Текст книги "Железная дорога (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Мы покатили в Москву, и мой настрой можно было обозначить идиомой «смелость города берёт».

Только на подъезде к Белокаменной, я вспомнила, что не позвонила питерскому знакомому Диме.

Куда-то прибываем. Я посмотрела в расписание: станция «Называевская», стоим три минуты. «Стоянка поезда три минуты» – недавно я прочла рассказ с таким названием, жутковатый такой рассказик.

Глава четвёртая

Называевская – Тюмень – Омск

Так и подмывает обвинить во всём Законного Супруга – если бы Алёшка остался близок со своим отцом, до крайности, скорее всего, не дошло. Но ЧеЗеэМ был выбран в мужья мной, и можно допустить, что на ту неблагородную роль, которую он сыграл в нашей с Диданом истории, определён был тоже мной.

А как всё красиво начиналось!

Перед началом занятий в институте нас, первокурсников, отправили на картошку. Даже не верится, что мы тогда пробыли в деревне всего неделю: столько памятных событий произошло, сочинено песен, ставших «нашими», столько дружб и любовей завязалось.

Накануне возвращения в Москву меня и ЧеЗеэМа, тогда ещё просто Юру Белова, отправили в большое село, в котором находился штаб студенческих отрядов, с отчётом о проделанной работе и с отзывом председателя колхоза. Отзыв, как ни странно, был положительным, хотя мы не столько собирали картошку, сколько бузили и веселились.

Думаю, дело было в том, что сами колхозники, на выручку которым нас бросили, вкалывали ещё меньше. На фоне их яростной коллективной любви к зелёному змию мы выглядели трезвенниками, паиньками и трудовыми энтузиастами.

Сомнительно, что послали нас вдвоём по чистой случайности – наверняка это Юрка подсуетился. Он запал на меня с первого взгляда, ещё на подступах к Ярославскому вокзалу. Добрый Дядя подвёз меня и тактично не пошёл провожать до пункта сбора нашего картофельного отряда. Я остановилась посреди привокзальной площади и стала оглядываться в поисках знака, к которому должен был подгребать студенческий десант. Взгляд наткнулся на незнакомого парня, неподвижно стоящего с рюкзаком на плечах посреди снующей толпы и не отводящего от меня глаз. Оказалось, что он с нашего курса, мало того, на картошку мы ехали в один и тот же колхоз.

Всю неделю я ощущала на себе его робкие взгляды, видела, что только в моём присутствии он оживляется и начинает удачно шутить. И вот последним колхозным вечером мы, получив в качестве транспортного средства лошадь, запряжённую в телегу, отправились за двадцать километров с важным пакетом-донесением. Оказавшись со мной на дороге, пролегающей посреди пустых полей, Юра оробел и замкнулся, почти весь путь мы промолчали. На обратной дороге произошла дивная по своей неправдоподобности история: лошадь отказалась нас везти. Стоило кому-то из нас усесться в телегу, капризное животное останавливалось, не помогали ни уговоры, ни вожжи, ни хворостина. Но, когда мы спрыгивали на дорогу, лошадка прогулочным шагом восстанавливала движение. Попрыгав с телеги и обратно, мы расстались с идеей ехать, пользуясь лошадиной силой, и шли пешком до самой деревни. Юра повеселел, начал открыто поглядывать на меня, сделал даже попытку пошутить, но задора ему всё же не хватало. Я завела разговор о том, о чём обычно первым делом спрашивают друг друга семнадцатилетние юнцы: поинтересовалась, какую музыку он слушает. Он стал охотно отвечать и постепенно совсем освоился. Я слушала его восторженные отзывы о любимых группах и думала, что многое бы отдала, чтобы немного побыть такой молодой и глупой. Себя я давно уже ощущала взрослой женщиной – сразу после детства.

Самое забавное, что, как только вдали показалась наша деревня, лошадка рванула чуть ли не в галоп. Боясь её потерять, мы бежали изо всех сил, а чудовищное в своих фантазиях животное доскакало до ворот конюшни и остановилось как вкопанное.

