Текст книги "Роман в лесу"
Автор книги: Анна Рэдклиф
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
Вернемся теперь к Пьеру де Ла Мотту, который, просидев несколько месяцев в тюрьме в Д – и, был переведен в Париж, где должен был состояться суд и куда отправился маркиз де Монталь, чтобы выступить с обвинением. Мадам Ла Мотт сопровождала мужа в тюрьму Шатле [120]120
Шатле. – Имеется в виду Малый Шатле, старинный замок в Париже, на левом берегу Сены, служивший тюрьмой во времена Людовика XIV; снесен в 1782 г.
[Закрыть]. Ла Мотт совсем пал духом под гнетом своих несчастий, и жене также не удавалось вывести его из глубокого отчаяния, в которое ввергли его мысли о том, в какую беду он попал. Даже если бы его оправдали от обвинений маркиза де Монталя (что было весьма маловероятно), он находился сейчас там, где совершены были его прежние преступления, и в ту самую минуту, как его освободили бы из тюрьмы, он мог вновь оказаться в руках оскорбленного правосудия.
Обвинение маркиза было слишком хорошо обосновано, а самая суть его слишком серьезна, чтобы Ла Мотт не испытывал ужаса. Вскоре после того как последний поселился в аббатстве Сен-Клэр, малый запас денег, какой остался у него ввиду чрезвычайных его обстоятельств, был почти истощен; его душу одолевала тревога о том, откуда взять средства для дальнейшего существования. Однажды вечером, когда Ла Мотт, забравшись далеко от аббатства, в одиночестве ехал верхом по лесу, терзаясь все теми же мыслями и обдумывая планы, как избавиться от надвигавшейся нужды, он заметил вдруг вдалеке между деревьями дворянина, беспечно трусившего верхом по лесу и никем не сопровождаемого. У Ла Мотта мелькнула мысль, что, ограбив этого человека, он мог бы избавить себя от грозивших ему бед. Его прежние поступки и так уже выходили за рамки порядочности… мошенничество в определенной степени было ему знакомо… – И он не отогнал от себя сразу же эту мысль. Он колебался – и каждый миг колебаний усиливал искушение: подобный случай мог никогда больше не подвернуться. Он огляделся и, насколько позволяли деревья, удостоверился, что поблизости нет никого, кроме этого господина, судя по его виду, человека знатного. Собрав всю свою храбрость, Ла Мотт поскакал вперед и набросился на него. Маркиз де Монталь, ибо это был он, оружия при себе не имел, но, зная, что его слуги недалеко, не уступил. Они схватились, и тут Ла Мотт увидел на дорожке нескольких всадников; в отчаянии от оказанного ему сопротивления и задержки, он выхватил из кармана пистолет (который, опасаясь бандитов, всегда брал на прогулку с собой) и выстрелил в маркиза; де Монталь покачнулся и, потеряв сознание, рухнул на землю. У Ла Мотта достало времени, чтобы сорвать с его груди бриллиантовую звезду и несколько бриллиантовых же колец с пальцев, прежде чем подскакали слуги. Вместо того чтобы преследовать грабителя, они всем скопом, растерявшись от неожиданности, бросились к своему хозяину, и Ла Мотт скрылся.
