Текст книги "Цветы корицы, аромат сливы (СИ)"

Автор книги: Анна Коростелева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Я считаю вопросом собственной чести, чтобы вы получили все обещанное сразу же после проверки устройства, – это были точные слова полковника Кавасаки Тацуо, который подошел, как только ему доложили, что объект на месте и при первом осмотре идентифицирован как подлинный.

Во дворике простого бедного домишки толклось три десятка японских военных различных рангов, таскали ящики, размещали оружие. На них смотрели потрясенные воробьи. Посредине всего этого обмахивался веером Аоки. Его бросило в жар от волнения, да и сакэ он выпил.

– Нам нужно немедленно приступать к пробной постановке. А поскольку мы хотели бы полного контроля, то… давайте пройдемся по городку, – предложил Накао. – Посмотрим, что здесь есть, назначим тех, кто станет персонажами пьесы.

– Если бы вы соизволили пожаловать мне несколько бронзовых монет… – пробормотал Ли Сяо-яо. – Я должен купить свечей и подготовить дом для представления. Также и бумагу для записи пьесы. Боюсь, у меня даже клочка не найдется. Ах, господин Чжунвэй! Как говорится, трещина поперёк неба – солнцу и луне трудно перейти.

– Я знал эту идиому, – сказал Накао Рюити, – но забыл.

– Это означает «тяжёлые времена, тяжко живётся», – не поднимая взгляда пояснил хозяин дома.

– Это поденщик Хуэй-нэн, обычно работы для него нет, и он поддерживает плечами этот забор, даже когда спит, иначе этот забор давно бы уже упал, – негромко рассказывал хранитель театра теней. – Это родовой храм семьи Цао. Это небольшая кумирня тетушки Мао, она божество отхожих мест.

– Более значительные боги не снисходят до Ляньхуа? – спросил Накао.

– Она – очень почитаемое божество, ведь иначе можно погрязнуть в нечистотах.

Они остановились возле ворот большой усадьбы под огромным хлопковым деревом.

– Это дом почтенного Цао, он что-то вроде старосты в нашем поселке. Один из самых богатых и уважаемых людей здесь. Вот беда – недавно похоронил сына. Под черной крышей, где криптомерии, – дом семьи Ло, еле сводят концы с концами. Это Ван Гоушэн, внук старухи Юнь, ловит крыс для еды, а если повезет, то и циветт…

– Я принял решение, – нетерпеливо сказал доктор Накао. – Включите в пьесу почтенного Цао и сделайте так, чтобы он умер не самой обычной смертью. Не поймите меня неправильно – мне нужно проверить действие театра.

– Почему Цао? – спросил Аоки, осторожно трогая шипы хлопкового дерева.

– Н-ну, если этот местный А-гуэй, пьяный до бесчувствия, утонет назавтра в канаве, я не сильно удивлюсь. Почтенный Цао, судя по всему, человек крепкого здоровья – это ведь он вышел там на прогулку с зонтом западного образца? – трезвого образа мыслей, небеден… Жизнь его менее подвержена нелепым случайностям. Пусть у него – за семью запорами, при отменном здоровье – стрясется что-нибудь… неординарное…

– Хорошо, – склонил голову Ли Сяо-яо. – Позвольте мне подумать совсем немного, и я сейчас же примусь писать арии к пьесе. Пускай она называется «Цветы корицы, аромат сливы».

– Прекрасно. О чем пойдет речь?

– Дело в том, что почтенный Цао хотел купить невесту для своего умершего сына – девушку из семьи своих соседей Мэй. Он ходил к ним, сватал их Цянь-юй за своего сына, но пока они ни на чем не сговорились. Я разовью этот сюжет.

– Пленен вашим умом и тонкой образованностью. Сегодня беседовал с вами – и счастлив на всю жизнь, – доктор Накао с трудом припомнил несколько любезных китайских выражений. Собственно, он хотел сказать, что его все устраивает.

