Текст книги "Ангел Рейха"

Автор книги: Анита Мейсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Глава одиннадцатая

Внизу наблюдается движение, и движение хаотическое. Сначала мы увидели отдельные транспортные средства, неуверенно ползущие в темноте. Машины с притушенными фарами, влекомые лошадьми повозки, старенький грузовик или джип. А сейчас, когда до рассвета осталось меньше часа, дороги запружены транспортом. Он движется медленно и в одном направлении. В том же направлении, в каком летим мы. На север.

На перекрестках дорог образовались пробки. Никто никого не желает пропускать. Я вижу в кювете опрокинутую телегу; мебель и матрасы, которые она везла, валяются на дороге, еще сильнее затрудняя движение.

Русский фронт на востоке и американский на западе неуклонно сближаются, сдавливая Германию с двух сторон, словно тюбик краски, а внутри тюбика снизу вверх движутся немцы, чтобы из него вырваться. По крайней мере, они на это надеются. На севере еще остается территория Рейха. Там находится Дёниц, суровый подводник. И где-то на севере находится человек, из-за которого нам и нужно увидеться с Дёницем. С мягкими манерами, в очках. Под высокой черной фуражкой с эмблемой смерти – неожиданно интеллигентное лицо, которое именно в силу своего несоответствия черной форме производит особенно пугающее впечатление.

Я произвожу в уме вычисления, сверяясь со своим хронометром, с лежащей у меня на колене картой, которую я осторожно освещаю фонариком, и с немногочисленными приборами, имеющимися в кабине. Мы в двадцати минутах полета до штаба Кейтеля.

Я поворачиваю голову и громко сообщаю об этом генералу, но он вряд ли меня слышит.

После нескольких месяцев переживаний и сомнений в связи с назначением его начальником технического отдела Эрнст пошел в гору в министерстве. Мне казалось, он начинал соответствовать занимаемой должности. Возможно, он не стремился к власти (на самом деле она вызывала у него двойственные чувства), но постепенно аура власти сгущалась вокруг него.

В первую очередь такое произошло благодаря «штуке». Данный проект послужил своего рода лестницей, на которую Эрнст взобрался. Он сделал умное предположение, и оно оказалось верным. Самолет Эрнста мог поднять и сбросить на цель гораздо больше бомб, чем любой из наших обычных бомбардировщиков, а его производство обходилось в два раза дешевле. Он также пользовался популярностью у рисковых пилотов, владевших техникой бомбометания. Точность бомбометания «штуки» была наглядно продемонстрирована в ходе гражданской войны в Испании, куда самолет отправили на испытание в составе эскадрильи «Кондор». Толстяк был в восторге от своего нового эффектного самолета, а Адольф вознес хвалы воинственному духу последнего.

Таким образом Эрнст получил статус эксперта.

Одним из первых приказов, которые он отдал на посту начальника технического отдела, стал приказ о реконструкции «Ю-88» в машину, способную пикировать с работающим мотором.

– Он должен пикировать, – сказал мне Эрнст. – Бомбометание с пикирования – техника будущего. «Штука» доказывает это.

По случаю получения звания генерал-лейтенанта Эрнст устроил прием. Мероприятие проводилось в огромном шатре в Грюневальде. Казалось, туда съехалась половина Берлина. Даже Толстяк заглянул на десять минут. Около полуночи часть гостей вышла искупаться в Хафели. Я с удовольствием поплавала при свете луны, а вот от дальнейшего участия в вечеринке предпочла бы отказаться. Разговоры партийных функционеров и употребление неимоверного количества алкоголя были не по мне. Эрнст знал это, однако упрашивал меня остаться.

– Ты мне нужна там, – сказал он. – Пожалуйста, пойдем.

Некоторые из присутствовавших считали нас любовниками. Меня довольно часто видели в обществе Эрнста. Он пользовался репутацией бабника. Какие еще у нас могли быть отношения?

