Текст книги "Послушный до дрожи (СИ)"

Автор книги: Анна Кота

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Глава 19. Контур и глубина

ЭЛ

Эл любил свою комнату с большим окном. Днём здесь было солнечно, вечером – отражался интерьер, превращая комнату в двойную: реальность и её тихий отсвет в стекле. Он раскладывал бумагу на узком столе, клал карандаш под углом – так, чтобы линия слушалась руку, а рука – дыхание.

С тех пор как его судьба больше не зависела от выставок, он рисовал редко. Но рука помнила. Мышечная память упрямее памяти сердца.

Дверь открылась почти без звука.

– Можно? – Нейт вошёл осторожно, будто не хотел потревожить.

– Покажешь новые рисунки? – он кивнул на листы.

– Только не трогай этот, – предупредил Эл. – Он ещё сырой.

На верхнем листе контур Айвены ещё блестел: линия шеи, плечо, тень ключицы – не портрет, а выдержанная форма присутствия. Эл пытался поймать не сходство, а вектор, куда тянется взгляд.

Нейт наклонился ближе и задержал дыхание, будто боялся сдуть штрих.

– Похоже, – сказал он, и это прозвучало как чистое удивление, а не похвала.

Эл коротко кивнул.

– Не на неё похоже, – уточнил он. – На то, как на неё смотрят.

Нейт улыбнулся неловко. Он был весь – живой отклик: кожа, плечи, дыхание – всё выдавало его сразу.

Эл видел, как Нейт смотрит на лист – внимательно, почти бережно, будто это не бумага, а что-то живое.

– Научишь меня рисовать? – спросил Нейт.

Голос у него был ровный, но Эл почувствовал ту самую открытость, с которой Нейт всегда говорил – не защищаясь, не выбирая формулировки. Просто как есть.

– Ты правда хочешь?

– Хочу, – серьёзно ответил Нейт. – Когда ты показываешь… ощущение, будто внутри открывается окно.

Это сравнение слегка зацепило Эла. «Окно». Ему еще не доводилось слышать такую формулировку. Обычно говорят – «красиво», «интересно». Но не это.

Эл положил рядом с ним чистый лист, взял кружку и пододвинул ближе.

– Быстрых результатов не жди. Начнём не с людей, а с простых форм. Взять хотя бы эту кружку.

Нейт наклонился вперёд – не из любопытства, а из того самого желания понимать. Эл провёл пальцем по краю.

– Если я показываю её ровно – форма читается сразу. Открытый честный круг.

Он слегка изменил наклон, чувствуя, как меняется линия.

– Если наклоняю – ты видишь уже не круг, а овал.

Он наклонил ещё сильнее. Внутри Нейта будто что-то собралось – взгляд стал тише.

– А если держать вот так… – Эл перевёл кружку почти в профиль, – глубина исчезает. Остаётся лишь контур.

– Это трюк? – спросил Нейт тихо.

Эл почувствовал, что в вопросе нет подозрения – только желание понять, а значит, желание доверять.

– Это выбор, – сказал он. – Когда держишь правильный наклон, зритель видит только поверхность. А глубину – нет.

Нейт дотронулся до края листа, касаясь бумаги так, как касаются чего-то важного.

– Как будто прячешь?

– Именно.

Эл посмотрел на него поверх кружки. На мгновение Нейт стал менее читаем – не спрятался, а задумался.

Эл поставил кружку так, чтобы её край совпал с линией стола.

– Вот это – почти плоскость, – сказал Эл тихо. – Минимум сведений. Так делают те, кто не хочет, чтобы их читали.

Нейт нахмурился. Эл видел, как вопрос отражается в его плечах, в линии шеи, в тоне дыхания.

– Но это же всё та же кружка.

– Конечно, – Эл чуть улыбнулся. – Она не перестаёт быть собой. Просто наблюдателю не дают доступа внутрь.

Эл вернул кружку в исходное положение, открывая её горло. Нейт следил за движением, будто там могло быть что-то скрытое.

