Текст книги "Бог, природа, труд"

Автор книги: Анна Бригадере

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

ОСЕНЬ

Холодный непрошеный ветер налетел как-то утром из-за выступа леса, за которым прятался таинственный хутор лесника. И задул, задул надолго, и не думал меняться. Сдул последние воспоминания о лете. Казалось, там, в излучине леса, стоит волшебный чан, который бурлит и пенится, и поднимаются из него, и несутся над новью, наплывая друг на друга, неисчислимые гряды облаков. И еще казалось, будто за тем выступом пар свивался в сплошные серые нити дождя, а потом кто-то невидимый взмахом косы подрезал их и плотный, тяжелый вал дождя обрушивался на землю. Такими вставали рассветы, такими угасали закаты. С каждым днем все плотнее пелена забвения окутывала то, что было когда-то. Серебристый летний свет, клики журавлей, легкая поступь и безмятежность – где они?

По утрам Аннеле плотно куталась в накидку, которую летом теряла то в одном, то в другом углу пустоши. За ночь та не успевала просохнуть, оттягивала назад голову, от нее исходил затхлый запах, но кое-как она все же защищала от ветра, который, словно крапива, жалил открытые места.

Пасти приходилось против ветра, а животные не любили, когда дождь сек по глазам. Овцы отвернут голову в бок, жалобно блеют, так и норовят податься в сторону Дакшей; и Аннеле, полагаясь на их мудрость, натянув против ветра свою накидку, как парус, шла следом, не сопротивляясь. И только у дороги забегала вперед. Так же скособочив головы, все гуртом тащились назад, прямиком к лесу. Здесь было хоть какое-то укрытие. Овцы забирались в кусты, но дождь сыпался и с них, пополняя и без того щедрый дар небес: вода капала, стекала жемчужными струйками с каждой ветки, с каждой веточки. Жалобно блея, перемекиваясь, овцы сорвут то тут, то там по клочку травы и устремляются дальше, не желая подолгу оставаться нигде. Промозглая сырость гнала и людей, и скотину с места на место.

С рассвета и дотемна день тянулся однообразно – в полдень домой скот уж не гоняли. Поля опустели, дороги опустели. Сколько ни высматривай, ни души не увидишь. Напрасно глаза пытались отыскать за пограничной дорогой голову белобрысого мальчишки. В Дакшах, хуторе зажиточном, кормов, видно, хватало, и скотину держали в хлеву. Зависть кольнула в сердце – вот и этого мальчишки нет на выгоне. Ему-то хорошо, а каково ей, Аннеле?

Небо порой и обманывало. Тучи на мгновение светлеют, дождь редеет и совсем перестает. «Если досчитаю до десяти, нет, до пятнадцати, нет, до двадцати, и пролетит птица, то дождя сегодня больше не будет, выглянет солнце». И Аннеле начинает: двадцать, пятьдесят, сто, двести – небо словно вымерло. А когда всякая надежда уже потеряна, чиркнет по облакам темная точка, продержится недолго против ветра, а потом камнем падает вниз.

В часе шестьдесят минут, в минуте шестьдесят секунд; шестьдесят шагов – и минуты как не бывало. Раз – шестьдесят, два – шестьдесят, три – шестьдесят; сколько же пройти надо, чтобы час получился! Досчитает до середины – обязательно собьется. И начинает сначала. Должно быть, час прошел, а то и два, а то и три, столько она сосчитала, а время будто ни на воробьиный скок не укоротилось. В небе, хоть и затянутом тучами, не так светло, как в полдень, значит, нельзя еще съесть свой хлеб. А то оставшийся день покажется длинным-длинным. Ветер завывает, сечет лицо, одежду. Читать нельзя, вязать нельзя. Песни – те всегда с нею, но лучше и не начинать. Завеса дождя песне путь преграждает. Пугается она, глохнет, ищет приюта у певуньи, бременем ложится на сердце.

Животные забеспокоились. Рвутся домой. Гнать их обратно против ветра бесполезно. Чувствуют – вечер близко. Можно вперед забежать, придержать ненадолго, но стадо растекается, окружает ее со всех сторон. Пока шли к воротам, и сумерки спустились. День прошел, и быстрее, чем казалось.

