Текст книги "Франциск Ассизский"

Автор книги: Анна Ветлугина

ТРАНЗИТУС

После обретения стигматов Франциск прожил еще два года. Почти все это время он тяжело болел. Нетрудно понять, что после такого огромного эмоционального и душевного потрясения, как преображение на Верне, телесное здоровье «серафического отца» практически закончилось. Правда, с декабря 1224-го по февраль 1225 года наш герой успел совершить последнюю проповедническую поездку по Умбрии. Ходить он, судя по всему, уже не мог совсем и передвигался только верхом. По возвращении болезнь глаз резко обострилась. Состояние Франциска ухудшалось день ото дня, но он, верный своему принципу – не потакать брату ослу, то есть собственному телу, лечиться не собирался. Братья переживали за него, уговаривая обратиться к врачу, но он постоянно отмахивался от них и послушался только руководителя ордена. Мы уже говорили, каким образом лечили Франциска от болезни глаз, – раскаленное железо не принесло особой пользы, как, впрочем, и мягкие повязки с глазной мазью. Он уступил настояниям старого друга, кардинала Уголино, и согласился на эту пытку, оказавшуюся бессмысленной (если не считать практики договаривания с огнем). Он смягчился и наконец-то перестал бить и мучить брата осла, свое изможденное тело, поскольку признал, что оно честно служило ему много лет, до сей поры не отказывая ни в чем. Во «Втором житии» он так и говорит после увещевания братьев: «Возрадуйся, брат тело, и прости меня, вот я готов теперь исполнить твои желания, я охотно выслушаю твои жалобы!» Правда, брату телу уже нельзя было никак помочь. Франциску было чуть больше сорока. Знал ли он о том, что осталось ему недолго? Разумеется, знал.

У Фомы Челанского записана легенда, что однажды к Илье Кортонскому пришел некий почтенный старец в одежде священнослужителя и возвестил, что брату Франциску осталось жить два года, а через объявленный срок, когда исполнится 20 лет со дня его приснопамятного обращения ко Христу, Господь призовет его к себе. Как и подобает человеку, который отверг мудрость мира сего ради креста, Франциск отреагировал на это с радостью и веселием.

Когда он сложил с себя обязанности генерала ордена и остался всего лишь одним из братьев, генеральным министром стал, как уже говорилось, Илья Кортонский. Известно, что он председательствовал на Генеральном капитуле 1223 года, в то время как Франциск смиренно сидел у его ног и время от времени сообщал ему на ухо свое мнение, которое Илья немедленно доводил до сведения всего капитула. Принято считать Илью едва ли не иудой среди францисканцев, любителем почестей и благ, полностью исказившим смысл заветов Франциска. Честертон, со свойственной ему запальчивой решительностью, выразился о нем: «Беда его в том, что под францисканской одеждой билось не францисканское сердце, или францисканский капюшон покрывал не францисканскую голову. Он не был хорошим францисканцем». Но вряд ли это будет правдой – или всей правдой. Илья, безусловно, был сыном Марфы, как сам Франциск – сыном Марии. И там, где Франциск выбирал благую долю – слушать слово Спасителя, проповедовать птицам, срываться и лететь на край света, чтобы стяжать мученический венец или обратить толпы неверных, Илья оставался на месте, следил за приемом новых братьев, решал житейские простые вопросы, берег покой Нищих дам и изыскивал возможности пропитать братию, не оскорбив при этом госпожу Бедность. Дети Марии часто свысока относятся к вечно озабоченным сынам хлопотуньи Марфы, им никуда не деться от взаимных раздражений и, может быть, обид – уж слишком они разные. Но преступно будет забывать, что при этом Мария и Марфа – родные сестры, и Господь равно любил обеих. Идеальный францисканец Франциск, получив свои стигматы и увидев мир глазами распятого серафима, в прямом смысле слова «спустившись на землю с небес», начинает ценить своего «приземленного» викария, который опекает всех, находящихся рядом, – и братьев, и приходящих, и истерзанного болезнями основателя. Говорят, у многих людей, переживших опыт клинической смерти, меняется некая «точка сборки». Они становятся мягче, охотнее идут на компромисс, иными словами, узнав нечто очень важное, перестают раздражаться на второстепенное. Может быть, причастность небесным тайнам и великое посвящение, которого удостоился Франциск, в новом свете представило ему смысл земных тревог и попечений, и там, где раньше он видел дьявольскую ловушку на пути к Царствию Небесному, сейчас перед ним была пусть и неловкая, но забота и любовь. К тому же кардинал-протектор ордена Уголино велел ему делать для своего здоровья все, что необходимо, и указал, что любое небрежение будет не добродетелью, а скорее грехом. На том же настаивал и Илья – непосредственный Францисков начальник. Пришлось подчиниться – не из страха перед смертью, а ради святого послушания.

