Текст книги "Кирвалисская ведьма (СИ)"

Автор книги: Анна Стриковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Глава 5

На другой день после отъезда Терезы прибыл отец, тоже в наемной карете. Я смотрела и не узнавала. Я помнила отца высоким, статным мужчиной с гривой темных, как у меня волос, и пронзительным орлиным взглядом светло-карих глаз. Он был некрасив, но значителен и считался в наших краях видным мужчиной. Тот, кто вылез из кареты, был попросту страшен.

Всего за два года Оттон переменился так, что родная мать не узнала бы. Он очень пополнел, сделался грузен и неповоротлив. На лице наросли брыли, как у пса, они ярусами спускались на воротник. Нос покраснел и раздулся, а глаза наоборот, потеряли свой яркий цвет, стали маленькими, водянистыми и подслеповатыми. Даже мне, неискушённой девочке, было ясно с первого взгляда, что он стал пить.

Отец оглядел вычищенный до блеска двор и дом, сплюнул и прошел в свой кабинет, приказав подать себе вина. Закуски не спросил, а в моей книге по медицине говорилось, что это признак того, что пьянство стало болезнью. Уже тогда его надо было поставить в рамки и ограничить в дееспособности, но что я могла, пятнадцатилетняя девочка.

Герцога Оттона могла остановить разве только жена, но ее уже с нами не было.

В наше налаженное хозяйство он ворвался как ураган и за месяц сломал все, чего добилась тетя Тереза за эти годы. Разогнал слуг, поругался с магом до того, что тот сложил свои вещи и был таков, разорил пару арендаторов и потерял доходы с земель, поссорился с соседями и нажил на свою голову несколько весьма разорительных исков. Когда же нанятый адвокат стал склонять его к мировой, просто побил беднягу. Это тоже стало ему в хорошие деньги, но, казалось, отцу на всё наплевать.

Меня он поначалу видеть не желал, отказываясь даже взглянуть на родную дочь. Потом случайно встретил в коридоре. Он был в стельку пьян, поэтому в первый и последний раз в жизни погладил меня по волосам и сказал ласково:

– Бедная девочка, ничего не взяла от матери. Ты такая же уродина, как твой несчастный отец.

После этого в течение трех лет я не слышала от него ни единого обращенного ко мне слова.

Единственное, что меня мирило с ним, это то, что он услал Эгмонта из дома, записав его в придворную школу. Закрытое учебное заведение для отпрысков знатнейших семейств должно было подготовить моего брата к тому, чтобы в свое время занять кресло герцога Кирвалисского в королевском совете.

Совет этот собирался дважды в год в мирное время и должен был действовать на постоянной основе во время войны. Во времена моего детства отец регулярно уезжал в столицу для участия в заседаниях, после его возвращения он не ездил туда ни разу, отговариваясь болезнью.

Мы жили странной для родственников жизнью. В одном доме, но полностью порознь. Я ограничила свою деятельность присмотром за кухней, чтением и конными прогулками, теперь уже не с Жюстеном, которого отец ни с того, ни с сего уволил, никого не взяв на его место, а в одиночестве. Говорят, это неприлично для юной девицы, но запретить мне выезжать без сопровождающего было некому.

Отец общался только с дворецким и новым управляющим, присланным из империи, из своих комнат выходил редко, но когда это случалось, вся прислуга пряталась, чтобы не попасть под пьяную руку. Я поступала точно так же: старалась не лезть к нему на глаза. Отмечала только, с какой скоростью в наших винных погребах исчезают крепкие напитки. Хорошо еще, что наши предки были запасливые: вина Оттону могло хватить на то, чтобы не просыхать еще лет сто.

За три года герцог очень сильно опустошил свою казну и казну герцогства собственными глупыми поступками, совершенными в пьяном виде. Наконец до него дошло, что денег стало не хватать, и он решил поправить дела, выгодно выдав меня замуж.