Прежде чем вернуться в аббатство, он остановился у полуразрушенного строения, той самой усыпальницы, которая уже упоминалась, и рассмотрел свою добычу. Она состояла из кошелька с семьюдесятью луидорами, бриллиантовой звезды и трех колец, весьма ценных, а также миниатюрного портрета самого маркиза, оправленного бриллиантами, который он намеревался презентовать своей любовнице. При виде этих сокровищ Ла Мотт, еще нынче утром почитавший себя почти нищим, пришел в бешеный восторг; но вскоре его экстаз увял, едва он вспомнил о способе, каким приобрел их, и о том, что богатство это оплачено ценою крови. Всегда неистовый в страстях своих, он мгновенно низвергнут был с вершины счастья в пропасть отчаяния. Он счел себя убийцей и, потрясенный, как человек, пробудившийся от кошмара, отдал бы полмира, буде владел им, чтобы остаться таким же бедным и – сравнительно – безгрешным, каким был всего лишь несколько часов тому назад. Взглянув на портрет, он уловил сходство с оригиналом, которого своею рукой лишил жизни, и смотрел теперь на него с невыразимым страданием. К мукам раскаяния прибавилось смятение, вызванное страхом. Опасающийся неведомо чего, он все мешкал возле гробницы и в конце концов спрятал там свое сокровище, полагая, что, если правосудие займется этим делом, аббатство скорее всего будет обыскано и эти бриллианты выдадут его. Скрыть свое обогащение от мадам Ла Мотт было нетрудно; поскольку он никогда не ставил ее в известность об истинном состоянии их финансов, она и не подозревала о грозившей ему нищете, а так как они продолжали жить как прежде, она полагала, что и источник их средств тот же, что и был. Но обмануть раскаяние и страх оказалось не так легко. Он стал мрачен и замкнут, а его частые посещения усыпальницы, куда он наведывался отчасти, чтобы проверить, на месте ли его сокровище, но главным образом – чтобы предаться мрачному удовольствию разглядывать портрет маркиза, вскоре вызвали любопытство домашних. В лесном уединении, где ничто не отвлекало, одна и та же ужасная мысль о совершенном убийстве терзала его постоянно. Когда маркиз появился в аббатстве, удивление и ужас Ла Мотта, в первый момент едва ли сомневавшегося, что он видит перед собой тень либо призрак в образе человека, тотчас сменились страхом перед наказанием за преступление, им в действительности совершенное. Когда его отчаяние побудило маркиза согласиться на разговор наедине, Ла Мотт поведал ему, что он потомственный дворянин; затем он коснулся тех своих несчастий, кои, по его мнению, должны были вызвать жалость к нему, после чего выразил такое отвращение к собственному проступку и так свято поклялся вернуть по доброй воле драгоценности, которые все еще у него оставались, поскольку до сих пор он решился использовать лишь малую их частицу, что маркиз слушал его под конец уже не без доли сочувствия. Эта благорасположенность, сопровождаемая и неким эгоистическим мотивом, побудила маркиза заключить с Ла Моттом соглашение. Человек быстрых и легко воспламеняющихся страстей, он орлиным оком мгновенно оценил красоту Аделины и решил сохранить Ла Мотту жизнь при одном условии – что несчастная девушка будет принесена ему в жертву. Отвергнуть это условие у Ла Мотта не хватило ни решимости, ни добродетели – бриллианты были возвращены, и он согласился предать ни в чем не повинную Аделину. Но, достаточно хорошо зная уже ее сердце, чтобы думать, будто она легко попадется в сети порока, и все еще испытывая к ней определенную жалость и симпатию, он постарался убедить маркиза воздержаться от поспешных мер и попробовать исподволь подорвать ее принципы, завоевав ее привязанность. Маркиз одобрил и принял этот план. Неудача первой попытки заставила его пойти на другую уловку, которую он и осуществил, тем умножив несчастья Аделины.
