Текст книги "Роман в лесу"
Автор книги: Анна Рэдклиф
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
Некоторое время они оставались еще за дверью. Потом спустились по лестнице вниз. Ах, сердце мое оживало с каждым их шагом; я упала на колени и возблагодарила Господа за то, что Он оберег меня на сей раз, моля не оставить и впредь своим попечением. В тот миг, как я подымалась с колен после краткой своей молитвы, в дальнем конце комнаты послышался шум, и, оглянувшись, я увидела, что дверь, которая вела в маленький кабинет, отворяется и в комнату входят двое мужчин.
Они схватили меня, и я без чувств упала к ним на руки [32]32
С. 47….Л без чувств упала к ним на руки. – Обморок героини (или героя) как физическое проявление душевного волнения – ситуация частая в «готическом романе»: даже Аделина, самая мужественная и решительная из героинь Рэдклифф, падает в обморок не менее восьми раз.
[Закрыть]. Долго ли оставалась в таком состоянии, не знаю, но, придя в себя, я поняла, что опять одна, и услышала доносившиеся снизу голоса. У меня хватило духу кинуться к двери в кабинет, это был мой единственный шанс на спасение; но она оказалась запертой! Тут мне пришло в голову, что бандиты могли забыть замкнуть дверь, которую я забаррикадировала стулом; но и там меня постигло разочарование. В полном отчаянии я стиснула руки и застыла.
Неистовый шум снизу заставил меня встрепенуться, вскоре я услышала, что по лестнице подымается несколько человек. И тут я сдалась. Шаги приближались. Дверь из кабинета снова отворилась. Я стояла безучастная и смотрела на входивших мужчин. Ничего не сказала, не сопротивлялась: душа моя была столь потрясена, что я уже ничего не чувствовала – так, сильно ударившись обо что-то, некоторое время не ощущаешь боли. Меня повели по лестнице вниз, там распахнули одну из дверей, и я увидела незнакомое лицо. В этот миг чувства мои ожили, я закричала, вырываясь, но меня поволокли вперед. Нет нужды говорить, что это был мсье Ла Мотт и что я всегда буду благословлять его и видеть в нем моего спасителя.
Аделина умолкла; мадам Ла Мотт не произнесла ни звука. Некоторые обстоятельства в рассказе Аделины особенно заинтересовали ее. Считала ли Аделина, спросила она, что ее отец был участником этой таинственной истории. Но Аделина – хотя невозможно было сомневаться в том, что он, помыслом либо действием, все же имел какое-то к ней отношение, – все же считала его (или сказала, что считает) неповинным в злоумышлении на ее жизнь.
– И все-таки в чем причина, – спросила мадам Ла Мотт, – этой чрезмерной и явно бесполезной жестокости?
На том расспросы и кончились; Аделина призналась, что ломала себе над этим голову до тех пор, пока душа не восстала против дальнейших попыток.
Теперь мадам Ла Мотт, не сдерживая себя, выразила искреннее сочувствие, какое вызвали в ней столь необычные несчастья, и это еще более укрепило дружеские чувства обеих. У Аделины камень упал с души, когда она открылась наконец мадам Ла Мотт; последняя же, удвоив нежность и внимание к девушке, показала тем, как высоко ценит ее откровенность.
Глава IV
Он в одиночестве часами
Бродил осенними лесами;
Угрюм и нелюдим,
Он мог подняться средь застолья
И молча выйти на приволье**.
Уортон
Больше месяца провел Ла Мотт в заброшенном аббатстве, и жена его с радостью замечала, что он стал покойнее и даже повеселел. Эту радость всей душой разделяла и Аделина; она могла по праву поздравить себя с тем, что была причастна к его выздоровлению. Ее живой нрав и деликатная заботливость сделали то, что не под силу оказалось мадам Ла Мотт, несмотря на ее куда большую тревогу. Сам Ла Мотт также оценил милое внимание к нему девушки и иной раз благодарил ее более прочувствованно, чем это было у него в обычае. Аделина, в свою очередь, смотрела на Ла Мотта как на своего единственного покровителя и испытывала теперь к нему поистине дочернюю привязанность. Время, проведенное Аделиной в этом мирном уединении, смягчило воспоминания о минувших невзгодах, и душа ее обрела естественный свой настрой; если же память воскрешала перед ее взором недавние и такие недолгие романтические мечты о будущем, она, хотя и вздыхала вслед восторженным иллюзиям, все же не столько оплакивала свое разочарование, сколько радовалась нынешней безопасности и покою.