«Весь вечер и весь следующий день Ли Сяо-яо работал над пьесой, – писал Итимура в своих записках. – В это время Ивахара и Идзуми держали отвоеванный рубеж. Доктор Накао с небольшой группой мотоциклистов, сложив в сумки у сиденья харлея ритуальные принадлежности, под охраной отряда Кентаро на сутки укатил в святилище Нюйва. По дороге их, разумеется, обстреляли. Там он выложил пентаграмму и что-то жег в ее центре, пока сам не загорелся – вернулся с обгоревшим рукавом, весь насквозь пропахший дымом от курительных палочек. Никому ничего не говоря, сел читать готовую пьесу Ли Сяо-яо. Оторвавшись от чтения, он распорядился, чтобы я сопровождал его на рынок. Пройдя там быстрым шагом между рядов, он нашел толпу разговорчивых старух и поинтересовался у них судьбой некого Фань Юй-си. Узнал, что тот пропал на войне, скорее всего, погиб. То ли бомба попала в грузовик, то ли грузовик попал под обстрел. Многие видели, как от грузовика, где среди прочих ехал в кузове и Фань Юй-си, остались одни ошметки. Доктор Накао – замкнутый и чрезвычайно хладнокровный человек, но когда мы возвращались с рынка, мне показалось, что он в восторге. „Я рассчитывал, что Ли Сяо-яо намарает дешевую, корявенькую деревенскую пьеску, наподобие ярмарочных сценок. Бывает с расчетом, что он промахнется мимо цели на целый ри. Даже проговорив с ним вечер, я почитал Ли Сяо-яо маленьким человеком. Но, кажется, он из ученых лиц и ученых до такой степени, что мне неловко. Гораздо лучше меня он знает, как показать возможности театра. Фань Юй-си, по всей видимости, пропал бесследно и едва ли жив. Но он – один из персонажей нашей пьесы“».

«Ли Сяо-яо зажег множество светильников по всему дому. На одолженные деньги он сумел привести главную залу в большой порядок. Окно было затянуто новой бумагой. До ширмы театра, установленной на сундук у западной стены, я насчитал более двадцати шагов. „При первом посещении это была комната в шесть татами, – бросил мне через плечо господин Аоки. – Откуда здесь двадцать шагов?“. Конечно, в первый раз было так сумрачно, что нельзя было и разглядеть углов. Хозяин дома возился около сундука с театром, в одежде хоть и самой скромной, но все же для него, вероятно, нарядной.

Вся верхушка китайского отделения „Курама Тэнгу“ в парадной униформе прошла в дом. Накадзима Хидэки отступил в противоположный конец комнаты, чтобы сделать фотографию. Все стояли и ждали. Все величие Японской Империи в каком-то смысле сосредоточилось сейчас здесь, в этих фигурах. На темно-синем кимоно доктора Накао Рюити выделялась, помимо вышивки – белых хризантем на рукавах, белая лапка каппы. Невозможно было объяснить смертельную бледность Аоки Харухико, – как я не могу объяснить ее и сейчас, когда он покинул этот мир. Так странно уйти, когда мы близки к полной и абсолютной победе. Он стоял с выражением мучительного сосредоточения, пока делались снимки для истории, затем, едва начался спектакль, не заговорив ни с кем и не дав никому никаких объяснений, прошел к задней двери, вышел во двор и покончил с собой. Он не счел нужным написать стихотворение смерти.

Господина Аоки очень жаль. Ведь у него там семьдесят пять морд во дворе. Кто же будет кормить их всех? Семьдесят пять грустных лисьих морд… Как подумаю об этом, щемит сердце.

Полковник Кавасаки открыл церемонию проверки Императорского театра теней и обратился к китайской стороне в лице Ли Сяо-яо.

– Детали нашей сделки будут сохранены в тайне. Вам следует благодарность от японского правительства…

Лейтенант Хитоми стоял рядом и переводил его слова.

– Не надо благодарности, – сказал вдруг Ли Сяо-яо, упав на колени. – Я совершаю преступление.

– Прошу простить нас за эту бестактность, – неожиданно твердо сказал доктор Накао Рюити, выступив вперед. Полковник Кавасаки с застывшим выражением лица смотрел, как Ли Сяо-яо поднимается с пола.

Доктор Накао Рюити сел на циновку, выпрямился и устремил взгляд на ширму. Ли Сяо-яо сделал знак мальчику-музыканту в углу, и тот взял в руки какой-то инструмент наподобие бива. Спектакль начался».