Согласно собственному же уставу, Франциск, будучи практически беспомощен перед лицом болезни, избрал четверых братьев, чтобы они помогали ему во всем. Предание называет братьев Руфина, Ангела Танкреди и Льва, овечки Божьей. Насчет четвертого брата существуют версии – называются имена брата Бернарда или Иоанна делле Лоди. Эти четверо денно и нощно пекутся о беспомощном Франциске, а он, едва ему становится лучше, мечтает о далеких поездках с проповедями, рвется в бой, пишет стихи и послания – вернее, диктует. Слепота прогрессирует с огромной скоростью, тело постепенно начинает отказывать. Генеральный министр, с которым в прежнее время у Франциска были чуть ли не стычки на почве разной трактовки основополагающих вопросов, становится для своего больного брата – основателя ордена едва ли не ближайшим человеком. По словам Фомы Челанского, Франциск избрал брата Илью «себе матерью» и «поставил отцом остальным братьям». Мужчина определяет другого мужчину на роль своей матери – по нормам нашего жестокого и подозрительного времени это звучит почти непристойно. Но если посмотреть на все непредвзято, то мы увидим, как много заботы, нежности и любви, очевидно, было в Илье. И как необходимо это было Франциску в его последней земной битве – победой в которой стало слияние с Христом через сестру нашу, смерть телесную.

Что же происходило в сердце Франциска? Он не жаловался, не замыкался в депрессии. По свидетельству братьев, он сносил все муки с кротостью и радостью. Та самая францисканская, совершенная радость сейчас совершалась над ним. Когда-то давно, охваченный мистическим восторгом, под мокрым снегом, голодный и прохваченный ледяным ветром, он говорил, вернее кричал брату Льву о совершенной радости. Ничем не может человек гордиться и похваляться, кроме как если добровольно и с радостью переносит муки и обиды, сплетая из них венок терпения, «ведь из всех других даров Божиих мы ни одним не можем похваляться, ибо они не наши, но Божии».

Франциск отнюдь не был мазохистом, он не стремился к физической боли и к уничтожению тела как к безусловному благу, мрачная тяга к саморазрушению была ему, в сущности, чужда. Но вот сейчас, полностью изможденный – и понимая, что иного состояния ему уже больше не почувствовать, – он полностью выполнил все, о чем говорил когда-то, безумно давно, когда еще мог распоряжаться братом телом по собственному усмотрению. Когда один из братьев спросил его, что бы предпочел Франциск – выносить эту долгую и тягостную болезнь, какую терпит он сейчас, – или получить мученичество в руках палача, Франциск ответил, что более всего ему бы хотелось сполна выполнить все, что Господь ему приуготовит. И раз уж суждена ему сестра его болезнь – значит, будет болезнь. Но добавил: «По сравнению с любой казнью и мученичеством даже три дня такой болезни покажутся гораздо тяжелее – говорю я это не ради награды, но в соответствии с тем, как терзает меня эта болезнь».

