Текст книги "Железная дорога (СИ)"

Автор книги: Анна Эрде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Странная мысль тогда мелькнула в моей голове: «Диме это должно понравиться». С тех пор я нередко ловила себя на том, что частью сознания пытаюсь понять, как мои слова и поступки может оценить Дима. На моей прикроватной тумбочке появилась фотография, на которой мы, сидя на крыльце нашего дома в Деревне, весёло улыбаемся. Дима обнимает меня обеими руками, моя голова на его плече.

На годовщину Диминой смерти его друзья, ограничившись в отношении членов законной семьи лишь официальными соболезнованиями, с кладбища поехали ко мне домой.

Ди, будто и вправду был основой, на которой держалось куча народу. После его кончины началась серия похорон: умерла Димина мать, сразу же после неё умер «деревенский» Жора, следом ушла его добрейшая Настасья Петровна. Тогда же выяснилось, что оба дома в Деревне завещаны мне. Последнее обстоятельство стало последним камешком к тому, чтобы для меня самой стало очевидно: я никогда не была женой Доброго Дяди, но стала его вдовой.

Следом за осознанием этого факта до меня окончательно дошло: он умер. Никогда больше. Я осталась одна в огромном городе.

Я получила много приятных и неприятных сюрпризов по моём втором пришествии из Сибири в Москву (хотя это как считать: если учитывать моё детское приключение, то возращение из добровольной отсидки в Новосибирске было уже третьим явлением меня столице). Но больше всех остальных меня сумела поразить подруга Саша. У неё было для меня две новости, и первая, как водится, хорошая: Саша переезжала в Москву. После того, как в Америке умерла её мать, Сашу в родном городе ничего больше не держало, а в Москве была я. Конечно, я воспряла духом после Сашиного известия: Москва без Дидана стала казаться мне пугающе большой и слишком равнодушной для того, чтобы в ней жить – не покорять столицу, не брать её кавалеристским наскоком или длительной осадой в тихой сапе, а жить.

Вторая новость была огорчительной: Саша не могла оправиться от череды потрясений, постигших её семью. Конечно, я не ждала увидеть подругу весёлой и беззаботной, но она пребывала не в печали, а в шоке. Внутри Саши поселился жуткий страх за жизнь сына, будто каждую секунду ему угрожала смертельная опасность. Она старалась держать себя в руках, но стоило Женьке поперхнуться яблоком или упасть во время игры, мгновенно бледнела до синевы и начинала крупно дрожать всем телом.

Они с Женькой обитали у нас, пока в их новой московской квартире шёл ремонт, и у меня была возможность, каждый день наблюдая за Сашей, убедиться в том, что она нуждается в помощи.

– Так жить нельзя, Саша. Страх разрушителен. – Решилась я однажды на тяжёлый разговор. – Хочешь, я подыщу тебе хорошего психотерапевта? Сейчас, насколько я знаю, с подобными проблемами справляются даже без лекарств.

И тут выяснилось, что проблема значительно серьёзней, чем мне представлялось.

– Я не могу себе этого позволить. Мой страх – это единственное, что удерживает несчастье, нависшее над Женькой. – Тихо сказала Саша, опустив голову.

Оказалось, что в Сашиной голове застряла чудовищная мысль: есть какая-то семейная тайна, возможно, совершённое преступление, и это та самая причина, по которой она потеряла родных.

Идея тайны с некоторых пор начала руководить действиями Саши. Ещё в Воронеже она посещать какие-то уж очень своеобразные психологические тренинги, и намеревалась продолжить это занятие в Москве. На тренингах использовались практики, с помощью которых люди «вытаскивали» из себя информацию, неведомую им в обычном, неизменённом, состоянии сознания.

