Текст книги "Ангел Рейха"

Автор книги: Анита Мейсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Глава пятнадцатая

«Бюкер» деликатно покашливает, потом чихает. Потом двигатель глохнет, снова заводится и снова глохнет.

На серьезную неполадку непохоже. Слава богу, земля внизу ровная, и, слава богу, местность здесь не лесистая. Я приземляюсь на поле прямо по курсу, на поросшее короткой травой поле, окруженное запущенными живыми изгородями. Я выключаю двигатель, выпрыгиваю из кабины и рывком поднимаю капот.

Карбюраторы вечно засоряются в самый неподходящий момент.

Генерал возится со своими костылями, яростно дергает дверцу и наконец вылезает из самолета. Без моей помощи. Я занята: отъединяю топливный шланг от карбюратора, стараясь пролить как можно меньше бензина. Карбюраторы вечно засоряются, когда у вас нет запаса горючего.

Генерал ковыляет ко мне и становится рядом.

– Я сейчас все исправлю, – говорю я.

Он смотрит в небо. В двадцати милях к западу грохочут орудия. Меньше чем в двадцати милях отсюда гудят бомбардировщики. Я вижу их: черные насекомые в бледном утреннем небе. Они нас пока еще не заметили. Или у них есть более важные дела. Но торчать на земле, полагаясь на маскировочную окраску, и возиться с топливным шлангом довольно неприятно.

– Я могу помочь чем-нибудь? – спрашивает генерал.

– Да. Подержите, пожалуйста, этот конец трубки так, чтобы из нее не текло.

Он не шевелится. Раздраженная, я стою со шлангом в руке и жду, когда он возьмет его у меня, чтобы дать мне возможность разобраться с карбюратором.

Во внезапно наступившей тишине я слышу металлический щелчок: генерал снимает с предохранителя свой пистолет, способный убить быка.

Я поворачиваю голову и вижу их в тени живой изгороди на краю поля. Застывшие в позах, свидетельствующих о смертельной усталости, с грязными лицами, они почти сливаются с землей. На них болтаются лохмотья формы.

– Кто вы? – сурово спрашивает генерал.

Они не отвечают. Он поднимает пистолет.

– Не стреляйте, герр генерал. Мы не дезертиры.

– Тогда кто вы?

Их пятеро. Четверо сидят, прислонившись спинами к живой изгороди. Человек, попросивший не стрелять, стоит; в углу его рта торчит сигарета. Он делает два или три шага вперед; остальные не двигаются с места.

– Вы все! – рявкает генерал.

Четверо начинают медленно подниматься на ноги. Винтовка только у одного, который стоит.

– В чем дело? Вы ранены?

– Нет, герр генерал.

У них безучастные лица. Подчиняясь приказу генерала, они делают несколько шагов к нам по короткой траве с задумчивым видом, словно пытаясь понять, зачем это надо.

– Почему вы не со своей частью?

– Мы отстали от нее, герр генерал. – Выступающий от лица группы запоздало вынимает сигарету изо рта, проводит по губам тыльной стороной ладони и смотрит на зажатую в пальцах сигарету.

– Когда?

– В бою при Лауэнбурге. Мы получили приказ отступить и занять новые позиции, но англичане поперли через Эльбу, как…

– Лауэнбург далеко отсюда. Почему вы не вернулись в свою часть?

– Мы не смогли разыскать ее, герр генерал. Нас подбросил грузовик, ехавший в этом направлении. Мы рассчитывали добраться до Любека, и тогда…

Я стараюсь не смотреть на них. Я надеюсь, что генерал не нажмет на курок. С одной стороны, он хочет расстрелять солдат, я это чувствую, но, с другой стороны, он понимает всю бессмысленность разговора и хочет просто бросить все и лечь спать.

– Вы так и не сказали, к какой части относитесь.

Они называют номер части. Я вижу, что номер ничего не говорит генералу. Естественно. Он знает лишь расположение подразделений военно-воздушных сил. По той же причине имя командира части – когда он спрашивает, а они называют, – тоже ничего не говорит ему. И солдаты это понимают.

– Что ж, в данный момент вы не особенно стараетесь добраться до Любека, не так ли? Прячетесь тут в кустах.