И еще – весной 1225 года, полуослепший, год протомившись в плену своих хворей, он продиктовал своим братьям один из самых глубоких и светлых гимнов в истории человечества. Счастлива итальянская литература – в ее основе лежит жемчужина. Гимн брату Солнцу, или как ее еще называют – «Песнь о всех творениях», был сложен на умбрийском диалекте, языке его детства. Франциск лежал в хижине возле Сан-Дамиано, солнечный свет резал ему воспаленные глаза, ночная прохлада не приносила облегчения, он был как живое воплощение покаянных псалмов, человек больной, изможденный, с плачем встречающий день и со слезами провожающий, заброшенный заживо в могилу, чьи кости были сокрушены и язвы гноились. Но он говорил, а братья записывали за ним слова, исполненные глубочайшей радости и торжества. Куплет за куплетом он описывал всю красоту сотворенного Богом и благодарил Его за господина брата Солнце, сверкающего в своем великолепии; за сестру Луну, яркую, драгоценную и прекрасную, и за брата огня, которым Господь просветляет ночь. Стараясь ничего не забыть, вспомнить все неисчислимые сокровища, подаренные нам Творцом, он благодарил Его и за воду, и за звезды, и за сестру Землю, рождающую пестрые травы. Слава Господу сплеталась из журчания ручья и вздохов тех, кто немощен и слаб, но самую немощь свою приносит к престолу Всевышнего – и получает в награду корону. Последняя благодарность Господу была за сестру нашу телесную смерть. Позже он составит завещание, где постарается охватить все проблемы, которые неминуемо встанут перед орденом, заранее торопится найти простые и исчерпывающие ответы на все возможные вопросы. Ему приходится трудно: нельзя упустить ни единой малости. Это не песня, изливающаяся из сердца жонглера Господнего, это еще одна попытка наставить, спасти, собрать под крыло всех своих цыплят. Маленькая темная курочка с мохнатыми, как у голубя, ногами торопится, перебивает себя же, сбивается то на проповедь, то на жалобу – и так пункт за пунктом, а всего их насчитывается сорок один. Увы. Даже составленное Франциском завещание не стало тем простым и ясным словом, которое бы сняло все противоречия и раз навсегда привело всех к радости простой, чистой жизни.

Последние два года, отпущенные Франциску, физически были для него страшны. Как вспоминали братья, «Франциск был мучим множеством различных болезней и подвергался всевозможным ударам, словно камень, лежащий на кровле здания иерусалимского, словно кузнечная работа, под множеством ударов молота доведенная до совершенства».

«Первое житие» Фомы Челанского подробно и безжалостно, как заключение врача. Франциск в это время в Сиене лечит глаза; отпущенные ему два года на исходе, и ему становится существенно хуже, «он почувствовал внезапно сильный недуг во всем своем теле, особенно же сильно болела у него печень, затем от долгой болезни истощен был и желудок, так что его сильно рвало кровью и казалось, что он уже совсем близок к смерти. Узнав об этом, брат Илия со всей поспешностью вернулся к нему издалека, но, когда прибыл, святой отец успел уже настолько оправиться, что, оставив те места, перебрался с этим братом в окрестности Кортоны. Когда же он прибыл туда и задержался на некоторое время, у него раздулся живот, начали опухать лодыжки и ноги, и все чаще отказывал его желудок, так что он почти ничего не мог есть».

Врачи не понимали, почему этот скелет, облепленный кожей, все еще жив. Болезнь давно уже была в той стадии, когда смерть, желанная сестра, явилась бы избавлением и для больного, и для окружающих – так было бы лучше для всех, но не для Франциска и не для его братьев. Франциск был непоколебим в своей вере: если Господь не посылает за ним, значит, еще рано – и говорить не о чем. А братьям просто невозможно было представить, как оставаться здесь, на земле без него, сердца и средоточия ордена. В сентябре 1226 года он велел отнести себя из епископского дворца в Ассизи, куда доставили его, чтоб ухаживать за ним, в Порциункулу, колыбель ордена, откуда все начиналось. По дороге Франциск благословил город, в котором родился, где его настигло призвание, где он был счастлив и несчастен, как нигде больше. Это было его прощание с Ассизи. Никто уже не сомневался, что конец близок.