Топится плита. Аннеле присела на корточки, не скинув мокрого пастушьего одеяния, смотрит прямо в топку. Тепло проникает в косточки, от одежды пар поднимается, и чем теплее становится, тем плотнее облако пара вокруг нее. Кранцис жмется поближе, скулит, будто прощения просит. Изменил дружбе сегодня, шкуру свою от дождя берег.

«Смилостивься, Аннеле, ты же сама понимаешь. Когда дождик льет, не могу я с тобой ходить. Мне в будке лучше, на сухой подстилке».

Еще бы ей этого не понять!

И вот как-то настал день, когда петухи пели с утра до позднего вечера. А Золотой гребешок поет так голосисто, что и в избе слышно. «Ну и петь горазд! – улыбается мать. – Пришел конец ненастью. Снова выглянет солнышко!»

Дождь и вправду перестал, а солнца нет. Там, где ему быть положено, плотной стеной стоит туман. За сто шагов избы не видно. Выплывает из тумана засохший куст репейника, усыпанный рыжими жемчужинами, трава на пустоши поникла под тяжелым украшением из слез. Пройдет корова или овца, тянется за ней черный след. Постолы так намокли, что воду из них выливать можно. Ни скотине, ни людям укрыться негде. Туман от всего мира отрезал, не видно окрест ни домов, ни живой души.

Внезапно из белесой мглы доносятся удары лома. Мелькнул огонек. Сердце встрепенулось от радости – жива новина.

Огонек горит на самой макушке огромного камня. Вокруг валуна вырыта глубокая канава, которая медленно наполняется водой. Отец чем-то занят поблизости, будто и не замечает, что со всех сторон жмутся к огню незваные гости. Когда отец серьезным делом занят, он по своему обыкновению не глядит вокруг, не разговаривает. И спрашивать его бесполезно, загодя знаешь, что ответит. «У глаз спроси», – вот что ответит. Похоже, что сердится он, но и камень насупился – словно объявили войну друг другу. Пришел черед камню умирать – участь его решена. Но Аннеле жаль камня. Все лето он укрывал ее, защищал от ветра и дождя. Плохо без него будет. Пусть бы выстоял, думает она, но и принять такой мысли не может – не трудиться же отцу понапрасну!

Да и отец не отступится. Этого и ждать нечего. Как задумал, так и сделает.

Неподалеку лежит вязанка сухих белых поленьев с медовыми каплями смолы. Бросишь такое полено, пламя ввысь взметнется, трещит, искры рассыпает. Аннеле поднесла к камню руку: пышет от него жаром, как из печи. Отец берет лом, ударяет им несколько раз по каменному лбу, качает головой. Горяч, да не совсем. Взвесив поленья в руке, выбирает потяжелее, посмолистее. Еще выше взметнулось пламя. А отец то туда сбегает, то обратно, ноги до колен проваливаются в коричневую воду, от смолистого дыма копотью покрылось лицо, и бегут по нему, оставляя белые бороздки, ручейки пота. Кинет одно полено, другое, постучит ломом, разворошит огонь: пламя гудит, смола на поленьях пузырится, течет, словно пена из кипящего котла ползет через край, черный дым сквозь туман не может пробиться, хлопья сажи летят, рассыпаются. Чем тебе не ад? Аннеле же ад такой по нраву – глаз оторвать не может, с места сдвинуться.

Но вот ее заметил отец. Строго произносит:

– А ну, беги! Скотину отгони подальше! Спиной встань! Голову прикрой!

Раздается оглушительный взрыв. Овец словно ветром сдуло – стрелой понеслись. А сверху град камней сыплется. И стук градин сопровождается непрерывными быстрыми ударами лома.

Когда Аннеле возвращается, отец стоит, утирает рукавом пот.

– Готово! Ну, гляди теперь!

По самой маковке прошли две глубокие трещины и раскололи камень на четыре части. Вся земля вокруг устлана обломками.

– Ой! – вскрикнула Аннеле.

– Вот так оно! – глянул на нее отец, улыбающийся, довольный. Разделся до рубахи, словно на дворе лето, руки на груди скрестил, стоит, дух переводит, потом снова берется за лом, откалывает куски, бросает их через канаву.

– Глянь-ка! Лопнул, что тебе перезрелое яблоко!