Таковы были обстоятельства, которые привели Ла Мотта в его нынешнее печальное положение. Наконец день суда настал, и Ла Мотта привезли из тюрьмы на судебное заседание, где маркиз выступил его обвинителем. Когда обвинение было изложено, Ла Мотт, как это принято, заявил о своей невиновности, и адвокат Немур, взявшийся защищать его, постарался представить обвинение маркиза ложным и злонамеренным. В доказательство он упомянул о том, что последний пытался заставить Ла Мотта убить Аделину; далее он сослался на то, что маркиз в течение нескольких месяцев, до самого ареста Ла Мотта, сохранял с ним дружеские отношения и лишь после того, как Ла Мотт, в нарушение воли своего обвинителя, отправил несчастный объект его мести подальше от аббатства, так что девушка оказалась для маркиза вне досягаемости, последний счел возможным обвинить Ла Мотта в преступлении, из-за которого он и предстал перед судом. Немур утверждал, что человек не может оставаться в приятельских отношениях с тем, кто нанес ему двойное оскорбление, напав и ограбив его; а то, что они продолжали дружески встречаться в течение нескольких месяцев после даты, обозначенной как дата преступления, сомнению не подлежит. Если маркиз собирался подать на него в суд, почему не сразу же после того, как он нашел Ла Мотта? А если он тогда не сделал этого, что повлияло на его решение обратиться в суд спустя столь долгий срок? На эти вопросы маркиз не дал ответа; ведь если его поведение в этой части будет связано с его претензиями на Аделину, он не сможет в том оправдаться, не сообщив о своих замыслах, и тем выдаст темные глубины своего нрава, а значит, его обвинение в адрес Ла Мотта потеряет силу. Поэтому он ограничился тем, что представил нескольких своих слуг как свидетелей нападения на него и грабежа, и они без зазрения совести все, как один, поклялись, что опознают Ла Мотта, хотя никто из них не видел ничего, кроме силуэта всадника, быстро ускакавшего прочь. Во время перекрестного допроса они в большинстве своем противоречили друг другу; разумеется, их свидетельства были отвергнуты; но поскольку маркиз намеревался представить еще двух свидетелей, чье прибытие в Париж ожидалось с часу на час, разбирательство было отложено и судебное заседание закрыто.
Ла Мотт вновь был препровожден в тюрьму в том же состоянии глубокого отчаяния, в каком покидал ее. По дороге ему встретился человек, который проводил его долгим внимательным взглядом. Ла Мотту показалось, что он видел его прежде, но тусклое освещение помешало ему разглядеть его черты, и потому он не был в этом уверен; к тому же он был слишком взволнован, чтобы проявить интерес к этой встрече. Когда Ла Мотт удалился, незнакомец спросил тюремного смотрителя, кто это был; узнав же имя Ла Мотта и получив ответы еще на несколько вопросов, он попросил разрешения переговорить с ним. Поскольку человек этот сидел всего лишь за долги, его просьба была удовлетворена; однако двери уже заперли на ночь, так что свидание перенесли на следующий день.
Мадам Ла Мотт ждала мужа в его камере уже несколько часов, чтобы услышать, как прошел процесС. Теперь они более, чем когда-либо, жаждали увидеть своего сына, однако, как он и думал, не знали о том, что полк его расквартирован теперь в другом месте, и полагали, что его письма, которые он, как обычно, адресовал им на другое имя, лежат в почтовой конторе Обуана. Ввиду этого мадам Ла Мотт посылала свои письма на прежнее место службы сына, из-за чего он оставался в неведении о несчастьях отца и о том, где он теперь. Удивленная тем, что не получает ответа на письма, мадам Ла Мотт отправила еще одно, рассказав в нем о том, как продвигается процесс, и умоляя сына испросить отпуск и немедленно приехать в Париж. По-прежнему не догадываясь о судьбе своих писем – впрочем, даже будь это не так, все равно новый адрес ей был неизвестен, – она и это письмо отослала по прежнему адресу.
Тем временем мысль о надвигавшемся роковом приговоре ни на минуту не покидала Ла Мотта; душа его, слабая по своей природе и еще более ослабленная привычкой потворствовать собственной слабости, не могла быть ему поддержкой в этот ужасный период его жизни.
Пока в Париже развертывались все эти сцены, туда без каких-либо происшествий добрался Ла Люк, выдержавший этот долгий вояж исключительно благодаря своей решимости и силе духа. Он поспешил немедля броситься к ногам короля, и такова была сила чувств его, когда он протянул ему свою петицию, которая должна была решить судьбу его сына, что он смог лишь возвести глаза на монарха и потерял сознание. Король принял бумагу и, приказав позаботиться о несчастном отце, прошел дальше. Ла Люка отвезли в его отель, где он стал ждать результатов последнего своего усилия.
