарующую окраску.

Замок был невелик, но удобен, его отличал дух элегантной простоты и добропорядочности. Войдя, вы попадали в небольшую залу, из которой, отворив стеклянные двери в сад, можно было любоваться озером и великолепными ландшафтами его берегов. Слева от залы был кабинет Ла Люка, где он обычно проводил утренние часы; к нему примыкала комнатка, оснащенная устройствами для занятий химией, астрономическими приборами и другими аппаратами научного назначения. Справа находилась гостиная, а за нею – комната, принадлежавшая исключительно мадам Ла Люк. Здесь она расположила свои лекарственные препараты и эссенции из различных растений, а также перегонные устройства для их изготовления. Из этой комнаты окрестные жители щедро снабжались всяческими снадобьями, ибо вера в свои способности облегчать страдания ближних была предметом гордости почтенной дамы.

Позади замка высился вулканический выброс, а перед ним покрытая травой и цветами лужайка мягко сбегала вниз к озеру, чьи воды струились вровень с травой и овевали свежим своим дыханием акации, покачивавшие над ним своими ветвями. Цветущий кустарник, вперемешку с альпийским ясенем, кедром и вечнозеленым дубом, обрамлял границы парка.

С приходом весны Клара должна была направлять молодые побеги, ухаживать за раскрывающимися бутонами и загораживать их пышно разросшимися ветками кустарника от холодного воздуха с гор. Летом она подымалась обычно вместе с солнцем и спешила наведаться к самым любимым своим цветам, пока роса еще сверкала на их лепестках. Свежесть раннего утра, все ярче разгоравшиеся краски, постепенно изменявшие окрестный пейзаж, доставляли истинное наслаждение ее чистой и непорочной душе. Рожденная среди этих гор, излучавших величие и торжественность, она скоро оценила их очарование и тем более к ним прикипела сердцем благодаря своему пылкому воображению. Она любила смотреть, как подымается над Альпами солнце, сперва создавая светящийся нимб над их заснеженными вершинами и внезапно все вокруг заливая своими лучами, любила наблюдать, как отражаются в озере пламенеющие облака, видеть первые розоватые блики, крадущиеся по верхушкам скал, – все это с раннего детства услаждало чувствительную душу Клары. Очарованная картинами природы, она пристрастилась понемногу к артистичному ее изображению и очень рано проявила склонность к поэзии и рисованию. Когда ей было лет шестнадцать, она часто брала из библиотеки отца книги итальянских поэтов, особенно прославленных за живописную красоту своих творений, и ранним утром часами способна была читать их под сенью акаций, обрамлявших озеро. Нередко она пыталась также делать зарисовки окрестных пейзажей и в конце концов, путем неустанных упражнений и благодаря советам брата, так продвинулась в этом искусстве, что двенадцать ее пастелей были признаны достойными украсить собою гостиную замка.

Молодой Ла Люк играл на флейте, и она слушала его с величайшим наслаждением, особенно когда он выходил и усаживался под ее любимыми акациями. У нее был нежный и выразительный голосок, впрочем не сильный, и она скоро научилась подлаживать его к флейте брата. Она понятия не имела о сложностях исполнительского искусства; ее мелодии, их стиль были бесхитростны, но постепенно она сумела придать им трогательность, которая шла от ее чувствительного сердца, и они редко оставляли равнодушными чутких ее слушателей.

Для Ла Люка было счастьем видеть счастливыми своих детей, и однажды, будучи в Женеве, куда он ездил иногда навещать родственников покойной жены, он купил Кларе лютню. Благодарность Клары не знала пределов; тут же разучив небольшую пьеску, она поспешила к любимым своим акациям и там без конца ее повторяла, забыв обо всем на свете. Ее скромные домашние обязанности, книги, рисунки, даже час, который отец посвящал ее образованию, когда она, устроившись в отцовой библиотеке вместе с братом, впитывала в себя знания, – все, решительно все было забыто. Ла Люк не стал звать ее в библиотеку. Когда же его сестра выразила неудовольствие тем, что племянница манкирует своими домашними обязанностями, и пожелала выговорить ей за небрежность, Ла Люк попросил ее не делать этого.