Однако удовольствие, которое испытывали близкие, видя, как ожил Ла Мотт, было кратковременно. Ни с того ни с сего он стал вдруг мрачен и нелюдим; общество домочадцев уже не радовало его, и он способен был проводить долгие часы в лесной глуши, предаваясь тоске и тайному горю. Он уже не выказывал открыто, как прежде, свою печаль в присутствии близких; теперь он старался скрыть ее за веселостью, слишком искусственной, чтобы это осталось незамеченным.
Его слуга Питер, движимый то ли любопытством, то ли добрым сердцем, иногда следовал за ним незаметно в глубь леса. И не раз наблюдал, как хозяин, дойдя до определенного места в дальней части урочища, вдруг исчезал из виду, прежде чем Питер, вынужденный следовать за ним на некотором расстоянии, успевал заметить, куда он скрылся. Подстегиваемый недоумением и подстрекаемый неудачами, Питер предпринимал все новые попытки, но столь же безуспешно; он изнывал, испытывая все муки неудовлетворенного любопытства.
Такая перемена в поведении и привычках мужа была слишком очевидна, чтобы остаться незамеченной мадам Ла Мотт, и она использовала все уловки, подсказываемые любовью или женской изобретательностью, чтобы убедить мужа довериться ей. Но он, по-видимому, оставался нечувствителен к первым и успешно избегал ловушек последней. Поняв, что всех ее усилий недостаточно, чтобы развеять мрачную тоску, гнетущую его, или проникнуть в тайную ее причину, она отказалась от дальнейших попыток и постаралась смиренно принять это необъяснимое страдание.
Недели шли за неделями, и все та же неведомая причина замыкала уста и разъедала сердце Ла Мотта. По-прежнему неизвестно было, где он пропадает, уходя в леС. Питер часто рыскал в том месте, где его хозяин внезапно исчезал из виду, но ни разу не обнаружил какого-либо тайника, в котором бы можно было укрыться. В конце концов эта загадка до такой степени его измотала, что он поделился своими недоумениями с хозяйкой.
Мадам Ла Мотт скрыла от Питера волнение, вызванное его рассказом, и строго выговорила ему за способ, избранный для удовлетворения любопытства. Однако она обдумала про себя эти новые сведения, сопоставила их с недавними переменами в характере мужа, и ее тревога вспыхнула вновь, а сомнения чрезвычайно возросли. После долгих раздумий, будучи не в силах отыскать какую-либо иную причину его поведения, она попробовала объяснять его воздействием незаконной страсти; сердце ее, возобладав над рассудком, согласилось с этим предположением и всколыхнуло в душе все муки ревности.
Собственно говоря, до сей поры она не ведала истинного страдания. Она покинула дорогих ее сердцу друзей и знакомых… отказалась от развлечений, роскоши, от почти жизненно необходимых вещей; она отправилась с мужем в изгнание, самое безотрадное и горькое изгнание, испытывая не только реальные, но и воображаемые бедствия. Все это она терпеливо сносила, поддерживаемая любовью того, ради кого страдала. Даже несмотря на то, что с некоторых пор любовь эта стала как будто бы ослабевать, она мужественно переносила охлаждение; однако последний удар катастрофы, доселе утаиваемой, обрушился как снег на голову – любовь, угасание которой она оплакивала, ныне, как стало ей ясно, отдана была другой.
Сильная страсть помрачает рассудок и направляет его по угодному ей пути. Рассудок мадам Ла Мотт в обычном своем состоянии, не отуманенный сердцем, вероятно, указал бы ей на некоторые черточки в поведении объекта ее страданий, которые заставили бы ее усомниться в своих подозрениях, если не отбросить их вовсе. Но ничего такого она не заметила и без колебаний решила, что предметом привязанности ее мужа стала Аделина. Действительно, если не она с ее красотой, то кто ж еще мог привлечь его в этом отрезанном от всего мира месте?