Саша не впервые обратилась к психологам. После развода с Геннадием она принялась активно скупать книжки по популярной психологии, ходила на лекции, иногда и меня затаскивала туда. Я не относилась серьёзно к тому Сашиному увлечению, хотя надо признать, что изредка от него случалась практическая польза. Я не очень верила в психологию как науку. Но Саше, действительно, нужно было с чего-то начинать, если она хотела понять, в чём заключается её половина проблемы неудавшегося брака. А попробуй-ка, разберись в себе, когда у человека нет ярких недостатков. Я, например, знаю, что бываю резка в суждениях и опрометчива в поступках. Потом испытываю страшное недовольство своей импульсивностью, даю себе слово впредь быть сдержанней, но КПД моих добрых намерений не слишком-то высок. А Саша выдержанна. Она доброжелательна, участлива и независтлива. Что ещё? Незлопамятна. Например, она огорчилась, когда дизайнер Саша рассказал о том, как я врезала Помпону.

– А смысл? Что это изменит? – Недоумевала Саша.

– Смысл: за преступления нужно наказывать. За нравственные преступления в тюрьмы не сажают, значит, надо бить морду. – Отстаивал Сашин тёзка правоту моего поступка.

Позже подруга какое-то время переживала увлечение восточными философиями, которое, немного меня тревожило: опасалась, как бы Саша не превратилась в засушенного теоретика – встречала я таких. Философская волна скоро схлынула, уступив место вернувшемуся интересу к профессии.

Но всё, что было раньше, не шло ни в какое сравнение с тем, чем огорошила меня Саша, переехав в Москву. И дело было не только в том, что именно она говорила, но и как она говорила. Поражало странное несоответствие спокойного голоса Саши и тёмного огня в её глазах, когда она начала рассказывать:

– Я многое о себе узнала. – Она так и сказала: «узнала», а не «поняла». – Представляешь, Жень, оказывается, я никогда не была влюблена в Генашу. С третьего класса и до окончания школы мне нравился другой мальчик, его звали Женя. Может быть, из-за того, что тебя зовут так же, мы с тобой легко подружились: я с большой нежностью отношусь к этому имени.

– А я-то, наивная, полагала, что сына ты назвала в мою честь. – Я поддерживала разговор, всё больше беспокоясь из-за странного Сашиного оживления, когда она начала говорить о делах давно забытых дней.

– И в твою тоже. В честь вас обоих. Знаешь, на выпускном Женя пригласил меня танцевать, а потом уговорил выйти на воздух. Мы пошли за школу – у нас там что-то вроде скверика, и он читал свои стихи. Они были о любви ко мне. Женя попросил разрешения поцеловать меня, сказал: «на память», и я не смогла ему отказать, понимала, что он меня по-настоящему любит, но не хочет мешать нам с Геной. Это был первый поцелуй в моей жизни, и я его никогда не забуду. Мы вернулись в школу, и я едва не вскрикнула, взглянув в зеркало: я чудесным образом похорошела. Тут же подошёл Гена, и, знаешь, он не заметил во мне перемены. Он ничего не заподозрил, хотя я была очень взволнована поцелуем: королева вне подозрений. А я всегда была для него королевой. И осталась королевой, даже когда он на самом деле влюбился – это произошло после того как я уехала в Москву...

– А дальше будет про то, что рыжая девушка, в которую он влюбился, ещё до поступления в институт «по-взрослому» встречалась с парнем, – Включилась я, – Все трое учились в одной группе и дружили втроём: эта парочка, и непарный Генаша. А года через три рыжая девушка рассталась со своей первой любовью, а рядом оказался верный друг Гена, который, как выяснилось... и так далее.

Саша смотрела на меня расширенными глазами.

– Откуда ты всё это знаешь?

– Да уж не из загадочных психологических опытов. Знаю от одной разговорчивой девчонки, единственной Гениной однокурсницы, которая пришла на вашу свадьбу. Остальные, если помнишь, пробойкотировали это мероприятие: их симпатии были на стороне рыжей девушки, которая к тому же ждала ребёнка от Генаши.

– И ты ничего мне не рассказала?! Женька!