Перевод Саюри пестрил недостатками, однако Вэй Сюэли привык понимать ее. Сказав про «грустные лица лисиц», Саюри остановилась.

– Мне никак не понятна смерть Аоки. Ты понимаешь?

– Да, – сказал Сюэли. – Если я и понимаю что-нибудь поистине великолепно, так это причину самоубийства Аоки. Логичнейший поступок.

– Почему литературно образованный и утонченный человек, как Аоки, не стал писать дзисэй? Это кажется странно.

– Не было у него времени. И в стихотворении он невольно выдал бы то, о чем хотел промолчать. А так – это равноценно полному молчанию.

– Если он заметил что-то, заподозрил хозяина дома, должен был сразу сообщить. Вдруг понял он, что театр, может быть, ненастоящий, устыдился своей ошибки – все же должен был сразу сообщить. Почему никому не сказал?

– А он не заметил никаких ошибок. Он не усомнился в подлинности театра. Если бы его что-то насторожило в самом театре или в действиях Ли Сяо-яо, он действительно согласно субординации должен был бы сообщить доктору Накао. Нет. Он не совершил вообще никакой ошибки. Ни одной. За это он мне даже нравится. Совсем немного, – уточнил Сюэли.

– Он, как всегда, сказал, что все японцы во время войны должны были просто быстренько покончить с собой, потому что они японцы. И кто скорее других это сделал, того он одобряет, – говорила потом надувшись Саюри.

Это была неправда. Сюэли так не думал и ничего такого не говорил.

– …Какой же Аоки хороший человек… – сказал задумчиво Ди, услышав все это позже, уже в пересказе Сюэли. Ди был вторым, кто сразу понял, что случилось с Аоки Харухико.

«Перед началом нам было прочтено с листа содержание пьесы. Позже я выпросил этот лист у доктора Накао и переношу сюда все, что он в себе заключал.

Цветы корицы, аромат сливы

Почтенный Цао задумал женить своего покойного сына, чтобы тому не было одиноко в загробном мире. Чтобы осуществить эту достойную мысль, он пошел поговорить со своими соседями, бедняками по фамилии Мэй, и посватать их дочь Цянь-юй за своего умершего наследника. Здесь содержалась она загвоздка: их дочь была еще жива, то есть ее следовало умертвить, однако, как мы знаем, такие примеры в истории бывали. Почтенный Цао, предложив очень хорошие деньги за сделку, сказал семье Мэй: „У вас Цянь-юй все равно умрет с голоду. А так, подумайте, табличка с ее именем будет вечно храниться в родовом храме семьи Цао, среди табличек с именами моих предков. Это ли не честь для вас?“. Нужно заметить еще, что у девушки был уже любимый, Фань Юй-си. Но он незадолго до того пропал на войне, и мало было надежды, что он вернется. Кто-то из односельчан видел, как подорвался на мине грузовик, где был вместе с другими и Фань Юй-си, так что, по всей вероятности, он все же погиб.

Изложив семье Мэй все свои аргументы, почтенный Цао отправляется домой со спокойной душой и чистой совестью. По дороге, однако, возле большого клена у ворот его собственного дома, ему встречается странное существо. На деле это была небесная обезьяна, удравшая с неба и решившая учинить на земле какую-нибудь пакость. Обезьяна перекувырнулась, перекинулась нищим бродячим монахом и здесь же, под большим кленом, поведала почтенному Цао о двадцати восьми небесах, начав с неба ушедших от зла и закончив небом ушедших от мук, обителью блаженных архатов. Словом, наговорила немало хитрая обезьяна и пробудила у почтенного Цао внезапно такое религиозное чувство, что тот только и думал, что о небесных чертогах и вечном блаженстве. Прогуливаясь поздно вечером для лучшего пищеварения и выйдя на край ущелья Цинся за селеньем, он внезапно увидел светящийся золотой мост в небо. Мост был широким, прочным, из гладких золотых кирпичей, поднимался весьма полого и в то же время уверенно уводил за облака. Обрадовавшись, почтенный Цао поспешно вступил на этот, как ему казалось, мост – и рухнул в пропасть. Обманчивая иллюзия в тот же миг развеялась.