– А так – приглашаешь смотреть глубже.

Пауза стала почти физической. В этой тишине Эл заметил, как Нейт переводит взгляд с кружки на него – и обратно. Без хитрости. Без защиты. Как если бы он сам был кругом.

– Значит… люди тоже выбирают угол? – спросил Нейт.

– Всегда, – сказал Эл. – Некоторые всю жизнь показывают себя как линию.

Он провёл пальцем по краю листа.

– Не потому что пустые. А потому что уязвимые.

Нейт кивнул притих. Эл почувствовал, что у него назревает вопрос.

– А ты как себя показываешь?

Эл не спешил с ответом. Он бы предпочёл, чтоб Нейт не спрашивал об этом. Но тот смотрел прямо – без наклона, без попытки скрыть глубину.

– Я… стараюсь не наклоняться слишком резко. И не открываться слишком широко, – сказал Эл после паузы.

Он позволил себе встретить взгляд Нейта прямо, не боком.

– А ты, кажется, ещё не понял, какой угол у тебя. Поэтому тебя читают сразу.

Нейт чуть улыбнулся, смущённо – но честно.

– Хорошо это или плохо?

– Это красиво, – Эл снова повернул кружку боком – просто линией, одним контуром. – Но опасно.

Он поставил её обратно, открыто.

– Вот чему стоит учиться: показывать ровно столько, сколько хочешь.

Нейт смотрел внимательно, как будто слышал что-то большее, чем слова.

– Но разве это не ложь?

– Это не ложь, – Эл спокойно покачал головой. – Это композиция.

И на мгновение ему показалось, что Нейт понял это глубже, чем многие, давно привыкшие к своим углам.

Нейт взял карандаш, держал его слишком крепко, будто оружие. Эл придвинулся и подправил хват.

– Не дави. Давление – это страх, что линия уйдёт. Дай ей идти.

Линия дрогнула и пошла мягче.

Некоторое время они молчали. Было слышно только, как шуршит грифель, как далеко вздыхает вентиляция.

Нейт наклонился над листом и попробовал ещё раз – медленнее, как показал Эл.

Рука по-прежнему была чересчур прямолинейной, но в линии кружки появилось что-то похожее на дыхание.

Он поднял взгляд – нерешительно.

– Так?..

Эл придвинулся ближе. Не касаясь бумаги, провёл пальцем в воздухе вдоль нарисованного овала.

– Видишь? – тихо сказал он. – Здесь ты давил.

Он коснулся другого участка.

– А здесь – отпустил.

Нейт чуть напряг плечи, ожидая, что это плохо.

Но Эл покачал головой:

– Это хорошо.

Он посмотрел на него так ровно и спокойно, что Нейт вскинул глаза.

– В этом месте линия живая, – пояснил Эл. – Она идёт сама.

Он кончиком ногтя едва обозначил участок, где штрих стал мягче.

– Если сможешь удержать это чувство – ты будешь рисовать лучше, чем думаешь.

Нейт выдохнул – тихо, почти облегчённо.

Улыбка получилась неуверенная, но искренняя.

– Спасибо… Я просто… пытался понять.

– И понял, – сказал Эл. – Это видно.

Он отодвинул карандаш:

– Остальное придёт с практикой, когда руки перестанут бояться.

Нейт кивнул – и впервые посмотрел на свою неровную кружку с уважением к тому, что она хотя бы живая.

– Позавчера. Тот случай с вином… – Эл чуть задержал взгляд.

– Я не жалею, – резко сказал Нейт.

– Знаю.

– Нельзя же просто стоять и смотреть, – выдохнул Нейт.

– Можно. Только тяжело. – Эл посмотрел прямо.

Пауза.

– Похоже, ты не представляешь цену вмешательства. Можно кое-что рассказать? – Эл повернулся к стеклу.

В отражении они сидели рядом – и один из отражённых выглядел так, будто давно не позволял себе смотреть прямо.