– Подробности Генашиной истории я узнала не на свадьбе, а значительно позже. Тогда я поняла только, что новобрачный совсем не тот херувимчик, чей портрет ты мне так старательно живописала. Когда Гена устроил неожиданный демарш с чемоданами, я разыскала ту болтушку со свадьбы. Гена ушёл не от тебя, он ушёл к той, которая была уже на сносях. Ведь это ты уже окончила институт, а Гена продолжал учёбу на шестом курсе своего медицинского. Он каждый день встречал свою рыжую, наблюдал, как растёт её живот, и грустнеют глаза. Если бы ты забеременела, это ещё, возможно, внесло равновесие в ситуацию. Хотя не факт.

– Но тогда-то ты могла мне всё рассказать! Ведь ты же видела, что я мучаюсь, ищу проблему в себе, а она заключалась в том, что Гена любил другую женщину, и она ждала от него ребёнка!

– Во-первых, Сашура, если бы ты захотела, сама смогла бы всё выяснить, причём очень легко: всему курсу были известны Генашины метания. Но ты не сделала ни одной попытки что-либо прояснить. Я думала, ты боишься правды, боишься получить ещё одну порцию боли. Да оно и впрямь несладко узнать, что у твоего ещё не бывшего мужа вот-вот родится ребёнок, когда ты не смогла подарить ему такого счастья. А во-вторых, разве проблема не в тебе, Саша? Вот ты говоришь: «Я узнала, что была влюблена вовсе не в Гену». Как это понимать? То есть, Гена с такой силой навязал тебе образ его Прекрасной Дамы, что ты напрочь отказалась что-либо чувствовать? Даже когда тебя поцеловал мальчик, и ты увидела в зеркале своё настоящее лицо, даже когда отметила, что Гена в упор не видит произошедшей в тебе разительной перемены, ты ни о чём не задумалась. Гена, конечно, деспот ещё тот. Он навязывал тебе бессрочную службу в качестве идеала. Но тебе-то зачем понадобилась эта работа? Ведь перед Прекрасными Дамами преклоняются, а любят земных женщин. Удивительно, что у него вообще на тебя вставало. – Я сделала вид, что не замечаю вспыхнувших Сашиных щёк – несмотря на пережитое, она оставалась по-девичьи застенчивой. – Вообще-то, с Прекрасными Дамами не спят. Наверное, Генаше каждый раз больших усилий стоило совершение святотатства в супружеской койке. За муки от вынужденного поругания идеала и прилетела тебе та «бесплодная сука». Но, знаешь, Сашура, если к девчонке уходит Генаша, тут, как говорится, неизвестно, кому повезло. Вернее, известно: по-настоящему не повезло девчонке.

– Ты что-то знаешь о том, как у них там сложилось?

– Так далеко не простёрла ещё психология руки в дела человеческие? Не навела справки про Генашино житьё-бытьё?

– Можно узнавать только про то, что касается тебя лично..., – Почему-то смутилась Саша.

– Так у вас там этика присутствует! Вот оно как, оказывается. А границы дозволенного определяете, получается, по ситуации. Сама не чувствуешь лажи? Ладно, об этом потом. Сбежала от него рыжая. Взяла ребёнка в охапку и сбежала. Генаша твой интеллигентный поколачивал жёнку-то. Поколачивал, и приговаривал: «Кто ты такая есть? Я из-за тебя потерял мою Сашу, чистую прекрасную Сашу. А ты кто такая есть? Шлюха. Сначала с одним спала, потом со мной. Так ведь я ещё не всё знаю» И так далее.

– Гена?! Невероятно.

– При расщеплении любви на низкое и высокое, на чистое и грязное всё вероятно. Впрочем, мы сейчас говорим не о том. Если бы ты, сегодняшняя ты, действительно, захотела понять, что у вас с Генашей произошло, ты это сделала бы безо всяких парапсихологических штучек-дрючек. И на тренинги ты пошла не за тем, чтобы копаться в той истории. Что ты на самом деле хотела там узнать, Саша?

– Я должна добраться до причины наших несчастий. Я не хочу потерять ещё и сына. – Тихо, но твёрдо произнесла Саша, опуская глаза.