– Да, а в середке сверкает, переливается. И не подумаешь. Такой серый был снаружи.

– Это гранит. Дожди и ветры потрудились над ним, и стал он гладким да серым. А внутри свежий, алый, словно плоть молодая.

– Живой разве камень? – спрашивает Аннеле, несмело заглядывая отцу в глаза.

Но отец не отвечает. Весело и споро двигается он, откалывает кусок за куском, дробит на мелкие части. Снова гудит огонь, кипит смола, вздымаются столбы дыма, раздаются удары лома.

Аннеле подбирает осколки – в серой траве они отсвечивают красным. Каждый осколок составлен из еще меньших. И так ловко, словно трудились над ним заботливые руки. Один осколок красный, другой зеленоватый, третий – седой, еще один – с синим отливом. И каждый камешек светится, а все вместе горят так, что Аннеле нет-нет да и приложит руку: а вдруг теплые?

До чего ж красив изнутри камень! А драгоценные камни ведь в тысячу раз красивее!! И прячутся они в земле. Сколько же тогда в земле чудес! Может, под самыми ногами, под дерном такие диковины упрятаны, которые никому на земле и видеть не доводилось? Почему же не ищут их люди? Что-то не слышно было, чтоб кто-нибудь из нынешних людей в Преисподней побывал и видел какое-нибудь чудо. Рассказы о чудесах как начинаются? «Отец отца моего отца». Что ни приключалось, все в стародавние времена. А после уж чудеса не являлись людям. Видно, нынешних времен боятся. Наступит ли такая пора, когда они опять начнут людям показываться? Вот бы дожить до нее!

Из тумана появляется мать, несет обед. Ставит еду на расколотый камень, оглядывается, всплескивает руками.

– Муженек, муженек, что понаделал ты тут? Словно великан, один ворочаешь. Надорвешься еще, занеможешь!

Увидела, что отец в одной рубахе работает, всполошилась, браниться стала:

– Да в уме ли ты? Словно на сенокос вырядился? Туман-то, ровно свинец, ложится.

– Какой туман! Огонь кругом! Да и протянет легонько, не беда! Если махать, не останавливаться, кровь всю хворь разгонит, – весело отвечает отец.

Миска, ложки, хлеб – все уместилось на красноватом камне, словно на подносе.

– Намедни еще середка и думать не думала, что солнце увидит, а нынче столом нам служит, – произнесла Аннеле.

– И то. А скоро на камне этом новые дома стоять будут. Ригу построим, избы поставим. Все нам и сгодится, – говорил отец, а сам приглаживал волосы, приводил в порядок воротничок и рукава рубахи, прежде чем взять хлеб.

– Построить-то построите, но разве ж твое это будет, ты ли в них жизнь свою проживешь, – со вздохом проронила мать.

– Да разве ж я один на свете? Не я буду жить, так другой. Как и я живал в домах, построенных другими. Люди друг о друге заботиться должны.

На что мать отвечает быстро и сердито:

– Человек по силам дело выбирает, а ты меры не знаешь. Ломишь что медведь, и вся недолга.

– То да се удается с божьей помощью, – спокойно улыбаясь, произносит отец, отламывая от краюхи.

– Да, да, братья твои умники. И в сказках о том говорится.

– Ну и ладно, мать. Зато я не раб, которым помыкают. Ведь по доброй воле я так работаю. В Авотах все привычно было, и прискучило это мне. А здесь что ни день, то новое дело, и силу, и ум применить можно. А когда на голой земле раскинутся пашни, поднимутся дома, да все своими руками сработанное, – разве ж это пустое?

– Верно, если б еще и свое было, – мать вздохнула, но ответа так и не дождалась. Отец заговорил о другом.

– Думаю, отпаслись мы. Нечего ребенку день-деньской мокнуть. Голая новина, словно ладонь.

Мать согласилась.

Она уж о том думала. У соседей, хоть и выгон лучше, а скотина недели две как в хлеву. Отпаслись, вот-вот снег выпадет.

– Скорее бы. Микелис приедет со второй лошадью, начнем свозить валуны со всей новины. И богатство это превратим в дома. Вот где покатаешься! – И желая порадовать Аннеле, отец легонько хлопнул ее по плечу.

