Текст книги "Запретная королева"
Автор книги: Анна О’Брайен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Нет, я так и не подружилась со своими придворными дамами.
По-моему, я догнала Генриха в Лестере. А может быть, это произошло в Йорке. Или даже в Беверли. Хотя, возможно, я и не заезжала в Беверли – трудно сказать. Помню только, что муж тепло встретил меня, заключил в объятья и вынес на руках из паланкина. А вот потом города слились для меня воедино; города, которых я не знала и не запомнила, где местные жители толпами выходили на улицы, чтобы приветствовать нас, где для нас устраивали пиршества, всячески развлекали, делали щедрые подарки из золота и серебра. Все были очень рады видеть своего столь долго отсутствовавшего короля и принимать его у себя.
Ну, и его новую французскую жену тоже, разумеется. Генрих продолжал пребывать в прекрасном настроении; отвечая на уверения в преданности милостивой речью, он вслед за этим требовал уплаты налогов и подкрепления ресурсами на возобновление войны. Я хорошо понимала ход его мыслей. Да и как мне было этого не знать, ведь нас сопровождали целые ящики различных документов, погруженные на повозки, которые громыхали в хвосте королевского кортежа? Но Генрих лишь улыбался и учтиво мне кланялся, не забывая исправно желать доброго утра и справляться о моем здоровье.
После того как ему не удалось воплотить в жизнь свои мечты в последнюю ночь в лондонском Тауэре, он посещал мою постель с завидной регулярностью; желание заиметь наследника пересиливало даже интерес к казначейским свиткам. Муж успокаивал меня нежными поцелуями и галантным обращением, и наши отношения казались мне гармоничными как никогда прежде.
– Я горжусь вами, Екатерина, – не раз говорил мне Генрих, когда я помогала ему очаровывать жителей какого-нибудь городка, побуждая их пополнить королевскую казну.
– И меня это весьма радует, – отвечала я.
Генрих целовал меня в губы:
– Я знал, что вы станете мне прекрасной женой.
В ответ на это мое сердце приятно трепетало в груди. Вот она, та самая близость, которой я искала. Когда Генрих нашел время на то, чтобы лично сопроводить меня по улицам Йорка в величественный кафедральный собор, я была счастлива и не могла поверить столь щедрому подарку судьбы. Генрих был снисходителен, и я расслабилась, когда он, сжимая мою руку, представлял меня как свою «несравненную жену».
Однако в Беверли – а может быть, это было в Йорке? – с ним случилась тревожная, пугающая перемена. И я точно помню миг, когда это произошло.
Мы только что поселились в очередных апартаментах с холодными неуютными комнатами в здании, принадлежащем церкви; почту принесли на рассвете, пока мы завтракали, закончив пост после мессы. В этом не было ничего необычного, и ничто не отвлекало моего внимания от мыслей о предстоящем двухчасовом театральном представлении, устраиваемом местными ремесленниками. Там будет Ной во время Великого потопа и полный набор спасаемых им животных – а если и не полный, то зверей должно быть все-таки немало; изображать их должны были одетые в маски дети членов городской гильдии ремесленников.
Генрих открывал письма; одной рукой он ловко управлялся с хлебом и мясом, а другой разглаживал измявшиеся в пути свитки пергамента. Читал он быстро, сопровождая процесс то улыбкой, то ворчанием, то коротким кивком, после чего складывал послания в две аккуратные стопки: те, которым следовало уделить немедленное внимание, и те, что можно выбросить. В этом отношении мой муж был очень педантичен.
Но вдруг Генрих словно запнулся. Его рука, державшая письмо, судорожно сжалась. Очень аккуратно он положил хлеб и пергамент на стол, затем стряхнул крошки с пальцев. Глаза Генриха неотрывно смотрели на строчки послания.
– Что там? – спросила я, откладывая в сторону ложку.
Странная неподвижность мужа меня встревожила.
Генрих не обратил на мои слова никакого внимания. Он продолжал читать текст, пока не закончил. Потом начал снова. В конце концов мой муж тщательно сложил документ и спрятал его под туникой у себя на груди.