Некоторые из гостей почти наверняка знали, что мы не любовники, но все же не понимали природы наших отношений. Я ловила на себе косые взгляды – взгляды женщин, которые прежде или в данный момент состояли с Эрнстом в связи либо имели на него виды. В большинстве взглядов читалась враждебность.

Я все гадала, заговорит ли кто-нибудь из них со мной, но никто так и не заговорил. И я не делала попыток завязать с ними беседу. Я не знала, о чем говорить. Эрнст никогда не подпускал нас друг к другу: свою очередную любовницу и меня. Ибо что у нас было общего? Только Эрнст, а об Эрнсте мы всяко не могли разговаривать. Ситуация казалась мне досадной, далее глупой, но так уж сложилось.

Порой мне приходила на ум мысль (совершенно отвлеченная), что мы с Эрнстом могли бы быть любовниками, что на самом деле это практически неизбежно – только в еще большей степени невозможно. Казалось, мы могли бы стать любовниками в другом мире, но в этом – совершенно исключено. Я толком не понимала, что я имею в виду, но Эрнст чувствовал то же самое и никогда не делал неразумных попыток превратить нашу дружбу в более близкие отношения.

Конечно, я радовалась, что сознаю невозможность подобных отношений с Эрнстом, и радовалась, что неспособна ответить взаимностью Дитеру. Меньше всего на свете я хотела влюбиться. Любовь стала бы для меня помехой во всем. Я допускала, что любовь является источником величайшего наслаждения: недаром люди поднимали столько шума вокруг нее. Но я четко понимала, что не могу себе позволить такую роскошь, если собираюсь заниматься любимым делом.

После той вечеринки Эрнст сказал мне:

– Довольно мерзкие типы большинство этих людей, но не пригласить их нельзя.

Он говорил не всю правду. На самом деле никакой особой необходимости приглашать этих людей у него не было. Эрнст был человеком противоречивым: компанейским и общительным, но никогда не открывавшим свою душу полностью; утонченным и разборчивым, но с явной склонностью к вульгарности. Именно это сочетание взаимоисключающих качеств вызывало недоверие у многих его коллег, обладавших более грубым складом ума. Эрнст вполне мог от души наслаждаться вечеринкой и одновременно презирать своих гостей. И если это означало, что он презирает сам себя, такое его отношение проявлялось во многом.

Природная двойственность его характера усугублялась двойственностью чувств, которые почти все мы испытывали к тому времени. О двойственности чувств никто никогда не говорил. Мы с Эрнстом никогда не говорили. Прошло несколько лет, прежде чем мы вернулись к разговору, состоявшемуся у нас в автомобиле Эрнста во время олимпийских игр.

Приемы, повышения по службе. Эрнст шел в гору.

Я тоже.

Однажды Эрнст позвонил мне из министерства и спросил, когда я собираюсь приехать в Берлин в следующий раз. Он сказал, что хочет обсудить со мной одно дело.

Я сидела в отделе летчиков-испытателей в дармштадтском институте и писала отчет. Я испытывала систему приземления планера на туго натянутые тросы. Такой прием рассчитывали использовать для посадки планеров на палубу корабля. При первой попытке машину на спуске подхватил встречный ветер, и она пошла вниз слишком круто и провалилась сквозь тросы. При второй попытке у планера чуть не отвалилась хвостовая часть. Я описывала эти яркие происшествия дубовым языком, принятым в министерских документах.

Звонок Эрнста привел меня в замешательство. Я не понимала, хочет ли он встретиться со мной в своем официальном качестве или по какому-нибудь неофициальному, но имеющему косвенное отношение к службе делу, или даже по делу сугубо личного характера. Эрнст не имел обыкновения проводить подобные различия и сейчас никак не постарался прояснить ситуацию для меня.

– Отлично, – сказал он, когда я ответила, что буду в Берлине в следующий четверг. – Мы пообедаем вместе. Значит, у меня появится повод пораньше уйти с работы.