РАДОСТИ И ГОРЕСТИ

Зима и лето! Зима и лето! Пастушья страда! Вот и пробежало время. Снова наступила весна.

Ледяные сосульки.

Тонкие, толстые, в зазубринах, бахромчатые, прозрачные, словно узорчатая кайма, висят они под стрехами. Всходит солнце. С сосулек капают янтарные капли: кап, кап, кап!

Словно мед-самотек, чистый, прозрачный.

Февраль уж на исходе. К свечному дню так оттаяло, что напиться хватило не только голубям, но и быкам тоже. Значит, быть, ранней весне. И хотя несколько дней стояли еще лютые холода, но солнце с каждым днем пригревало все сильнее, подтапливало, плавило лед.

Кап, кап, кап!

Встало ослепительное солнечное утро.

– Пойдем-ка в хлев, – зовет мать. Таинственно улыбается.

Стоило отворить двери, как в хлеву ожило: ягнята блеют, овцы орут во все горло, коровы мычат, поросята хрюкают. Мать всем отвечает: «Тихо, тихо! Не пришел еще ваш черед. Дожидайтесь!»

Вошли, двери не затворили. Хлынуло солнце широким потоком. Пусть бежит, пусть греет. Не зима, чтоб тепло беречь, как сокровище драгоценное. Свежий воздух животине только на пользу пойдет.

Коровы стоят, жуют, головы к хозяйке поворотили. Одна Буренка лежит на большой охапке золотистой соломы, как на взбитых подушках. И она бы поднялась, да не может. Только беспомощно вертит головой. Мать гладит, успокаивает: «Лежи, знай, Буренушка, лежи!»

И тут Аннеле увидала, почему лежит Буренушка. Рядом с нею торчит еще одна голова с белой звездочкой во лбу.

– Ой, мама, у Буренки теленок! – Аннеле радостно захлопала в ладоши.

– Видишь? Теперь и Буренушка мать. Нравится тебе маленькая телочка? Крепенькая, сильная родилась. Растить ее будем.

– Красивая, красивая! Такая же будет, как Буренка.

Аннеле гладит шелковистую шерстку, а Буренка смотрит недоверчиво, сопит, нацеливается рогами на Аннеле.

– Буренка не узнает меня больше. Забодать грозится.

– Это она боится, как бы ты ее дитя не обидела. Как назовем телочку?

– Звездочка. Ты же видишь, у нее звездочка на лбу.

– Пусть будет Звездочка. Это твоя корова. Начнет молоко давать, масло продавать станем, деньги на школу копить.

У Аннеле загорелись глаза. Школа! Но когда? Звездочка только родилась, когда еще молоко станет давать! Один год, два года, три года. «Что ж, так долго ждать придется?»

– А что же делать? Отцовского заработка только и хватает, что на хлеб. Лишнюю-то копейку скотинушка дает. Но долго ли так будет? Пашня-то вон все шире, а выгон все меньше. А когда сведут пастбища на нет, кто позволит батраку держать столько скота, какая ты ни будь родня. Да строятся вовсю. Нынче летом ригу заложат, другим летом – избу хозяйскую. А гнездо будет, и птица появится. Придет хозяин. Коли Алдис, так еще куда ни шло, а вот коли Крист – кто знает, как дело обернется. Не жили еще, не хозяйничали.

Но вот коровы подоены, корму им задали, хлев вычистили, ягнят, которых чуть не у каждой овцы по два, обласкали, и мать запирает хлев.

Со стрех уж не каплет – струйками течет. Солнце стоит над самой крышей. Прозрачный ручеек стекает в лужицу и устремляется дальше. Льдинки блестят, словно глаза заплаканные. Среди сугробов, где снег осел, земля обнажилась и торчит, как увесистый, облепленный грязью мужской кулак. Чем дальше от дома, тем их больше. Некоторые сугробы еще держат, а в других тонешь по колено, и снег шуршит под ногами, словно береста. Ветер дует, солнце печет, каждый снегу побольше извести старается. Снег скоро сойдет, трава зазеленеет. Настанет первый день пастьбы. Вот весело-то будет! Коровы, задрав морды, мычать начнут не сходя с места, оповещая всех о своей радости, овцы на своем языке станут переговариваться, а ягнята так совсем одуреют – первый раз солнышко увидят, как шальные станут прыгать на всех четырех ножках. Представишь, и то смешно делается. То-то день будет, настоящий праздник! На свет, на волю дольную, из темной избы, из тесных четырех стен, целый день на выгоне с чибисами, жаворонками, журавлями, с ветрами и бегущими облаками! Вот где славно-то будет!