Тем временем Аделина оставалась в Васо все в том же состоянии тревоги, слишком сильной для ее измученного столькими потрясениями тела, и болезнь, как следствие этого, заставила ее почти безвыходно пребывать в своей комнате. Иногда она осмеливалась тешить себя надеждой на ТО, ЧТО поездка Ла Люка увенчается успехом, но эти краткие и притом иллюзорные минуты утешения приводили лишь к тому, что наступавшее вслед за тем отчаяние по контрасту еще усиливалось, и, мечась между этими сменявшими друг друга крайними чувствами, она испытывала больше терзаний, чем принесла бы острая боль от неожиданного крушения или гнетущая тоска после свершившегося несчастья.
Иногда, почувствовав себя лучше, она спускалась в гостиную, чтобы поговорить с Луи, который часто приносил ей сведения о Теодоре и использовал каждую минуту, свободную от выполнения служебных обязанностей, чтобы поддержать своих несчастных друзей. Оба они, Аделина и Теодор, ожидали от него хотя бы слабого утешения, на которое лишь и могли надеяться, и сведений друг о друге, которые он доставлял им; поэтому всякий раз, как он появлялся, их сердца омывала печальная радость. Луи не мог скрыть от Теодора, что Аделина больна, ибо ничем иным не мог бы объяснить, отчего она не откликается на его многократно выраженное желание ее увидеть. Аделине он рассказывал главным образом о мужестве и смирении своего друга, не забывая, разумеется, упомянуть о том, что он постоянно говорит о своей любви к ней. Освоившись с тем, что только присутствие Луи дает ей некоторое умиротворение, и видя его неизменную дружбу к тому, кого она так преданно любила, она стала испытывать к молодому Ла Мотту все большее уважение и привязанность, которая возрастала с каждым днем.
Мужество, с каким Теодор переносил свои несчастья, было все же несколько преувеличено. Он не мог забыть об узах, привязывавших его к жизни, настолько, чтобы стойко встретить свою судьбу; но, хотя взрывы горя были острыми и частыми, он старался – и зачастую ему это удавалось в присутствии друга – обрести мужественное спокойствие. Он не ждал многого от предпринятого отцом его путешествия, однако и того немногого было довольно, чтобы испытывать муки ожидания, покуда все не прояснится.
Ла Люк приехал в Васо накануне того дня, на который была назначена казнь. Аделина сидела у окна в своей комнате, когда во двор гостиницы въехала карета; она видела, как он вышел из нее и неверной поступью, поддерживаемый Питером, вступил в дом. Болезненное выражение его лица не сулило ничего хорошего, и она, едва держась на ногах от волнения, спустилась вниз, чтобы встретить его. Когда Аделина вошла в гостиную, Клара была уже возле отца. Она приблизилась к нему, но, страшась услышать из его уст подтверждение своим страхам, напряженно посмотрела ему в лицо и опустилась на стул, не в силах задать вопрос, трепетавший на губах. Он молча протянул ей руку и откинулся в кресле, казалось, теряя сознание от душевной муки. Его вид подтвердил все ее страхи; вне себя от ужаса, она сидела оцепенелая и бесчувственная.
Ла Люк и Клара были слишком погружены в собственное свое отчаяние, чтобы заметить состояние Аделины. Немного спустя она судорожно перевела дыхание и залилась слезами. Слезы помогли ей постепенно овладеть собой, и наконец она сказала Ла Люку:
– Нет необходимости спрашивать вас об успехе вашего путешествия, сэр, но все же, когда вы сможете говорить об этом, я хочу…
Ла Люк махнул рукой.
– Увы! – сказал он. – Мне нечего сказать, кроме того, о чем вы уже догадались. Бедный мой Теодор! – Голос его прервался, невыразимое отчаяние на несколько минут овладело им.
Аделина первой сумела справиться с собой настолько, чтобы заметить, в каком бедственном состоянии Ла Люк, и поспешила ему на помощь. Она велела принести ему что-нибудь подкрепиться и настаивала на том, чтобы он лег в постель и разрешил ей послать за врачом, добавив, что он слишком устал и нуждается в отдыхе.
– Если я и обрету его, дорогое мое дитя, – сказал он, – то искать его мне надо не в этом, а в лучшем мире; и я надеюсь, что скоро обрету его там. Но где же наш дорогой друг Луи Ла Мотт? Он должен проводить меня к моему сыну.