Та же причина тогда же разрушила другую ее отраду – теперь, проливая слезы о том, что ей уже не суждено обрести счастье в любви Ла Мотта, она плакала и оттого, что не могла более искать утешение в дружбе Аделины. Она слишком уважала девушку, чтобы усомниться поначалу в чистоте ее поведения, однако, невзирая на доводы рассудка, теперь не открывала для нее свое сердце с присущей ей душевной теплотой. Она уклонялась от доверительных бесед и, чем сильнее тайная ревность пестовала подозрения, тем холоднее держалась с Аделиной даже внешне.
Аделина, заметив перемену, поначалу приписала это случайности, потом – минутному неудовольствию из-за каких-либо мелких промахов в собственном поведении. Поэтому она умножила свое рвение; однако, поняв, что, против всех ожиданий, ее усилия быть приятной не приносят обычных результатов и что холодность в обращении с нею мадам Ла Мотт скорее возрастает, нежели уменьшается, Аделина обеспокоилась всерьез и решила добиться объяснения. Однако мадам Ла Мотт столь же упорно его избегала, и какое-то время ей это удавалось. Тем не менее Аделина, слишком озабоченная, чтобы из деликатности отступиться, настаивала так решительно, что мадам Ла Мотт, сперва взволнованная и смущенная, придумала наконец какую-то пустую отговорку и отделалась смехом.
Теперь она поняла, что должна скрывать все внешние признаки своего охлаждения к Аделине, и хотя ее старания не могли одолеть предубеждения ревности, все же она научилась довольно успешно сохранять видимость сердечности. Аделина поддалась обману и опять успокоилась. В самом деле, вера в искренность и доброжелательство окружающих была ее слабостью. Но муки затаенной ревности все сильней терзали сердце мадам Ла Мотт, и она решила во что бы то ни стало добиться определенности относительно предмета своих подозрений.
Она снизошла теперь до средств, которые раньше презирала, и приказала Питеру последить за его хозяином, чтобы открыть, если это возможно, место его отлучек! Время шло, она позволила укрепиться своим подозрениям, и наконец ревнивая страсть настолько овладела ее рассудком, что иногда она даже сомневалась в невинности Аделины, а дальше – и того больше: ей уже верилось, что таинственные прогулки Ла Мотта объяснялись, возможно, свиданиями с нею. На эту мысль навело ее то, что Аделина часто одна уходила надолго в лес и иной раз ее не было в аббатстве по многу часов кряду. Эта привычка, которую мадам Ла Мотт прежде объясняла любовью к природе, живописным ландшафтам, теперь все больше тревожила воображение мадам Ла Мотт, и она уже не способна была видеть в прогулках девушки что-либо иное, кроме удобной возможности для тайных бесед с ее мужем.
Питер подчинился приказанию своей хозяйки с тем большим рвением, что оно вполне отвечало его собственной любознательности. Однако все его попытки оказались безрезультатны: он ни разу не осмелился следовать за Ла Моттом так близко, чтобы углядеть, куда же он, в конце концов, исчезает. Проволочки лишь подстегивали нетерпение мадам Ла Мотт, трудности разжигали ревность, и наконец она решила обратиться прямо к мужу и потребовать от него объяснений.
Обдумав, как ей следует говорить с ним, чтобы добиться успеха, она вошла в комнату, где сидел Ла Мотт; но тут, забыв приготовленные заранее фразы, она упала к его ногам и несколько минут горько рыдала. Изумленный и позой ее, и отчаянием, он спросил о причине и услышал в ответ, что причиной тому его поведение.
– Мое поведение? – спросил он удивленно. – Но скажите же, в чем именно?
– Ваша отчужденность, ваше тайное горе, частые отлучки из аббатства.
– Неужели столь удивительно, что человек, потерявший почти все, иногда оплакивает свои несчастья? Или попытки скрыть свою тоску столь преступны, что его вправе порицать за это именно те, кого он желал бы уберечь от горькой необходимости разделить ее?