Призвал впервые за три года пред свои очи, осмотрел, скривился, как от кислятины, но вынес вердикт:

– Крепкая здоровая девка, что им ещё нужно. Детей рожать сможет, а что не красавица… Не всем же ими быть.

Я внутренне задрожала от ужаса, но вслух произнесла только:

– Как вам будет угодно, папенька.

Боялась я не зря. Первым же женихом оказался мерзкий пузатый пьяница, его собутыльник из столицы (имени не помню). Приехал, оглядел меня масляными глазками, ущипнул за зад и сказал только:

Хороша кобылка. И личико ничего, черномазенькое, но гладенькое.

В общем, они с отцом сговорились, что свадьба состоится через две недели. Раньше никак, потому что невесте нужно сшить платье. Для этого из столицы прибыли три швеи и закройщица.

Ясное дело, я хотела взбунтоваться, пойти к отцу и высказать ему все, что думаю об этом, с позволения сказать, женихе. Но после здравого размышления решила, что это ни к чему хорошему не приведет. Еще потащат под венец за косу, а после обряда пути назад не будет. Вот если он сам откажется…

Результатом моих раздумий явился коварный план. Подробностей передавать не стану, скажу только: толстяк обварился горячим киселём. Совершенно случайно зашёл на кухню и вывернул на себя полную кастрюлю, да так, что жениться ему временно стало нечем. Что его туда понесло и как он это сделал, никто так и не понял.

Ожоги от киселя – самые злые. Я не зря читала медицинские трактаты, знала, как вывести урода из строя всерьез и надолго. Отец вызвал ему лекарей и уговаривал остаться, но толстяк погрузил свою поврежденную тушу в карету да и был таков.

На этом отец не угомонился. Следующим кандидатом стал граф Егирский, старый как мир и уродливый как грех. У него уже было четыре жены, всех их он пережил, но никто не удосужился подарить ему наследника. Я не горела стать пятой племенной кобылой в его стойле, тем более, молва твердила, что всех своих жен он просто-напросто уморил голодом из скупости. Зачем мой отец решил связаться с этим сквалыгой, удивляюсь до сих пор.

Так как платье было уже пошито, свадьбу собирались играть как можно скорее, поэтому и действовала я без проволочек.

На этот раз тоже не стала противоречить, но ухитрилась поссорить их в процессе обсуждения моего приданого. Вернее, граф хотел оное с Оттона получить, а отец желал взять с графа выкуп за невесту. Я прислала им на переговоры вина покрепче, памятуя, что отец в пьяном виде чрезвычайно зол и драчлив. В результате граф был выброшен из дверей головой вперед и влетел прямо в навозную кучу около конюшен. После такого афронта о том, чтобы породниться, речь уже не шла.

Труднее всего мне дался третий жених. Барон Грюнсен был не стар и очень богат, но смотреть на него без содрогания мог только очень храбрый человек.

Чтобы войти в дверь, ему надо было пригнуться, волосы на голове напоминали воронье гнездо, свитое из ржавой проволоки, красное широкое лицо пересекал шрам, начинавшийся под волосами и уходивший куда-то на шею: в бою (по другой версии в пьяной драке) кто-то разрубил ему лицо пополам. К этому можно было добавить вытекший глаз, который он не считал нужным прикрыть повязкой и сломанный в нескольких местах нос.

Уверена, к любой внешности можно притерпеться, если за ней скрывается нормальный человек. Но барон и по характеру был чудовищем. Он убивал провинившихся слуг ударом кулака и считал это милой шуткой. Знаю, потому что присутствовала при его разговоре на эту тему с моим отцом. Они оба радостно ржали, а меня дрожь охватывала. Глядишь, он на жену так же разгневается и поминай как звали. Об остальных прелестях его нрава и ума я говорить не стану, слишком страшно и противно.

Закончилось все тем, что он решил меня изнасиловать. Просто так. Чего, мол, ждать свадьбы, если мне все равно этого не избежать. Спасло меня только чудо, а еще несколько обстоятельств.