– Генрих? – На этот раз я опустила формальное обращение «милорд».
Он медленно поднял на меня глаза. Ни один мускул в его лице не дрогнул, его выражение нисколько не изменилось, однако я подумала, что он получил плохие известия. Непроницаемая тьма его глаз (напоминавших сейчас мрачные оловянно-серые лужи под тусклым зимним небом на внутреннем дворе дворца, где прошло мое детство) свидетельствовала о том, что Генрих чем-то очень сильно взволнован или огорчен. Губы у него приоткрылись, словно он хотел что-то сказать, но все же промолчал.
– Нам грозит опасность? – с беспокойством спросила я.
Он медленно покачал головой:
– Нет. Не опасность.
Казалось, будто он постепенно возвращается к действительности, перезапуская органы восприятия. Мясо и хлеб были забыты; Генрих сжал в руке стоявший у его локтя кубок и одним большим глотком допил оставшийся эль.
– Значит, просто плохие новости?
Как ни старался он это скрыть, что-то определенно его потрясло, пошатнув невозмутимость.
Генрих на негнущихся ногах поднялся из-за стола.
– Сегодня утром нас ожидают театральное представление и официальный прием.
Как будто я этого не знала!
– Будьте готовы к одиннадцати часам.
И он без каких-либо комментариев и объяснений вышел из комнаты; я лишь проводила его озадаченным взглядом. Этот день прошел, как и многие другие похожие дни: Генрих по-прежнему был монархом, завораживающе внимательным к своим верным подданным, а те были в полном восторге оттого, что он проявил интерес к их приготовлениям и приему. Но при этом мой муж выглядел рассеянным и совершенно бесстрастным. Как бы ему ни нравился спектакль, мне казалось, что, если бы Ноев ковчег вдруг затонул, а все звери на нем приняли мучительную смерть в пучинах вод, король этого бы даже не заметил.
– Генрих, – попыталась я заговорить с ним еще раз, когда мы уже сидели на официальном банкете и пробовали мясные блюда и пудинги. – Что произошло? Что вас так тревожит?
Я понятия не имела, что бы это могло быть, и терялась в догадках. В первую очередь в голову приходила мысль о том, что речь идет о резком изменении позиций Англии на французской земле; но, получив такое известие, мой муж, скорее всего, срочно собрал бы военный совет, а не закрылся бы в молчании, как устрица в своей раковине. Может быть, в Англии вспыхнул бунт? Но если так, мы бы не сидели сейчас здесь, спокойно закусывая говядиной и поднимая тосты за хозяев, до сих пор одетых в костюмы с любительского спектакля. Нет, это был не бунт…
– Нет, ничего такого, – ответил Генрих sotto voce[23]23
Тихо, вполголоса (итал.).
[Закрыть]. – Разве что мясо жестковато. Советую вам попробовать рыбу.
И я оставила попытки что-либо разузнать.
В ту ночь Генрих не удостоил меня своим вниманием. А я так на это надеялась! В постели я смогла бы убедить его поведать мне, что у него на сердце. Но муж не пришел ко мне.
На следующее утро, когда настало время идти к мессе и я уже направлялась в маленькую отдельную часовню, которую мы посещали по утрам, один из сквайров Генриха сообщил мне, что сегодня служба состоится в главном здании церкви при полном стечении всего города.
Когда меня туда проводили, я застала там Генриха – уже коленопреклоненным. Сознавая, что опоздала, я молча встала на колени рядом с ним. Он дал понять, что заметил мое присутствие, легким наклоном головы и быстрым взглядом; на большее у нас не было времени, ведь в эту минуту вступил многоголосый хор и епископ занял свое место у алтаря. Слова и жесты священника из хорошо знакомой мне церемонии обволакивали меня покоем и умиротворением, а ум завораживали разноцветные блики от большого витражного окна на восточной стене, подсвеченного лучами утреннего солнца. Все оттенки синего, от ляпис-лазури до кобальта, и кроваво-красного, от рубинового до гранатового… Все шло так, как и должно было быть. Ничего плохого не случилось. Почему же тогда Генрих ни слова мне не сказал?