Мы обедали в ресторане Хорхера. По слухам, это был самый дорогой ресторан в Берлине, пользовавшийся популярностью у представителей военно-воздушных сил. Вероятно, центр деловой активности министерства находился именно там, а не на Лейпцигерштрассе. Эрнст был единственным человеком в зале, одетым не в форму. Готовили там великолепно, но я не разделяла восторгов Эрнста этим заведением.

Эрнст заказал шампанское.

– Мы что-то празднуем? – спросила я.

– Я всегда пью шампанское, когда прихожу сюда, – сказал он, и я нимало в том не усомнилась. Эрнст мог пить шампанское в кабине планера в десять часов утра.

Я отпила маленький глоток, сожалея о напрасной трате денег. На роль собутыльника я никак не годилась. Я никогда не понимала людей, стремящихся потерять всякое соображение.

Мы болтали о том о сем. В министерстве произошли очередные перестановки. Толстяк любил такие грубые встряски, которые, на мой взгляд, нагоняли на всех страх – и только. Главным результатом последних перестановок, похоже, стало оттеснение Мильха на задний план, ибо теперь начальникам департаментов предписывалось отчитываться непосредственно перед Толстяком.

Эрнст с полчаса пересказывал мне разные министерские сплетни. Я слушала с веселым интересом, но ничуть не сомневалась, что он позвонил мне в Дармштадт и заказал столик в ресторане Хорхера не для пустой болтовни. В конце концов я спросила:

– Эрнст, зачем ты хотел меня видеть? Он ухмыльнулся.

– Ты хотела бы работать в Рехлине? – спросил он.

Я опустила вилку с насаженным на нее куском лосося. Все происходящее вокруг вдруг показалось мне бесконечно далеким. В горле у меня пересохло, сердце бешено забилось.

– У меня есть работа как раз для тебя, – сказал Эрнст. – Мы оборудуем «штуку» аэродинамическими тормозами. Мне бы хотелось, чтобы их испытывала ты.

Рехлин. Уродливый крохотный городок из кирпича и бетона на унылой плоской равнине, посреди которого подобием храмов возвышались стальные ангары. Как я его любила! Над ним почти всегда висела пелена зеленовато-желтого дыма, который я вдыхала с таким наслаждением, словно то был чистый воздух Альпийских гор.

Воздух там постоянно сотрясался от грохота паровых молотов и визга сверл в цехах, от рева и воя экспериментальных двигателей, от надсадной долбежки пулеметов и авиапушек на полигоне. Время от времени раздавался взрыв, и облако пыли поднималось к небу. Потом вдруг над городком воцарялась тишина, и все напряженно прислушивались. В течение первых недель тишина несколько раз нарушалась сигналом боевой тревоги, и люди сбегались со всех сторон к бетонному зданию лаборатории взрывчатых веществ, огороженному забором из колючей проволоки.

Я ожидала неприятностей в Рехлине и подготовилась к ним. Любой усомнившийся в моем праве находиться здесь или в моей способности справиться с работой получил бы яростный отпор. Чем большей уверенности в своих силах я исполнялась, тем острее реагировала на оскорбления. Вскоре все выпады против меня прекратятся, и однажды я пойму, что люди относятся ко мне с опаской, как к зверю, который умеет кусаться. (Я этого не хотела. Не всегда получаешь то, чего хочешь. Иногда получаешь только то, что можешь получить.)