В ночь на 4 октября в Порциункуле никто не сомкнул глаз. Мистерия завершалась – Божий человек покидал эту землю. Франциск остался верен себе и братьям до самой смерти. При жизни он учил их жить – свободно и без страха, в любви и радостном смирении, умирая – научил умирать. Чувствуя, что приблизился его смертный час, он совлек с себя всю одежду и нагим распростерся на земле. И Бонавентура, и Фома Челанский единодушно указывают на этот факт:

«Когда его принесли туда, он, желая вновь запечатлеть истину своим примером, чтобы было ясно, насколько мало в нем осталось мирского и плотского, пылая духом, обнажил свое тело и нагим простерся на голой земле, желая до последнего часа, пока враг еще бродит вокруг него, бороться с ним один на один, обнаженным.

Так он лежал на земле, отложив и одежду, и мешковину, обернув, по обычаю, лицо к небу и весь устремившись к славе небесной, по-прежнему зажимая левой рукой рану в правом боку, чтобы никто ее не увидел до времени. Наконец, он сказал братьям: «Свое дело я исполнил – а в вашем деле наставит вас Христос».

Когда-то неизмеримо давно юный Франциск Бернардоне прямо на площади перед епископом и судьями неожиданно для всех и, возможно, для себя скинул всю одежду, оставшись в одной грубой власянице. Нарушив все этические запреты, разрубив своей безумной и внезапной выходкой все тяготившие его связи, он навеки перестал быть избалованным сыном богатого купца, каким его знали в Ассизи. Совершив этот жест, достойный юродивого, Франциск как бы родился заново, и епископ укрыл его своим плащом, как если бы сама Церковь приняла его под свое покровительство. Средневековье ценит повторы такого рода, видя в них больше, чем случайное совпадение. Вернее, для человека Средневековья не бывает совпадений, для него это Божья рифма, знак, указывающий на то, что сейчас происходит важное. 20 лет спустя нагой «беднячок» из Ассизи лежит на холодной осенней земле, не в силах подняться, но его враг – и враг всего рода человеческого – снова терпит посрамление. Уходя из этого мира, Франциск полностью наг – у него нет никакого имущества. Единственное, чем он владеет, – это своими ранами, дарованными ему как драгоценный знак отличия Тем, Кто пролил за него Свою пречистую кровь. Его «мать» – брат Илья – и в этот напряженнейший момент полон заботы. Он приносит рясу, штаны и даже шапку из мешковины и заставляет Франциска немедленно одеться. Но как он это делает! Илья хорошо знал своего смиреннейшего из братьев, который был в то же время и непреклоннейшим из них. Он отнял у Франциска всякую возможность сопротивления – и вместе с тем ни на секунду не умалил его нищеты. Более того – одевшись, Франциск оказался еще беднее, чем будучи нагим. Министр сказал ему: «Знай, что эту рясу, штаны и шапку я даю тебе взаймы во имя святого послушания! И дабы тебе было ясно, что ты не можешь хвалиться никаким правом над ними, я лишаю тебя возможности отдать их другим».

Думается, что в этот момент Илья был самым лучшим генералом ордена Братьев меньших, какого только можно себе представить.

«Большая легенда» описывает кончину Франциска скрупулезно, с указанием текстов, какие читались в ту ночь.

«Приблизился наконец час его ухода, и он велел созвать к себе всех братьев, которые находились тогда в этом месте, чтобы их, удрученных этой потерей, утешить ласковыми словами, с отеческой любовью ободрить их и уверить в любви Господней.