Во-первых, барон был в стельку пьян. Вообще вино в то время в замке лилось рекой, так что удивляться нечему. Во-вторых, он выбрал для этого дела очень неудачные место и время: я как раз выходила из винного погреба с очередными бутылками для отца в корзине, а в огромном холле, где располагался вход в подвалы, не было ни души. Присутствие этого дикого быка разогнало всех, мне лично пришлось идти за вином.

Барон навалился на меня всем телом, так, что я уронила корзину, хорошо, на пол, а не в зев погреба, и стал одной рукой рвать корсаж, а другой задирать юбки, дыша мне в лицо перегаром и пьяно бурча что-то вроде: "Не ерепенься, дура, все равно же поженимся". Я пыталась отбиваться, но куда там! По сравнению с ним я была как котенок по сравнению с быком. Наконец, когда он разорвал на мне платье и облапал грудь так, что на ней остались синяки, скотина перешла к более решительным действиям и попыталась коленом раздвинуть мои бедра. Для этого он одну ногу оторвал от пола… Всего на мгновение, но мне этого хватило.

Вернее, мне повезло. Уже изнемогшая и готовая сдаться, я как раз попыталась в последний раз его оттолкнуть. Трезвому я бы ничего не сделала, но у пьяного координация движений оставляет желать и чувство равновесия тоже нарушено. В общем, он упал. Если бы все произошло на ровном месте, он бы поднялся и тут бы мне не сдобровать, но мы стояли на самой верхней ступени лестницы, ведущей в погреб. Погреба у нас глубокие и ступеньки крутые. Я рванулась наружу, боясь упасть, а его, естественно, повело в противоположную сторону. Барон рухнул с высоты в два человеческих роста на каменные ступени и сломал себе шею.

Увидев, что он не шевелится, я совершила единственно правильный поступок: взяла свою корзину и пошла переодеваться. Постаралась, чтобы меня никто не заметил, привела себя в порядок и отнесла вино в отцовские покои. К счастью, ни одна бутылка не разбилась. Отец спросил меня, не видела ли я барона. Нет, он мне не попадался.

Часа через два его нашла служанка. Увидела открытую дверь в погреб, решила ее закрыть, но предварительно сунула туда нос и узрела труп. Орала так, что слышно было не только в замке, но и в его окрестностях.

Дознание пришло к выводу, что барон в пьяном виде решил заглянуть в погреб, оступился и упал с лестницы. Моего в этом участия приехавший из города следователь не углядел, чему я очень обрадовалась. Длинные рукава и закрытый ворот скрыли следы баронских рук. Я всегда скромно одевалась, поэтому никто не обратил на это внимания. И вообще, никому в голову не пришло связывать герцогскую дочь со случившимся. Упал пьяница в погреб, туда ему и дорога. Его наследники, думается, были только рады.

Никакие угрызения совести меня по этому поводу не мучили и не мучают: барон получил то, что заслужил, я была лишь орудием в руках судьбы.

После этого случая отец перестал меня сватать, увидев знамение в смерти последнего жениха. Я этому от души радовалась, потому что после недавних событий мужчины вызывали у меня отвращение и страх.

Тот год ознаменовался еще одним событием: на каникулы из своей элитной школы приехал Эгмонт. Это случилось через пару месяцев после гибели барона Грюнсена. Пожалуй, я впервые обрадовалась, увидев брата. Он появился как утренняя звезда на небосклоне и оттянул все внимание на себя. Меня оставили в покое.

Ему было уже пятнадцать, он сильно вытянулся и стал выше меня ростом, хотя я отнюдь не малявка. Тонкий, стройный, с красивым как у девушки лицом фарфоровой белизны (юношеские прыщи обошли его стороной), Эгги начал свое пребывание в отчем доме с того, что объявил меня толстой уродиной, судьба которой остаться старой девой и трудиться на благо семьи в качестве экономки. Отец его поддержал: ему не хотелось возиться со счетами и книгами, а я это делала очень тщательно, никогда не допуская ошибок. Вдвоем они решили мою участь: экономка.