– Конечно, – отозвался Нейт

И Эл заговорил:

– Был один молодой человек, – начал он спокойно. – Его готовили к службе при уважаемой даме. Он изучал искусство, знал, как ставить свет и вести светские беседы. Ему доверяли частный фонд и галерею. И однажды он решил, что правда и милость – это одно и то же.

Нейт слушал, чуть подавшись вперёд.

– Он вмешался, куда не следовало.

– Кого-то защитил? – поинтересовался Нейт.

– Думал, что защищает, а на деле совершил ошибку.

Пауза.

– Взял вину горничной, которая была ему симпатична, на себя.

– А что она сделала?

– Случайно разбила антикварную вазу. Пыль, спешка перед открытием, тяжёлая ваза, неудачная полка…

– Тогда это казалось простым: у него есть голос, у неё – нет. Голосом и воспользовался.

Нейт едва заметно напрягся – узнавание тонкой, болезненной простоты.

– Но у господ свои правила, – продолжил Эл. – И у вещей есть цена. Слово превращают в протокол. Протокол – в сверку. Сверку – в ложь. Ложь – в брак. Горничную просто перевели. А его – списали.

Он не менял интонации – рассказывал ровно, как лекцию о старой школе живописи. Но короткий укол под ложечкой отдался всё равно.

– Дальше был Центр коррекции. Там стирают имена и избавляют от привычки думать, будто ты человек. В какой-то момент перестаёшь помнить, где заканчиваешься ты и начинается функция…

Нейт не шевелился, только пальцы на карандаше побелели.

То, что Эл произнёс вслух, было лишь безопасной тенью того, что происходило в действительности.

Эл показал ему только контур. Глубину – оставил себе, ибо умел беречь, тех, кто ещё не умеет её выдерживать.

А то, о чем он умолчал, ударило светом.

Вдох и пустота.

Мир рассыпался в белое…

*** ФЛЕШБЕК

Стул был металлический, холодный. Лампы били белым светом так ярко, что исчезали тени. Тишина – намеренная, чтобы дыхание звучало как шум, а любое слово – как крик.

– Мусор, – говорил инструктор монотонным голосом, как из динамика.

Удар.

– Благодари.

Эл шептал «спасибо» одними губами.

Его учили: если тебя называют собакой – ты лизнёшь руку. Если бьют – благодаришь за внимание. Он благодарил. Только внутри всё время держался за то единственное, чего не могли отобрать: за память.

У него в голове хранились маленькая библиотека и залы музеев. Однажды ему довелось увидеть венецианские зеркала. Он запомнил их не потому, что они дорогие. Потому что в них отражение не резкое. Всегда чуть-чуть в тумане – как память серебра, осевшего на стекле. Будто со временем оно устало отражать мир, и позволило ему раствориться. В Центре он повернул лампу так, чтобы видеть себя не до конца.

Ему нравилось, что хоть что-то – хотя бы отражение – не требует чёткости.

По ночам он слышал крики. Хуже всего – тишину. Она значила, что кого-то уже стерли.

Зал был белым и звонким, как пустой ангар. На холодном полу – в ряд стояли на коленях те, кто дошёл до последней стадии курса.

И каждый говорил своё «позвольте быть полезным» так же естественно, как дышал.

Не выученно – искреннее. Их голоса дрожали правильной дрожью. Некоторые даже улыбались. Будто им действительно нужна была эта функция, любое применение.

«Используйте меня» – как смысл существования.

В этих стенах унижения не существовало как понятия – была только форма, в которую каждый стремился вписаться.

Эл стоял среди них.

Куратор сидел в металлическом кресле, одна нога на другую. Сигарета тлела между пальцев. Он не смотрел на них, не отдавал приказов. Просто ждал, кто подползёт следующим.

Очередной двинулся вперёд – быстро, почти жадно. Приблизился к ногам куратора, поднял глаза:

– Позвольте быть подставкой.

Куратор даже не кивнул. Просто положил ногу ему на плечи, как на табуретку. Тот остался на четвереньках неподвижным, счастливым.