– Она на собственном опыте поймет свою ошибку, – сказал он, – наставления редко оказывают воздействие на юный ум.

Сестра возразила ему: опыт – медлительный учитель, сказала она.

– Но зато надежный, – ответил он, – а зачастую и самый скорый; и если он не вводит нас в серьезный грех, стоит ему довериться.

Следующий день Клара провела, как и первый, а третий – как второй: она уже разучила несколько мелодий и, придя к отцу, сыграла их для него.

К ужину не подали сливок, не было на столе и фруктов; Ла Люк спросил, в чем дело; услышав это, Клара вспыхнула. Она обратила внимание, что за столом нет брата, но ничего по этому поводу сказано не было. К концу ужина он появился; на лице его было написано необычайное удовлетворение, однако он сел за стол молча. Клара спросила, где он так задержался, что не поспел к ужину, и узнала, что брат навещал семью, жившую по соседству, где все были больны; он отнес им недельное пособие, которое выделял для них его отец. Заботу об этом семействе Ла Люк поручил дочери, это она должна была отнести им скромное вспомоществование еще накануне, но из-за музыки забыла обо всем.

Как ты нашел больную? – спросил Ла Люк сына.

Ей стало хуже, – ответил он, – она не получила вовремя необходимые лекарства, к тому же детишкам было нечего или почти нечего есть.

Клара была потрясена. «Нечего есть! – сказала она себе. – А я целый день просидела в роще на берегу, играя на лютне!»

Отец, казалось, не заметил ее волнения и опять повернулся у сыну.

– Но когда я оставил ее, – продолжал тот, – ей уже стало получше, от лекарств боли утихли. А как радостно было смотреть на детишек – они так и набросились на еду.

Пожалуй, впервые в жизни Клара позавидовала радости брата. Ее сердце было переполнено, она сидела за столом молча. «Целый день без еды!» – думала она.

Погруженная в задумчивость, она удалилась в свою комнату. Безмятежно-светлое настроение, в каком она обычно отходила ко сну, исчезло, ибо она уже не могла вспоминать минувший день с удовольствием.

«Как это жалко, – думала она, – что даже самое приятное может стать причиной таких страданий. Лютня – мое наслаждение, но и моя мука!» Эта мысль породила в ней глубокий внутренний разлад, но прежде чем ей удалось прийти в какому-то решению, она уснула. На следующее утро она проснулась очень рано и с нетерпением дожидалась, когда же по-настоящему рассветет. Наконец показалось солнце, она встала и, решив насколько возможно искупить свою прежнюю оплошность, поспешила к коттеджу.

Она пробыла там довольно долго, когда же вернулась в замок, ее лицо обрело свою обычную ясность; тем не менее в этот день она решила не прикасаться к лютне.

До завтрака она занялась садом – подвязывала цветы, подрезала слишком буйные побеги – и в конце концов, сама не зная как, очутилась в своей любимой рощице на берегу озера. «Ах, – сказала она себе со вздохом, – как дивно звучала бы сейчас над водой та мелодия, которую я вчера выучила!» Однако, вспомнив о своем решении, она удержала себя, хотя уже сделала несколько непроизвольных шагов в сторону замка.

В обычный час она слушала в библиотеке отца и из его беседы с сыном узнала, что они читали в минувшие два дня и какие интересные вещи ей не довелось узнать. Она попросила отца объяснить ей суть нынешней их беседы, но Ла Люк спокойно ответил, что она предпочла другое развлечение в то время, когда обсуждалась эта проблема, и потому должна примириться с тем, что этого не узнает.

– Вам следовало бы предпочесть знания пустым развлечениям, – сказал он; – учитесь поступать разумно – не пытайтесь совместить несовместимое.

Клара чувствовала справедливость этого упрека и сразу вспомнила о своей лютне. «Сколько бед она принесла! – вздохнула она. – Да, я решила, что не притронусь к ней сегодня ни разу. Я докажу, что способна управлять своими желаниями, когда вижу, что это необходимо». Решив так, она принялась за учение еще усерднее, чем обычно.