– Мы отдыхали, герр генерал.

Последняя фраза, прозвучавшая с еле заметным намеком на вызов, повисает в воздухе. Но чем дольше длится пауза, тем настойчивее фраза требует внимания. Скрытый в ней вызов ощущается все острее с каждой секундой. В конце концов нужно сказать что-нибудь, чтобы разрядить обстановку, покуда она не стала слишком опасной.

– Вы часом не знаете, как называется это место? – спрашиваю я мужчину с винтовкой.

Он не знает, но другой солдат помнит (или ему так кажется) название деревни, которую они миновали пятнадцать километров назад; таким образом проходит несколько минут, в течение которых я по возможности плотнее затыкаю топливный шланг тряпкой и начинаю обследовать карбюратор. Тот забит грязью. Я промываю карбюратор несколькими драгоценными каплями запасного бензина из канистры, хранящейся за сиденьем генерала, и задаю солдатам еще несколько вопросов, якобы с намерением выяснить, где же мы находимся, но на самом деле с целью отвлечь генерала от праведного гнева, явно клокочущего у него душе.

В конце концов солдаты уходят. Это самое простое решение, и они его принимают. Будь у нас машина, они бы пристрелили нас и взяли машину, но управляться с самолетом они не умеют. Они отойдут подальше от нас, а потом снова сядут где-нибудь и подождут, когда мы улетим, а потом посидят еще немного и дождутся американцев. Или англичан. Смотря по тому, кто первым здесь появится.

Я заканчиваю промывать карбюратор, подсоединяю топливный шланг обратно и помогаю генералу забраться в кабину.

– Эти люди дезертиры, – ворчит он. – Мне следовало расстрелять их.

– Какой в этом смысл?

– Никакого. Но, возможно, это мой долг.

– Почему же не расстреляли?

– Может, хватит уже? – недовольно говорит он.

Мы взлетаем.

Самолеты к западу от нас – это легкие бомбардировщики «москито». Когда Толстяк увидел первый сбитый «москито», он разбушевался так, как давно уже не бушевал. У «москито» был деревянный фюзеляж.

– Прекрасный самолет, – злобно рычал Толстяк, – который там производит каждая фабрика музыкальных инструментов!

В 1939 году Толстяк велел Эрнсту разработать деревянный бомбардировщик. Эрнст оставил распоряжение без внимания.

На своей новой должности Эрнст оставлял без внимания многие дела. Обычно потому, что не знал, как к ним подступиться. Потом, воодушевленный очередной идеей, в порыве решимости он производил какие-нибудь серьезные административные перемены, привносившие сумятицу в работу департамента. Он никому не доверял: его окружали люди, занятые строительством своих собственных империй и насквозь продажные. В глубине души он стал сомневаться в своей компетентности, а, пытаясь компенсировать чувство неуверенности, действовал чересчур решительно в вопросах, компетентен в которых не был.

Бедный Эрнст.

У него и без того хватало проблем, чтобы еще выставлять себя на посмешище в министерстве, заказывая конструкторам деревянный бомбардировщик.

Эрнст встретился с профессором Мессершмиттом на выставке авиационной боевой техники в Рехлине. Выставку организовал Толстяк с расчетом произвести впечатление на Адольфа.

Мессершмитт, худой и одержимый очередной идеей, стоял возле своего побившего все рекорды истребителя «Бф-190». Казалось, он уже потерял всякий интерес к своему детищу. По слухам, он терял интерес к каждому самолету, прошедшему стадию разработки, и с увлечением занимался только разработкой новых машин.

Одни экспонаты Толстяк описывал почетному гостю выставки со знанием дела, а другие нет. Время от времени Мильх пытался вставить замечание, но всякий раз умолкал под ледяным взглядом голубых глаз Толстяка. Наконец группа перешла к экспонату, который Эрнст, мучившийся жестокой головной болью, считал просто провальным. Это был первый в мире реактивный истребитель, разработанный Хейнкелем. Совершать показательный полет на нем не собирались, поскольку все боялись, что он разобьется.