После того как почтенный Цао погиб, опрометчиво шагнув в пропасть, случилось и второе чудо. На другое утро возлюбленный девушки, Фань Юй-си, прибрел раненый домой. Он пролежал несколько дней в канаве с трупами, очнулся, пришел в себя и дня за три кое-как добрался все же до дома. Радости при воссоединении влюбленных не было конца.

По долгу историографа заботясь об аккуратности записей, я уточнил у доктора Накао Рюити, отчего пьеса называется „Цветы корицы, аромат сливы“. Он, как мне показалось, несколько затруднился.

– Ну, вероятно, тут использована игра слов. По-китайски это звучит как гуйхуа мэйсян. Фамилия девушки Мэй, записывается тем же иероглифом, что и „слива“, так что под цветами сливы, надо думать, подразумевается она. Гуй же имеет значение как „корица“, так и „знатность, достигаемая вместе со сдачей экзаменов“. Сын почтенного Цао до того, как заболел и умер, учился в престижном учебном заведении и добился какой-то ученой степени. Старый Цао упоминал об этом, расхваливая его. В таком случае „корица“ – это, по-видимому, намек на него. Все это вместе – иносказательное обозначение их бракосочетания. В непоэтизированном виде название могло бы звучать как Почтенный Цао ищет сыну невесту или что-нибудь вроде.

Первая половина пьесы всего лишь описывала истинное положение дел. Доктор Накао наводил справки – все это действительно имело место, вплоть до предложения, сделанного почтенным Цао семье Мэй, и нескольких любовных свиданий между Цянь-юй и Фань Юй-си (выведывать состояние их отношений для доктора Накао было не совсем привычно, однако он чрезвычайно сдержанно собрал все поселковые сплетни, явив большое самообладание). Однако развязка была рассчитана на сверхъестественное действие театра, так как со времени разговора Цао с родителями девушки не произошло более ничего, и, разумеется, ничто не предвещало гибели почтенного Цао.

Ширма была подсвечена изнутри, марионетки двигались, как живые. Отличить их от уменьшенных живых людей было невозможно и с пяти шагов. Как велика разница между Императорским театром теней и убогим театриком теней, что я видел однажды в детстве в Наре! Когда обезьяна перекувырнулась в воздухе и стала монахом, даже полковник подался вперед, желая разглядеть, как это произошло.

По окончании постановки по дому блуждал мистический настрой, все мы ждали начала работы театра теней. Один должен умереть, другой ожить. Как это осуществится? Какие силы он задействует, работает ли он вообще? Я бродил по внутренним переходам дома и вновь обратил внимание на то, как та же маленькая девочка, играя, декламирует стишок:

 
– Цун цянь ю цзо шань,
Шань шан ю цзо мяо,
Мяо ли ю гэ хэшан,
Хэшан цзян лэ и гэ гуши,
Шуо ши цун цянь ю цзо шань,
Шань шан ю цзо мяо,
Мяо ли ю гэ хэшан,
Хэшан цзян лэ и гэ гуши…
 

В ту минуту, после представления, я готов был во всем увидеть знак. Я заметил, что один фрагмент текста повторяется вновь и вновь, по кругу, напоминая заклинания, которыми пользуются наши онмёдзи. Я подозвал своего друга лейтенанта Хитоми и спросил его, не повторяет ли девочка некий магический текст. Он вслушался и расхохотался. Когда он записал для меня этот текст, я тоже стал смеяться:

, , , , , , , , ……

Это был „нескончаемый“ стишок. Он, так сказать, уводил в глубь времен:

– Есть одна гора, на горе есть монастырь, в монастыре один монах, он рассказывает историю о том, что, мол, есть одна гора, на горе есть монастырь, в монастыре один монах, он рассказывает историю…

Ребенок, веселясь, твердил это уже долгое время. Наверное, это, вместе с музыкой из залы, было последним, что слышал перед смертью Аоки.