Минула пасхальная неделя, и приехал Лаукмалис. Сразу же о распутице заговорили. Все дороги раскисли, колеса по ступицу вязнут, лошади не под силу вытащить. А новина, где глина одна, и вовсе ад сущий.

– Зато уж и расти у тебя здесь будет, стелиться колос от тяжести станет, – утешает отец гостя.

Мужчины осматривают материал для строительства, завезенный еще зимой. Земля оттаяла, может, на новой неделе начнут основание под ригу закладывать. Дай только дорогам обсохнуть, понаедут мастера и работники из Лаукмалей. Потом они обходят угодья, прыгая через канавы с весенней, мутной от глины водой, которые изрезали новину вдоль и поперек. С ними и Кранцис, гоняет чибисов, а те с криком кружатся над ним, кричат, чуть не на нос садятся, точно мухи. Возле широкой канавы пес останавливается, скулит, лает, просит перенести. Отец подходит, берет его на руки. Что с ним поделаешь! Животина что дитя малое. Мать за это время успела нажарить мяса, яиц, вскипятить чай. Когда все возвращаются, угощенье ставят на стол. Гость ест неторопливо, на вопросы отвечает: что делают домочадцы? как дела в Авотах? Мелнземах? Спасибо, говорит. В Лаукмалях все по-старому, а вот в Авотах и в Мелнземах дочерей или сыновей поджидают.

– Ах, вот как, – роняет отец и замолкает.

В разговор вступает мать, мог, мол, Лаукмалис прихватить с собой и Анците. Глядишь, девочка ее время бы скоротала. За зиму, почитай, сверстников не видит. Лаукмалис помолчал, усмехнулся, довольный, и наконец произнес:

– Путь неблизкий, да по такой ростепели. Куда с ребенком! – И тут же: – Да и дочке моей уж не попрыгать туда-сюда, как бывало. Привязана. В школу пошла.

– В какую школу? – спрашивает мать.

– Не в волостную еще. В имение ходит, к мамзели. Язык учит. Писать, говорить. В имении все на немецком только и говорят. А как станет ходить к Форстманису, дело быстро пойдет на лад.

– Что и говорить, что и говорить, – произносит мать, и лицо ее становится печальным.

– Сыновьям со школой не повезло, у дочки зато все по-другому будет, – произносит Лаукмалис важно. – Как же это я свою дочку не выучу, если ты, работник, и то отправил сына в Елгаву. Ну уж нет! Так и порешили: закончит волостную школу, в Елгаву поедет, на гувинанку выучится, справлю ей тогда синее шелковое платье.

Первое же упоминание о том, что Анците ходит в школу, для Аннеле было что нож в сердце. А потом пошли укол за уколом: и про немецкий язык, и про Елгаву, про гувинанку, и про синее платье.

А у нее ничего-ничегошеньки такого нет.

Что такое гувинанка, она, по правде говоря, не знает, по, наверное, что-то большое и важное. Анците Лаукмале по новой дороге идет, а ей на обочине оставаться. Кажется ей даже, что Анците поднимается в воздух и летит над ней, как те большие невиданные птицы, что вчера, размахивая крыльями, неслись по непаши и про которых мать сказала, что это, верно, лебеди-кликуны. И почему-то плакать захотелось, когда смотрела она на них, а сейчас слезы и в самом деле на глаза наворачиваются, душат. Только бы не всхлипнуть, не опозориться перед взрослыми. И чтобы не разрыдаться на глазах у всех, она выскочила за дверь. А когда спряталась за дальний угол избы, дала волю слезам – всхлипы перешли в рыдания. Но она тут же справилась с ними, загнала подальше – разве слезы горю помогут? Добьешься разве слезами чего-нибудь?

Нет покоя ногам, нет покоя душе. Куда-то бежать надо, догнать кого-то надо. Анците догнать, чтоб не опередила, не выучилась всяким премудростям. Если б только можно было в школу ходить, ног бы не жалела, на крыльях бы понеслась, ничего б не трудно было!