– Следующий.

Другой полз медленнее. Остановился чуть в стороне и раскрыл рот заранее:

– Разрешите быть пепельницей.

Куратор стряхнул в его рот тонкую стопку пепла. Тот поймал, не моргнув.

– Дальше.

Третий уже полз на коленях улыбаясь – почти умилённой улыбкой сломанного человека.

– Куратор… прошу…

Тот взял его за подбородок, приблизил и спокойно плюнул ему в лицо. Парень закрыл глаза и прошептал:

– Спасибо.

Четвёртый упал к ногам. Прижался лбом к ботинку.

– Пожалуйста, используйте меня как нужно. Любым образом.

Куратор дал ему пощёчину – резкую, сухую. Тот дрогнул радостно и замер.

Рядом люди на коленях дышали часто, как будто ждали своей очереди с надеждой.

Потом: Эл.

Он двинулся вперёд – ровно, правильно, спокойно. Форма у него была безупречная. Он был настолько «правильным», что никто бы не отличил его от других.

Эл поднял голову – невыразительно, без вызова – замер перед куратором.

И молчал.

Тот посмотрел на него, приподняв бровь – немного, еле заметно.

Пепел тлел на краю сигареты. Ладонь была готова – хочешь плевок, хочешь пощёчину. Выбор был за тем, кто просит.

– Ну? – коротко сказал куратор. – Ты хочешь быть полезным?

Эл поднял взгляд.

Он мог бы попросить всё, что угодно: подставка, рот, лицо, удар – всё здесь было функцией, не унижением.

Все вокруг просили. Все хотели. Все уже были сформированы.

Эл знал: если он не попросит – это конец. Быть нужным, значит остаться в живых. Если не приносишь пользы – нет смысла держать.

Он медленно вдохнул, но не попросил.

Просто сидел на коленях перед курящим куратором и… молчал.

Без гордости. Без вызова. Без страха.

Сигарета догорела. Пепел опал – мимо. Гул ламп стал громче. Кто-то позади всхлипнул – не от жалости, от ужаса: так не делают.

Куратор выдохнул дым в сторону.

– Форматирование.

Серый профиль. Это было хуже, чем слом. Стирание с последующим программированием функций.

Пустота.

Отсутствие желаний, боли, эмоций. Почти смерть. Почти освобождение.

Эл просто опустил голову, как положено. И ждал конца, который сам выбрал.

Эл уже ничего не ждал, кроме двери. Белой двери, за которой не останется никого.

Он сидел на низкой койке. Курс коррекции сделал своё дело: слова потеряли вкус, воспоминания – чёткость. Остались только размытые образы, как туман над водой.

Дверь открылась.

Вошла женщина в тёмном плаще. Глаза – фиолетовые, глубокие. Эл не поднял голову сразу, но почувствовал – на него смотрят иначе.

– Ты понимаешь, что тебя сотрут?

Он кивнул.

– Готов?

– Нет. – Он покачал головой.

Она посмотрела так, будто это «нет» было именно тем, что она хотела услышать.

– Значит, ещё есть кого спасать, – сказала женщина спокойно.

– Ты всё ещё держишься, – сказала она. – По всем записям должен был рухнуть неделю назад.

– Я уже рухнул, – его голос сорвался хрипло. – Тут пусто.

– Пусто? – женщина подошла ближе, остановилась напротив. – Нет. Я вижу. Ты слишком аккуратно прячешься.

Она наклонилась, и её голос стал мягче:

– Кураторы считают тебя браком. Но я знаю: это не брак. Это форма. Машина коррекции не сумела добраться до ядра.

– Таких мало. Такие мне нужны.

Эл впервые посмотрел прямо.

– Зачем? – выдохнул он.

Её глаза оставались спокойными, почти равнодушными, но в этой твёрдости было узнавание.

Она выпрямилась, стала собранной, строгой.

– Потому что такие, как ты, редкость. Ты гнёшься, но не ломаешься.