Хотелось бы написать, что его смерть бросила отсвет героизма на всю нашу миссию, но, не в силах даже предположить, какие внутренние причины подвигли господина цукимоно-судзи на этот поступок, я откладываю кисть. Отказ от жизни в преддверии возрождения великой Японии, у самых врат победы можно ли назвать образцом преданности и служения, я не знаю».

– Черт побери, его смерть действительно бросила отсвет добродетели на весь их гадюшник, – сказал Сюэли. – Только они не поняли, какой это был образец преданности и служения.

«Умываясь над кадушкой в кухне, я услышал слабый вскрик хозяйки дома. Выбежав во двор, увидел господина Аоки, который уже перестал дышать.

Пока мы, столпившись вокруг него, накрывали останки и уговаривались о том, как лучше перенести их в машину, доктор Накао Рюити оставался единственным, кто ничуть не потерял присутствия духа и занимался только театром. Прежде всего, сразу после спектакля, он подошел к Ли Сяо-яо и с приличествующими извинениями защелкнул на нем золотые наручники. „Как только в окружающем нас мире произойдут заданные изменения, я мгновенно освобожу вас, господин Ли“. Он велел четверым солдатам не спускать с театра глаз, сложить все, что относилось к постановке, обратно в сундук, и охранять его так, чтобы никто не мог приблизиться, вытащить, подменить или испортить какую-нибудь часть театра. Господин Ли принял все эти предосторожности совершенно спокойно и согласился, что все они необходимы. Увидев тело господина Аоки, встревожился чрезвычайно, присел возле на корточки, стараясь уяснить себе, что с ним, и плакал от жалости. Мы, японская сторона, приняли его смерть более мужественно и хладнокровно, понимая, что свершилось нечто должное.

До самого полудня следующего дня доктор Накао просидел, прикрыв глаза, в медитации. Я составлял радиограммы в Токио и Нагою и узнал нечто, от чего у меня зашевелились волосы на голове: мне сообщили, что в тот самый час, когда господин Аоки покончил с собою здесь, в Ляньхуа, лисы при храме у него дома, в Нагое, все как одна подняли морды к небу и завыли. Невольно поверишь, что они раньше людей узнали о его кончине.

В полдень Накао вывел из состояния медитации полковник Кавасаки Тацуо. Он подошел, потряс его за плечо и спросил:

– Откуда вы знали, что капитан Ивахара погибнет во время этой операции? Он действительно убит. Но вы предвидели это. Я помню, вы говорили на заседании штаба что-то вроде „клочок земли, который Ивахара будет защищать ценой собственной жизни“.

От тряски из-за пазухи у Накао выпала лапка каппы. Он открыл глаза, протянул руку и подобрал ее.

– Я… ничего не знал, – медленно сказал он. – Впрочем, я гадал… и начертал стихи… Впрочем, эти стихи… вам не понравятся.

 
Сломана кукла-солдат –
Не починить.
Спит за пазухой у Ивахары.
 

– Я не вижу, почему если что-то сломанное лежит за пазухой у Ивахары, он должен погибнуть, – сказал полковник.

Накао видел.

– Потому что кукла может спать за пазухой у Ивахары, только если сам Ивахара… тоже спит, – отвечал он.

– Ну, это… неочевидно, – сказал полковник.

– Оккультисту очевидно, – возразил Накао Рюити.

Тут он резко встал с пола.

– Нельзя трясти за плечо, когда выводишь из медитации, – это грубо. Выводить надо вежливо, тихо, – сказал он.

Через мгновенье его отчетливый голос звучал по всему двору. Взревели моторы, его группа выехала на проверку, я с разрешения полковника присоединился к ней.

На рынке, возле каких-то ярких тигров из папье-маше, была собрана следующая информация:

Старый Цао во время обычной прогулки по окраине вечером погиб – сорвался в ущелье, как будто, обознавшись, сам шагнул в пропасть. Пьянчужка Хуэй-нэн говорил, будто видел издалека, как почтенный Цао при этом указал вверх перстом и воскликнул: „Мост на небеса!“. Второй новостью было то, что Фань Юй-си вернулся домой. Хоть и израненный, а не пошел даже к себе – доковылял и постучался сперва в окошко к Цянь-юй. Страшноватое доказательство магии театра встретилось нам еще по дороге на рынок: хлопковое дерево перед домом старого Цао, которое в пьесе было названо кленом, превратилось в клен.