Потом были два курса, полные тихой дружбы, переглядываний, перешучиваний, редких, почти безмолвных прогулок по городу, иногда взявшись за руки – это всё, что мы себе позволяли. Может быть, покажется странным, но мои взрослые отношения с Диданом не приходили в противоречие с невинной полудетской дружбой-влюблённостью с однокурсником. Дидан – моя реальная жизнь, Юра – мечта о том, как она могла бы сложиться.

Впрочем, иногда, при случайном соприкосновении тел, или при слишком внимательном пересечении взглядов, между нами возникало предгрозовое напряжение. Дабы оно не разрешилось ливнем из эмоций, щедро сдобренных молодыми феромонами, я брала в этих местах паузу, и наши отношения с Юрой откатывались на исходный целомудренный уровень.

Но всё изменилось, когда после второго курса нас повезли в Питер на практику по рисунку. Конечно, мы рисовали, много рисовали: ограды Летнего сада и Мраморного дворца, клодтовых коней на Аничковом мосту, львов со сфинксами – всё, что полагалось по программе, но времени на замечательное в своей бесцельности шатание по городу оставалось достаточно. Всё чаще мы с Юрой отрывались от коллектива и шлялись по Питеру вдвоём. Вечером накануне отъезда мы гуляли по Дворцовой набережной, больше молчали, как обычно, и вдруг я услышала: «Я люблю тебя». И снова молчание. Конечно, я слышала от Дидана слова любви: «любимая моя девочка», «моя последняя любовь», другие словосочетания с ключевым словом на букву «л», но это было не то. Только так нужно было, только эти три слова, и только в такой последовательности. Если бы Юра сказал: «Я тебя люблю», то громом среди ясного неба эти слова могли не прозвучать. «Я тебя люблю» – я испытываю к тебе сильное чувство, но это и всё. Сегодня тебя люблю, завтра, возможно, уже и не тебя. «Я люблю тебя» – любовь во мне давно жила, она искала ту, на кого должна излиться, и вот, нашла – тебя. Так Юра стал моей Первой Чистой Любовью – ПэЧеЭЛом.

Я хотела ответить ему, сказать о том, что почувствовала в ту минуту: «И я люблю тебя», но не смогла – сначала нужно было всё изменить, поступиться комфортом, устроенностью, стать свободной.

Не дождавшись моей реакции, Юра заговорил:

– Женя, не спеши отвечать, я подожду до конца каникул. И ещё... Подумай вот над каким вопросом: могу ли я надеяться, что когда-нибудь ты станешь моей женой?

Дидан был в отъезде, когда я вернулась в Москву, что значительно упростило мою задачу.

Сложив в чемодан самое необходимое, написав Дидану прощальное письмо, где сообщала, что хочу стать достойной настоящей любви, встреченной мной, я ушла жить к подруге. Однокурсница Саша, единственная, кто знал, кем мне приходится Ди, жила в съёмной квартирке. На летние каникулы Саша уехала домой, так что я могла перекантоваться первое время у неё. До начала занятий оставалось ещё полтора месяца, и можно было позволить себе не задумываться, что будет дальше. В конце концов, у меня был Юра, это ему полагалось решать глобальные вопросы, соображать, где и на что нам жить. Да и некогда мне было размышлять над проблемами жилплощади: рекламный и страховой агент, уличный продавец газет, выгуливатель собак и одиноких старушек – и это ещё не все освоенные мной тем летом специальности. Мне понравилась самостоятельная жизнь, а поднимающуюся время от времени тоску о Дидане, воспоминания связанные с ним, всё чаще накрывающие меня с головой, я жёстко подавляла. Обзывая свою тягу к Дидану стокгольмским синдромом, а себя лжерабыней Изаурой, я передоверила свою память времени, которое, как известно, всё лечит, всё заносит песком, илом и битым кирпичом.