С тяжестью в сердце направилась Аннеле к озерцу, где, как и каждой весной, окрестности оглашали тревожные крики чибисов, охраняющих от опасности свои гнезда, своих птенцов. Никогда не станут они такими умными, как жаворонки, которые, знай себе, рассыпают трели на невидимой высоте, нимало не беспокоясь о гнездах, устроенных то ли в ямке от лошадиного копыта, то ли просто в борозде. Разные птицы, и разные у них судьбы.

Чахлые купальницы, мелкие баранчики там и сям желтели в топи вокруг большой лужи. Не найдешь здесь, сколько ни ищи, цветов, что росли на авотских лугах. Если б отец успел прокопать здесь канавы, вода бы стекла в них и выросли цветы крупные, яркие, красивые. И цветам неодинаково живется.

Так и всем ребятам, всем людям живется неодинаково. Этому каждый день учит Аннеле.

Когда будила мать Аннеле, та первым делом спрашивала: какая погода на дворе? И каждый раз мать не преминет сказать что-нибудь хорошее. Если светило солнце, то это было такое солнце, какого еще не бывало: ну ровно по земле катится. Если шел дождь, то ситничек, который умывает, поливает, всем росту прибавляет. Если был ветер с дождем, то всегда это был добрый ветер, который тучи разгоняет, солнышко вызволяет. А если два, три дня, а то и больше шел проливной дождь, то нынешним утром он как раз и перестанет, выглянет солнце и всем бедам придет конец. Погода всегда была хорошая, и лишь ждала пастушку, чтобы излить на нее свою благодать. Надо только самой быть хорошей.

Ах, эти утра, эти ранние вставанья! Аннеле подозревала, что мать будит ее раньше положенного часа. Только наступит самый сладкий сон, ее тут же и будят. Уши слышат, а руки и ноги не шевелятся, и все тут, спят как убитые. Потому-то и спрашивала каждое утро: а что на дворе? Пока спросишь, пока мама ответит, время и тянется, можно полежать. А потом самую чуточку подождать, не скажет ли мама чего еще? Да куда там! Быстрая она, проворная, нахвалит-нахвалит день, как повелось, потом скажет: вставай, вставай! А сама за дверь и на двор. И вот уже из открытых дверей хлева доносится мычанье, блеянье. Где уж тут поваляться, полодырничать! Хочешь не хочешь, а приходилось делать так, как хорошие дети в сказках, которых мать не уставала ставить Аннеле в пример. Рывком из постели, голову в таз с холодной водой, раз-два – одеться, отложив основательное мытье и расчесывание волос до вечера.

А когда на пастбище измеряла тень, оказывалось, что ничуть она не длиннее, чем в другие утра. И не в чем было упрекнуть мать. Но не каждое ли утро будила она ее слишком рано?

Полдень.

– Спать, спать, дочка, а то утром опять не поднимешься!

Что это мама говорит? Неужто не встает она каждое утро? Неужто идти спать из-за того, что сонливая по утрам? Да еще в такой час, когда делать можно все, что душа ни пожелает.

А дел-то сколько, и каких интересных! Перво-наперво к цветочной клумбе, что в огороде. Как там цветы поживают? Прижились и шалфей, и дикая рябинка, и божье дерево, а какие пышные георгины и штокрозы; саженцы этих цветов принесли от соседей – ведь цветы из дома в дом ходят, словно друзья, посланные богом. Но больше всего заботит Аннеле грядка, засеянная семенами неизвестных цветов. Семена на пасху привезла Лизиня, и вот появились ростки: продолговатые и загогулиной, стеблистые и кустистые, пушистые и гладкие. Слегка касается их пальцами, смотрит, не появились ли где бутончики? Нету. Ждать надо, терпения набраться.

Жаром пышет солнце.

Ни звука на дворе, ни ветерка в воздухе.

Скрипнула калитка.

– Ох, нашумела! – Аннеле вздрагивает.

Но никто не слышал. Спят. Только Кранцис в своей будке недовольно тявкнул:

– Не ходи в самый полдень, Аннеле. Ты же видишь: не могу за тобою следовать. Плавлюсь от жары. – Дышит тяжело, язык высунул.