С этими словами Ла Мотт покинул комнату, оставив мадам Ла Мотт в растерянности; она была озадачена, но все же ей стало легче на душе от того, что прежние подозрения отпали. Однако она так же испытующе приглядывалась к Аделине, и маска доброжелательности нет-нет да и спадала, обнаруживая недоверие. Аделина, сама не зная в точности почему, чувствовала странную неловкость и была теперь не так счастлива в присутствии мадам Ла Мотт, как прежде. У нее становилось тяжело на душе, и нередко, оказавшись одна, она плакала над своей несчастной долей. Еще недавно память о былых страданиях бледнела благодаря дружескому участию мадам Ла Мотт; теперь же, хотя последняя слишком внимательно следила за собой, чтобы сколько-нибудь явственно выдать тайное недоброжелательство, в ее манере появилось нечто такое, что охлаждало надежды Аделины, бессильной разобраться в этой ситуации. Впрочем, вскоре произошел случай, который на время притупил ревность мадам Ла Мотт и вывел ее мужа из состояния мрачного оцепенения.
Однажды Питер, ездивший в Обуан за еженедельным запасом провизии, возвратился с сообщением, которое разбудило в Ла Мотте новые опасения и тревоги.
– Ох, хозяин! Слышал я кое-что такое, что, прямо скажу, совсем меня с толку сбило! – закричал Питер еще издали. – Да и вы удивитесь, когда узнаете, в чем дело. Стою это я возле кузни, пока кузнец лошади подкову подбивает – а потеряла она ее очень даже странно, вот я вам расскажу, хозяин, как дело было…
– Нет уж, будь добр, оставь это до другого раза и расскажи, что там случилось.
– Так я же про то и говорю, хозяин… стою это я возле кузницы, и тут подходит какой-то человек с трубкой во рту, а в руке кисет держит, табаком набитый…
– Послушай, ну какое отношение имеет к твоей истории эта трубка?
– Эх, хозяин, все-то вы меня сбиваете; эдак я нипочем не продвинусь, ежели вы не даете мне по-своему рассказывать… Так про что это я говорил… с трубкой, значит, во рту… Кажись, на этом я остановился, ваша честь?
– Да, да.
– Ну, садится это он на скамейку, вынимает изо рта трубку и говорит кузнецу: «Послушай, сосед, не знаешь ли ты кого здесь в округе по имени Ла Мотт?» Верите ли, ваша честь, меня враз холодным потом прошибло… Ох, что это с вами, ваша честь, вам дурно? Может, надо чего?
– Нет… только рассказывай покороче.
– Кузнец говорит: «Ла Мотт!.. Ла Мотт… Кажись, слыхал я это имя». – «Слыхал? – говорю я ему. – Уж больно ты востер!.. А только нету в округе, как я знаю, такого человека».
– Болван! Зачем ты сказал это?
– Как зачем? Не хотел, чтобы они проведали про вашу честь, что здесь вы. Да если б я не сказал ему такого по-умному, они б враз поняли, кто я таков. «Нету, – говорю им, – такого человека в округе, по моему разумению». – «Бона что! – говорит тут кузнец. – Выходит, ты больше моего знаешь про наши места». – «И впрямь, – говорит тот человек с трубкой. – Больно много ты знаешь про наши места. Откуда бы? На Михайлов день [34]34
С. 53. Михайлов день. – Во времена Рэдклифф День святого Михаила отмечался не как в настоящее время в Англии 29 сентября, а позднее – 10 октября; был одним из «квартальных дней» (наряду с днем Богоматери, днем «середины лета» и Рождеством) английского делового года. В этот день платили аренду и нанимали новых работников.
[Закрыть]двадцать шесть лет стукнет, как я здесь живу, а ты, выходит, больше моего знаешь? Это как же?»
Тут он опять сунул в рот трубку и пыхнул мне дымом прямехонько в лицо. Ох, Господи, я дрожал как осиновый лист, ваша честь. «Не, – говорю, – что до этого человека, так я знаю про него не больше других, только, верное слово, и слыхом не слыхал про такого». – «Постой, постой, – говорит тут кузнец, на меня уставясь, – а не ты ли давеча расспрашивал про аббатство Сен-Клэр?» – «Ну и что ж из того? – говорю я. – Что это доказует?» – «В общем, слух идет, что в аббатстве живет кто-то, – говорит кузнец тому, другому. – И сдается мне, что он самый Ла Мотт-то и есть». – «Похоже на то, – говорит тот, что с трубкой, – а ты, парень, знаешь про это больше, чем говоришь. Да я голову свою готов прозакладывать, что как раз мсье Ла Мотт и живет в аббатстве». – «Ну и ошиблись, потому как его там уже и нету!»