Извинившись, Эрнст удалился в туалетную комнату, где застал профессора Мессершмитта, который мрачно наблюдал за происходящим через крохотное открытое окошечко в одной из кабинок. Ему пришлось встать на унитаз, чтобы до него дотянуться.

Эрнст кашлянул.

– А, это вы, – сказал профессор. Он был редко учтив. – Это плохой самолет, – сказал он.

– Склонен с вами согласиться, – сказал Эрнст.

– Вы обещали мне одобрить разработку нового истребителя, – сказал Мессершмитт.

– Я не обещал ничего подобного, – сказал Эрнст.

– Вы обещали одобрить разработку истребителя на основе принципиально новых технологий.

С чувством неловкости Эрнст вдруг вспомнил, что действительно говорил нечто подобное на одной вечеринке, где бренди лился рекой.

– Хейнкель ничего не смыслит в истребителях, – сказал Мессершмитт. – Ему нужно заниматься бомбардировщиками. Я же не пытаюсь проектировать бомбардировщики, верно?

– Да.

– Ну вот, – сказал Мессершмитт. Он спрыгнул с унитаза на пол, – Что вы решите насчет моего двести шестьдесят второго?

– Нам нужно еще время, чтобы изучить чертежи, – сказал Эрнст.

– Они лежат у вас уже три месяца. – Профессор ополоснул руки под краном, пригладил свои редеющие волосы и удалился.

Именно Толстяк, сам того не ведая, освободил Эрнста от данного им слова.

Я пришла в гости к Эрнсту однажды вечером поздней осенью. Он пребывал в загадочном настроении. В последнее время его бросало из одной крайности в другую. После той катастрофы, когда разбились «штуки», он выглядел ужасно. И отказывался разговаривать о случившемся. Весь сентябрь он находился в глубокой депрессии. В октябре он воспрял духом, а в начале ноября вновь погрузился в уныние.

На столе в гостиной лежала незаконченная карикатура. Он часто рисовал такие карикатуры; ими были увешаны все стены его кабинета. У Эрнста был настоящий талант. Он безошибочно улавливал характерные черты каждого человека и утрировал их без всякой злобы. На самом деле большинство рисунков дышало симпатией к изображенным персонажам. Однако в своих шаржах он обнаруживал такую проницательность, что некоторые принимали их слишком близко к сердцу.

На последней карикатуре он изобразил самого себя. Я посмотрела на рисунок и не нашла что сказать. Там изображался Эрнст, спящий за своим рабочим столом, заваленным грудами бумаг. Из головы у него вырастал пузырь, в котором сияющий Эрнст, с сигарой в руке, летел на планере среди пушистых облаков. Подпись под карикатурой гласила: «Грезы начальника департамента».

– Как у тебя дела, Эрнст? – спросила я.

– Замечательно. Знаешь, я думаю, эта проклятая война скоро закончится, – сказал он.

Многие так говорили. Но меня удивило, что это говорит Эрнст.

– Шеф издал указ, согласно которому любой проект, не принесший ощутимых результатов в течение года, аннулируется, – сказал Эрнст. – Следовательно, он не ожидает, что война продлится долго.

– Я останусь без работы!

– Нет, не останешься. Речь идет о долговременных проектах, многие из которых, на мой взгляд, все равно являются бессмысленной тратой средств. Мне дана возможность зарубить кое-какие проекты, которые всегда казались мне дикими, – сказал он. – Некоторые фантазии Мессершмитта, например.

Эрнст смотрел тучей. Он выглядел как человек на грани нервного истощения, а не на вершине успеха.

– Эрнст, – сказала я, – ты не хочешь взять отпуск?

– Вздор! – сказал он и взял шляпу. – Пойдем куда-нибудь. Я не могу оставаться в этой квартире сегодня.

Спускаясь по лестнице, он сказал:

– Тут затевается история с новым секретным истребителем. Не интересуешься?

Он не сказал, какая именно история.

Мессершмитт явился на Лейпцигерштрассе через несколько дней.

– Я пришел, – сказал он Эрнсту, – чтобы узнать, по какой причине вы отменили разработку не только планера моего «Ме-двести шестьдесят два», но и двигателя «Юмо». Возможно, от вашего внимания ускользнуло то обстоятельство, что это принципиально новый двигатель. За ним будущее. Мы занимаем ведущее положение в области данных исследований и должны его сохранить. Генерал, вы можете аннулировать любые контракты, но вы не вправе останавливать работу над реактивным двигателем!