Последовали молитвы, много молитв – за Генриха, короля Англии, за меня, его королеву, и вдруг…
– Так помолимся же за спасение души почившего Томаса, герцога Кларенса…
Итак, Томас, герцог Кларенс. Брат Генриха. Он умер! Когда же это произошло? Крепко сцепив руки, я растерянно посмотрела на мужа, но его взгляд был прикован к алтарю.
– …жестоко убитого во Франции. Воздадим же благодарность Господу за его жизнь бесстрашного воина и помолимся о его бессмертной душе!
Брат Генриха погиб. Так вот что за известия были в том письме! Мой муж знал об этом с прошлого утра и ничего мне не сказал. Если мой личный опыт родственных отношений с собственными братьями ограничивался подозрительностью и враждебностью, то Генрих и его братья были очень близки между собой. Как ему удавалось почти не выказывать свое горе? Если бы вдруг умерла моя сестра Мишель, разве я бы не скорбела? Ну уж точно не молчала бы. Я бы оплакивала ее, рыдала, выла так, что о моей боли узнали бы все вокруг. Мне сжало грудь, стало трудно дышать, чувства пребывали в смятении: я печалилась и тревожилась за Генриха, но все-таки – почему он сразу не открыл мне горькой правды?
Месса благополучно завершилась, но, когда мы бок о бок прошли под огромной аркой и оказались под теплыми солнечными лучами на церковном дворе, я остановилась, удержала Генриха за складку на его тунике и развернулась к нему лицом.
– Вы узнали об этом еще вчера, – начала я. – Когда принесли те письма.
– Да.
– Это произошло во время сражения?
– Да. При Боже.
Генрих умолк, разглядывая сложный орнамент вокруг входной двери из вырезанных в камне цветов и листьев, среди которых виднелись скалящиеся лица; но, как мне кажется, он ничего этого не видел. Его мысли были далеко, во Франции, на поле битвы, где английскую гордость втоптали в грязь, где убили его благородного брата. Под суровой неподвижной маской на лице Генриха я заметила скорбь. Следует ли мне сейчас спросить, означает ли это поражение англичан?
– А это было?..
– Это было полное поражение, – бесстрастным голосом ответил Генрих, вновь переводя на меня взгляд. – Ваш бесценный братец-дофин убил моего брата и едва не уничтожил мою армию. Томас выступил против превосходящих сил противника и был сражен в гуще битвы. Находясь в первых рядах, он и должен был погибнуть одним из первых. Ручаюсь вам, во всем виновата его ущербная тактика – у моего брата всегда было больше отваги, чем ума. А надеть поверх шлема еще и усыпанный драгоценными камнями венец вообще было вопиющей глупостью. Но тем не менее… Моя армия была разбита, а брат сражен в бою.
– Ох. – Все оказалось еще хуже, чем я думала, и на мгновение на лице Генриха проступила боль, которую он до сих пор столь успешно скрывал.
– Нам вернули его тело. Его привезут в Англию и здесь похоронят.
– Хорошо. Это, конечно, хорошо…
Но следы скорби уже исчезли с лица моего мужа, и его взгляд снова стал холодным и пытливым, как будто он искал ответ на свои вопросы в моих глазах.
– Это великая потеря. Такое жестокое поражение – катастрофа на этом этапе войны. Неужели мы настолько уязвимы? Это значительно осложняет мою задачу…
– Генрих!
Я не выдержала. Мне было наплевать на эту войну. Я не обращала внимания на эскорт из рыцарей, слуг и солдат, которые толпились позади нас, не покидая церковь из-за нашей остановки. В данный момент меня волновало необъяснимое молчание Генриха о столь личном вопросе, должно быть, ранившем его. Как он мог не рассказать мне об этом? Разве мне, его жене, не позволено утешать его в такие минуты? Но когда я сочувственным жестом, мягко положила ладонь на его предплечье, я почувствовала, как его мышцы под тонкой тканью тут же напряглись. И моя рука опустилась.
– Почему вы мне не сказали? – Я слышала, что в моем произнесенном тихим голосом вопросе сквозит злость, которую мне не удалось подавить, как я ни старалась. – Когда я спросила вас об этом вчера, вы ответили, что ничего плохого не произошло. С тех пор прошел целый день, а вы так ничего мне и не сказали.