Затем Эгмонт стал раскрывать перед отцом свои радужные перспективы. Планы были те же: выгодная женитьба, но на этот раз жениться должен был мой брат. Меня в матримониальном плане сочли непригодной: за мной нужно было дать приданое, чтобы скрасить мое уродство. Брат же, напротив, мог рассчитывать на самую выгодную партию. Он так красив, так хорош, что на него клюнет любая дура с титулом и деньгами. Надо только подождать три годика, до его восемнадцатилетия, а затем он сорвет главный приз в брачной лотерее. Император просто обязан выгодно женить наследника Кирвалиса.

Я ничего не имела против. Наоборот, надеялась, что, когда придурок женится, я смогу забрать маленькое состояние, которое было завещано мне бабкой по матери, и устрою свою жизнь где-нибудь подальше от родни. Одиночества я не боялась, скорее мечтала о нем. Ни от кого не зависеть, никому не подчиняться, ни перед кем не отвечать – вот тот идеал, к которому я стремилась и стремлюсь до сих пор.

Но жизнь повернулась совсем не так, как всем хотелось. В последний день пребывания Эгмонта дома он умудрился поссориться с отцом и так его разозлил, что с Оттоном случился удар. Наш отец упал посреди главной залы и уже не смог подняться. Отнялась вся правая половина тела, пропала речь, он мог только мычать.

Не знаю, присутствовал ли Эгмонт при том, как это произошло, или успел убежать раньше, поэтому не стану его обвинять в том, что он не помог пострадавшему, но отец оставался без чьей-либо помощи в течение нескольких часов. Слуги боялись, когда господин в гневе и старались в это время на глаза ему не соваться, а все в замке слышали, как он орал. Потом, правда, перестал, но ещё пару часов к нему никто не решался войти. А он лежал в луже собственной мочи и жалобно мычал от беспомощности.

Когда я его нашла в таком положении, карета, увозившая Эгги в школу, была уже далеко. Пришлось искать и звать слуг: отцова камердинера, дворецкого и садовника. Втроем они с большим трудом перетащили его в спальню, раздели, обмыли и уложили в кровать. Больше всего я боялась, что отец умрет, но боги были ко мне милостивы: через месяц восстановилась речь, а через полгода он смог встать с постели.

Но прежним уже больше никогда не был.

За время болезни герцог Оттон усох, поседел и в свои шестьдесят превратился в дряхлого старичка. Ходил он теперь медленно и с трудом, плохо видел и слышал, еще хуже соображал. Зато мерзкий характер никуда не делся. Доктор запретил ему пить, что очень меня обрадовало. Но Оттон и без алкоголя не отличался спокойным нравом, несмотря на свою слабость, он гонял слуг, орал на них, капризничал и вредничал всегда, когда мог.

Но основное свое раздражение он срывал на мне. Побить меня он был не в состоянии, зато отыгрывался словесно, да так, что я жалела о времени, когда он был лишён языка… Упреки, язвительные подколки и прямые оскорбления сыпались градом. За все, чего он лишился в результате удара, должна была ответить я лично. Особенно его злило то, что он не мог быстро ходить, да и запрет на вино и некоторые продукты не добавляли ему хорошего настроения.

По совету доктора ему купили кресло на колесиках, и теперь в нем протекала вся жизнь отца.

Гнев на Эгмонта у Оттона быстро прошел, тем более что тот был далеко и являться пред отцовы очи не спешил. А я вот она – ругайся не хочу! Эгги же не торопился приезжать, посылал письма, в которых всячески подлизывался, и появился только тогда, когда получил полное прощение.

Это произошло где-то через полтора года. Отец и сын помирились, но для меня ничего не изменилось.

Три года с лишком я терпела всевозможные издевательства, которые только мог выдумать злобно настроенный ум.