Но в Рехлине никто вслух не подвергал сомнению мои способности. За мной просто наблюдали. На протяжении нескольких недель меня провожали внимательными взглядами всякий раз, когда я входила в офис или ангар, и с отстраненным любопытством смотрели на меня, когда я стояла и разговаривала с кем-либо, заполняла полетный лист или надевала шлем в кабине самолета. Они ждали, когда я наконец ошибусь. Понимая, что другого шанса у меня не будет, я не оставила за собой права на ошибку. Прежде чем сесть в пилотское кресло «штуки», я узнала о машине все, что можно узнать, – и впоследствии всегда так делала, какой бы самолет ни испытывала. Я изучала чертежи, разговаривала с руководителями завода и инженерами, вытягивала информацию из Эрнста. На летном поле я ограничивалась разговорами на темы, имеющие непосредственное отношение к делу, дотошно выясняла мельчайшие детали и игнорировала все попытки напугать меня леденящими кровь историями или смутить непристойностями, которые мужчины произносили при мне, якобы не замечая моего присутствия.

Со временем они успокоились. Даже я немного успокоилась.

«Штука», любимое детище Эрнста, был хорошим самолетом, но мне он не нравился. Неуклюжий, начисто лишенный изящества, – словно летучий линкор. Из-за невысокого роста мне приходилось сидеть на подушке, чтобы видеть поверх концов крыльев. Но, вероятно, это было не так уж плохо. Если, в дополнение к остальным недостаткам, вы появляетесь на взлетном поле с подушкой под мышкой, все прочие неприятности вам уже нипочем. Я гоняла самолет немилосердно, прошла на нем сквозь огонь, воду и медные трубы. Я пикировала снова и снова, а когда вечером забиралась в постель и закрывала глаза, кровать подо мной проваливалась в пустоту и я падала вниз в кромешной тьме, оглушенная, полузадушенная, полубезумная, сосредоточив мысленный взор на циферблатах приборов.

Я нашла в Берлине квартиру, ставшую для меня своего рода опорным пунктом; раньше я всегда останавливалась в общежитии Общества планеризма. Квартира пришлась очень кстати, поскольку теперь я почти никогда не знала, где буду работать в следующем месяце. Иногда я работала на аэродромах, даже не обозначенных на карте. Но официально я по-прежнему числилась в штате Исследовательского института планеризма и потому оставила за собой квартиру в Дармштадте.

Берлин мне нравился: концерты, кино, кафе. Но большинство выходных я проводила за чтением технических справочников и инструкций. Если я отправлялась посмотреть новый фильм, то обычно в компании коллег. Иногда я задавалась вопросом, не слишком ли много я общаюсь со своими коллегами и не слишком ли мало с людьми, не имеющими отношения к самолетам; но я в любом случае ничего не могла поделать. У меня не было времени заводить другие знакомства.

Я выбрала время повидаться с Дитером. Он приехал в Берлин навестить мать, а я как раз на днях сняла квартиру. Она находилась на верхнем этаже многоквартирного дома в Шарлоттенбурге и хороша была лишь чудесным видом из окон на каштановую рощицу.

– Тебе придется заняться обустройством, – улыбнулся Дитер. Он расхаживал по голому дощатому полу, и незакрепленные доски упруго прогибались под его ногами. Он заглянул в маленькую кухню. – Здесь места маловато. Но ведь ты никогда не увлекалась стряпней.

– Я покрашу стены и куплю ковер, – сказала я.

– Столы и стулья?

– Ну, это вряд ли.

Он бросил на меня быстрый взгляд, не понимая, серьезно ли я говорю.

Дитер прибавил в весе с тех пор, как мы виделись в последний раз, и челюсть у него, казалось, стала потяжелее. Возможно, он просто заматерел. Безусловно, он держался увереннее. Переход в компанию Хейнкеля пошел Дитеру на пользу. Он проводил исследовательские и испытательные полеты и, судя по всему, числился на хорошем счету у начальства. Это меня не удивило: Дитер был очень хорошим, очень добросовестным, крайне педантичным в мелочах пилотом. На мой взгляд, правда, ему не хватало яркости, – но, возможно, компании Хейнкеля как раз и требовались такие вот неяркие пилоты, и я их не виню.

Он спросил меня о моей работе.