Эрнст, бледный как полотно, сказал:

– Я буду принимать такие меры, какие считаю нужным.

– Я пойду к Мильху.

– Мильх не вправе оспаривать мои решения.

– Тогда я пойду еще к кому-нибудь.

– Пожалуйста. Главнокомандующий дал мне полную свободу действий.

– Вы поставили крест на будущем германской авиации, – заявил Мессершмитт.

– Ни о какой отмене заказа речи не идет, – раздраженно сказал Эрнст. – Я просто приказал приостановить работу над проектом.

– Вы с таким же успехом могли бы выбросить его на помойку. Мы потеряем наши передовые позиции. Позвольте напомнить вам, что идет война.

– Именно поэтому я вынужден поступить так. Нам приходится экономить. Вам известно, – спросил Эрнст, ссылаясь на недавно изобретенную уловку, державшуюся в строгом секрете, – что половина бомб на складах наполнена бетоном?

– И по этой причине самолеты нужно снабжать моторами, работающими на резиновых приводных ремнях?

Эрнст подошел к двери и крикнул своего адъютанта.

– Кофе! – распорядился он. – Крепкий.

Он поставил перед профессором резную африканскую шкатулку, в которой хранил сигареты. Мессершмитт взял сигарету, закурил и прошелся по кабинету, рассматривая рисунки на стенах. Он остановился перед карикатурами. Эрнст был рад, что карикатура с изображением Мессершмитта не вывешена.

– Вы художник, – сказал Мессершмитт. – Я художник. Мы оба занимаемся не своим делом.

– Я летчик, – сказал Эрнст.

Адъютант принес кофе, и профессор сел. Он поставил чашечку на свое костлявое колено и стряхнул пепел в блюдечко.

– Идиотизм ситуации заключается в том, – сказал он, – что «Ме-двести шестьдесят два» может выиграть войну.

– Я не успею к сроку, – сказал Эрнст.

– Похоже, вы уверены, что война не затянется надолго.

– Сколько вам осталось до запуска машины в производство?

– Восемнадцать месяцев.

– Слишком долго. – Эрнст в любом случае не поверил Мессершмитту.

– Вы лишены воображения, – спокойно сказал профессор. – Более того, вы не разбираетесь в самолетах. Я это знаю. Я наблюдал за вами, когда вы рассматривали чертежи, и думал: вот человек, который не понимает, что он видит.

Он поставил чашечку на стол и поднялся с кресла. Вынул из внутреннего кармана блокнот и карандаш, резко раскрыл блокнот на столе Эрнста и принялся рисовать.

– Вот как работает реактивный двигатель.

– Покиньте мой кабинет, – сказал Эрнст.

Не разгибаясь, Мессершмитт поднял голову и посмотрел на него. Пристальный взгляд в упор, направленный снизу вверх, почти испугал Эрнста. Он невольно отшатнулся.

Мессершмитт закрыл блокнот и положил обратно в карман.

– Очень жаль, что наше будущее находится в таких руках, – сказал он. – Что вы собираетесь предпринять дальше? Прекратить разработку новой высотной версии «Бф-сто девять»?

– Конечно, нет.

– «Бф-сто девять» опережал свое время, – сказал Мессершмитт.

– Да. Это отличный самолет.

– «Ме-двести шестьдесят два» – его естественный преемник. До сих пор я ни разу не подводил вас. Позвольте мне продолжить работу, генерал.

– Нет, – сказал Эрнст.

Последовала пауза. Потом профессор взял свое пальто и коротко кивнул.

Эрнст понял, что не может отпустить его так. Он должен сказать что-то напоследок, утешить уязвленное самолюбие.

– Профессор, – сказал он, – вы вносите чрезвычайно важный вклад в дело нашей победы.

– Теперь вы произносите хвалебную речь. Какой смысл?

– В ближайшие несколько месяцев министерство сделает много новых заказов. Краткосрочные проекты, конверсия и тому подобное. У нас с вами широкое поле для совместной работы.