Это прозвучало сухо. Эл не поверил сразу. Он слишком долго ждал конца, чтобы воспринять это как реальность.

– Кто вы?.. – спросил он.

– Индикатор, – ответила она просто. – Я решаю, кого форматировать, а кого оставить. И тебя я забираю.

Эл почувствовал, как в груди что-то дрогнуло. Словно зеркало, погружённое в воду, поймало свет.

Посетительницей была Элира Морвен. Через её руки он попал к Айвене. В новом доме ему дали комнату, картины и книги. Роскошь после ламп. Но главным было – исчезновение света, который не давал тени.

Эл научился жить тихо. Держать форму.

С тех пор прошло десять лет.

***

Эл моргнул – как будто вытаскивая себя из белого света обратно. Комната вернулась постепенно.

Тень от плеча Нейта была слишком тёплой, чтобы принадлежать тем лампам.

Нейт слушал по-настоящему. Не из жалости – из честной попытки вместить услышанное.

Эл уважал такое.

– Ты выдержал там, где другие исчезают. Ты же не слабый… – начал Нейт и осёкся. – Почему тогда ты терпишь Марлена?

– Я уступаю, – мягко подсказал Эл. – Это разные глаголы.

Он продолжил:

– Иногда уступки обходятся дешевле. Особенно для тех, кто уже знает цену.

Эл взглянул прямо – ровно, честно.

– Марлен игрок.

Нейт опустил глаза. Линия у него снова дрогнула – и выровнялась. Эл отметил это.

– Ты очень видимый, Нейт, – сказал Эл мягко. Не укор. Предупреждение. – Тобой легко играть.

– Помнишь, мы говорили о кружке? Измени перспективу. С круга на линию.

– Я не умею, – признался Нейт.

– Научишься, – сказал Эл. – Форму придумали не для того, чтобы в ней умирать. А чтобы дожить до вечера.

Темнота за стеклом густела. Комната в отражении становилась глубже.

Нейт положил карандаш. Его кружка всё ещё была неровной – но в ней появилось намерение.

Эл собрал листы в аккуратную стопку. Один – с удачной тенью ключицы – оставил сверху.

– Возьми, – сказал он. – Чтобы помнить, как тень держит свет.

Нейт взял осторожно, будто боялся смять.

Эл проводил его взглядом.

Когда дверь закрылась, он взял карандаш и быстро набросал – наклон плеча в тот самый момент, когда мальчик понял: линия идёт сама, если отпустить.

Дом жил ночной механикой. Эл выдохнул ровно. Он умел держать форму.

И всё чаще ловил себя на мысли, что делает это не ради выживания – а ради тех редких мгновений, когда рядом кто-то учится дышать.

Глава 20. Плата дыханием

Эл стоял на коленях на ковре возле кресла.

Поза – идеальная: спина ровная, руки сцеплены за спиной, колени широко расставлены. Но в том, как он держал плечи, уже угадывалось напряжение – будто знал, что будет дальше.

Марлен сидел, чуть откинувшись, и лениво крутил в пальцах бокал. Взгляд скользнул по Элу – не как по игрушке, оставленной у ног, а как по тому, кто позволил себе больше, чем следовало.

– Смотри вверх, – велел Марлен.

Эл поднял глаза. Послушно. В зрачках мелькнула тень тревоги.

Марлен усмехнулся, поставил бокал на стол и потянулся вперёд.

Пальцы легли на шею Эла. Сначала мягко – будто просто фиксируя.

Эл даже не дернулся, только вдох стал чуть глубже. Но в следующий момент хватка усилилась.

Воздух перекрыло.

Эл рванул плечами, дыхание оборвалось сиплым всхлипом. Рефлекс заставил его вскинуть руки, но он тут же опустил их обратно за спину. Колени дрогнули, но поза осталась ровной.

– Хорошо. Держишься, – Марлен чуть прищурился, будто смаковал именно этот миг. – Но это только начало.