Он произнес последнюю проповедь о терпении, бедности и сохранении веры святой Римской церкви, подкрепив эти и прочие наставления ссылками на Святое Евангелие.

Братья сели вокруг него, он простер над ними руки, раскрытые в знамении креста, ибо это знамение он всегда особенно любил, и благословил именем и силой Распятого всех братьев, как присутствовавших там, так и отсутствовавших.

В заключение он сказал им: «Прощайте, сыны мои, живите в страхе Божием и всегда в нем пребудьте. И хотя близятся уже к вам треволнения и искушения, вы сохраните свое блаженство и избранничество, если в этих напастях продолжите то, что начали. А я поспешаю к Богу и Его милости всех вас поручаю».

Завершив таким образом последнее наставление, муж, возлюбленный Богом, приказал принести ему список Евангелия и попросил прочесть вслух то место в Евангелии от Иоанна, которое начинается словами: «Перед праздником Пасхи…»

А сам он, пока хватало сил, тихо пел псалом: «Полным голосом ко Господу взываю, полным голосом Господа молю». И дойдя до последней строки, сказал: «Вокруг меня соберутся праведные, когда Ты явишь мне благодеяние».

И тогда над ним были совершены все таинства, и его пресвятая душа освободилась от тела, растворившись в бездне любви Господней, и муж святой почил в Господе».

Лишь после смерти братья смогли рассмотреть стигматы, которые Франциск носил на теле два года. Ни у одного из них не было ни тени сомнения: сегодня все они присутствовали при кончине святого. Измученный болезнью вечный странник, «беднячок» из Ассизи, после встречи с сестрой смертью преобразился – и теперь он и вправду выглядел как «серафический отец», ушедший на небо, чтобы никогда больше не оставлять своих братьев. То, что произошло в ночь на 4 октября 1226 года, было неизмеримо большим, чем кончина хорошего и всеми любимого человека. Непостижимым образом смерть Франциска явилась для братьев не трагедией, не непоправимым горем, но великим торжеством, радостью полного и прекрасного завершения счастливой земной жизни – и началом жизни будущего века, в полном смысле слова «транзитусом», переходом. Не случайно один из братьев в ту ночь увидел душу святого в образе большой яркой звезды, устремившейся прямо в небо. Было это или не было? Природа, которую Франциск возлюбил, как сестру во Господе, тоже пришла почтить своего апостола.

«Жаворонки, небесные птицы, любящие свет и боящиеся сумерек ночи, слетелись в огромном множестве в тот самый час, когда умер святой муж, хотя близились уже ночь и сумерки. Они уселись на крышу дома и кружились вокруг с каким-то праздничным оживлением, явившись к людям с очевидным и радостным свидетельством прославления святого, который при жизни не раз призывал их воздавать славу Господу».

Не скорбь, не утрата и горькое сиротство – а выполненная до конца воля Господа, скрупулезно соблюденный ритуал, который никто не обдумывал заранее, Промысел Божий в каждом слове и в каждом шаге – такова была ночь на 4 октября. Ночь, когда Франциск, Бедняк из Ассизи, в совершенной бедности, совершенном послушании и совершенной радости отправился ко Христу, которому подражал всю свою земную жизнь.

Всего через два года после смерти Франциска из Ассизи папа Григорий X, бывший ранее епископом Уголино, в полном единении со всей церковью и народом, признал его святым. А с 1475 года, когда папа Сикст IV ввел литургическое почитание святого Франциска в день его смерти, 3 октября, все францисканские семьи собираются вместе, чтобы совершить богослужение Транзитуса. Вот гимн, который поют в начале этой прекрасной и торжественной службы:

 
В ночном покое горы тают,
Погружена земля в молчанье,
И для Франциска наступают
Минуты тихого прощанья.
 
 
Огнем любви и светом Слова
Озарена его дорога.
В последний день пути земного
Он всей душою славит Бога.
 