– Сотрудничество предполагает взаимопонимание, – прорычал Мессершмитт.

– Вот именно. Я прошу вас понять мою позицию. Думаю, могу заверить вас, что в будущем, подавая заявки на новые проекты, вы встретите в моем кабинете самый благожелательный прием.

Молчание. Потом они встретились глазами, и у Эрнста возникло ощущение, будто он тонет в холодной ванне, и холодное рукопожатие только усугубило неприятное впечатление.

Эрнст возлагал большие надежды на «грифона». Он заказал самолет Хейнкелю в 1938 году. «Грифон» должен был стать нашим стратегическим бомбардировщиком дальнего действия. Эрнст очень часто и подробно обсуждал проект с доктором Хейнкелем; при помощи этого самолета он рассчитывал реабилитироваться. Он летал на завод при каждой возможности, чтобы проверить, как движется строительство машины.

Один из таких визитов он совершил незадолго до своего разговора с Мессершмиттом.

«Грифон» казался огромным в своем ангаре, похожем на пещеру. Под самой крышей рабочие в комбинезонах сваривали швы фюзеляжа. Искры летели в разные стороны и соскальзывали с округлых стальных боков машины. В ангаре стоял оглушительный шум, невыносимая жара и кипела бурная деятельность. Самолет хранил величественное молчание.

– Он прекрасен, – сказал Эрнст Хейнкелю.

– Да.

Эрнст стоял на усыпанном опилками и металлическими стружками полу и завороженно смотрел на свое творение. Огромный киль самолета вздымался в дальнем конце ангара подобием паруса. Под рулем направления находился короткий отсек, предназначенный для хвостового орудия. Пока Эрнст любовался машиной, рабочий с мотком кабеля в руке спустился в задний отсек и скрылся из виду. Эрнст трепетал от возбуждения.

– Вы укладываетесь в график? – спросил он.

– Да. Если не произойдет ничего непредвиденного, он полетит через четыре месяца.

Эрнст повернул голову. Плоскость огромного крыла пересекала глубокая поперечная впадина.

– Не беспокойтесь, – сказал Хейнкель. – Все нагрузки рассчитаны. Я говорил вам, мы уже такое делали.

– Но тот самолет не эксплуатируется!

– Да, это была экспериментальная машина. Положитесь на меня, генерал. Спаренные двигатели не подведут.

Они вышли из шумного цеха и прошли в уютный тихий кабинет Хейнкеля.

Между тем отношения Эрнста с Мильхом неуклонно портились.

В начале 1940 года Мильх явился к нему в кабинет.

– Я инспектировал несколько эскадрилий бомбардировщиков, – сказал он. – Вы знаете, что пилоты все еще побаиваются летать на «Ю-восемьдесят восемь»?

– Ну и что с того? – сказал Эрнст. – Они хотят, чтобы кто-нибудь сидел рядом и водил их руками, покуда они не взлетят?

Он устыдился своих слов, но просто не смог сдержаться.

– Вы знаете, в чем недостатки самолета? – спросил Мильх. Он принялся загибать пальцы. – Он слишком тяжелый. Он должен был весить шесть тонн. А весит двенадцать. Поскольку он тяжелый, он тихоходный. Он развивает такую же скорость, как «Хейнкель-сто одиннадцать», который уже устарел. Поскольку он тихоходный, он уязвимый и потому нуждается в дополнительном вооружении, а, как следствие, становится еще тяжелее. А поскольку он такой тяжелый, дальность его полета в два раза меньше планировавшейся! В два раза!!! И это наш типовой бомбардировщик!

– Хорошо, он удовлетворяет не всем техническим условиям, – резко сказал Эрнст. – А какой самолет удовлетворяет всем?

– И он ненадежен. Летчики дали мне список дефектов длиной с мою руку. Состоящий из тридцати одного пункта, если быть точным. – Он порылся в кармане. – Зачитать вам?

– Нет, спасибо.

– И любой из перечисленных дефектов может стать причиной гибели людей во время боевой операции.

– И стал?

– Прошу прощения?

– Мильх, война закончена.

– Она еще толком не началась. Военно-воздушные силы еще не проверялись в деле.