Я понимала, что Саша говорит правду о мотивах, приведших её к странным психологам – она всегда говорила правду. И всё же, что-то тут было не так. Когда действуют ради спасения ребёнка, пусть даже так нестандартно – в критической ситуации трудно оценивать правильность выбранных средств – не отвлекаются на «интересную информацию», не горят глазом и не зависают на выяснении давно отживших отношений. И я вспомнила, откуда мне знаком тёмный огонь, мерцающий в глубине Сашиных зрачков.

Точно такое же медленное шевеление огня я видела в глазах одного своего знакомого, который подсел на одноруких бандитов. К тому моменту, как тот парень пришёл ко мне просить взаймы денег, он уже проиграл всё, что имел, потерял семью, работу, был в долгах как в шелках. Никакого уныния из-за своего бедственного положения он не испытывал, напротив, вдохновенно повествовал мне, что «просёк фишку», и, что уж теперь-то непременно поймает удачу за хвост.

– Разве не глупо проиграть кучу денег и остановиться в шаге от Большого Куша? – Видимо ему самому эта логика казалась безупречной. – Я ведь с процентами долг верну, Женюра, и премию тебе сверху положу. Мне бы только сейчас...

Разумеется, я понимала, что мои кровные денежки никогда ко мне не вернутся, и подсчитывала в уме, какую сумму могу дать без надежды на возврат. Сумма получилась совсем смешной, и парень ушёл разочарованный. Хотя смешные деньги от меня принял. Возможно, тот парень тоже начинал карьеру игромана, чтобы спасти кого-то, например, выиграть денег для срочной операции.

Я не стала рассказывать Саше о появившейся у меня аналогии. Вслух сказала только:

– Какая странная игра.

– Это не игра, Женечка. Я должна уберечь сына, значит, я должна во всём разобраться. Больше некому.

Я смотрела на исхудавшее и бледное лицо подруги, на её вздрагивающие плечи и холодела от мысли, что возле неё дежурит реальная опасность. «Что происходит? – Думала я с подступающим отчаянием, – Двух подруг я уже потеряла, так и не сумев им помочь. Теперь на моих глазах третья, последняя, затягивает петлю на своей шее, а я, как парализованная, сижу и не могу подобрать нужных слов».

Неожиданно для себя я сползла со стула и крепко обхватила Сашины ноги. «Не отдам! – прорыдала я, – Не выпущу, спрячу, свяжу, не отдам!» Так, кажется, я ещё никогда не плакала: давясь слезами, задыхаясь, некрасиво подвывая. Саша тоже уселась на пол, мы обнялись и принялись плакать вместе.

– Так ты считаешь, что я попала в зависимость от самого процесса, и это похоже на то, что происходит с игроманами? – Спрашивала Саша, когда мы отплакались, отсморкались, и я уже выговорила всё, что думала по этому поводу. – А если тайна и в самом деле существует? Каким другим образом я смогу это выяснить? У нас была идеальная семья, и с нами не должно было произойти ничего из того, что произошло.

– Идеальных семей не существует. В каждом дому по кому. И почти в каждом доме есть надёжно запертая дверца, а ключ в зайце, заяц в утке, и так далее. И, наверное, нужно сто раз подумать над тем стоит ли добираться до ключика. А ты намеревалась просто и небрежно взломать замок. Знаешь, ещё ни в одной сказке это никому даром не выходило. – Я понимала, что уже можно разглагольствовать, приводить примеры из мифов народов мира и классической литературы – передо мной снова была прежняя разумная Саша.

– Говорят, что сердце материнское вещун. Я чувствую, что над головой сына занесён топор. Чувствую, понимаешь?! И как мне убедить себя, что это только невроз? Допустим, врачи заставят меня поверить, что никакой опасности не существует, я расслаблюсь, отвлекусь, и вот тут-то... – Саша судорожно вздохнула.

– Я готова поверить твоему материнскому сердцу, Саша. Давай, подумаем вместе, что такого мог натворить твой отец, за что ему пришлось так страшно расплатиться. Автокатастрофа... Сбил, что ли, твой отец кого-то? Например, в юности мчался на мотоцикле, наехал, испугался и умчался с места аварии? Зная твоего отца, я не могу поверить, что он мог так поступить даже подростком.

– Я тоже в это никогда не поверю.