– Хлопковое дерево, му мянь, чрезвычайно трудно спутать с кленом, потому что оно меньше всего похоже на клен, – сказал доктор Накао. – Вчера здесь было именно оно.

На земле под деревом валялись три или четыре сухие коробочки из-под плодов хлопкового дерева.

Само дерево возле усадьбы Цао все же было огромным кленом.

Когда мы стояли под ним, один из нас – кажется, Накадзима, – заметил, что наступило время покончить все дела с бывшим хранителем театра. Доктор Накао ответил довольно резко, что теперь нам следует расплатиться с Ли Сяо-яо, отдав ему абсолютно все золото и серебро, по инструкции, так как существует правило, по которому Императорский театр теней не полагается отнимать силой. Он прибавил, что в противном случае никому не гарантирует жизни. „Мы имеем дело с самым эффективным оружием на земле, принцип действия которого неизвестен“, – сказал он. Вернувшись под кров Ли Сяо-яо, он сдернул с него золотые наручники, не глядя кинул их в ящик поверх золотых слитков, повернулся и вышел. Наши люди погрузили театр. Орудия грохотали все ближе. Идзуми и Кентаро больше не могли держать рубеж, нужно было убираться из Ляньхуа».

Примерно полтора или два часа Сюэли рассказывал все это Леше.

– То есть что получается? – спросил тот.

– Ну, получается, что мой дедушка – предатель.

– Так, ну, предатель. Плохо. Но ты не можешь же отвечать за все вообще на свете зло?

– Нет-нет, я… отвечаю. Но… у меня есть большие сомнения. Японцы… Это взгляд японской стороны!

– Так, и что?

– Так, понимаешь, пьеса, которую дедушка поставил за два дня и разыграл перед японцами для демонстрации мощности театра, называлась «Цветы корицы, запах сливы».

– Ну, и…? Мне лотос, слива, персик – все едино. Какая-то… не то букет, не то жрачка.

– Само это выражение – «цветы корицы, запах сливы» – означает «обман».

– Круто. Но… там переводчики были, у японцев.

– Это старинное, редкое выражение. Не все его знают.

– В самурайском изложении все-таки история закончилась тем, что им обломился волшебный супер-театр.

– Да-да, сейчас – обломился. Обломок у меня в кармане, – Сюэли полез в карман ветровки. – Точно нужно найти эту московскую школу с китайским языком, найти этих детей и узнать, откуда у них вещь. Была. Потому что я ее конфискую. Не хотел я, если честно, разрабатывать это… рудное месторождение.

– Пугать детей, трясти за шиворот? Кстати, может быть полный тупик. Например, блошиный рынок в Измайлово.

– Подожди. У меня простая мысль: 11-ая и 23-я японская армия с конца весны выбивали гоминьдановцев из этих районов.

– Правильно. И они довольно скоро вернулись туда и не затруднились бы постучать твоему дедушке в дверь. Knock-knock. Районы там, вдоль побережья озера Дунтин, они удерживали месяцами. Можно было просто изнасиловать всех… пардон, просто душу вымотать, если с театром что-то не так. Вымотать все кишки.

– …Налет «Курама Тэнгу» на Ляньхуа – это была маленькая локальная операция, еще и полузасекреченная. Но потом-то! Известное наступление в мае-июне. Пришли и в Хэнань, и в Хунань, и в Хубэй, и очень быстро. И ломились там дальше на юг… Я вот не знаю: дедушка бежал от раздраженных односельчан, которым, так сказать, не мог смотреть в глаза…

– Или от второй волны японцев, которые могли с него спросить?

– Слушай, – Сюэли помедлил. – Возьми меня с собой в поиск. Мне обязательно нужно.

– Нормально: я тебя зову с собой два месяца, вдруг – «возьми».

– Я понял только теперь. Мне же очень нужно туда!