Он медленно усилил хватку. Большой палец упёрся в подбородок, заставляя лицо подняться выше, оголить горло. Эл захрипел, грудь рванулась вверх, хватая воздух, которого не было. Шея выгнулась дугой, мышцы напряглись, вены проступили. Слёзы выступили на глазах от нехватки кислорода.

Марлен наклонился ближе. Его дыхание коснулось уха Эла.

– Ты ведь понимаешь, – прошептал он, – что воздух – мой. А лишние слова могут стоить дыхания.

Эл дёрнулся. Горло под пальцами напряглось, дрожь прошла по плечам. Он задыхался, но не срывался.

Оставался на коленях. Не пытался отдернуться.

Марлен чуть разжал пальцы. Эл вдохнул резко, шумно, будто лёгкие горели изнутри. Плечи содрогнулись, грудь высоко поднялась. Он качнулся вперёд, но выпрямился, заставив себя поправить колени.

Марлен улыбнулся краем губ.

– Старательный, как всегда. Но этого мало.

Взгляд Эла на секунду дрогнул – не от страха, а от привычки ждать разрешения дышать.

Пальцы Марлена сомкнулись вновь – сразу, резко, сильнее. Эл извивался в пределах позы, но руки не сорвались из замка за спиной. Рот раскрылся, из горла вырвался сиплый звук.

– Тише, – прошептал Марлен. – Я не просил говорить.

Он не спешил. Сжал ровно настолько, чтобы дыхание оборвалось, и задержал – словно смаковал каждую лишнюю секунду.

Смотрел, как ресницы дрожат. Как на губах выступила слюна, скатилась по подбородку. Плечи Эла бились мелкой дрожью, но колени всё ещё упирались в ковёр.

Только когда дрожь стала заметной по всему телу, Марлен разжал пальцы.

Эл шумно вдохнул и закашлялся. Он качнулся вперёд, будто готов был упасть грудью на пол, но выровнялся.

Лицо покраснело, глаза слезились, дыхание было рваным, но поза по-прежнему осталась безупречной.

Марлен медленно провёл большим пальцем по его губам, собирая влажный блеск.

– На грани держишься. Это я люблю, – сказал он спокойно, рассматривая Эла, словно редкую вещь.

Когда он снова обхватил горло, Эл вздрогнул всем телом. В глазах был страх и ещё что-то – привычка терпеть, гордость не рухнуть.

Марлен держал его так, будто тянул струну – ещё миг, и она оборвётся.

Смотрел, как грудь рвётся вверх, как дыхание превращается в сиплый звук. Наслаждался дрожью, которая пробегала по телу, как ток.

Когда хватка разжалась, Эл рухнул грудью вперёд, лбом уткнулся в ковёр, втягивая воздух с громким хрипом. Плечи содрогались. Несколько долгих вдохов – и он снова поднялся.

Выпрямился. Сел на колени так же идеально, как в начале. С раскрасневшимся лицом, влажными глазами влажными и блестящими губами. Словно будто всё это было не унижением, а испытанием, которое он обязан выдержать.

Марлен откинулся в кресле. Сделал глоток вина, не торопясь, словно наслаждаясь послевкусием не только вина, но и зрелища.

Смотрел на Эла не как на сломленного – как на того, кто справился.

Эл понял, этого хватало, чтобы закрыть счет.

Он опустил глаза с покорностью, которая уже давно стала частью их динамики. Тихо дышал, восстанавливая ритм.

Пальцы Марлена контрольным захватом легли на его горло, словно ставя точку.

– Забавно. Ты советовал щенку «не вмешиваться»…

Марлен медленно усилил хватку, с лениво-садистской улыбкой, будто ставя акцент.

– А теперь платишь за то, что вмешался сам. Справедливо, верно?

Эл даже не моргнул, словно ждал этой фразы с самого начала. Цена была невысокой по сравнению с тем, что могло быть.

В этот миг дверь приоткрылась. Нейт замер на пороге, увидел – как Марлен держит Эла за горло.

Эл закрыл глаза на секунду – не от боли, а будто надеясь, что Нейт не увидит.