Генрих смотрел на меня с удивлением, как будто не мог понять, чем я недовольна.
– Да, я ничего вам не сказал. Я никому об этом не сказал.
– Никому? Но почему вы не сказали мне? Я ведь ваша жена. Умер ваш брат… Неужели вы считаете, будто мне все равно? – У меня сердце обливалось кровью от жалости к нему. – Я бы скорбела о нем вместе с вами. Я бы…
– Но что бы вы сделали? – перебил меня Генрих.
– Я утешила бы вас. Неужели я не способна смягчить ваши страдания?
Его улыбка была холодной и жесткой; по правде говоря, это вообще мало напоминало улыбку.
– Тогда я не нуждался в этом. Не нуждаюсь и теперь. Все, что мне нужно сейчас, – это предпринять определенные действия, чтобы предупредить наступление французов.
У меня в голове зарождались крамольные мысли, страшные, леденящие душу догадки. Поражение англичан, без сомнения, было делом рук моего брата. Я заглянула в глаза Генриху, хоть мне и было очень тяжело. Мне хотелось понять: может быть, он считает, что кровь Валуа, текущая в моих жилах, для него опасность, а не благословение? Но его глаза были пустыми и тусклыми, в них не было ни осознания сложности моего положения, ни осуждения моей возможной нелояльности. Не думаю, чтобы он вообще меня понимал.
– Пойдемте, – сказал Генрих.
Но я не сходила с места.
– Или вы просто не могли доверить мне важные новости? – не унималась я. – В этом все дело? Может быть, вы думали, что я начну кричать об этом на всех углах, чтобы повергнуть ваших драгоценных английских подданных в отчаяние? – Тут мне в голову пришла новая мысль, еще хуже прежних. – Или же вы решили, что я втайне возрадуюсь победе французов над войском вашего брата и стану злорадствовать по поводу его смерти?
– Не говорите глупостей, Екатерина.
Тон Генриха, исполненный презрения, не остановил меня.
– Но я ведь француженка, не так ли? Разве невозможно, чтобы я желала своему брату успеха?
– Придержите язык, – приказал Генрих. – Такие мысли недостойны вас и унизительны для меня. К тому же мы привлекаем к себе ненужное внимание. Мы не должны давать народу повод для домыслов.
Его пальцы сомкнулись у меня на руке, и он потянул меня за собой через церковный двор, да так быстро, что мне пришлось почти бежать за ним, чтобы не отстать. По пути мой муж улыбался тем, кто вышел поглазеть на нас и поклониться, но продолжал крепко, словно в тисках, сжимать мою руку. Как только мы достигли своих покоев и дверь за нами закрылась – перед носом у толпившейся черни, Генрих резко отпустил мою руку. На сердце у меня было очень тяжело, и я продолжила разговор.
– Ах, простите меня, Генрих. Я не хотела унизить своими словами ни вас, ни себя…
– Екатерина. – Он повернулся ко мне спиной; его голос звучал устало. – Тут уже ничего не поделаешь. Поэтому оставим это. Мой брат – да упокоит Господь его душу – мертв. Сражение обернулось катастрофой. Что еще тут скажешь? Ничего. Вы не в состоянии придумать или сказать что-то такое, что могло бы утешить меня или помочь смириться со смертью Томаса. Поэтому давайте оставим все как есть.
Утихомирившись наконец, я закусила губу.
– Простите меня еще раз. Я очень сочувствую вашему горю.
Более доходчиво объяснить мне, что он во мне не нуждается и даже не хочет, чтобы я сейчас была рядом с ним, Генрих просто не мог. Я ждала, надеясь, что он скажет что-нибудь еще, но мой муж упорно молчал.
– Вы отправитесь во Францию? – наконец спросила я.
– Нет. Я сказал вашему отцу, что вернусь в середине лета, чтобы возобновить кампанию, – так я и поступлю. А сейчас у меня есть дела. – Он фактически отмахнулся от меня, и дверь его комнаты захлопнулась передо мной.