– Вспомни, Саша, как странно вёл себя твой отец, когда тебя бросил Генаша. Он даже не попытался поговорить со сбежавшим зятем, вернее, нам об этом ничего неизвестно. Но то, что твой отец тогда выглядел страшно подавленным, это точно. А если у него самого была похожая история? Допустим, до встречи с твоей матерью он встречался без обязательств с какой-нибудь девушкой, она забеременела, а твой отец не хотел жениться по залёту. Или не верил, что это его ребёнок: добрые люди оговорили девчонку. Или ещё что-то в этом духе. И вот, через много лет он узнаёт, что с брошенным им ребёнком стряслась беда. А у его законного сына всё в порядке, у него самого всё в порядке. На твоего отца наваливается чувство вины, а тут уже включаются законы природы: вина требует наказания. Наступает время «Ч», и твой отец, конечно, совершенно бессознательно поворачивает руль не в ту сторону. Помнишь, какой-то мужик говорил, что если бы резко повернуть вправо... или влево, не помню, тогда они могли бы уцелеть.

– Это только предположения, Саша.

– А если бы ты это узнала из психологических экспериментов, которым абсолютно доверяла, что бы тогда стала делать?

– Постаралась бы разыскать ту женщину. Узнала бы, чем могу помочь, попросила бы прощения.

– Вряд ли получилось бы её найти: одни ни о чём таком и слыхом не слыхивали, кто-то что-то знал, да помер. Кому-то всё доподлинно известно, но он никогда не захочет ничего рассказывать, тем более дочери. А кто-то ничего не знает толком, но отвесит тебе тонну всякой чуши. Или все шестнадцать тонн. Остановимся на таком варианте: ты узнаёшь, что обиженная твоим отцом женщина реально существует, но кто она, что она, где её теперь искать, неизвестно – твои действия?

– Буду продолжать поиски.

– И при этом понимать, что если всё дело в той женщине, а найти её не получится, топор, зависший над головой сына, рано или поздно опустится. Какая психика это выдержит, Саша?! Ещё неизвестно, над чьей головой висит тот топор; может быть, над твоей, и называется он – психушка.

– Ты считаешь, что не нужно даже пытаться выяснить, что на самом деле произошло когда-то в нашей семье?

– А ты уверена, что сможешь сохранить любовь к своим старикам, если узнаешь о них что-то не очень приглядное? Никто из нас не ангел, и в жизни всякое бывает, Саша. Твои родители умерли, но они с тобой – пока остаётся память. А если любовь заменится знанием, а память пустотой? Ты хоть представляешь, что это такое: болтаться без якоря? Не всякое знание идёт на пользу. Если нам, действительно, что-то нужно узнать, сами собой явятся обстоятельства, люди, события, и потайная дверца откроется.

Дальнейшее от меня уже не зависело. Произошло чудо, на которое я надеялась всеми силами души. Я не знала, как будет выглядеть это чудо, но оно должно было свалиться на Сашу в Москве – иначе ей не стоило покидать свой родной город. И чудо свалилось.

Прибываем куда-то, что ли? Но нет, за окном после небольшой заминки поплыли станционные строения, склады, потом переезд, опущенный шлагбаум, а рядом с ним женщина в непременном клетчатом платке. О чём это я? Ах, да, о Москве...

В детстве я практически не вспоминала о дикой дядилёниной выходке и том, что за ней последовало. Я забыла о том, как прошел московский день моего бродяжничества, но, как выяснилось, город успел очаровать меня. Каждый раз, наталкиваясь в книге на описание уголков столицы, или когда у меня сладко сжималось сердце. Когда действие фильма происходило на фоне московских улиц, я чувствовала, что рано или поздно буду жить в этом лучшем городе Земли.

И вот я много лет прожила в городе своей мечты, и, что же, разве это делало меня счастливой? А ведь я люблю Москву, хорошо ее знаю, и готова рассказывать о старой Москве всякому, кто захочет слушать.