– Тебе нужно, да: вымарщивать носителей необходимой инфы. Там же море историков, практикующих, все регионы… В апреле поедем. Если кто-то где-то про твоего дедушку что-то…

– Вот. Буду выуживать… вылущивать?.. как ты сказал?.. ну, всех, кто хоть что-то мог прочесть случайно в бумагах. Мне нужно найти, куда же дедушка попал. Я до записок этого поручика… лейтенанта этого, вообще не знал, я не верил даже, что можно что-то нормальное о дедушке раскопать. Блин, он как живой для меня сейчас.

– Узнавать, кто либо про дедушку что-то знает, либо про театр. Бежать в Россию – офигенно хороший выбор.

– А что его ждало? Прямо пуля в лоб?

– Ли Сяо-яо – за незаконный переход границы, лет семь-пять, не больше, – авторитетно сказал Леша. – Потом – работа на стройках народного хозяйства. Нет, выгода только одна: русские – прекрасные люди. Они ничего не знают о театре. Даже если сунуть им его под самый нос, они ничего не распознают. Решат, что это какая-то фигня в коробочке…

– Кстати, слушай: можно странный вопрос? Почему ты спокойно так отнесся к истории с театром? Ведь выглядит как бред. Цунами поверила сразу, но она странная, Ди спокойно воспринял, но он даос, ему все до лампочки, Цзинцзин поверила, но она любит меня.

– Что театр вызывает к жизни события из пьесы? – усмехнулся Лёша. – Не забывай, что ты как бы имеешь дело с поисковиком. Я тебе рассказывал про Любанский лес? Нет? Там лес такой, напуганный. Он новый на этом месте вырос, лес, но до сих пор к чему-то прислушивается. Опять же одна бабка местная сказала – про все эти места в принципе: «Убили землю в войну, вот и не родит она». Этот лес пробовали заготавливать. Фиг-то. Его на лесобиржах не берут – об него пилы ломаются, все в осколках. Нет там людей, живых. Последние колхозы крякнули еще до перестройки. В Тосненском районе всех жителей убили немцы. На момент освобождения во всем городе Тосно было одиннадцать жителей. А в районе, боюсь соврать, пара сотен человек. Зато у немцев там было около сотни концлагерей. После войны Ленобласть, по сути, не восстановилась до сих пор.

Так вот, слушай: вообще говоря, поисковые отряды – просто рассадник всякой мистики. То дождь с голубого неба, то голоса в пустом лесу – то русский мат, то немецкая мова, то мужики в форме к костру выходят, то в мае снег на ботинках обнаруживается на местах февральских боев. Всякие мелочи, типа во сне видят сон с точной локализацией останков конкретного бойца. Вот такие дела непонятные – но есть. Поэтому поисковики в подобные вещи поверят быстрее, чем человек неподготовленный. Девайс, который воплощает сюжеты пьес в реальность? – да ради бога. Пока примем за данность. Надо разобраться не спеша, куда кто делся, – да. Похоже, даже в стране восходящего солнца подробности про театр знали единицы специалистов. А у нас вообще про это глухо.

– А, и знаешь что еще? – сказал Лёша, уже когда они прощались в коридоре. – Я всё понимаю: ты волнуешься за бабушку, горло перехватывает спазм, трубка выпадает из рук. Но узнай ты все-таки у бабушки – что там произошло?

– Вы знаете, я не так чтобы сам хорошо это помнил… вы немножко застали меня врасплох. Но, если подумать, – я помню без подсказки поэму Ван Ци про стрелы листьев бамбука и копья его стволов. И это я вам прочту в конце урока, а пока поговорим лучше немного о выборе бумаги и туши…

Сюэли нужно было подумать. О четырех сокровищах кабинета ученого он мог рассказывать более или менее механически, рассказ этот не занимал его мыслей, тогда как чтение стихов изматывало.

– Сюаньчжоуская бумага наподобие эцисского шелка, считается лучшей… – начал он.

Документ, который перевела Саюри, сообщал, что дедушка отдал театр и взял за него плату. Разводить дезинформацию Итимуре не было смысла, он записал то, что видел. Они вытрясли вещь, бывшую достоянием страны, из напуганного человека, который старался защитить свою голодающую семью, заплатили щедро, почти никого не тронули в поселке, положили примерно треть своих людей, отступая с театром. Итимура Хитоси мыслил себя чем-то вроде летописца нации, отчего фиксировал эпические деяния командиров точно, без отсебятины.