– Проклятье! Вот болван! – вскричал Ла Мотт. – Ну, говори, говори же, чем все кончилось?
– «Мой хозяин теперь уж там не живет», – говорю я, значит. «Ого! – говорит тут человек с трубкой. – Так он, выходит, твой хозяин? А ну-ка скажи, как давно он покинул аббатство и где теперь проживает?» – «Постойте-ка, не так быстро. (Я-то ведь знаю, когда говорить, а когда и попридержать язык!) А кто ж это, – говорю, – про него расспрашивает?» – «Вот как? Значит, он ожидал, что кто-то станет про него расспрашивать?» – говорит он. «Не-а, – говорю я, – не ожидал, да если б и так, что это доказует? Ничегошеньки не доказует». Тут он поглядел эдак на кузнеца, и они вместе вышли из кузницы, так и не подковавши мою лошадь. Да мне уж и не до того было, едва они ушли, я сразу в седло и ускакал во всю прыть. Вот только со страху, ваша честь, позабыл про кружной путь, так прямиком и помчал домой.
Ла Мотт, совершенно потрясенный сообщением Питера, вместо ответа выругал его за глупость и поспешил отыскать жену, которая гуляла с Аделиной по берегу речки. Он был слишком взволнован, чтобы смягчить известие, как-нибудь предварив его.
– Мы обнаружены! – воскликнул он. – Королевские приставы расспрашивали обо мне в Обуане, и Питер повстречался с ними на мою беду.
Затем он рассказал жене то, что узнал от Питера, и велел готовиться покинуть аббатство.
– Но куда же нам бежать? – сказала мадам Ла Мотт, едва державшаяся на ногах.
– Куда глаза глядят! – ответил он. – Оставаться здесь – верная гибель. Думаю, мы найдем убежище в швейцарских горах. Если и есть место во Франции [35]35
С. 54. Если и есть место во Франции… – имеется в виду приграничная с Швейцарией часть Франции.
[Закрыть], где я могу укрыться, то это именно там!
– Ах, как преследует нас судьба! – продолжила мадам Ла Мотт. – Едва аббатство приобрело хоть немного жилой вид, как нам приходится его покинуть и бежать неизвестно куда.
– Неизвестно куда! – отозвался Ла Мотт. – Да пусть бы и так, это все же наименьшая из бед, что нам угрожают. Только бы избежать тюрьмы, а уж куда ехать, мне безразлично. Однако возвращайтесь в аббатство немедля и уложите все, что можно взять с собой.
Из глаз мадам Ла Мотт, облегчая душу, полились слезы, и она, трепещущая, молча повисла на руке Аделины. Аделина, которая не могла позволить себе искать утешения в стенаниях, постаралась держать свои чувства в узде и выглядела спокойной.
– Ну же, – сказал Ла Мотт, – мы теряем время; оплакивать себя успеем и после, а сейчас готовьтесь к бегству. Наберитесь немного мужества, оно необходимо нам для спасения. Вот ведь Аделина не рыдает, а между тем ее положение столь же плачевно, как и наше, ибо я не знаю, как долго буду в состоянии поддерживать ее.
Несмотря на испытываемый мадам Ла Мотт ужас, этот упрек задел ее гордость; не удостоив мужа ответом, она отерла слезы и метнула на Аделину взгляд, исполненный откровенной неприязни. Все трое молча зашагали к аббатству; по дороге Аделина спросила Ла Мотта, уверен ли он, что расспрашивали о нем именно слуги короля.
– В этом сомневаться не приходится, – ответил Ла Мотт, – кому еще пришло бы в голову справляться обо мне? Да и все поведение человека, который обо мне расспрашивал, не позволяет в том усомниться.
– А вдруг все же не так? – сказала мадам Ла Мотт. – Останемся здесь до утра. Может быть, к тому времени выяснится, что бежать и не нужно?
– Вполне может быть – именно это скажут нам королевские приставы. И Ла Мотт удалился, чтобы дать указания Питеру.
– Выехать? Через час? – воскликнул Питер. – Господь с вами, хозяин, вспомните-ка про колесо! Да мне самое малое день нужен, чтобы починить его, вашей чести известно ведь, что никогда прежде я этим делом не занимался!