Но грянули события августа 91-ого года: по телевизору передавали «Лебединое озеро», по улицам разъезжали танки и бронетранспортёры, туда-сюда сновали толпы возбуждённых людей. Было тревожно, неспокойно, муторно, и только один человек мог объяснить мне, что происходит. После недолгих колебаний я позвонила этому человеку.

Дидан не скрывал радости оттого, что слышит мой голос, говорил со мной тепло, спокойно, не задавал вопросов, не упрекал, успокаивал: «Скоро всё уляжется. Не волнуйся, Женя. Тебя, во всяком случае, это никак не коснётся». Ещё он сказал, что я напрасно ушла из квартиры – она моя, и это не зависит от наших с ним отношений, что он не придёт туда, если я сама не позову.

– Помнишь, Женя, наш давний разговор в Выборге о крыше над головой? Мы тогда говорили, насколько это важно для того, как ты сама себя ощущаешь, и как тебя воспринимают окружающие. Я совсем не хочу, чтобы с тобой случилась беда, так что вопрос о квартире снят: живи – хоть одна, хоть... не одна.

Я вернулась домой, обнаружила на столе письмо от Дидана, в котором он благодарил меня за четыре года бесперебойного счастья и отпускал соответственно на все четыре стороны. Там же лежала толстенькая пачка денежных купюр; к драгоценностям, оставленным мной при уходе в туман свободы, прилагался бонус в виде ещё одной коробочки.

– Я не буду встречаться с тобой, чтобы вернуть твои дары. Скоро приезжает Юра, он это всё и отдаст. Прощай! – Эти преисполненные пафосом слова были громко произнесены мной в пустой квартире.

Я встретила Юру на вокзале, увидела его взволнованное лицо, почувствовала, как он мгновенно наполнился радостью, обнаружив меня в толпе. Первым делом, поставив чемодан на платформу, он спросил, какой ответ я ему приготовила. Я никогда не забуду его подступающих к глазам слёз, неожиданно упругих молодых губ, впервые прикоснувшихся к моим губам, после того, как услышал «да» – не на железнодорожном перроне он в тот момент находился, а в том месте, которое называют седьмым небом.

Но я не могла позволить себе потерять голову от счастья. Мне ещё предстояло рассказать Юре о непростых вещах. О том, чтобы что-то скрыть, кое-что подправить, и речи быть не могло: я была уверена, что на лжи нельзя построить ничего стоящего. Если любит – поймёт.

Спустя несколько часов, когда мы с Юрой встретились в сквере возле моего дома, я сразу же загрузила всю нелёгкую правду-матку на его юные плечи. Правда-матка была сформулирована мной в пяти предложениях, неоднократно проговорена вслух, правлена и выверена не в смысле степени правдивости матки, а в семантическом смысле – чтобы никакой двусмысленности, но и без резких выражений. Начало было немного смазано из-за того, что Юра отказался подняться ко мне: «Ты подготовь отца, а потом я приду для серьёзного разговора». Кажется, он немного трусил.

Я никогда не говорила, что Дидан мой отец, так решили все те, кто видел его подвозящим меня к институту, встречал у меня дома, пересекался с нами на выставках и концертах. Но я и не опровергала отцовства Дидана – не нашлась, что предложить взамен этой удобной рабочей версии. Так вот, краткая исповедь в самом начале была сбита существенной поправкой в представлениях Юры о моём семейном положении. Думаю, это должно было несколько испортить общее впечатление от моего выступления.

– Дмитрий Данилович мне не отец. – А далее я говорила уже строго по тексту.

Между четвёртым и пятым предложением я почти воочию видела, как с высокого пьедестала слетает мой образ, отлитый в гипсе в виде бюста какой-то древнегреческой богини. После пятого предложения, проговариваемого на автомате, я внимательно смотрела на землю, ища место, где вяляются сотни безобразных осколков, на которые разлетелся Идеал моего ПэЧеэЛа.

– Только не ты! Этого не может быть! Ты слышишь, этого не может быть! Скажи, что ты пошутила! Женечка! Ты же не такая!

Лицо ПэЧеэЛа искажено неподдельным отчаяньем, мне его мучительно жаль:

– Какая не такая? Ты же хорошо знаешь меня, Юра.