Отец не имел возможности бить меня, потому что после первой попытки я стала держаться от него на почтительном расстоянии, не позволяя дотянуться, поэтому в основном ограничивался моральными пытками. Кто думает, что это ерунда, тому предлагаю самому потерпеть.

Я, стоя перед ним по стойке смирно, регулярно часами должна была выслушивать, какая я стерва, неблагодарная дрянь и плохая дочь. Он ругал меня за все, что видели его глаза, вплоть до плохой погоды. Унижал и оскорблял, намекая, что такой уродине как я не стоило на свет родиться. Уйти и тем избавить себя от этой пытки было нельзя: он гнался за мной в своем кресле на колесиках, приказывая остановиться. Я каждый раз пугалась, что он сейчас упадет и разобьется. Мне бы пришлось его выхаживать.

Праздником было, когда он просто швырялся в меня предметами, до которых могли дотянуться его руки. Попасть он не смог ни разу, но это действие его успокаивало на некоторое время.

Я с нетерпением ждала счастливого дня, когда мне исполнится двадцать один год, возраст совершеннолетия. С того момента я должна была вступить в права наследства, доставшегося мне после бабушки. Размер ее состояния я узнала, подсмотрев бумаги на столе отца. Простой подсчет показывал, что доходов от этих денег достаточно, чтобы снять небольшой дом где-нибудь подальше от столицы, нанять двух служанок и скромно жить, не трогая основной капитал. Ни о чем большем я и не мечтала.

Знаете, есть такая байка. Человек, который всю жизнь тяжело работал, получил в наследство большую сумму денег. Его спрашивают:

Что вы теперь намереваетесь делать?

Куплю себе дом с большой верандой и кресло-качалку, буду на веранде в нем сидеть.

Но вы же не сможете вечно так сидеть! Ну, год просидите. А потом?

Потом я начну раскачиваться.

Я напоминала себе того человека. Мне не приходил в голову вопрос, чем я буду заниматься. Главное – подальше от нашего знаменитого замка, папаши, братца и всего, что с ними связано. Но в день, когда я была готова отпраздновать свою свободу, из королевского дворца было доставлено письмо с большой красной печатью. Эту гадость привез мой брат лично и глядел при этом на меня с гаденькой улыбкой. Он знал, что там скрывается.

Его величество удовлетворил просьбу моего батюшки и лично для меня перенес возраст вступления в совершенные лета c двадцати одного на тридцать. Оказывается, отец еще год назад подал прошение королю, мотивируя это тем, что я внешне непривлекательное и умственно отсталое существо, за которым он вынужден приглядывать, чтобы оно не причинило себе вреда.

Не знаю, как ему пришла в голову эта подлость, но я поклялась, что он о ней очень пожалеет. Мало того, что он целыми днями твердит, что я уродина. Надо же было заявить, что я придурочная!

Король отклонил бы эту просьбу, если бы сведения обо мне кто-нибудь не подтвердил. За этим гадом далеко ходить не пришлось: братец Эгги собственной персоной. Все в королевстве были осведомлены о мнении короля, что только юность правдива и искренна. Голубенькие глазки и золотые локоны семнадцатилетнего Эгмонта сделали свое черное дело: он подтвердил слова отца и король ему поверил.

Сволочь! Скотина! Этого я простить не могла. Сделать вид – да, выхода у меня все равно не было, но забыть…

ТРИДЦАТЬ! Это значит, что моей каторге суждено длиться еще девять лет.

Как я тогда руки на себя не наложила! Если честно, очень хотелось. Но… Тогда Эгги будет торжествовать! Этого я допустить не могла. Он еще сто раз пожалеет, что привязал меня к отцу якорными цепями.

Еще четыре года прошли как в аду. По воле моего отца мы жили очень замкнуто, никуда не ездили, никого не принимали. Не такую жизнь положено вести герцогам и членам их семей, но вариантов не было. О герцоге Кирвалисском забыли. Даже император не вмешался и не приказал представить меня ко двору. Если честно, я от этого не страдала. Одиночество всегда было моим убежищем.