– Надеюсь, вы скажете это родственникам погибших пилотов.

– Эрнст, – сказал Мильх, – когда война станет серьезной, мы обнаружим, что не готовы к ней. Мы испытываем недостаток практически во всем, у нас ничего нет в запасе, а наш типовой бомбардировщик просто никуда не годится. Что вы собираетесь делать?

В течение доли секунды Эрнст перешел от состояния полной растерянности к состоянию крайней ярости.

– Мне до смерти надоело ваше постоянное вмешательство в мои дела! – истерически прокричал он. – Будьте любезны покинуть мой кабинет!

Мильх не шелохнулся. Эрнст стиснул голову руками. Перед глазами у него все плыло.

– Пока мы не решим наши проблемы, нам следует увеличить производство «Хейнкеля-сто одиннадцать» и «Дорнье-семнадцать» и прекратить производство «Ю-восемьдесят восемь», – сказал Мильх. – Вы должны пойти к шефу.

При мысли о Толстяке, нависающем над своим заставленным золотыми и серебряными макетами самолетов столом, словно Юпитер над своим алтарем, у Эрнста, который закуривал сигарету, затряслись руки.

– Почему бы вам самому не пойти к нему? – спросил он.

– Он не захочет меня принять.

Надо полагать, Мильху нелегко далось такое признание, подумал Эрнст. Но лицо Мильха оставалось совершенно бесстрастным.

– Он должен принять вас, – лицемерно сказал Эрнст. – Вы инспектирующий генерал военно-воздушных сил.

– Вы прекрасно знаете, как обстоят дела, – сказал Мильх.

Эрнст испытал слабое низменное торжество.

Вероятно, Мильх понял это. А возможно, он в любом случае сказал бы то, что сказал в следующую секунду:

– Есть еще одна причина, почему вам следует пойти к нему: во всех проблемах с «Ю-восемьдесят восемь» виноваты вы.

– Я?!

– Да. Все они являются следствием вашего распоряжения реконструировать самолет. Он был вполне жизнеспособной машиной. А теперь, со всеми этими аэродинамическими тормозами и упрочнениями планера, он превратился в летающую телегу; и все из-за вашей навязчивой идеи сделать из нормального самолета пикирующий бомбардировщик. Со времени разработки «штуки» вы одержимы одной только этой идеей!

Несколько секунд Эрнст не находил, что ответить. Потом он сказал:

– Обычные бомбардировки в Испании дали весьма жалкие результаты. Средний бомбардировщик Должен уметь бомбить с пикирования, чтобы приносить хоть какую-то реальную пользу.

– Средний бомбардировщик, неспособный бомбить с пикирования, приносит гораздо больше пользы, чем пикирующий бомбардировщик, неспособный летать, – сказал Мильх.

Мильх оставался в меньшинстве в своей оценке ситуации. С виду дела в военно-воздушных силах шли блестяще. Адольф, безусловно, считал именно так. В июле, после побед во Франции и Нидерландах, многие офицеры получили очередное звание.

Толстяк стал рейхсмаршалом. Этот новый чин, введенный специально для него, ставил Толстяка над всеми офицерами германской армии. Для рейхсмаршала придумали форму сизо-серого цвета.

Мильх получил звание фельдмаршала и не преминул поставить всех об этом в известность.

А Эрнст стал генерал-полковником и был награжден рыцарским крестом вдобавок к уже имеющемуся железному.

Толстяк сказал Эрнсту, что теперь, когда его звезда взошла так высоко, он должен сменить свое место жительства на более приличное.

Эрнст запротестовал. Он очень любил свою полную экзотических сувениров квартиру с дурацким баром, по которой постоянно гулял сквозняк. Он сказал Толстяку, что здесь его дом.

Похоже, Толстяк не понял Эрнста. Все старшие чины военно-воздушных сил живут в домах, соответствующих занимаемой должности, сказал он. Он намекнул, что для Эрнста делалось достаточно исключений с момента его поступления на службу в министерство и что уже настало время подчиняться общим требованиям.

Он подыскал подходящий дом для Эрнста. Особняк посреди широких лугов Грюневальда. Почти за городом. Эрнст поехал посмотреть его и остался недоволен. В таком большом доме без слуг было не обойтись. Эрнст не хотел заводить слуг. Он сказал, что нуждается в уединении. Толстяк просто посмеялся над ним.