Ла Мотт совершенно упустил это обстоятельство из виду. Когда они обосновались в аббатстве, Питер первое время был слишком занят ремонтом жилья, чтобы думать еще и о карете, позднее же, уверясь, что она нескоро понадобится, и вовсе забыл о колесе. Тут Ла Мотт окончательно вышел из себя и, осыпав слугу проклятиями, повелел ему приступить к делу немедля; Питер бросился искать ранее приобретенные им материалы, необходимые для ремонта, но, нигде их не обнаружив, припомнил наконец (проявив, впрочем, довольно благоразумия, чтобы скрыть это обстоятельство), что гвозди он использовал, приводя в порядок аббатство.
Итак, покинуть лесное пристанище в эту ночь было невозможно, и Ла Мот-ту оставалось только ломать себе голову над тем, как бы понадежнее спрятаться, если слуги правосудия посетят руины до наступления утра – что из-за безрассудной оплошки Питера, воротившегося из Обуана прямой дорогой, было вполне вероятно.
Сначала, по правде сказать, у него промелькнула мысль, что, хотя увезти отсюда своих домочадцев невозможно, сам-то он мог бы вскочить в седло и еще до ночи бежать из этого леса. Но потом он сообразил, что все же остается опасность быть схваченным в одном из городков, через которые придется проезжать, и ему претила мысль оставить близких без защиты, не ведая о том, когда он сможет к ним вернуться или куда направить их, дабы они последовали за ним. Ла Мотт не был человеком решительных действий и скорее предпочитал страдать вместе с ближними, нежели в одиночестве.
После долгих размышлений он вспомнил о люке в полу кабинета, смежного с комнатами наверху. Люк был неразличим для простого глаза, и, куда бы лестница ни вела, сам-то он будет сокрыт там надежно. Поразмыслив еще, он решил, что воспользуется этим тайником, и даже пришел к мысли, что на какое-то время там можно будет спрятать и всех домочадцев. Времени от замысла до его осуществления оставалось в обрез, так как быстро темнело, и в каждом бормотании ветра Ла Мотту чудились голоса его преследователей.
Он потребовал свечу и поднялся наверх один. Пройдя в кабинет, он не сразу обнаружил дверцу люка, так плотно она прилегала к доскам пола. Наконец он нашел ее и поднял. Из проема на него дохнуло знобкой сыростью затхлого воздуха, и он постоял с минуту, давая ей выветриться, прежде чем он спустится вниз. Стоя над темным проемом, он вспомнил вдруг рассказ об аббатстве, принесенный Питером из Обуана, и его охватило неприятное чувство. Но вскоре оно отступило перед более насущной заботой.
Лестница была крутой и шаткой. Тем не менее Ла Мотт продолжал спускаться, пока не ощутил под ногами пол, и тут увидел, что находится в узком коридоре; но, едва он решил идти дальше, как его обдало промозглым воздухом, и свечу задуло. Он громко позвал Питера, однако не был услышан и, поколебавшись, решил выбраться наверх своими силами. В этом он преуспел, хотя и с трудом; неслышно шагая, он прошел через смежные комнаты и спустился по башенной лестнице.
Безопасность, какую, по-видимому, мог ему обеспечить только что покинутый тайник, была слишком важна, чтобы легкомысленно пренебречь ею, и он решил не откладывая предпринять еще одно обследование; для надежности поместив свечу в фонарь, он вторично спустился в нижний коридор. Потоки спертого воздуха, взвихренного открытой дверцею люка, улеглись, и в помещении посвежело. Ла Мотт без помех зашагал по коридору.
Коридор оказался довольно длинным и привел его к запертой двери. Он поставил фонарь на некотором отдалении, чтобы его не задуло током воздуха, и попытался взломать дверь. Она содрогалась под его ударами, но не поддавалась. Приглядевшись внимательнее, он обнаружил, что дерево вокруг замка, возможно, от сырости, стало трухлявым, и это придало ему решимости. Некоторое время спустя его усилия были вознаграждены, и он оказался в квадратном каменном мешке.