ПэЧеэЛ почти с ужасом смотрел на меня, потом бросив глухо: «Дрянь. Уйди», – повернулся и почти побежал от меня.

Моих сил хватило, чтобы дойти до конца сквера, пересечь двор, подняться на лифте на свой этаж, открыть, а потом закрыть за собой дверь квартиры, дойти до дивана, лечь и набросить на себя плед.

Дальше я помню только сменяющиеся картинки.

Ночь: по потолку мечутся безумные тени – то ли это ветер треплет облака за окном, то ли все страхи и ужасы собрались в комнате, и не приходится ждать ничего хорошего от такого сборища.

День: выясняется, что стены теперь сходятся к потоку под углом эдак градусов шестьдесят, а не девяносто, как им всегда полагалось.

Ночь: опять безумство теней, но теперь потолок стал значительно ниже.

День: потолок нависает надо мной, к тому же он не белоснежный как раньше, а противного розового цвета.

В один из дней, когда я начинаю опасаться, что стены, стоящие теперь под углом градусов в сорок пять могут завалиться и похоронить меня под собой, раздаётся непонятный звук. Я долго силюсь понять, что же он мне напоминает, и до меня доходит: это Добрый Дядя стоит за дверью, этот звук всегда бывает, когда он приходит. Какое счастье – уж он-то поставит стены на место.

Тяжело идти, когда пол всё время меняет наклон, меня бросает то в одну сторону, то в другую, я ударяюсь о стены, падаю, но боли нет – все плоскости стали мягкими и подвижными. Я добираюсь до входной двери, отодвигаю задвижку, открываю дверь и, конечно, обнаруживаю за ней Дидана.

– Наконец-то ты пришёл. – Говорю я и не узнаю своего голоса.

Последнее, что помню, это ужас, охвативший меня, когда я почувствовала, что от моего тела исходит отвратительный запах – и Добрый Дядя тоже его слышит!

В себя я пришла в больничной палате, возле моей кровати сидел Добрый Дядя и читал газету. Любуясь его таким родным лицом, я пыталась вспомнить, что же со мной произошло.

– Лет сто назад это назвали бы нервной горячкой, тогда это был довольно ходовой диагноз чувствительных барышень, – полушутливо объяснял позже доктор. – Сейчас такого заболевания у нас официально не значится, так что поставим что-нибудь вроде нейротоксического синдрома на фоне тяжёлого гриппа. Между прочим, если бы вы пролежали дома ещё несколько часов, мы уже не смогли бы вам помочь.

Я вспомнила о неумолимо сходящихся стенах и поняла, что доктор прав.

Как позже выяснилось, Доброго Дядю разыскала Саша. Она решилась на это после того, как я несколько дней не показывалась в институте, не отзывалась на телефонные звонки и не открывала дверь квартиры. Надо же – её бесчисленных звонков в дверь я не слышала, а стоило позвонить Дидану – пожалуйста.

Единственное, чего я не могла вспомнить, так это событие, приведшее к столь сильному нервному потрясению. Доктор, разбираясь в причинах болезни, после того, как он выпытал из меня, чем я занималась летом, пришёл к выводу, что это результат крайнего переутомления.

– Зачем же ты так, Женя? Я же оставил тебе денег. – Сокрушался Добрый Дядя.

Я боялась, что Дидан уйдёт, когда привезёт меня из больницы домой – невыносимо соскучилась по его ласкам. Он ухаживал за мной в больнице, переодевал на мне рубашки, и вначале мне это было приятно, но по мере выздоровления его прикосновения становились почти болезненными.

– Останешься? – Когда Дидан уложил меня в постель, спросила я, содрогаясь от мысли, что он может ответить отказом,.

– А как же твоя чистая любовь? – Он иронично, но улыбнулся, и это был обнадёживающий знак. Кажется, Дидан уже всё понял насчёт чистой любви, но ему хотелось, чтобы я назвала всё словами.