О моем назначении на место летчика-испытателя в Рехлин еще нигде не сообщалось. Я собиралась сказать об этом Дитеру в первую же минуту нашей встречи, но что-то остановило меня. Мне вдруг показалось, что ему это не понравится. Тогда весь вечер был бы испорчен. И не только вечер, подумалось мне.

Поэтому, когда он спросил: «Ну, а как твои дела?» – я так ничего и не сказала.

– Лучше некуда, – ответила я и взглянула на часы. – Если мы не выйдем сию минуту, то опоздаем на концерт.

Мне удалось достать билеты на Девятую симфонию в исполнении оркестра под управлением Фюртванглера.

Это произведение всегда глубоко трогало меня. Но на сей раз удовольствие было малость подпорчено чувством вины. Когда мы вышли из концертного зала и принялись искать такси, Дитер сказал:

– Замечательно. Возможно, вторая часть несколько затянута. Пойдем в какое-нибудь тихое местечко. Я хочу поговорить с тобой.

– Мне тоже нужно поговорить с тобой, – сказала я.

Когда мы уселись в углу довольно шумного кафе, Дитер сказал:

– Я немножко волнуюсь. – Потом он вдруг сразу перешел к делу. – Мы довольно долго не виделись, и, когда я сегодня вечером шел на встречу с тобой, я сознавал, что на самом деле не имею ни малейшего понятия, осталась ли ты той самой Фредди, которую я знал.

Я смотрела в свою чашку кофе, жалея о том, что этот разговор начался.

– Но теперь я понимаю, что в конце концов мы остались близкими людьми, – сказал он. – Поэтому, Фредди, я снова завожу старый разговор. У тебя было время подумать. Я знаю, что небезразличен тебе; ты не раз говорила об этом и, в любом случае, ты бы не проводила столько времени со мной, если бы относилась ко мне равнодушно. Ты знаешь о моих чувствах. Они не изменились. Если ты выйдешь за меня замуж, я смогу дать тебе практически все, чего ты хочешь. У меня хорошее положение и хорошие перспективы. И ты сможешь летать сколько твоей душе угодно.

– Извини, Дитер.

Он опустил голову.

– Так значит «нет»?

– Нет.

– Наверное, мне не стоило заводить этот разговор, – сказал он после непродолжительного молчания. – Но я надеялся…

– Найди себе другую девушку, Дитер.

Я сказала это мягко, но глаза у него яростно сверкнули.

– Разве я не говорил, что мне не нужен никто, кроме тебя?

– Да, говорил. Это было четыре года назад.

– Четыре года ничего не значат, – сказал он. – Я не из тех мужчин, которые отступают, если женщина на протяжении четырех лет говорит «нет».

– Тогда бы будешь очень несчастен, Дитер, – сказала я.

– Ты никогда не скажешь «да»?

Я помотала головой.

– Какой же мужчина окажется достаточно хорош для тебя? – с горечью спросил он.

– Дело не в том, кто и насколько хорош.

– Ты по-прежнему встречаешься с Эрнстом Удетом?

– Дитер, Эрнст здесь совершенно ни при чем.

– Наверное, ты держишь меня за идиота.

– Очень жаль, что ты так себя ведешь. Мы так славно проводили вечер.

– Ну да, конечно. Полагаю, ты сняла здесь квартиру, чтобы быть поближе к Эрнсту.

– Я сняла квартиру, – сказала я, – потому что собираюсь работать летчиком-испытателем в Рехлине.

– Ты?…

По глазам Дитера я поняла, что он медленно переваривает информацию.

Совершив над собой заметное усилие, он проговорил:

– Прими мои поздравления. Работать в Рехлине – большая честь. По-видимому, они очень высоко ценят тебя. Ты этого заслуживаешь. Желаю тебе всяческого успеха.

– Спасибо, Дитер. Это благородно с твоей стороны. Надеюсь… Надеюсь, наш сегодняшний разговор не повредит нашей дружбе.

– Конечно нет, – сказал он.