 
В слезах сыны его и братья,
Взмолились: «Не оставь нас, Отче!
Ведь лишь с твоею благодатью
Нам не блуждать в духовной ночи!»
 
 
Франциск вознесся к небу взором,
Простер десницу и ответил:
«Господь вам Пастырь и опора,
С Ним путь ваш будет прям и светел.
 
 
А вы, верны святым обетам,
Не поддавайтесь искушеньям,
Чтоб озарять блаженным светом
С любовью всякое творенье».
 
 
И, преподав благословенье,
Франциск ушел из жизни бренной
Туда, где ангельское пенье,
Где вечно правит Царь Вселенной.
 
 
В созвучьях Солнечного гимна —
Предвестье Царствия Христова.
Восславим же Отца, и Сына,
И Духа Божия Святого.
Аминь![119]119
  Авторское переложение итальянского текста Игоря Баранова.


[Закрыть]
 

СЛЕД В МИРЕ

Всего 44 года святой из Ассизи ходил по земным дорогам. Совершил в жизни всего одно далекое путешествие, написал небольшое количество текстов, в основном служебных. Забыты мелодии его песен, лишь слова одного-единствен-ного гимна сохранились до наших дней. И не так уж много людей успели увидеть Франциска вживую. Ведь проповедовал он чаще всего в Италии, разъезжая по деревням и небольшим городкам. И с сильными мира сего общался значительно реже, чем с обычными жителями или даже со зверями и птицами. Тем не менее ему удалось прославиться, как очень мало кому из живущих в Средневековье.

Мы знаем, насколько трудно добиться известности. Сколько денег и труда порой вкладывают в раскрутку политики или артисты. Изучают психологию своей целевой аудитории, стараясь добиться максимального воздействия… Технологии пиара работают, и даже неплохо, но порой они меркнут перед каким-нибудь «цепляющим» видеороликом, в который и денег-то никто особенно не вкладывал. Люди вдруг начинают делиться им друг с другом, он мгновенно распространяется, и далеко не всегда можно точно сказать, из чего сложился нежданный успех.

Конечно, мы далеки от мысли сравнивать популярность нашего героя с популярностью «вирусного» видео, но в обоих случаях явно работают какие-то сходные механизмы, которые вызывают у людей не только чувство родственности тому или иному явлению, но и непреодолимое желание приобщать к нему как можно больше окружающих. Попытаемся проследить, как именно происходил процесс завоевания аудитории у нашего героя.

Личность Франциска несомненно обладала огромной «заразительностью». Этим свойством он отличался с юных лет – не случайно ведь у него получалось «убалтывать» покупателей гораздо лучше, чем у его отца – профессионального торговца. Между тем он вовсе не обладал яркими внешними данными. В «Цветочках» даже описан случай, как однажды, придя в какой-то городок, Франциск вместе со своим товарищем стал просить милостыню. Разделившись, они двинулись по разным улицам, и наш герой из-за своей заурядной внешности не привлек ничьего внимания и едва смог собрать несколько черствых корочек. А его товарищ, брат Маттео – «высокий и красивый, получил множество больших кусков хлеба и даже несколько целых хлебов».

В «Первом житии» Фомы Челанского есть весьма детальный портрет Франциска: «Человек красноречивейший, с улыбкой на устах, с ласковым взглядом, не ведающий лени, избавленный от прихотей. Он был среднего роста, скорее даже невысок, голова тоже была умеренной величины, округла, лицо слегка вытянутое и длинное, лоб гладкий и небольшой, глаза небольшие, черные и чистые, волосы темные, брови прямые, нос ровный, прямой и изящный, уши приподнятые, но небольшие, виски впалые, кроткий язык, огненный и отточенный, голос мощный и сладостный, ясный и звучный, зубы ровные, белые, плотным рядом, губы небольшие и тонко очерченные, бородка черная, не густо заросшая волосом, шея тонкая, плечи прямые, руки короткие, кисти нежные, пальцы длинные, ногти вытянутые, лодыжки узкие, ноги небольшие, кожа почти прозрачная, тело иссохшее, одежда жесткая, сон наикратчайший, рука ко всем щедрая».