***

В течение этих долгих лет я не раз и не два добрым словом вспомнила тетю Терезу. Ее уроки ведения хозяйства оказались просто бесценными, но не только. Благодаря ее наставлениям я сумела приобрести по-настоящему преданных мне людей среди слуг, тех, благодаря заботе и помощи которых я не сошла с ума и не наложила на себя руки.

Тётушка учила меня, что преданность слуг не покупается деньгами. Она возникает, когда с ними обращаешься по-человечески. На ее примере я видела, что она очень строга и требовательна. В то же время слуги ее боготворили и плакали, когда ей пришлось уехать.

Тетя передала секрет, что значит «обращаться по-человечески» мне, за что я ей буду благодарна и на смертном одре. Это не поблажки и не панибратство, это внимание к настоящим нуждам подчиненных. Наши аристократы часто забывают, что слуги – тоже люди, и выдвигают требования, которые лишают несчастных нормальной жизни. Например, запрещают им иметь семью, а если семья все же есть, не дают видеться. Так, кстати, поступала моя мать, так действовал и мой отец, пока мог.

За годы, прошедшие с отъезда Терезы, я создала небольшой отряд слуг, преданных лично мне. Во-первых, дворецкий Бернал и экономка Трина. Они были женаты еще до того, как Бернал поступил на службу в замок, но. Когда его приняли на работу, жену ему с собой взять не разрешили. Она жила в соседней деревне, а Бернал навещал ее раз в декаду на пару часов. Я позволила ему привести жену в замок, и сделала ее старшей над женской прислугой. За одно это оба были готовы за меня в огонь и в воду.

Также преданными лично мне людьми были бывший егерь моего отца Брит и его жена, моя камеристка Патти. Здесь история была иной. После того, как отца разбил паралич, стало ясно, что охотиться он не сможет и егерь ему больше не понадобится. Он хотел было отослать Брита, но я заметила, что парень явно очень толковый и расторопнымй, такие слуги редкость. А еще он ухаживал за Патти, и она отвечала ему взаимностью.

Моя мать не позволяла слугам создавать семьи, и в этом случае выгнала бы обоих. Но я решила по-другому. Велела им пожениться, чтобы не поощрять разврат, и назначила Брита моим конюшим. Должность странная, если не сказать больше. Конюший – не конюх. Он не заботится о лошадях, а сопровождает своего господина, когда тот выезжает верхом. Помогает сесть на коня, с него сойти, негласно охраняет. Я же со двора выезжала нечасто. В результате я стала использовать моего конюшего самым причудливым способом, главным образом как шпиона и сборщика информации.

Более полезного человека трудно представить. Когда управляющий кладет мне на стол очередной доклад, я безошибочно тыкаю в самые уязвимые места и легко определяю, где меня пытаются обмануть. Это не потрясающая интуиция, как думают некоторые, а добросовестно собранная информация. В таких делах Брит незаменим.

Еще у меня появился секретарь Петер. Он числился секретарем отца, но тот об этом даже не подозревал.

Я нашла его случайно. Как-то заехала по делам в соседний городок, где меня застиг сильнейший ливень. Спряталась от него в трактире, а там мое внимание привлек очень тощий парень, сидевший в углу, читавший научный трактат и делавший выписки.

Я как раз хотела обзавестись секретарём, но в наше время трудно найти грамотного человека. Спросила о нем у трактирщика, оказалось, это его племянник, сын сестры, которая вышла замуж за учёного. Оба они умерли, а сын остался. Парень учился в столице, пока все деньги не вышли, но университет закончить не успел. Теперь ему кроме как к дяде некуда податься. Живет при трактире, за миску супа и кров ведет дядины книги.