Неужели Генрих ни во что не ставил слова утешения, которые я могла бы отыскать для него, и мое нежное прикосновение к его руке? Стоя перед закрытой дверью, я ощущала лишь тоскливое одиночество, захлестнувшее меня с головой. «Чего ты ждешь? – спрашивала я себя. – Что тут вообще можно ждать?»
Ничего.
В ту ночь Генрих пришел ко мне. Думаю, мыслями он был где-то далеко, хотя его тело действовало великолепно. Все произошло очень и очень быстро.
Пока он надевал домашний халат, я в отчаянии попросила его, как уже сделала однажды в Лондоне:
– Останьтесь со мной.
Ну почему бы ему и в самом деле не остаться? Больше всего мне хотелось бы сейчас лежать в его объятьях и слушать, как он рассуждает о своих амбициях, рассказывает о потере брата. Мне хотелось бы этого больше всего на свете; если бы мне удалось доказать Генриху, что я не вероломная француженка, а в первую очередь его верная жена, сочувствующая его горю и переживающая из-за крушения его планов, это было бы все, чего я могла бы просить у судьбы в тот момент.
Лежа на кровати, я следила за тем, как Генрих пододвинул низкий табурет и сел на него, чтобы надеть мягкие домашние туфли.
– Останьтесь, – повторила я, протягивая к нему руку. – Простите, что рассердилась… Наверное, я просто неправильно все поняла.
Он покачал головой, и я безвольно уронила протянутую руку на одеяло – и точно так же оборвалось сердце у меня в груди. Я вспомнила, что Генрих не любит, когда его пытаются растрогать, пока он сам к этому не пригласит. И все же я должна была попробовать.
– Так мы поедем в Линкольн в конце недели? – спросила я.
– Я поеду в Линкольн, да.
– А где мы там остановимся? Снова в каком-нибудь епископском дворце, где нет отопления и неисправный водопровод?
– Я действительно поеду в Линкольн, – повторил Генрих. – А вы вернетесь в Лондон.
Я почувствовала, как холод из моего сердца растекается по всему телу.
– Я думала, что буду путешествовать с вами до конца вашей поездки по стране…
– Нет. Обо всем уже договорено. Сначала вы отправитесь в Стэмфорд, а оттуда дальше, через Хантингдон, Кембридж и Колчестер. – Генрих прислушался к чужим пожеланиям: все уже распланировано, расставлено по местам, и для моих просьб просто не осталось места. – Все эти города очень важны для нас; там вы будете участвовать в официальных приемах и завоевывать симпатии народа от моего имени. Важно, чтобы люди вас увидели.
– Но разве не лучше, если они увидят меня рядом с вами? – сказала я. – Французскую королеву, которую вы цените по-прежнему, несмотря на горечь поражения?
– Ваша лояльность не подлежит сомнению, – отрывисто ответил мой муж.
Я села на кровати и вытянула руки ладонями вперед – с давних пор этот жест выражал мольбу.
– Позвольте мне поехать с вами, Генрих. Думаю, сейчас нам лучше не разлучаться.
Муж встал и, подойдя ближе, сел на кровать подле меня. Поначалу он не прикасался ко мне, а потом поднял руку и погладил меня по волосам, свободно спадавшим на плечи.
– Почему вы этого хотите? Вам будет гораздо удобнее в Вестминстере или в Тауэре.
– Я хочу поехать вместе с вами. Со дня нашей свадьбы я так мало видела вас, а вы вскоре вновь уедете во Францию…
– Вы видели меня достаточно, – отрезал Генрих, как будто для него не имело особого значения, сколько именно часов мы провели с ним в обществе друг друга.
– Нет. – Вцепившись пальцами в грубовато вышитых львов на манжете его рукава, я наконец вымолвила то, что всегда хотела ему сказать. – Я люблю вас, Генрих. – Я не осмеливалась произнести эти слова прежде или хотя бы намекнуть на свои чувства, боясь прочесть на этом суровом лице убийственный для меня приговор. Теперь же я сказала это, чтобы остаться с супругом, чтобы дать ему понять, что я могу быть для него чем-то бóльшим, чем была до сих пор. В ожидании его ответа я замерла в напряжении, широко открыв глаза.