Москва – это или архитектурное чудовище, или архитектурное чудо. Чтобы на одном пятачке смешалось самым беспорядочным образом пышное барокко восемнадцатого столетия, конструктивистские здания двадцатых годов прошлого века, «сталинский ампир», чтобы букет был еще щедро сдобрен милым московским модерном, а как точка отсчета внутри пряталась церковь времен Василия третьего – и чтобы этот микс был единым ансамблем? Этого никак не может быть, но это так. Мне думается, что внутри видимого города спрятан еще один – тайный, он заключает в себе магнит, который притягивает к себе разностилье, уравновешивает и объединяет его.

Может быть, тайная Москва – это её неведомая нам история, уходящая вглубь тысячелетий; я чувствую силу этой тайны. Мне нравится московский люд, энергичный, суматошный, ироничный, креативный, незлой.

И все же я ощущала здесь себя изгнанницей, хоть и добровольной. Нужно было приехать на свою малую родину, обжечься её холодом, зависнуть на два с лишним года в безвременьи, тупо ожидая неизвестно откуда каких-то перемен, чтобы потом вернуться в Москву, и понять, что вернулась домой. Этот город мне подарил он, мой единственный, и я не допускала мысли, что могу уехать из Москвы. Так что мне не оставалось ничего, кроме как радоваться каждому дню, прожитому здесь. Конечно, Москве далеко до Монрепо с его отражением в ландшафтах вселенской гармонии и красоты человеческой добродетели. Она слишком живая, чтобы претендовать на абсолютные гармоничность и добродетельность. Монрепо – это мечта-идея, как говорилось в каком-то старом фильме. Москва – реальная жизнь.

Вот и Барабинск, последняя большая стоянка перед Новосибирском. Я вышла немного потоптаться возле вагона, подышать относительно свежим пристанционным воздухом. Вечные барабинские тётки с неизменными огромными копчёными рыбинами в корзинах и с жареными, размером поменьше, разложенными на подносах, облепили выходы из вагонов.

Глава седьмая

Барабинск – Чулымская – Новосибирск

Здесь, на одной из платформ Барабинска я, стоя на коленях посреди лужи, ела рыбу.

Впервые события моих детских скитаний по железной дороге вспомнились так отчётливо, словно прокручивалась кинолента.

Был поздний холодный вечер, накрапывал дождик. Поезд, к которому торговки вынесли свою снедь, только что отправился, и объявили прибытие следующего, подвозящего потенциальных ценителей озёрной барабинской рыбы. Тётки кинулись через пути – нужно было успеть до подхода состава перебраться на соседнюю платформу. Одна из торговок выронила с подноса жареную рыбину, разлетевшуюся в луже на несколько кусков. Хозяйке рыбы некогда было заниматься потерей. Через минуту она вместе со своими товарками-конкурентками в стартовой стойке готовилась броситься навстречу очередной партии пассажиров.

Во рту у меня целый день не было ни крошки, а от рыбы исходил такой притягательный запах, что после недолгих колебаний я выбросила из головы все известные мне сведения о микробах и набросилась на еду. Дядьки, появившиеся в конце платформы, были подозрительно похожи на тех, кого я встречала, ночующими в брошенных одиноких вагонах, и они вполне могли отобрать у меня еду. Я сгребла рыбу в подол платья – грязнее от этого оно уже стать не могло – и поспешила в противоположном от бродяг направлении.

Отбежав от людей на достаточное расстояние, чтобы можно было чувствовать себя в безопасности, я обнаружила полуразвалившийся сарайчик. Без двери, но зато с крышей, он неизвестно с какой целью одиноко стоял возле путей. Я чувствовала себя почти счастливой – сидела в сухом и почти не продуваемом месте, у меня была еда, а до родного города, где жили мама и папа, оставалось лишь несколько часов езды на электричках. Учитывая грустную, но реальную перспективу того, что контролёры несколько раз ссадят меня, последний этап мог подзатянуться. Но всё равно конец пути был близок. Оставалось только пережить последнюю ночь, и моё убежище вполне для этого подходило. После того, как мне подарили шаль, я уже не так мёрзла по ночам. Странно, ведь стояло лето, но я не помню, чтобы хоть в какой-то момент было жарко. Дни, помнится, если не шёл дождь, были довольно теплыми, а к ночам сильно холодало.