– Лежи себе, лежи! Я и сама управлюсь.

Только тень за нею бродит. К самым ногам льнет. Широкая канава тянется через ржаное поле. Первая, что вырыл отец. А цветет как! Похоже, украшенный бисером пояс забыли во ржи. Приют в ней нашли все цветы, что растут в поле и на лугу. Трава пышная, сочная, видно, ни скот здесь не бродил, ни человеческая рука не прикасалась. А может, и земляника в цветах прячется?

Так и есть!

Склонившись над ароматными дарами земли, девочка застывает, прислушивается. И думает. Что это? Тишина? Но она звенит и поет. Цветов в поле что звезд на небе, – распустились ромашки, воловьи очи, шелкунец лесной. Алеют, светятся маки, жить которым лишь до полудня. Ржаное поле – зеленовато-коричневый лес колосьев! Все благоухает, звенит, томится, шевелится, дышит. А кто поработал, умаялся, сладко спит в прохладной избе, спит тяжелым сном усталости.

И не знают люди, как светел и щедр полуденный час. Как сладок аромат солнца, как звонко дышит земля. Как чудесно летом и здесь, среди цветов, что растут в канаве среди ржи, колосящейся на новине. Чудесное лето!

В воскресенье, когда солнце перевалило за полдень, на пастбище появляется мать – поговорить с девочкой, попасти коров на местах, куда добраться труднее, чтоб получили свое воскресное угощение. Увидела у Аннеле книгу под мышкой и говорит:

– Вот, вот! Учись! Полезно тебе нынче почаще в книгу заглядывать. Придет зима, в школу пойдешь.

– Как? Этой зимой? – воскликнула Аннеле.

– Да, да. Видишь, как время пролетело. Минет и нынешнее лето, кончится пастушья страда, а ты думала, конца этому не будет. Так и жизнь проходит, словно утренний сон, – говорит она, будто слова из грустной песни произносит.

Вот радость-то! Нежданная, негаданная! Пораженная, Аннеле не знает, что и сказать. Но чего-то жаль тоже. Пастушьих дней? Неужто и вправду они кончились? И никогда не вернутся?

– Зимой в школу пойду, а летом что? Снова пасти?

– Будем надеяться, что нет. Когда приезжал Лаукмалис, мы с отцом толковали с ним об этом. На лето он еще работника нанимать собирается – отцу одному не управиться. И тому, если с ребятишками будет, придется скотину пасти. Тогда сможешь и летом в школу ходить.

– А если придет работник без детей?

– Навряд Лаукмалис такого нанимать станет, – мать покачала головой

– Летом вдвое больше учатся, чем зимой?

– Так говорят.

– Мама, мама, неужто все это на самом деле будет?

– Будем надеяться, детка. Заслужила ты, чтоб в школу ходить.

И вот куда ни пойдет Аннеле, за что ни возьмется, только о школе и думает. Сосчитала месяцы, недели, дни. С каждым днем школа все ближе и ближе. Только едва-едва ползут они, но тот день, что прожит, уходит, побежденный. Да и не впустую проходит время. Заново все книги пересмотрела, все молитвы повторила – без этого в школу и не думай идти.

Библейские сказания назубок знает, катехизис с его заповедями тоже помнит, сбивается только все время на одном: «Что это?». Для чего спрашивать то и дело надо? Из-за этого вопроса иной раз говоришь вовсе не то, что знаешь. Поэтому часто и путаешь. Таблица умножения сыплется, словно бусинки с нитки – считай, как хочешь: с начала до конца или наоборот. Но самая большая гора, которую покорить надо, – это «Переводчик» немецкого языка Шпитца. Половина пройдена, а до осени Аннеле надеялась одолеть его целиком. Правда, чувствует она себя в нем не совсем уверенно. «Переводчик» что куст с шипами – колет, отпугивает, заставляет другой дорогой идти. Стоит только подумать: все идет гладко, замечательно, тут же и споткнешься, словно о пенек, через который не перебраться, и отступать приходится. С «Переводчиком» этим Аннеле ведет войну не на шутку. Одолеть его надо, как судьбу. Это она знала твердо. Каждый, кто хотел выше шагнуть, должен был преодолеть «Переводчика». И только тогда мог приступить к «Двумстам заданиям», выйти на светлый, солнечный простор.