– Разумеется. Это очень хорошо, когда жена любит своего мужа.
Не это я надеялась от него услышать. Это было лишь банальное, ничего не значащее замечание вроде того, которое отпустила Гилье в мою первую брачную ночь. Внутри у меня все сжалось от досады и разочарования.
А вы любите меня, Генрих?
Но я не посмела задать этот вопрос. Если бы любил, разве не сказал бы мне об этом раньше? Или же подразумевалось, что я и так все знаю? Внутренний голос нашептывал мне слова, справедливые, но жестокие: «Он не любит тебя, так что и говорить тут не о чем». Я с трудом сдерживала неистовые эмоции, бурлившие в моей груди.
– Тогда останьтесь со мной этой ночью, – выпалила я, пока отвага меня не покинула. – Если в дальнейшем нам предстоит разлука, останьтесь со мной хотя бы сейчас.
– Я должен написать несколько писем во Францию.
Я проглотила комок разочарования, подступивший к горлу. Все, больше я не буду его просить. В этот миг я поняла, что больше никогда не попрошу его об этом.
– На рассвете вы должны быть готовы к отъезду, – сказал Генрих.
– Я сделаю все, как вы пожелаете, – покорно ответила я слабым голосом.
В глубине души я уже знала, что он не передумает.
– Так будет лучше для вас. – Генрих встал.
«Нет, так будет лучше для вас», – подумала я.
– Я буду готова. Но Генрих…
Он задержался в дверях и оглянулся через плечо.
– Вы ведь на самом деле не думаете, что я стала бы радоваться победе своего брата, не так ли?
Мой муж долго смотрел на меня, словно обдумывал ответ, и мое сердце дрогнуло.
– Нет, – наконец сказал он. – Я так не думаю. Мне известно, что вы не испытываете особой любви к дофину. А еще мне кажется, что вы мало интересуетесь политикой и тем, что происходит на войне.
Я заставила себя не реагировать на эти слова и не выказывать негодования.
– Значит, вы не осуждаете меня за мое происхождение и мои прежние приверженности?
– Нет. Да и как я могу? Мне известны трудности, которые имели место, когда я брал вас в жены. Не волнуйтесь об этом, Екатерина. Ваши позиции в роли моей жены вполне надежны. – Генрих открыл дверь. – И они укрепятся еще сильнее, когда вы подарите жизнь наследнику английского престола.
С этими словами он закрыл за собой дверь, словно подчеркивая причину, по которой пришел ко мне в тот миг, когда его сердце было переполнено скорбью из-за трагической гибели брата. Не для утешения, не для того, чтобы провести со мной последние часы перед расставанием, а чтобы еще раз попытаться зачать ребенка, прежде чем отослать меня в Лондон, где я могла бы слоняться по просторным залам Вестминстерского дворца, вынашивая наследника для Англии.
Меня охватили холодая ярость и ощущение опустошенности, оттого что я когда-то думала, будто этот человек меня полюбит. А он не любил. Никогда не любил, и никогда не полюбит. Даже простая привязанность, казалось, находилась за пределами того, что он был способен мне дать. Генрих мог изображать галантного рыцаря, мог очаровывать меня красивыми словами, мог потрясающе овладевать моим телом, так что у меня захватывало дух, но его чувства во всем этом никак не участвовали. Он контролировал свое сердце так же холодно и жестко, как и внешние проявления эмоций.
И при всем этом – тут моя ярость разгорелась еще ярче – Генрих считал меня не более чем пустоголовой дурочкой, неспособной понять сложности проводимой им внешней политики и размах его собственных амбиций. Я была для него лишь неосведомленной женщиной, от которой – по ее скудоумию – не стоит и ожидать, что дела мужа ее заинтересуют. Возможно, я и была неосведомленной и плохо информированной, когда Генрих со мной познакомился, однако с тех пор я поставила во главу угла желание задавать вопросы и учиться. Я не была несведущей и прекрасно понимала стремление Генриха объединить Англию и Францию под одной твердой рукой.