Через декаду Петер вел уже мои книги, и делал это превосходно. Что он получил? Собственную комнату, жизнь на всём готовом, приличное жалованье и возможность заниматься в библиотеке замка. Парень счастлив и даже немного округлился на замковых харчах. Кроме секретарской он исполняет ещё и должность библиотекаря, причем совершенно бесплатно. То, что я позволяю ему выписывать книги по каталогу и их читать, для него – небесное благодеяние. Что мне это тоже на пользу, ему и в голову не приходит.

Если прибавить сюда кухарку Марту, которая свое отношение к моей тётушке после её отъезда перенесла на меня, то вот те, на кого я всегда могла и могу опереться в своей деятельности.

В замке полно и других слуг, но все они подчиняются преданным мне людям.

Еще я всегда могу рассчитывать на верность нашего начальника стражи. Он верен не мне, но герцогству и правящей семье, так велит ему честь воина. На его должности это то, что нужно.

А вот на управляющего Зигиса и на представителя императора полагаться не могу, оба жулики. За ними нужен глаз да глаз, иначе обворуют, да на меня и свалят. Но не я их поставила и не я уберу. Одно радует: за годы совместной деятельности мы научились ладить хотя бы внешне. Да и живут они в городе, а не в замке. А вот метр Кордель, императорский нотариус Кирвалиса, со мной в самый замечательных отношениях Я восхищаюсь его умом, честностью, порядочностью и профессионализмом, а он просто мне сочувствует.

***

Но вернемся к тем четырем проклятым годам.

За это время Эгмонт закончил свое образование и вступил в полк. Никакой выгодной женитьбы ему не светило. Вернее, светило бы, если бы… В общем, братец мой при самом вступлении во взрослую жизнь облажался и погубил свою репутацию. Сделал это по глупости. Поспорил с дружками, что обольстит любую придворную даму по их выбору. Ему указали на весьма набожную супругу главного казначея. Обольстить-то он ее обольстил, мерзавец, даже стал постоянным любовником (тянул с неё деньги, разумеется), но не сумел держать язык за зубами.

Казначей – не самый последний человек в империи. Он не стал терпеть такой дискредитации, велел поймать мальчишку и выпороть, чтобы было неповадно. Для этого доверенные слуги начали шуметь у двери дамы, когда там находился юный любовник. Тот, естественно, постарался скрыться. Его отловили тогда, когда он уже вылез из окна своей любезной и разыскивал по кустам свои вещи, выкинутые ему его дамой. Схватили голенького и выдрали розгами так, что он неделю сидеть не мог. Слух об экзекуции широко разнесся по столице и Эгмонта, несмотря на титул, перестали принимать в приличных домах, а появиться при дворе стало просто немыслимо. Император таких вещей не любит и не прощает, а императрица тем более. Опозоренному шалуну её фрейлины не светили, а именно на них, самых богатых и знатных невест в империи, он нацелился.

Поэтому-то ему пришлось срочно закончить учение и выбрать военную карьеру, но не в гвардии, а в обычных частях. Расчет шел на то, что через несколько лет позорный случай забудется, и он сможет начать все сначала.

Но история эта не прошла для Эгмонта даром. Он стал нервным, дёрганым, подозрительным. Опозоренный однажды, он все время боялся, что ему это припомнят и, чуть что, бросался защищать свою честь, даже если ей ничто не грозило. Хорошо еще, что у него был хороший учитель фехтования, иначе мы бы похоронили его гораздо раньше. Об этом мне, вернее, отцу, писал его соглядатай, приставленный присматривать за Эгги. Нужно ли говорить, что все его донесения доставлялись мне, так что информация у меня была точная.

А еще мой братец стал играть, пить и шляться по непотребным женщинам. Доходили до нас слухи, что он и раньше этим не брезговал, но не в таких масштабах. Если бы он предался одному какому-нибудь пороку, наш бюджет бы вынес это, но он себя не ограничивал. В замок с нудной регулярностью поступали счета и являлись кредиторы.

После того, как отца хватил удар, я сумела ввести режим строгой экономии и немного поправила наши дела, но Эгмонт снова все разрушил. Его долги с лихвой перекрывали наши доходы. Можно было продать часть земель и из этих денег покрыть его траты, но я знала: мой брат на этом не остановится.