Самые яркие штрихи этого портрета не относятся к внешним данным. Это – свойства языка – имеется в виду речь нашего героя. Это его характер и отношение к себе и другим людям. Из такого описания можно сделать вывод, что он преображался, начиная говорить, и производил большое впечатление на окружающих.

К тому же он воспринимался современниками как нечто необычное, свежее и актуальное. Но ведь по большому счету мысли, которые он транслировал, не отличались особенной новизной. Все они выражали идеи Священного Писания, которыми в то время в большей или меньшей степени жило общество. А жанр проповеди занимал тогда важную культурную нишу. Формально Франциск являлся проповедником, одним из целого сонма. Просто он сильно отличался от своих коллег, как гениальный писатель отличается от массы посредственных и даже талантливых. И то, о чем другие говорили с амвона, он показывал. Часто именно этим отличаются хорошие книги: автор не описывает события, а показывает их, погружая читателя в свой мир. Франциск – тоже автор особого мира, только круг его «читателей» не ограничивался понимающими грамоту. Насколько впечатляюще, должно быть, выглядели его «немые» проповеди, когда вместо текста использовался пепел как символ покаяния! Как красиво было дерево, усаженное птицами, с которыми он разговаривал! Как сияли лица у измученных невзгодами жителей Греччо, которых он неожиданно позвал в рождественскую сказку, придумав вертеп, не существующий до того времени. А уж укрощение опасного хищника – волка из Губбио – и вовсе обеспечило ему и восхищение, и сочувствие, и любовь. Любовь – здесь ключевое слово, ибо совершал он все свои перформансы очень искренне, оттого и удалось ему заразить такое огромное количество людей. Любовь и красота – ведь сюжеты его жизни красивы и наполнены символизмом. Они не остались в рамках богословия и даже просто религии, став искусством. И главные его посмертные «пиар-менеджеры» тоже пришли от искусства, а не от Церкви, как, например, Данте Алигьери, который почитал Франциска первым среди святых после разве что Иоанна Крестителя. Великий флорентиец погружается в мир Франциска и читает тайные знаки событий жизни ассизского святого. Укрощенный волк из Губбио неожиданно оживает в образе Волчицы из «Божественной комедии»: «Она такая лютая и злая, что ненасытно будет голодна, вслед за едой еще сильней алкая…» И оказывается, что волк – не просто агрессивный зверь, досаждавший людям, но символ хищной власти денег, которую Франциск смог обуздать. И один из важных смыслов францисканства – свобода от пожирающей алчности, свобода чувствовать радость вне зависимости от давления материальных обстоятельств. Это – христианская ценность, но и общечеловеческая. Франциска часто называют человеком, обновившим средневековую Церковь, ставшим для нее глотком свежего воздуха, и это абсолютно верно. Он счищал с католицизма многовековую позолоту официоза, и привычные надоевшие обряды вдруг озарялись первозданным смыслом. Его живая и заразительная непосредственность была так велика и так неожиданна для церковного деятеля, что у многих возникало желание отнести его если не к борцам с Церковью, то хотя бы к деятелям светской культуры.

Кстати, хороший повод задуматься: а где проходит граница между духовной и светской культурой? Сейчас очень актуально понятие «формат». Не только стиль, но еще и направленность – политическая, этническая или религиозная. Не так просто создать текст, точно отвечающий требованиям того или иного издания, гораздо легче классифицировать уже созданное. Профессиональные редакторы способны определить не только качество, но и культурный контекст литературного произведения буквально по нескольким абзацам. Просто образованные люди, любящие читать, могут ошибиться в тонкостях, но, скорее всего, возьмутся провести грань между литературой религиозной и художественной. И вот тут сразу начнутся нестыковки. Религиозная – это какая? Только богословская, богослужебная или христианская? В последнем случае Толстой и Достоевский сразу оказываются посередине водораздела, не говоря уж о литературе Средневековья и Возрождения, которую в России до сих пор многие воспринимают в чрезмерно светском ключе.