Она твердо держалась задуманного и лишь к концу дня вышла в сад немного развлечься. Вечер был тих и на редкость прекрасен. Не слышно было ни звука, лишь изредка слабо шелестела листва, отчего тишина становилась еще торжественней, да журчали в отдалении ручейки, сбегавшие вниз среди скал. Клара стояла на берегу, следила взором за солнцем, медленно опускавшимся за Альпы, окрашивая их вершины в золото и пурпур, видела, как последние лучи дневного светила сверкают на поверхности озера, чьи воды не тревожило ни малейшее дуновение ветерка. «О, – вздохнула она, – как восхитительно звучала бы сейчас моя лютня, именно сейчас, именно здесь, когда все так тихо вокруг!»

Искушение было слишком сильно – Клара бросилась в замок, тут же вернулась в дорогую ее сердцу рощу и играла под сенью акаций, пока все вокруг не сокрылось тьмой. Но в этот же миг взошла луна и залила своим трепетным светом озеро, отчего картина стала еще красивее, чем когда-либо.

Покинуть это восхитительное зрелище было выше Клариных сил, и она снова и снова повторяла свои любимые мелодии. Красота ночного часа раскрыла ее талант во всей полноте; никогда прежде не играла она так выразительно, звуки захватывали ее все сильнее, уплывая и замирая над водой вдалеке. Она была поистине зачарована… «Ах нет, никогда не было ничего чудеснее, чем играть на лютне под акациями у озера при свете луны!»

Когда она вернулась, в замке уже отужинали. Ла Люк сам ей все подал и не позволил ей помешать этому.

Едва восторги Клары утихли, она вспомнила, что нарушила свое собственное решение, и ей стало больно. «Я гордилась тем, что способна управлять своими желаниями, – сказала она себе, – и оказалась так слаба. Но что дурное я совершила, поддавшись им в этот вечер? Я не пренебрегла своими обязанностями, потому что от меня ничего не требовалось. Тогда в чем же я должна винить себя? Не бессмысленно ли было бы исполнить свое решение и отказать себе в удовольствии, когда нет решительно никаких причин для этого?»

Она запнулась, не совсем довольная таким рассуждением. И вдруг поставила перед собой вопрос иначе. «Но как же мне увериться, – продолжала она, – что я устояла бы перед своими желаниями, если бы причина противостоять им была? Если бы те бедные люди, о которых я забыла вчера, остались без пропитания сегодня, боюсь, я опять о них позабыла бы, когда играла на лютне среди прибрежных акаций».

Ей опять вспомнились наставления отца, слышанные в разное время, о том, как важно властвовать собой, и сердце ее мучительно сжалось.

«Нет, – сказала она, – если я не признаю, что исполнить торжественно принятое однажды решение достаточная причина для того, чтобы контролировать свои желания, то, боюсь, ничто иное надолго не удержит меня. Я сознательно обещала себе, что в этот день не прикоснусь к лютне, и нарушила свое слово. Но завтра мне захочется, быть может, уклониться от каких-то своих обязанностей – ведь я обнаружила, что не могу положиться на собственное благоразумие. Что ж, если я не могу побороть искушение, попробую бежать от него».

На следующее утро она принесла лютню отцу и попросила забрать инструмент и держать его у себя до тех пор, пока она не научится владеть своими желаниями.

Сердце Ла Люка преисполнилось радости.

– Нет, Клара, – сказал он, – мне совсем не нужно отбирать у тебя лютню.

Жертва, которую ты готова принести, свидетельствует о том, что ты достойна доверия. Возьми свой инструмент. Если у тебя хватило решимости отказаться от него, поскольку он мешает тебе выполнять свой долг, я не сомневаюсь, что теперь ты будешь в силах устоять против искушения, когда он вернется к тебе.

Той степени удовлетворения и гордости, какие испытала Клара при этих словах его, она не испытывала никогда прежде; но она поняла: необходимо было принести жертву, на которую она решилась, чтобы заслужить такую похвалу. Заслуженная радость заставила ее на время забыть восторги, какие доставляла музыка. И, отказываясь от лютни, столь великодушно ей возвращенной, она ощущала высшее блаженство.