«Да, я погорячилась, захотев свободы от тебя – не нужна мне такая свобода. Да, один мальчик, однокурсник, признался мне в любви и сделал предложение руки и сердца. Да, на какой-то момент мне показалось, что это и есть настоящая любовь. Но прошло время, всё встало на свои места, и мне по-прежнему никто не нужен кроме моего милого, дорогого, единственного Доброго Дяди, желанного всеми клетками моего истощённого тяжёлой болезнью организма. Нет, у меня с тем мальчиком ничего не было, мы даже не поцеловались ни разу. Как ты вообще мог такое допустить! После тебя – разве это возможно? Глупости всё это и больше ничего. Сама себе беды наделала из-за своих фантазий. Да, ты правильно понял, просто я не хотела говорить при докторе, как сильно тосковала о тебе всё это время. Вспомни, когда скорая приехала, выяснилось, что у меня была температура почти сорок два градуса. Могла коагуляция чего-то там начаться. Тогда не началась, а сейчас, если ты сию же минуту же не разденешься и не заберёшься ко мне в постель... Ой, коагуляция уже начинается! Ты же на флоте служил, вас там учили за пятнадцать, кажется, секунд раздеваться. У тебя ровно пятнадцать секунд. Время пошло!».

Коагуляция оказалась серьёзной противницей, нам пришлось сражаться с ней почти до самого утра. Дидан отправился на работу не выспавшимся, но с чистой совестью – мы свернули таки голову гидре.

Впервые после возвращения из больницы я вышла на балкон полюбоваться любимым сквером, и сразу же во всех подробностях вспомнила нашу встречу с ПэЧеэЛом. Воспоминание не вызвало во мне ничего, кроме удивления: как могла я из-за глупой мальчишеской выходки дойти до того, что едва не умерла? Поразмышляв, я пришла к выводу, что Юркина «дрянь» стала последней каплей, переполнившей чашу моих страданий из-за разлуки с Диданом.

На следующий день, придя в институт, я во всеуслышание заявила:

– На первом курсе многие решили, что Дмитрий Данилович является моим отцом, а я никак этого не комментировала – не желала травмировать неокрепшие юные души. Теперь вы уже взросленькие, третьекурсники как-никак, поэтому объясняю, если кому-то интересно: он мой гражданский муж и любимый человек форевер. Если сей факт меня компрометирует, то учтите – я никому не навязываюсь в друзья, и не предлагаю создавать из меня девушку чьей-то мечты.

Никто на курсе после этого известия не изменил ко мне отношения, кроме, разумеется, ПэЧеэЛа. Но на последнюю частность мне было глубоко плевать.

Вот уже и Тюмень. Название этого города всегда, насколько я себя помню, казалось мне мрачным, холодным, пугающим даже. Соседний с ним из больших сибирских городов Омск звучит весело, скачуще: омск-омск! А Тюмень...Это что-то из того моего детского фантасмагорического путешествия. Не исключено, что именно здесь мне встретился тот Страшный человек, который долго гонялся за мной, выслеживал. Из-за него я боялась идти на вокзал, однажды всю ночь просидела между штабелями шпал, боясь дышать, а он несколько раз проходил совсем близко от того места, где я скрывалась.

Или, может быть, тут, прячась от дождя, я оказалась в одном товарном вагоне с омерзительно пахнущими людьми, с синими, покрытыми коростами, лицами. Но, кажется, там я пряталась не только от дождя, но и от Страшного человека, который меня преследовал. В таком случае, оба этих незабываемых события произошли в одном месте, и, сдаётся мне, это была именно Тюмень.

Первая Железная дорога тогда завела меня в тупик. Мне нужно было собраться со всеми моими восьмилетними силами, стать хитрой, изворотливой, чтобы выжить, вырваться, и поехать дальше, домой.

Скорей бы уж поезд трогался, уезжал из этой Тюмени. Я не выходила из вагона, задёрнула шторки на окне, но Тюмень – та, из Первой Железной Дороги, страшная, кишащая чудовищами из памяти, проникала в меня через кожные поры и в закрытом на защёлку купе. Всё, поехали, наконец.