На привокзальной площади какого-то города женщина, торговавшая в поезде пуховыми платками, складывала непроданный товар в свою огромную сумку. Она перехватила мой взгляд, который я, как ни старалась, не могла отвести от её пушистых и тёплых вещей – очень замёрзла на ветру в своём лёгком летнем платьице. Окинув взглядом мой прикид, женщина порылась в сумке и вытащила небольшую треугольную шаль.

– Вот, возьми. Всё равно некондиция.

Шаль оказалась тёплой, и слово «некондиция», которое я расценила как название, мне тоже очень понравилось. С шалью я никогда не расставалась: днём завязывала на поясе, а вечером закутывала ею плечи. Одной из горестей моего возвращения домой стало то, что родители с отвращением выбросили «некондицию», сослужившую мне верную службу.

Я уже устраивалась на ночлег в самом сухом углу сарая, для чего требовалось перетащить туда доску, лежащую перед входом. Изо всех сил я пыталась сдвинуть с места тяжеленную доску – спать на земле очень холодно – когда в проёме, там, где полагалось быть двери, появилась странная фигура с фонарём в руке. В свете фонаря и луны я рассмотрела, что стоящий молча человек одет в толстые штаны, заправленные в огромные сапоги, и в бесформенную тужурку – по всему он, вроде, должен был быть мужиком, но голова его оказалась укутанной в бабий платок.

– Ты куда это доску тащишь? – Спросил человек, направив фонарь на меня. По голосу мне тоже не удалось определить его половую принадлежность.

– Спать на ней буду. – Заявила я решительно. Нужно было хотя бы попытаться отстоять свою постель.

– А дома чё не спишь?

– До дома я ещё не добралась.

– И далёко твой дом будет? – Теперь голос казался мне женским и незлым.

– Близко. В Новосибирске.

– Близко! – Рассмеялась странная женщина. – Близко, ничего не скажешь.

– Что уж тут осталось-то? – Я совсем осмелела. – Мне только ночь переждать, а утром поеду на чулымской электричке, там пересяду на другую, вот и доехала.

– Ладно, пойдём, малая, переночуешь в тепле. А доску эту я к себе отволоку, давно её присмотрела. Тёть-Дусей меня зови. – Сообщила она, не спросив моего имени.

Пока мы недолго шли вдоль железнодорожной насыпи, я искоса рассматривала загадочную Тёть-Дусю. Она выглядела почти такой же безобразной, как те грязные и вечно пьяные женщины, на которых я насмотрелась в пути. Но пахло от Тёть-Дуси иначе. Что-то смутно знакомое, деревенское я узнавала в тяжёлом, но совсем не противном букете запахов, исходивших от неё.

Выспросив по дороге про мои приключения, женщина привела меня к крошечному домику, стоящему возле самой железной дороги. Возможно, это была будка обходчика, как я предполагаю сейчас. Жестом руки приказав мне остаться за порогом, Тёть-Дуся вошла в домик и вскоре вынесла ведро, над которым поднимался горячий пар, и велела:

– Мойся. Мыло тебе хорошее, хозяйственное, даю, тереться ветошью будешь. Щас косы твои обстригу. – В её в руках появились ржавые великаньи ножницы.

Не обращая внимания на моё хлюпанье носом, она было собиралась отхватить мне волосы. Потом принялась ерошить их под светом фонаря, удивилась: «Не вшивая, надо же. Видать, и правда, домашняя» – и раздумала лишать меня кос, которые я не переплетала ни разу за всё время бродяжничества.

– А скатались волосёнки-то. В колтун. Но с этим пусть у тебя дома разбираются.

Дома с косами разобрались несложным образом – постригли меня «под ноль», надолго сделав предметом детских дразнилок.