В ту ночь, наполненную для меня одиночеством, я смирилась с тем, что, несмотря на то, что я искренне горюю по поводу того, что Генрих потерял своего любимого брата, мой брак напоминает засушливую и унылую пустыню. Почему же у меня ушло столько времени, чтобы заметить то, что для всего английского двора уже давно было очевидно?
Я встала на рассвете с ясной головой. Если все, чего хочет Генрих, – это просто иметь покорную, уступчивую жену, не предъявляющую к нему никаких требований, он ее получит. Не дожидаясь Гилье, я принялась укладывать свои вещи в дорожные сундуки. Покорная и уступчивая? Я буду именно такой, как хочет мой муж. После мессы и короткой трапезы – и ела, и молилась я в одиночестве, потому что Генрих в это время находился где-то в другом месте, – я вышла во двор, где меня уже дожидался дорожный паланкин. Господи, у моего мужа все было продумано до мелочей!
Поначалу я даже подумала, что изучить отчеты об уплаченных и неуплаченных налогах для него важнее, чем попрощаться со мной и пожелать мне счастливого пути; однако же нет: вот он ждет меня, стоит возле моего паланкина и, очевидно, отдает какие-то приказы сержанту, который будет командовать моим вооруженным эскортом. Но мое сердце при виде Генриха не оттаяло. Разумеется, он печется о моей безопасности – ведь этой ночью я вполне могла зачать наследника, драгоценного для Англии и Франции.
– Прекрасно, – сказал Генрих, оборачиваясь на стук моих туфель по камням мостовой. – Вы вовремя доберетесь на место.
Я улыбнулась ему безупречной, отрепетированной улыбкой.
– Мне бы не хотелось опаздывать, милорд.
– Ваши апартаменты готовы и уже ждут вас в Стэмфорде и Хантингдоне. Вам обещан прекрасный прием…
– Надеюсь на это.
Я протянула ему руку. Генрих поцеловал мои пальцы и помог усесться в паланкин, жестом велев принести для моего удобства еще ковров и подушек.
– Я прибуду в Лондон в начале мая, когда парламент соберется на заседание.
– Буду ждать встречи с вами, милорд.
От неимоверно затянувшейся напряженной улыбки у меня уже болели мышцы лица, и при этом я просто не могла заставить себя назвать мужа по имени – Генрих.
По его сигналу мы тронулись в путь. Я не оборачивалась – не хотела знать, остался ли Генрих стоять, глядя мне вслед, или же решил уйти еще до того, как мой кортеж покинет внутренний двор. Мое путешествие в сопровождении целой кавалькады вооруженных всадников, слуг, пажей и придворных дам прошло великолепно. Народ Англии собирался толпами по пути нашего следования, чтобы увидеть свою новую королеву, даже несмотря на то, что короля рядом с ней не было.
И в Стэмфорде, и в Хантингдоне, и в Кембридже меня ожидал радушный прием; я пировала и развлекалась с поистине королевским размахом, и мое французское происхождение не вызвало каких-либо кривотолков. Эта поездка должна была стать для меня чередой триумфальных выходов к народу, однако во время всего этого впечатляющего действа я очень остро, каждым сантиметром тела чувствовала боль неприятия собственным мужем. Я была для Генриха не более чем сосудом, предназначенным для того, чтобы передать свою драгоценную голубую кровь нашему сыну, в жилах которого она смешается с кровью его отца, что даст ему право претендовать на короны Англии и Франции одновременно. Я должна была сразу же с этим смириться. С моей стороны было невероятной глупостью так долго жить ложными надеждами. Но теперь иллюзиям пришел конец.
Моя наивность, заключавшаяся в том, что я беспрестанно искала любви Генриха – любви, которой на самом деле не существовало, – осталась в прошлом. Его сердце было мне чужим, его душа застыла в панцире изо льда.
Почему я не послушалась Мишель? Это уберегло бы меня от горького разочарования, разбивающего сердце. И хотя я по собственному опыту знала, что слезами горю не поможешь, я все же долго плакала. Окончательное осознание того, какое место я на самом деле занимаю в жизни Генриха, пробирало меня жгучим холодом до костей.