Поэтому заставила отца написать ему письмо, в котором определила предельную сумму долга в год. Все, что свыше, отец оплачивать отказывался.

Конечно, пришлось проделать огромную работу. Внушить что-то вздорному старику было очень трудно, он не слушал, возражал не по делу, нес всякую ахинею, но капля камень точит. Мне было уже двадцать пять, когда отец принял решение.

Под его диктовку секретарь составил письмо, которое герцог Оттон подписал собственноручно при свидетелях. То, что каждая фраза была ему мной вталдыкана сорок раз, осталось за сценой. Нарочный в тот же день увез послание к месту дислокации полка, в котором служил Эг.

Наутро отец пожалел, как он сказал, бедного мальчика, но дело было сделано.

Эгмонт получил письмо и взбесился. Он прекрасно понимал, откуда ветер дует. Сам герцог никогда бы не додумался до такого. Поэтому брат взял краткий отпуск и приехал в замок, чтобы поставить зарвавшуюся сестру на место.

На мое счастье он сразу взял неверный тон. Ему бы подластиться к отцу, поплакаться на тяжелую полковую жизнь, глядишь, тот бы и разжалобился. Эгги же сразу полез в бутылку, начал качать права и предъявлять претензии. Это было грубой ошибкой.

Оттон не переносил, когда ему противоречат. Он тут же вытащил из кармана все худшие свойства своей натуры: вредность, упрямство и гневливость. Братцу досталось на орехи, папаша припомнил ему все прегрешения, огрел поперёк спины палкой, мало того, пообещал урезать обещанную сумму вдвое. Ничего не добившись, брат уехал.

Перед отъездом он меня нашёл и высказал в лицо все, что обо мне думает.

Ха! Папенька каждый день ругал меня куда как хлеще, так что я уже привыкла и не обращала внимания. Я уродина, на которую ни один мужчина никогда не взглянет? Хорошо, с этим я давно смирилась. А все остальное… Если ты точно знаешь, кто ты и что ты есть, то тебе безразлично мнение таких неумных и пристрастных личностей, как мой брат. Так что он дал залп из пушки по воробьям: я и глазом не моргнула. Если кто-то думал, что я разрыдаюсь, то он просчитался. Но если просто хотел пар спустить… Флаг ему в руки!

После визита Эгмонта отец захандрил, потерял всякий интерес к жизни, а вдобавок простудился. Где, ума не приложу. И одевали его тепло, и со сквозняками я боролась нещадно, но только захворал родитель всерьез и надолго. Заболел в преддверии зимы, сначала чихал и кашлял, потом слёг и только к весне худо-бедно выздоровел.

Зато стал тихий, мирный и даже какой-то робкий. Перестал со мной спорить, передал мне всю власть в доме, даже все финансовые бумаги теперь подписывал не глядя, если получал их из моих рук.

Когда же Эг решил с отцом помириться и попросился приехать (видно, опять денег не хватило), Оттон заплакал и умолял к нему сына не допускать. Мол, он на него опять кричать будет. Достаточно того, что Эгмонт получит все после отцовой смерти.

В таком духе я и отписала брату. В ответ получила целый лист грязной брани, но даже читать не стала. Сожгла, чтобы отцу на глаза не попалось.

***

В целом последние три года прошли спокойно. Я вела хозяйство, отец ел, спал, смотрел в окно или гладил кошку. Их у него развелось штук пять.

Эгмонт пребывал в своем полку и только изредка присылал письма с требованиями денег. Пока что он практически держался в заданных рамках, незначительно их переходя. Я, скрепя сердце, платила, чтобы не устраивать скандала и не порочить наш род.

Пару раз Эгмонт сообщал, что женится, даже называл имя невесты. На самом деле он пытался выдать за правду бесстыдную ложь. Все делалось для того, чтобы под эту марку выманить у отца лишние деньги.