Горе вновь помешало ему говорить, и приход Луи как нельзя более кстати всем им принес облегчение. Их слезы были ответом на вопрос, который он не успел задать; Ла Люк тотчас спросил о своем сыне и, поблагодарив Луи за его доброе к нему отношение., попросил проводить его в тюрьму. Луи попытался уговорить его отложить визит до утра, Аделина и Клара просили о том же, но Ла Люк решил идти немедленно.
– Его часы сочтены, – сказал он, – еще немного, и я никогда больше его не увижу, по крайней мере в этом мире; я не хочу потерять эти бесценные мгновения. Аделина! Я обещал моему бедному мальчику, что он вас увидит еще раз, но сейчас вам не под силу эта встреча. Я постараюсь помочь ему пережить разочарование, но, если мне это не удастся, а вам к утру станет лучше, я уверен: вы постараетесь прийти к нему.
Аделина была взволнована, она хотела заговорить, но Ла Люк встал, собираясь идти; однако ему удалось дойти лишь до двери, слабость и головокружение заставили его снова сесть.
– Я принужден подчиниться необходимости, – сказал он, – нынче мне до тюрьмы не добраться. Ступайте к нему, Ла Мотт, и скажите, что я несколько ослабел после путешествия, но завтра рано утром я буду у него. Не тешьте его надеждой; приготовьте к самому худшему.
Некоторое время все молчали; наконец Ла Люк собрался с силами и попросил Клару распорядиться, чтобы ему приготовили постель; Клара охотно повиновалась. Когда он вышел, Аделина поведала Луи, с чем вернулся Ла Люк, хотя в этом действительно не было необходимости.
– Признаюсь вам, – продолжала она, – что я иногда позволяла себе надеяться, поэтому сейчас катастрофа обрушилась на меня с двойною силой. Кроме того, я боюсь, что мсье Ла Люка она просто раздавит; он сильно изменился с тех пор, как выехал в Париж. Скажите мне откровенно, как вы его находите.
Перемена была так очевидна, что Ла Мотт не мог этого отрицать, но он постарался умерить ее тревогу, отнеся эти изменения в большой мере на счет усталости от путешествия, и выразил надежду, что это пройдет. Аделина сказала, что твердо решила утром идти вместе с Ла Люком, чтобы попрощаться с Теодором.
– Не знаю, как я выдержу это свидание, – сказала она, – но увидеть его еще раз – мой долг перед ним и перед собой. Память о том, что я пренебрегла возможностью дать ему это последнее доказательство моей любви, преследовала бы меня неотступным укором.
Они поговорили еще немного, и Луи отправился в тюрьму, размышляя о том, как бы побережней сообщить другу ужасную весть. Теодор принял ее с большим присутствием духа, чем мог ожидать Луи, но спросил с беспокойством, почему не пришли отец и Аделина, услышав же, что оба не совсем здоровы, тотчас вообразил самое худшее, предположив, что отец его умер. Потребовалось немало времени, пока Луи убедил его, что это не так и что болезнь Аделины тоже не смертельна; наконец Теодор уверился, что завтра увидит их, и стал значительно спокойнее. Он попросил друга не покидать его этой ночью.
– Это последние часы, какие мы можем провести вместе, – добавил он; – спать я не могу! Останьтесь же со мной и облегчите мне эти последние минуты.
Я нуждаюсь в утешении, Луи. Я так молод и так любим – могу ли я покинуть этот мир со смирением! Не знаю, право, как верить всем этим рассказам о философической стойкости; мудрость не может научить нас радостно отказываться от хорошего, а в моих обстоятельствах жизнь именно такова.
Ночь прошла в сбивчивых разговорах, иногда прерывавшихся долгими паузами, иногда же – приступами отчаяния; наконец и сквозь тюремные решетки проник рассвет того дня, который должен был стать днем смерти Теодора.
Ла Люк между тем провел ужасную бессонную ночь. Он молился о том, чтобы обоим, ему и Теодору, дарованы были мужество и смирение; но душа его болела, и боль эту невозможно было унять ничем. То и дело ему приходила в голову мысль о горько оплакиваемой жене и о том, как бы она страдала, если бы, дожив до сей поры, стала свидетельницей позорной смерти, которая ожидает ее сына.