Из рассказа экскурсовода, водившего нас по Владимиру, помню, что Владимирка, та, которая «Стонет Владимирка, плачет Владимирка, терпит Владимирка... » в Тюмени, сливаясь с другими дорогами, превращалась в Московско-Сибирский тракт. Символично, однако.

Но, как не тяни, из песни слов не выкинешь – возвращаюсь к минорной истории с детками-мажорами.

Встреча Нового Года в пафосном пансионате, куда меня отвёз Добрый Дядя тридцать первого декабря тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, осталась для меня самым неприятным воспоминанием. Из-за него я по сию пору с неоднозначным чувством жду приближения этого, как говорят, радостного праздника.

Будущие одноклассники сначала произвели на меня впечатление «продвинутых», свободно мыслящих, хорошо образованных ребят, уже посмотревших на мир за границами нашей скромной отчизны. К тому же, они вначале показались мне весёлыми и остроумными, что крайне обрадовало – чувство юмора у меня всегда присутствовало в некотором даже избытке. Смысл некоторых острот был непонятен, но я не сомневалась, что быстро освоюсь и научусь так же непринуждённо болтать на их шутливом сленге.

До того, как мы встретились за праздничным столом, никого из ребят я не видела, да и первый час нашего общения настроил меня на самую оптимистичную волну. Потом курирующие нас на отдыхе педагоги – а приехали в пансионат несколько старших классов той школы – отделились и стали веселиться своей взрослой компанией, как бы совершенно забыв, для чего они там находились, не обращая ни малейшего внимания на своих подопечных. И вскоре ситуация резко изменилась.

Детишки расшалились, потягивая разливаемый почти воткрытую коньячок, покуривая недалеко, в небольшом холле рядом с общим залом, то, что они называли непонятным мне кодовым словом «травка» Будущие одноклассники откровенно и грубо рассуждали о своих сексуальных забавах, в которых, кажется, принимали участие все из присутствующих.

Из застольных разговоров я поняла, что в пансионате отдыхали не все ученики класса, об отсутствующих за столом говорили с циничным ёрничанием. Юные мерзавцы принялись рассказывать мне, новому слушателю, какие гадости они выделывали с «лохами» – теми из класса, кто не состоял в их компании. Немногочисленные изгои, уже наученные горьким опытом, знали, что, не играя по правилам, установленным разухабистым и жёстким «ядром», в любой ситуации станут мальчиками и девочками для битья. Конечно же, они не поехали в пансионат. И тут очень кстати подвернулась новенькая, судя по всему, тоже из категории лохов – я.

С новогоднего празднества я свинтила в самый его разгар, наивно решив, что исчезновения моей незаводной персоны, не пьющей, не курящей, не визжащей от живописаний групповух, никто не заметит.

Выйдя из корпуса, я обнаружила, что под ночным небом, усеянном огромными загородными звёздами, тоже вовсю идёт веселье, только на этот раз настоящее, весёлое. Быстро познакомившись с одной молодой компанией, я замечательно провела остаток новогодней ночи. Мы катались с ледяных горок, выстраиваясь «паровозиком», съезжали всей кучей, горланили песни, хохотали; одним словом, резвились. Новые знакомые, как и выборгские, оказались студентами с корнем «арх», но не археологами, и не из Питера, а будущими архитекторами из московского МАРХИ. Два следующих дня мы провели вместе: катались на лыжах, плавали и дурачились в бассейне, играли в бильярд, танцевали на дискотеках, всё это было и мило и весело.

К вечеру второго января я осознала, что у меня, наконец, появилась конкретная жизненная цель: поступить в архитектурный институт. Хорошо организованная, но не канцелярская и не вычурная речь этих ребят, их мягкий юмор, знания, эрудиция, сам способ их мышления показались мне чрезвычайно привлекательными. Так что та встреча под звёздным небом стала для меня, что называется, судьбоносной.

Не меньшую роль в моей жизни сыграло и пересечение со школьниками-мажорами в том пансионате.