Тёть-Дуся заставила прямо на холодном ветру снять с себя одежду, и её взору предстали живописно разбросанные по всему моему тщедушному телу радужные пятна отцветающих синяков – памятки о Страшном. Тёть-Дуся внезапно помрачнев и как-то даже скривившись лицом, прервала мои сбивчивые попытки объяснить происхождение боевой раскраски. Но она, как выяснилось, не рассердилась, напротив, голос её смягчился. Тёть-Дуся даже принялась меня мыть, хотя, вроде, до этого не собиралась. Она долго поливала меня очень горячей водой, никак не реагируя на мои визги. Потом сняла с себя большой клетчатый платок, ржавыми ножницами сделала прорезь для головы и накинула эту конструкцию на меня. У Тёть-Дуси всё было великанским: огромной иглой, в которую была вдета толстенная нитка, она прихватила платок по бокам – получилось что-то вроде туники.

– Бельишко я тебе состирну, к утру просохнет. Не бойся, без штанов ходить не будешь. А платье, считай, пропало совсем. Жалко, хорошее платье было.

– А шаль вернёте?

– Верну. Проверила – не блохастая. Повешу на ночь над печуркой, пускай просохнет.

После санобработки Тёть-Дуся впустила меня в домик, там молча протянула кружку тёплого и необыкновенно вкусного пахучего молока.

– Ложись, давай. – Она кивнула на единственную неширокую лежанку. – Ты, малая, к стене жмись, я тоже где-нигде, а прилягу.

Тёть-Дуся сняла с крюка и бросила на лежанку пахнущий грубым и надёжным уютом овчинный тулуп:

– Укроешься.

Давненько у меня не было такого роскошного ночлега. Так бы и проспала, и ночь, и день, и снова ночь под жарким тулупом, но, едва рассвело, Теть-Дуся разбудила:

– Меняться мне, а ты, малая, покуда оставайся. Сменщица тебя не обидит, накормит, если что. А я прежде, как пойду отсыпаться, загляну на станцию, поговорю с Егорычем, участковым нашим. Не бойся, доставят тебя домой, или родителям сообщат, что ихняя дочка нашлась. Чтоб, значит, приехали и забрали.

– А что такое «участковый»? – Едва слышно спросила я. От неожиданно открывшейся возможности в скором времени, без того, чтобы без конца убегать и прятаться от контролёров, милиционеров и страшных людей, попасть домой, я ослабла всем телом.

– Так то милиция наша. Егорыч мужик хороший, ты, малая, не бойся. – И без перехода добавила: – Пойду Маньку доить. Парного попьёшь.

Манькой звали худющую козу, которая ночевала тут же, в домике, а утром была выдворена «на вольный воздух». Это от Манькиного молока вчера вечером у меня всё внутри согрелось, и сразу захотелось плакать.

Милиция! Ну, уж нет! В двух шагах от дома попасть в клетку – этого только не хватало!

Жаль было покидать гостеприимную избушку, до спазмов под ложечкой хотелось ещё разочек испить Манькиного молока, но я боялась опоздать на первую чулымскую электричку. Уехать из Барабинска надо было раньше, чем милицейский Егорыч, введённый в курс дела, начнёт за мной охотиться. Тёть-Дуся, конечно, добра мне желает, она просто не знает, что меня ждёт в милиции, рассуждала я.

Написав великанским карандашом на газете «Взяла две картошки. Всё равно они были для меня», я выскользнула за дверь. Тёть-Дуся совсем близко, за углом домика, негромко разговаривала с козой. Пригибаясь и прячась за хилыми кустиками, я перебежками добралась до ближайшего лесочка, а там уже спокойно двинулась вдоль железнодорожного полотна. Я не сомневалась, что иду в направлении Барабинска. Светило солнце, на мне красовалась опрятная одежда, я с удовольствием поглядывала на свои чистые руки и ноги. Завёрнутые в газету картофелины, посоленные и промасленные, грели душу. Можно было считать, что жизнь удалась.

Железнодорожная станция Барабинска всё никак не показывалась, и, в конце концов, я догадалась, что иду в противоположном от неё направлении. В этом заключались свои плюсы и минусы: с одной стороны, идти до следующей от Барабинска остановки электрички дольше, но зато вероятность попасть под проверку билетов, чем на станции отправления, была там значительно меньшей.