Казалось, злой рок распорядился жизнью Теодора, ибо король, вполне вероятно, удовлетворил бы просьбу несчастного отца, не случись так, что на дворцовом приеме присутствовал и маркиз де Монталь в то время, когда подана была петиция. Весь облик просителя и глубина его отчаяния заинтересовали монарха, и он, вместо того чтобы отложить бумагу, раскрыл ее. Пробежав ее глазами и увидев, что преступник был из полка маркиза де Монталя, король повернулся к нему и спросил, в чем провинился осужденный. Ответ был таков, какой только и мог дать маркиз, и король поверил, что Теодор – не тот человек, к которому следует проявить милосердие.
Но вернемся к Ла Люку, которого по его распоряжению разбудили очень рано. Проведя некоторое время в молитве, он спустился в гостиную, где Луи точно в назначенный час уже ждал его, чтобы сопровождать в тюрьму. Ла Люк выглядел спокойным и собранным, но на лице его застыло выражение отчаяния, глубоко взволновавшее его молодого друга. Пока они ждали Аделину, Ла Люк почти все время молчал и, казалось, старался собрать силы, чтобы выдержать предстоящее свидание. Так как Аделина все не появлялась, он послал за ней, прося поторопиться, и узнал, что ей было плохо, но она уже приходит в себя. Действительно, она провела ночь в таком возбуждении, что ее слабый организм не выдержал напряжения, и теперь она старалась перебороть слабость и овладеть собою настолько, чтобы не сломиться в этот ужасный чаС. Каждый миг, который приближал ее к нему, безмерно усиливал волнение, и лишь боязнь лишиться возможности увидеть Теодора заставляла ее сопротивляться двойному гнету слабости и горя.
Наконец она вместе с Кларой присоединилась к Ла Люку, который сразу же подошел к ним и молча взял обеих за руки. Несколько минут спустя он предложил отправляться, и они сели в карету, которая доставила их в тюрьму. Там уже начала собираться толпа; при виде кареты она заволновалась: это было тяжелое зрелище для друзей Теодора. Луи помог Аделине выйти из кареты; она едва держалась на ногах и неверным шагом последовала за Ла Люком, которого тюремщик уже вел по коридору к камере сына. Пробило восемь. Приговор не мог быть приведен в исполнение до полудня, однако солдаты экзекуторской команды находились уже во дворе тюрьмы, и когда несчастное семейство следовало по узким коридорам, навстречу им попалось несколько офицеров, которые приходили попрощаться с Теодором. Как только они стали подыматься по лестнице к его камере, Ла Люк услышал звон кандалов Теодора, который нервной и неровной походкой шагал взад-вперед. Несчастный отец, сраженный нахлынувшим приступом горя, остановился и принужден был облокотиться о перила. Луи, боясь, что этот приступ для ослабленного его организма может стать роковым, кинулся было за помощью, но Ла Люк знаком остановил его.
– Мне уже лучше, – проговорил он. – О Господи, поддержи меня в сей скорбный час!
Вскоре он уже смог следовать дальше.
Когда тюремщик стал отпирать дверь, резкий скрип ключа потряс Аделину, но дверь уже отворилась, и Теодор, бросившись к ней, схватил ее в объятья и не дал упасть. Ее голова бессильно склонилась ему на плечо, он снова увидел столь дорогое лицо, которое в былые дни так часто заставляло его сердце трепетать от восторга и которое сейчас, даже бледное и безжизненное, вызвало мгновенную радость. Наконец она открыла глаза и устремила долгий печальный взгляд на Теодора, а он, прижав ее к своему сердцу, мог ответить ей лишь улыбкой, в которой смешались нежность и отчаяние. Он старался удержать слезы, но они дрожали в его глазах, и на какое-то время он забыл обо всем на свете, кроме Аделины. Ла Люк, сев в ногах кровати, казалось, не видел ничего вокруг, погруженный в собственное горе, но Клара, схватив руку брата и склонившись над нею, громко рыдала; Аделина наконец заметила это и чуть слышным голосом попросила ее пощадить отца. Ее слова заставили Теодора опомниться, и он, усадив Аделину на стул, повернулся к Ла Люку.