Всех, кто считал себя историографом, Сюэли мысленно сопоставлял с графом великим астрологом, историком судеб Сыма Цянем, всегда не в их пользу. Итимуру он с кривой усмешкой пощадил, даже не стал сопоставлять. Историограф, блин.

Больше о театре не было ни слуху ни духу.

– Сюаньчжоуская бумага имеет более чем тысячелетнюю историю производства. Для каллиграфии и для традиционной китайской живописи ничего лучше нее нет. Классические виды этой бумаги производятся на основе коры сандалового дерева с добавлением рисовой соломы.

Диктуя это ученикам, он думал дальше.

Отколотая часть украшения нашлась в Москве, но Москва – это тот же пылесос: где что ни оброни, затягивает в себя. Скоро притянет крейсер «Варяг» со дна океана возле Шотландии.

На фото военнопленного, сделанном в русской разведке, мог быть кто угодно из членов «Курама Тэнгу», но судя по тому, что вместе с этим человеком к русским попали «Заметки об истоках величия Японии», ответы на допросах давал фанатик Итимура. Что он говорил? Что Япония обладает теперь мощным оружием, обретенным на оккупированной китайской территории. Что скоро она безусловно восторжествует. Следовательно, спустя добрых несколько месяцев после операции в Ляньхуа театр был у японской стороны, а возможно, и в «Курама Тэнгу», в рабочем состоянии, и на него возлагались надежды. Раз они не забрали дедушку с собой и не заставили его сочинять для театра и ставить что велят, значит, написание пьес и постановка не казались Накао такой уж проблемой. Может быть, театр принимал вводные данные и на японском языке.

– Вэньчжоуская бумага обладает прекрасной вязкостью, считается одним из лучших сортов бумаги для каллиграфии и имеет множество ценителей среди каллиграфов и художников, – сказал Сюэли вслух.

Саюри попросила себе ксерокс со старой фотографии, ей очень понравилось это лицо. Сюэли, конечно же, отдал и объяснил ей осторожно, что это, скорее всего, и есть лейтенант Итимура Хитоси, адъютант полковника Кавасаки и член отряда «Курама Тэнгу», фото с допроса в штабе Пятой армии; не исключено, что его тогда же и убили, вскоре после того, как был сделан снимок. Как говорится, «подлый фашистский гад цеплялся за воздух, но русский воздух не был создан для его поганых пальцев». Итимура Хитоси, литературное дарование, обрел свою поклонницу.

Даже если дедушка был тем, чем казался, то есть жалким человеком в жалком положении, – не хватало духу его винить. Но тут была еще какая-то загадка. Сюэли абсолютно верил Итимуре, до мелочей; и при этом кожей чувствовал, что японцы были обмануты, только не понимал как.

– Имеются два вида туши цинмо – изготовленная на основе смоляной сажи и имеющая блеск и изготовленная на основе пережженных сосновых веток, не имеющая блеска. Этот вид туши особенно любим японскими каллиграфами.

Бабушка говорила, что дедушка пропал в войну. Раньше, очень давно, Сюэли думал: «Ну, что ж, пропал… найдется». Потом он стал думать, что это «пропал» синонимично слову «погиб». Потом дедушки не было, не было, и он забыл и перестал вспоминать.

Сегодня вечером – звонок бабушке. После семинара, в семь, в Гуанчжоу будет одиннадцать вечера – нормально.

– После моих занятий вы посещаете курс китайского бизнес-сленга, да? – спросил Сюэли у своей группы. – Это очень чувствуется в ваших последних сочинениях, проникает во все поры, так сказать. Напишите к следующему разу сочинение о светлячке как символе краткости жизни.

– Ба, я знаю про театр теней. Расскажи мне, что там случилось, я не понимаю. Я нашел записки одного японца…

– Господина Цинму? – с интересом спросила бабушка.

– Нет, не Цинму, какого Цинму?.. Так вот, и там рассказано… как они отобрали у вас театр. Там удивительно описан дедушка. Я что, похож на него?

– Ты похож на него очень, очень, – сказала бабушка. – Точно не господина Цинму?