В глубокой печали Эрнст упаковал свои вещи, посадил кота в корзину, распрощался с Поммерштрассе и поехал к новому дому.

Замок заело. Морщась от боли в пальцах, Эрнст несколько минут бился с ключом, прежде чем тот провернулся в скважине. Оглянувшись на пороге, он увидел позади безвкусную кованую арку над воротами с траурным крестом в центре и мысленно отметил, что ее нужно убрать.

В августе началась операция «Орел».

Ревущие эскадрильи устремились в сторону Англии. Толстяк, который руководил операцией из номера отеля, где расхаживал в купальном халате, не сомневался в успехе. Он считал, что через две-три недели с английскими военно-воздушными силами будет покончено, а в первые четыре дня будет уничтожена вся южная линия британской противовоздушной обороны.

В первые четыре дня Германия понесла потери, по меньшей мере вдвое превосходящие потери противника, и англичане использовали систему связи, непонятную Толстяку. Он не придал этому никакого значения. Важнейшими факторами, сказал он, являются лучшая подготовка и боевой дух немецкого солдата, и скоро они дадут о себе знать.

Пошла вторая, а потом и третья неделя воздушных боев, по-прежнему ожесточенных. Наши летчики теряли силы; и сознание, что англичане тоже наверняка теряют силы, нисколько не утешало. Потом, в последнюю неделю августа, произошло нечто невероятное. Английская авиация нанесла бомбовый удар по Берлину.

Сверху незамедлительно поступил приказ устроить ответные налеты на Лондон. В кинохронике смаковались жуткие кадры разбомбленных доков и разрушенных взрывами жилых домов. Среди всеобщего радостного возбуждения лишь несколько человек в министерстве, к которым никто не прислушивался, указывали на то, что наши самолеты перестали бомбить аэродромы английских военно-воздушных сил, упуская таким образом единственный шанс одержать победу в сражении.

Одним из таких людей был Мильх. В то время он не находил никакого утешения в своем фельдмаршальском жезле. Он с самого начала выражал серьезные опасения насчет операции «Орел». Поскольку – забудьте о подготовке немецкого солдата; забудьте о боевом духе; посмотрите на нашу боевую технику.

Самые мрачные предчувствия Мильха насчет «Ю-88» подтверждались. Для сражения, где все решала скорость, «Ю-88» был убийственно тихоходен. Взлетать на нем ночью было рискованно, сбросить с него надувной плот на воду представлялось практически невозможным – самолет имел все недостатки, давно известные Мильху, и еще несколько других.

Потом еще был «Me-110» Мессершмитта. Мессершмитт, любимец министерства, здорово подвел нас со своим «Me-110». Последний должен был сопровождать «Бф-109» в качестве истребителя прикрытия, поскольку дальности полета «109-го» едва хватало, чтобы добраться до Лондона. «110-й» имел значительную дальность полета, но и только. Этому неповоротливому самолету пришлось так худо в первые дни операции «Орел», что он сам нуждался в прикрытии истребителями. Поскольку в этом не было никакого смысла, «Me-110» просто вывели из операции, и Мессершмитт получил лаконичный приказ модернизировать машину.

И еще была «штука». По слухам, Мильх заявлял, что о «штуке» лучше говорить поменьше, поскольку уже сказано более чем достаточно. Он всегда утверждал, что в определенных обстоятельствах хваленый пикирующий бомбардировщик Эрнста окажется недееспособным. Теперь самолет столкнулся с такими обстоятельствами. Неповоротливая «штука» представляла собой очень удобную мишень, пока не пикировала. После тяжелых потерь его тоже вывели из операции.

Что же касается принятой в английской военной авиации системы связи, эффективность которой стала неприятным сюрпризом на Лейпцигерштрассе, то Мильх грозно осведомился: «Почему у нас нет радиосвязи между истребителями и бомбардировщиками?»

Никто не ответил. Честный ответ, получи Мильх таковой, в конечном счете сводился бы к тому, что в Германии на протяжении многих последних лет никто не имел права ни с кем разговаривать.