«Переводчик» – ежедневный суровый труд, а «Двести заданий» – праздник, лакомство, которое на потом оставлять положено. Книжка вдвое тоньше «Переводчика», глянешь на нее – и сразу появляется уверенность, что шутя ее преодолеешь. Собраны в ней небольшие рассказы, стишки, сказки. Почти все в них Аннеле понятно, а когда попадется незнакомое слово, Аннеле думает над ним долго-долго, и так его повернет, и этак, пока не отгадает. И все легко запоминается. Одолеет «Переводчика», «Двести заданий» сами в руки упадут, как спелые яблоки.

Часто думает Аннеле и о своем будущем учителе. Видеть его она не видела, но по рассказам других знает, что он высокий, статный, ростом с отца, с большими голубыми глазами, которые каждую проделку мальчишек замечают, и если он поднимет палец, а то и линейку – что бывает нередко! – то дрожит весь класс. Подумаешь об этом, и так странно кольнет в груди. Но Аннеле отгоняет страх. Учитель не только строгий, но и добрый, хороший. Да и Аннеле уже не маленькая, не будет же она стоять, засунув палец в рот, и молчать. Вернее всего учитель удивится: и когда эта девочка успела столько узнать? А еще так случится: все стоят возле кафедры и каждый должен отвечать. Но никто правильно ответить не сможет. Один пожмет плечами, другой. Тогда учитель обведет своими ясными глазами ребят, увидит Аннеле. «Пусть ответит девочка с новины», – укажет он на нее, потому что имя Аннеле сразу не запомнит. И то, что задано, Аннеле без запинки ответит. Нигде не споткнется. И тогда учитель скажет: «Хорошо. Девочка с новины, пройди вперед и сядь на первую парту». А на первой парте сидит тот, кто учится лучше всех.

Дождаться бы поскорее!

Все, что было до этой поры, затмила радость предстоящего ученья, лихорадочные приготовления к школе, волнение. Прежние обязанности выполняла Аннеле скорее по привычке, мысли ее были далеко-далеко.

Близилась осень. С каждым днем огненная дуга, по которой катилось солнце, становилась короче. Ветер приносил с поля запах спелых колосьев. Ближний лес огласился непривычными звуками. Лаяли собаки, трубили трубы, раздавались выстрелы. Однажды на горушку, что возле леса, взлетел пушистый ком и с громким визгом понесся к Аннеле. Это был Кранцис, который стал часто тишком убегать из дома и пропадать много дней кряду. Подбежал, дрожит весь от страха, упал на брюхо, ползет, хвостом виляет, скулит, словно наказания боится. А когда девочка к нему наклонилась, испугался, отпрыгнул – а вдруг ударят. Долго приманивала его Аннеле, звала, пока, наконец, пес не подчинился ласке, подполз ближе и, повизгивая, стал лизать руки.

– Что с тобой, Кранцис? Что стряслось, собаченька?

Она простила его. Но за что? Что пережил он в лесу? Что совершил, за что просил прощения? Как бы там ни было, на сей раз Аннеле отпустила ему провинность, наказав четвероногому другу впредь не убегать на чужую сторону, леса остерегаться, где поджидают его всякие напасти.

Кранцис был за все благодарен, признателен – кругами носился вокруг девочки, прыгал, громко лаял. Весь день он ходил за нею следом, был хорошим сторожем и верным другом, малейшую попытку овец нарушить порядок пресекал в самом зародыше, читал в глазах Аннеле каждое ее желание, выказывал готовность играть, проявлял ловкость, словом, вел себя в тот день так, что заслуживал только похвалы, а на другой день исчез с самого утра.

– Где Кранцис? – спросила Аннеле, когда в полдень пригнала стадо домой.

– Да не видать что-то.

– Как бы не случилось с ним чего.

– Что ему сделается? – не задумываясь, ответила мать. – Привык шастать окрест в последнее время. В лесу стреляют, трубят охотники. Будоражит это его. У собаки и нрав собачий. Сам-то он наполовину борзая, вот и тянет его след искать, гоняться за зверем. Появится, никуда не денется.

Но и вечером миска с едой осталась нетронутой, конура пустой. Собака не появлялась.