Ла Мотт постоял немного, осматриваясь. Стены, по которым стекала вредоносная влага, были совершенно голы, в них не было даже окон. Воздух проникал сюда через крохотную железную решетку. В противоположном конце комнаты возле низенькой ниши была другая дверь. Ла Мотт направился туда и, проходя мимо ниши, бросил туда взгляд. Там стоял на полу большой сундук; Ла Мотт решил заглянуть в него и, подняв крышку, увидел человеческий скелет. Ужас сжал его сердце, и он невольно отпрянул. Однако чуть-чуть спустя он поборол первое впечатление. То пронзительное любопытство, какое часто возбуждают в душе человека предметы, вселяющие ужас, заставило его еще раз глянуть на зловещую картину.
Ла Мотт, замерев, смотрел на скелет. То, что он видел, как будто подтверждало слухи о неизвестном, который убит был в аббатстве. Закрыв наконец крышку сундука, он подошел ко второй двери; она, как и первая, оказалась запертой, однако в замке торчал ключ. Он с трудом повернул его и тут обнаружил, что дверь задраена еще двумя крепкими засовами. Отодвинув их, он увидел лестницу и спустился по ней. Внизу от лестницы шла длинная галерея с низкими сводчатыми углублениями, вернее, кельями, которые, судя по стилю и нынешнему их состоянию, сооружены были одновременно с наиболее древними частями аббатства. Ла Мотт, в его угнетенном состоянии духа, счел их местом упокоения монахов, прежде населявших здание наверху; но скорее то было место покаяния для живых, нежели усыпальница для мертвых.
Ла Мотт миновал длинный ряд келий, и тут еще одна дверь преградила ему путь. Ла Мотт засомневался, идти ли ему дальше. Место, где он находился, по-видимому, сулило ему желанную безопасность. Здесь можно было провести ночь, не опасаясь быть обнаруженным, и к тому же вполне вероятно, что приставы, найдя аббатство пустым, покинут его еще до утра или, на худой конец, прежде, чем ему потребуется выйти из убежища. Эти соображения несколько вернули Ла Мотту присутствие духа. Единственной его неотложной заботой было как можно скорее укрыть здесь своих домочадцев, чтобы преследователи не застали их врасплох; однако он не двигался с места, хотя и корил себя за промедление.
Неудержимое любопытство не позволяло ему уйти, и он повернулся, чтобы отворить дверь. Дверь оказалась запертой, но только он нажал на нее посильнее, ему послышался сверху шум. Он сразу решил, что это явились его преследователи, и поспешил вернуться к люку, чтобы послушать, что происходит. «Там, – сказал он себе, – я смогу переждать в безопасности и, быть может, что-то услышать. Моих домочадцев никто не опознает, или, во всяком случае, не обидит, ну а тревожиться за меня им придется привыкнуть».
Так рассуждал Ла Мотт, и в этих его рассуждениях, мы вынуждены признать, эгоистической осмотрительности было больше, чем нежного беспокойства о жене своей. Тем временем он был уже у подножия лестницы и, взглянув вверх, увидел, что дверца люка осталась открытой; он поспешил подняться, чтобы закрыть ее, и вдруг услышал в комнате наверху приближавшиеся к кабинету шаги. Не успевши спуститься, дабы совсем скрыться из виду, он опять глянул вверх и сквозь проем увидел взирающую на него физиономию.
– Хозяин! – завопил Питер.
Услышав его голос, Ла Мотт несколько успокоился, хотя и рассердился на слугу, который так сильно испугал его.
– Зачем ты здесь и что происходит внизу?
– Ничего, сэр, ничего не происходит, просто хозяйка послала меня поискать вашу честь.
– Значит, внизу никого нет, – сказал Ла Мотт, ставя ногу на ступеньку.
– Никого, сэр, там только хозяйка да мадемуазель Аделина да…
– Хорошо, хорошо, – сказал Ла Мотт, приободрясь, – ступай себе. Я сейчас приду.
Он рассказал мадам Ла Мотт о том, где только что побывал, и о своем намерении там укрыться, а также обдумал, какие следует принять меры, чтобы убедить преследователей, буде они явятся, что он покинул аббатство. Для этого он распорядился всю мебель снести вниз, в кельи. Ла Мотт и сам принял участие в этой работе – словом, все руки были заняты делом. Очень скоро жилая часть здания приняла столь же необитаемый вид, в каком они обнаружили ее впервые. Затем он приказал Питеру отвести лошадей подальше от аббатства и отпустить их. Поразмыслив еще, он надумал окончательно ввести погоню в заблуждение, оставив где-нибудь на виду запись с изложением своих обстоятельств и упоминанием даты, когда он покинул аббатство. На двери в башню, которая вела в жилую часть здания, он выгравировал следующие строки:
О Ты, кого злая судьба, быть может, приведет в это место,
Знай, что есть и другие, столь же несчастные, как и ты.