В ноябре Толстяк объявил, что уезжает в отпуск в свои охотничьи угодья в Восточной Пруссии, и передал командование военно-воздушными силами Мильху. К тому времени все попытки вторжения в Англию были прекращены в официальном порядке, и в сумраке поздней осени воздушные налеты предпринимались все реже и реже. Все понимали, что операция «Орел» провалилась.

Эрнст в течение трех месяцев старался вообще не высовываться. Его отношения с Толстяком были натянутыми, а отношения с Мильхом – холодными. Он курил одну сигарету за другой и пил (хотя сам не признавал этого) запойно.

Пока операция «Орел» продолжалась и лица в министерстве становились все мрачнее, я испытывала устройство для перерезания тросов заградительных аэростатов. Аэростаты, жутковато-прекрасные, словно чудом выжившие динозавры, представляли опасность для наших бомбардировщиков. Они дрейфовали над английскими городами на стальных тросах, невидимых взгляду до тех пор, покуда вы не подлетали к ним вплотную, рискуя повредить крыло или сломать пропеллер.

Конструкторы изобрели буферную решетку, при столкновении откидывавшую трос на крыло, при этом укрепленное на крыле стальное лезвие перерезало трос. Таким устройством оборудовали «Дорнье-17», потом изготовили несколько заградительных аэростатов по образцу британских, и несколько недель я только и делала, что летала на бомбардировщике под аэростатами. Чтобы лучше видеть тросы, мы привязали к ним лоскутки ткани. Буферная решетка уменьшала маневренность машины, поэтому вскоре мы ее сняли.

Как-то раз один лихой пилот умудрился захватить настоящий английский аэростат, пустившийся после разрыва троса в свободное воздушное плаванье. Все были крайне возбуждены, и мы решили использовать захваченный аэростат при следующем испытании.

Именно тогда Эрнст нанес нам визит.

В день испытаний с настоящим аэростатом дул крепкий ветер. Трос, уже раз лопнувший, оказался значительно короче тех, что мы обычно использовали, а следовательно, мне предстояло лететь довольно низко над землей. Вдобавок мне предстояло перерезать трос, натянутый под углом, поскольку аэростат сильно сносило ветром. Никто не знал, как повел бы себя трос даже в обычных условиях, поскольку он отличался от наших: был сплетен из меньшего количества более толстых волокон. Одним словом, испытание следовало отменить. Но тут на взлетно-посадочную полосу опустился «шторк» Эрнста, и из него выбрался сияющий Эрнст с портфелем, который, казалось, он никогда не открывал.

– Все в порядке, капитан? – спросил он.

Он собирался в Рейхсканцелярию во второй половине дня, чтобы доложить там о результатах испытаний.

– Все в порядке, генерал, – ответила я.

Я оторвалась от земли и полетела навстречу блестящему стальному тросу.

Обычно лезвие легко перерезало трос. Самолет слегка встряхивало, и рычаг управления чуть вздрагивал у меня под рукой.

Когда мое крыло коснулось троса, до предела натянутые стальные нити буквально взорвались и брызнули в стороны, перерубая лопасти правого пропеллера. Обломки пропеллера пробили фонарь кабины и просвистели в нескольких сантиметрах от моей головы. Я выключила двигатель и попыталась выровнять машину. В следующую секунду поврежденный двигатель с утробным ревом отвалился. Крыло затряслось, резко выгнулось, и самолет чуть не перевернулся брюхом вверх.

Лихорадочно орудуя взбесившимся рычагом управления, я умудрилась провести «дорнье» над самой вершиной холма, в который он собирался врезаться.

Каким-то чудом, на одном двигателе и практически на одном крыле, мне удалось продержаться в воздухе достаточно долго, чтобы перевалить через холм и приземлиться на первом же ровном участке. С минуту я сидела совершенно неподвижно, слушая, как гудят и погромыхивают на ветру открепившиеся от крыла листы обшивки. Я вынула мятный леденец из бумажного пакетика, который всегда брала с собой на всякий пожарный случай, и закинула его в рот. Потом нашарила в кармане карандаш и, пристроив на колене блокнот, сделала несколько беглых записей.