К ночи второго января мои потенциальные одноклассники оклемались, наконец, от новогоднего гуляния, и, к моему огорчению, возжелали моего общества.

Они заявились на дискотеку в разгар всеобщего веселья, обернувшись паиньками, в сопровождении педагога. Вежливо подозвав меня, благовоспитанные детки с лёгкой укоризной напомнили, что я приехала сюда для общения со своим классом, который теперь стал для меня чем-то вроде семьи. Учительница, глядя сквозь меня невидящими глазами и сладко улыбаясь, лопотала что-то про этику их особенной школы, про общность интересов, про спаянность их дружного коллектива. Глядя в пустые глаза приторной дамы, я думала: «Ты совсем дура, что ли? Ты хоть приблизительно представляешь себе, что именно твои ученички понимают под общностью интересов? Где какая-либо этика, а где твои пачкуны? ».

Не знаю, почему я тогда не ответила прямо, не выдала что-нибудь вроде: мне не хочется общаться с вашими подопечными, они пошлы и испорчены, мне значительно приятнее проводить время с интересными, творческими, умными ребятами из МАРХИ, и это мой выбор. Такое простое, без обиняков, объяснение моей неконтактности могло бы предупредить многое из того, что произошло на следующий день.

Я не боялась испортить отношения с классом, уже решив, что расскажу обо всех мерзостях мажорства Доброму Дяде, буду умолять его отдать меня в прежнюю, деревенскую школу. Ну, наплету там про запойных родителей, лишённых родительских прав, о родном дяде, Добром Дяде, взявшемся меня опекать. Мои прежние одноклассники, доверчивые и добрые ребята, поймут, как трудно говорить о такой разнесчастной жизни, догадаются, что именно это заставляло меня темнить и уклоняться от разговоров о себе. Оставалась одна проблема: я категорически не умела врать, и могла покраснеть, растеряться, начать нести полный вздор. Но общество простых, добрых, открытых ровесников стоило того, чтобы пережить пять минут позора. Так что не желание соответствовать формату, не иллюзия, что ещё смогу подружиться с циниками и снобами, заставили меня согласиться отправиться вместе с одноклассниками на лыжную пробежку следующим утром.

Объяснение моей мягкотелости простое: Доброму Дяде, как я поняла, было непросто устроить меня в школу для небожителей, ему пришлось просить об этом кого-то важного и ответственного. Вот мне и не хотелось ставить Дидана в положение человека, зачем-то хлопотавшего о кухаркиной дочке, не умеющей вести себя в приличном обществе. Я решила, что буду держать вежливый нейтралитет и постараюсь в следующий раз половчее избегать пересечения с высокородными донами и доннами.

Когда следующим утром я уже на лыжах подъехала к началу маршрута, из всего спаянного дружбой класса меня поджидала только отвратительная четвёрка: три парня и девчонка. Как я к тому времени догадалась, это и было «ядро» коллектива, его мозговой центр, гораздый на выдумывание всяческих мерзостей.

Заподозрив неладное, я хотела было вернуться в корпус, но подоспевшая учительница со стеклянными глазами загородила мне дорогу: «Ты сорвёшь, мероприятие, Женя. Вас тут и так всего ничего пришло. Что ещё за капризы?».

Эта классная дама так и осталась для меня ребусом и кроссвордом. Совсем ли она ничего не знала об учениках, чьим воспитанием должна была заниматься, знала ли она всё прекрасно и реализовала свою психопатию через садистские шалости ребятишек, боялась ли до смерти их могущественных родителей, или, может быть, умные не по годам детки умудрялись чем-то её шантажировать, или как раз наоборот, они приплачивали учительнице за её особое к ним отношение? Не знаю, почему она так настойчиво подталкивала меня на одну лыжню с вип-отморозками, но именно с её подачи я попала в тот переплёт.