– Дорогое дитя мое! – проговорил Ла Люк, взяв его руку и заливаясь слеза ми, – дорогое мое дитя!
Они плакали вместе. Наконец после долгой паузы он сказал:
– Я думал, что смогу выдержать этот час, но я стар и слаб. Господу ведомо, сколь старался я встретить сей час со смирением, Он знает, как верую я в Его благость.
Огромным усилием воли Теодор сумел придать лицу своему выражение покоя и твердости и постарался всячески смягчить горе и утешить своих горько рыдавших близких. Ла Люку удалось наконец кое-как справиться со своими страданиями; утерев слезы, он сказал:
– Сын мой, мне бы следовало показать лучший пример стойкости, какой я часто давал тебе прежде. Но на этом все; я знаю и исполню свой долг.
Аделина, издав тяжелый вздох, продолжала плакать.
– Утешься, любовь моя, мы расстаемся лишь на время, – сказал Теодор, поцелуями стирая слезы со щек ее, а затем, соединив руки ее и отца, горячо попросил последнего взять девушку под свое покровительство. – Я вручаю ее вам, – добавил он, – как самое дорогое наследство, какое могу завещать; считайте ее своей дочерью. Она утешит вас, когда меня не станет; она с лихвою вознаградит вас за потерю сына.
Ла Люк заверил его, что уже считает Аделину своей дочерью и что так же будет и впредь. В оставшиеся скорбные часы он постарался рассеять ужас надвигавшейся смерти, внушая сыну веру в милосердие Божие. Слова его были полны благочестия, рассудительности и утешения; он говорил не под диктовку холодного ума, но от всего сердца, долго любившего и неизменно следовавшего чистым постулатам христианства, кои способны утешить так, как не утешит ничто земное.
– Ты молод, сын мой, – говорил он, – и еще ни в каких серьезных грехах неповинен; поэтому ты можешь взирать на смерть без ужаса, ибо лишь для грешника приближение ее ужасно. Я чувствую, что ненадолго переживу тебя и верую в милосердие Божие, кое позволит нам повстречаться в том мире, где печаль неведома, где «взойдет солнце правды и исцеление в лучах Его!» [121]121
С. 269 …«взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его» – библейская цитата: «А для вас, благоговеющие перед именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы найдете и взыграете, как тельцы упитанные» (Книга пророка Малахии, 4:2).
[Закрыть].
Он говорил это, обратив к небу глаза свои, полные слез: в них светилась смиренная, но пылкая вера, и все лицо сияло неземным величием.
– Не будем же пренебрегать этими ужасными минутами, – сказал Ла Люк, – и да вознесутся наши общие молитвы к Тому, Кто, единственный, может утешить и поддержать нас!
Все опустились на колени, и он стал молиться вслух с тем простым и возвышенным красноречием, на какое вдохновляет искренняя набожность. Поднявшись с колен, он по очереди обнял детей своих и, когда дошел до Теодора, вдруг остановился и долго глядел на него с выражением глубокой муки, не в силах заговорить. Теодор не мог этого вынести; он закрыл рукою глаза, стараясь скрыть рыдания, сотрясавшие его тело. Наконец, вновь обретя голос, он попросил отца уйти.
Это слишком большое горе для всех нас, – сказал он, – не будем же продлевать его. Час уже близок – оставьте меня, чтобы я собрался с мыслями. Самое страшное в смерти – расставание с теми, кого мы любим; когда это уже позади, смерть безоружна.
Я не хочу покидать тебя, сын мой, – ответил Ла Люк, – мои бедные девочки уйдут, но я – я останусь с тобой в твой последний час.
Теодор понимал, что это будет слишком тяжело для них обоих, и всеми способами пытался отговорить отца от его решения. Но отец остался непоколебим.