П. Л. М., злосчастный изгнанник, искал в этих стенах убежища 27 апреля 1658 года и покинул их 12 июля того же года в надежде обрести более подходящий приют.
После того как Ла Мотт вырезал ножом эти слова, скудные остатки от недельного запаса провизии (ибо Питер со страху вернулся из своего путешествия налегке) были уложены в корзину, и все поднялись по башенной лестнице на второй этаж; они прошли, миновав первые две комнаты, в маленький кабинет. Питер, освещая дорогу, шел первым и не без труда разглядел люк. Заглянув в мрачный провал, мадам Ла Мотт содрогнулась; однако все молчали.
Теперь Ла Мотт сам взял фонарь, указывая дорогу. Мадам Ла Мотт следовала за ним, потом шла Аделина.
– А ведь эти старые монахи любили хорошее винцо, как и все прочие смертные, – сказал Питер, замыкавший шествие. – Ручаюсь, ваша честь, здесь у них не иначе как был ихний погребок; я уже чую запах бочек.
– Тихо, – сказал Ла Мотт, – прибереги свои шутки до лучших времен.
– Так ведь нет в том никакого вреда, ежели кто доброе винцо почитает, вашей-то чести это известно.
– Прекрати дурачиться, – одернул его Ла Мотт уже более строго, – и ступай первым.
Питер подчинился.
Они вступили в сводчатую комнату. Мрачное зрелище, представшее Ла Мотту при первом посещении, заставило его отказаться от мысли провести здесь ночь; к тому же вся мебель по его собственному приказанию была перенесена вниз, в кельи. Он боялся, что кто-либо из его спутников обнаружит скелет, предмет, способный вызвать такой неодолимый ужас, какого не перебороть за время их пребывания здесь. Поэтому он скорым шагом миновал нишу, а мадам Ла Мотт и Аделина были слишком поглощены своими мыслями, чтобы обращать внимание на окружающее.
Когда они добрались до келий, мадам Ла Мотт разрыдалась, сетуя на судьбу, которая привела ее в подобное место.
– Увы, какое падение! – воскликнула она. – Еще недавно комнаты наверху представлялись мне слишком жалкими; но они – поистине дворцовые апартаменты по сравнению с этими.
– Вы правы, дорогая, – сказал Ла Мотт, – и пусть воспоминание о том, какими они показались вам однажды, умерит ваше недовольство нынешним нашим пристанищем. Эти кельи – тоже дворцовые апартаменты по сравнению с Бисетр или Бастилией [36]36
С. 58 ….Бисетр или Бастилией… – Бисетр – старинный замок (ок. 1400), реконструированный при Людовике XIII под инвалидный дом для ветеранов войны. С 1672 г. использовался как место заточения для подозреваемых, воров, умалишенных, венерических больных и пр. Бастилия – крепость в Париже (построена в 1370–1382 гг.); с XV в. функционировала как тюрьма; в 1790 г. в ходе Французской революции была срыта.
[Закрыть]и с ужасами последующих наказаний. Пусть страх перед большим злом научит вас с терпением переносить зло меньшее. Я же рад обрести здесь вожделенное убежище.
Мадам Ла Мотт промолчала, и Аделина, забыв о ее холодности в последнее время, постаралась, как могла, утешить ее; сама она выглядела спокойной и даже веселой, хотя сердце ее сжималось при мысли о тех несчастьях, какие она не могла не предчувствовать. Она была так внимательна и заботлива с мадам Ла Мотт и так радовалась за Ла Мотта, которому это подземелье обеспечивало безопасность, что почти не замечала, какое оно мрачное и неудобное.
Эти свои чувства она безыскусно выразила самому Ла Мотту, который не мог остаться нечувствительным к сердечной отзывчивости, проявленной так естественно. Мадам Ла Мотт также ее почувствовала, и ее муки возобновились.