Мы съезжали с достаточно крутой горки, когда члены моей школьной семьи грубо оттеснили меня к краю, за которым начинался заросший кустарником овраг. Потом один из них подсёк меня, и так ловко, что я кубарем покатилась по склону оврага. В левой лодыжке что-то хрустнуло, и боль полоснула так, что я закричала во весь голос. Одноклассники стояли на краю оврага и помогали мне советами. Пронзительная боль не давала наступить на левую ногу, я ползла наверх, цепляясь за кусты, подтягиваясь на руках, отталкиваясь здоровой ногой. На выходе из оврага зацепиться было уже не за что, и тут я увидела протянутую лыжную палку: они оказались настоящими друзьями, не бросили меня в беде.

На этом благородство «ядра» не закончилось. Посоветовав мне ни о чём не беспокоиться – волков в этих лесах не водится, актив класса разъехался в разные стороны. Милая девушка и один парень решили продолжить лыжную прогулку: «Чего нам всем возле тебя крутиться?», а двое парней приняли самоотверженное решение вернуться в пансионат за машиной.

– Тут дорога недалеко, мы тебя до машины доведём как-нибудь. Не волнуйся, доставим в пансионат в лучшем виде. – И один из них, с внешностью смазливого маменькиного сынка, с открытым херувимским взглядом серых глаз, улыбчиво добавил, уже отъезжая:

– Всё будет тип-топ. Если ты, Женечка, конечно, сама себе не враг.

Было ясно, что самое интересное начнётся, когда ребятишки за мной вернутся. Я сбросила лыжи и на боку поползла в направлении, куда махнул рукой розовощёкий сероглазый юнец, говоря о близкой дороге. Я доползла и, не сумев подняться, лежала на обочине дороги. Машин не было – видимо, по этой местной трассе никто кроме пансионатских не ездил. Получалось, что я лишь облегчила задачу своим мучителям.

Но мне повезло: вскоре я услышала шум машины, направляющейся в сторону пансионата. Когда автомобиль, уазик с брезентовым верхом, приблизился, я принялась махать рукой, отображать мимикой своё отчаянное положение, но на мои призывы о помощи водитель не отозвался. Я разревелась в голос. Не снизив скорости, уазик проехал от того места, где я находилась, метров пятьдесят и резко остановился.

Приняв это за ненавязчивое приглашение, я, изо всех сил стараясь двигаться быстрее, поползла по дороге. Вскоре ко мне подошёл уазиковский водитель, оказавшийся сухоньким старичком. Пробормотав: «Так ты не придуряешься», он помог мне встать и добраться до машины. Когда мы уже тронулись с места, я, полулёжа на заднем сиденье, увидела, что навстречу нам едет легковая машина. Оглянувшись, в заднее стекло рассмотрела, что она остановилась ровно на том месте, где недавно мне пришлось возлежать – там был столб, опираясь на который, я пыталась подняться на ноги. «Вот сволочи! Они заранее рассчитали место, где меня столкнуть!» – Это я сказала громко, водитель расслышал, и вскоре он уже был в курсе всего, что со мной в тот день произошло.

– Так ты, получается, не из этих, не из шишек? Наша, простая будешь? – Спросил Иваныч – так мне отрекомендовался мой спаситель.

Я поспешила подтвердить нашу классовую идентичность.

– Я ведь почему сначала не хотел тебя подбирать – думал, опять богатенькие какую-то каверзу затеяли.

Вот, девка, мой тебе совет: держись от мрази этой подальше. У нас на осенние каникулы отдыхало такое же начальничков отродье. Эти, или другие, не знаю, мне эти лощёные все на одно лицо. Вот. Они девчушку одну опозорили, голышом пустили по их крылу бегать; так ни одна тварь ей дверь не открыла, а ведь среди них и девок много было. Эта, которую осрамили, не из них была, учительши ихней дочка.

– А ты-то как к ним попала? – Спросил Иваныч после паузы, повисшей в конце его жуткого рассказа.

Пришлось воспользоваться версией, недавно сочинённой для деревенских одноклассников: испытывая мучительные угрызения совести, повествовать про родителей-алкоголиков, брата отца, приютившего меня.