– Я не позволю эгоистическим мыслям о боли, какую предстоит испытать мне, – сказал он, – побудить меня покинуть мое дитя в ту минуту, когда оно более всего нуждается в моей поддержке. Мой долг оставаться с тобою, и нет силы, которая заставила бы меня пренебречь им.
Теодор ухватился за эти слова Ла Люка.
– Если вы хотите поддержать меня в мой последний час, – сказал он, – умоляю вас не быть его свидетелем. Ваше присутствие, мой дорогой отец, ли шит меня всякого мужества – уничтожит то хоть малое присутствие духа, кое я сумел бы в ином случае обрести. Не добавляйте к моим страданиям картину вашего отчаяния, позвольте мне, оставшись одному, забыть, если это возможно, моего дорогого отца, которого я должен покинуть навеки. – Он снова разрыдался.
Ла Люк все смотрел на него в мучительном молчании; наконец он сказал:
– Что ж, да будет так. Если мое присутствие станет для тебя мучительно, я оставлю тебя. – Он говорил прерывистым, разбитым голосом. Помолчав не сколько минут, он опять обнял Теодора. – Мы должны расстаться, – сказал он, – мы должны расстаться, но это лишь на время – мы скоро встретимся в лучшем мире… О Господи! Ты видишь в моем сердце… Ты видишь все, что оно чувствует в сей горький час! – Горе вновь одолело его. Он сжал Теодора в своих объятиях, но наконец, собрав все свое мужество, заговорил опять: – Мы должны расстаться… О мой сын, прощай в этом мире навеки!.. Милосердие Всевышне го да будет тебе поддержкой и благословением!
Он повернулся, чтобы покинуть тюрьму, но, истерзанный горем, упал на стул, стоявший у двери, которую он хотел отворить. Теодор с безумным выражением лица переводил взгляд с отца на Клару и на Аделину, которую прижимал к своему бешено колотившемуся сердцу; их слезы смешались.
– Так, значит, – вскричал он, – я в последний раз вижу это лицо!.. И никогда – никогда! – больше не узрю его? О, изощренное мученье! Еще раз… еще один раз… – продолжал он, сжимая ее щеки, но они были бесчувственны и холодны как мрамор.
Луи, который покинул камеру вскоре после того как пришел Ла Люк, чтобы своим присутствием не помешать их горькому прощанию, сейчас вернулся. Аделина подняла голову и, увидев, кто пришел, опять уронила ее на грудь Теодора.
Луи выглядел чрезвычайно взволнованным. Ла Люк встал.
– Мы должны уйти, – сказал он. – Аделина, любовь моя, крепитесь… Клара… дети мои, пойдемте. Еще одно последнее… последнее объятье и…
Луи приблизился к нему и взял его руку.
Дорогой сэр, я должен что-то сказать; но я боюсь выговорить…
Что вы хотите сказать? – быстро спросил Ла Люк. – Никакое новое несчастье не способно поразить меня в эту минуту. Говорите же смело.
Я рад, что мне не придется подвергнуть вас этому испытанию, – ответил Луи; – я видел, что даже самый страшный удар вы выдержали мужественно. Выдержите ли испытание надеждой?
Ла Люк напряженно смотрел на Луи.
– Говорите! – проговорил он замирающим голосом.
Аделина подняла голову и, трепеща между надеждой и страхом, посмотрела на Луи так, словно хотела заглянуть ему в душу. Он ободряюще ей улыбнулся.
– О, возмож… возможно ли? – воскликнула она, мгновенно воскресая. – Он будет жить! Будет жить!
Больше она ничего не сказала и бросилась к Ла Люку, который, теряя сознание, упал на стул. Клара же и Теодор в один голос молили Луи не терзать их неведением.
Он сообщил им, что получил у командира разрешение на отсрочку казни до тех пор, как станет известна воля короля, и что причиной тому письмо, которое он получил нынче утром от своей матери; мадам Ла Мотт; она писала о некоторых чрезвычайных обстоятельствах, обнаружившихся в ходе судебного разбирательства, которое ведется сейчас в Париже и которое столь основательно раскрывает образ маркиза де Монталя, что Теодор благодаря этому, возможно, будет прощен.