Это совершенно не удивительно. Долгие 70 лет богоборческого советского режима изгладили из памяти достижения дореволюционной Санкт-Петербургской школы медиевистики, где тщательно изучали Италию времен Франциска и, конечно, его самого. В Советский же Союз вся мировая культура и философия допускались только после тщательного причесывания. Поэтому на «подкорку» советской интеллигенции записался совершенно определенный образ средневеково-ренессансной литературы. Он выражался только в двух ипостасях: народно-героический эпос и антиклерикальный городской фольклор. Соответственно, «Старшая Эдда», «Песнь о Роланде» и творчество вагантов в замечательном переводе Льва Гинзбурга. Но вагантские протестные песни, как бы ярки и талантливы они ни были, не выражали полностью ни глубины, ни полноты картины своей эпохи.

Нет, разумеется, в советское время не запрещали произведений Данте. Но в его творчестве основной упор делали на опять-таки антиклерикализме, выразившемся в неприязненном отношении поэта к некоторым из римских пап. А между тем никакой борьбы с Церковью великий флорентиец не вел. Просто он особенно остро реагировал на корыстолюбие отдельных церковных иерархов, поскольку разделял идеи Франциска. И не просто разделял. Данте был францисканцем – членом третьего из орденов святого Франциска, того самого ордена терциариев, предназначенного для мирян. К этому же ордену принадлежал и другой великий поэт итальянского Ренессанса Франческо Петрарка. Его лицо – лирический сонет. И во многих литературоведческих работах ценностью его творчества называют обращение к человеческим чувствам. Вот он, певец индивидуума, лирический герой, луч света, после долгой готической темноты средневековой христианской мистики и схоластики.

Да, Петрарка действительно был нов, как свежа была и «Vita Nova» Данте. Но подход полностью светского литературоведа здесь тоже неприемлем, ибо он убивает христианскую мистику, низведя таинственное появление шедевров до дарвиновской системы эволюции.

Кстати, у Данте, при всей классической суровости его образа, тоже пробивается францисканская непосредственность. Когда умерла Беатриче, он нанял нарочных и послал их к градоправителям всех италийских республик с вестью о смерти своей возлюбленной, которую подавал в качестве вселенской катастрофы. Каждое письмо начиналось цитатой из плача пророка Иеремии: «Как в одиночестве сидит град, некогда многолюдный, он стал как вдова; некогда великий между народами, князь над областями сделался данником».

А вот совсем другая грань литературы – Франсуа Рабле[120]120
  Franşois Rabelais (фр.); 1494–1553.


[Закрыть]. Величайший сатирик, мастер слова, которого часто ставят рядом с Шекспиром и Сервантесом. Кроме изящной словесности этот выдающийся деятель Ренессанса занимался философией, правоведением и естественными науками. Его относят к числу пионеров научной анатомии. Преподавая на факультете медицины, он одним из первых в Европе производил вскрытие трупов на лекциях.

Рабле тоже был монахом-францисканцем, и этот факт, несомненно, повлиял на его мировоззрение. Знаменитый русский культуролог и теоретик искусства Михаил Михайлович Бахтин видит корни блестящей раблезианской сатиры в средневековой смеховой культуре, которая всегда особым образом выражалась в действиях Франциска. По словам Бахтина, «Франциск недаром называл себя и своих сторонников «скоморохами Господа» («ioculatores Domini»). Своеобразное мировоззрение Франциска с его «духовной веселостью» («laetitia spiritualis»), с благословением материально-телесного начала, со специфическими францисканскими снижениями и профанациями может быть названо (с некоторой утрировкой) карнавализованным католицизмом».