Я хорошо зарабатывала. Я купила машину, «опель», и прокатила на ней Эрнста. Всего один раз: он терпеть не мог, когда за рулем сидел кто-то другой.

Я перелетела через Альпы на планере. Нас было четверо из Института планеризма – первая попытка беспосадочного перелета. Все мы финишировали благополучно; пресса захлебывалась от восторга: еще один триумф германской авиации.

Ох уж эти газеты! По любому важному вопросу они неизменно выражали единодушное мнение, которое неизменно совпадало с политическим курсом правительства. Но при этом настолько умно создавалась видимость разнообразия, придумывались настолько броские заголовки, печатались настолько впечатляющие фотографии, что…

Что мы даже не замечали, как все газеты просто послушно выполняют указания министерства пропаганды?

Нет. Что нас это не волновало.

Благодаря газетам я стала значительной фигурой.

Я стала знаменитой.

Забавно, что к популярности так быстро привыкаешь. Первые несколько дней вы нервничаете и пребываете в полной растерянности. «Неужели это я?» – думаете вы, когда вас ослепляют вспышки фотокамер и репортеры стенографируют каждое самое глупое ваше высказывание, а человек, которого знает вся страна, направляется к вам навстречу с широкой улыбкой и вытянутой рукой и во всеуслышание говорит, что для него большая честь познакомиться с вами. Через неделю все это уже кажется вам вполне нормальным, а через месяц вы просто перестаете замечать происходящее.

Вы думаете, что для вас это не имеет никакого значения. Вы думаете, что вы не изменились. Ваши друзья, даже самые искренние из них, скажут вам, что вы нисколько не изменились. Но вы изменились. Вы потеряли некую важную связь со своим миром, которую до сих пор постоянно держали в руке, словно ариаднину нить. Без нее вы уже никогда не найдете пути назад.

В какой-то момент вы испытываете боль. В момент, когда сознаете, что ваша популярность стала для вас помехой в деятельности, благодаря которой вы прославились. Внезапно вы понимаете, что у вас не остается права на неудачу. Ваше первоначальное, ничем не замутненное отношение к своему делу уничтожено. Вам приходится создавать новое.

Вы никогда уже не восстановите прежнего отношения. Теперь, чтобы достичь поставленных перед вами целей, вам необходимо новое, тщательно выпестованное отношение, предполагающее вашу безусловную способность выполнять свою работу на все сто. Но вы тоскуете о своем прежнем отношении к любимому делу, утраченном отныне и навсегда.

Кроме того, существует щекотливый вопрос вашего отношения к себе. Слава – наркотик. Для поддержания самооценки на высоком уровне вам требуются постоянные дозы внимания. Сознавать это неприятно (на самом деле вы это отрицаете), но истинное положение вещей вы вдруг понимаете в один прекрасный день, когда встречаетесь с человеком, который не читал газет и понятия не имеет, кто вы такой.

Отсюда можно сделать вывод, что вам нравится внимание прессы к вашей особе. Но это необязательно так.

Я разговаривала с Эрнстом о феномене популярности. В конце концов, уж он-то должен был знать. И именно он нес ответственность за то, что ситуация обострилась до такой степени. Когда я только начинала летать, моя фотография время от времени появлялась в спортивных или центральных газетах. Но когда я стала работать в Рехлине, журналисты так и ухватились за этот материал. Я изо всех сил старалась держаться подальше от прессы – в сложившихся обстоятельствах у меня и без того хватало проблем, – но моя известность носила сугубо личностный характер, не оставлявший мне возможности держаться в тени. Для этого имелись основания. Чем более секретной работой я занималась (а в Рехлине любая работа была секреткой по определению), тем больше внимание прессы сосредоточивалось на мне.

– Ты должна стать своего рода актером, – сказал Эрнст. – Ты играешь роль самой себя. Все знают, что на самом деле это не ты, а тень или отражение твоей личности, но нужно сохранять видимость, будто это ты. Главное здесь – постоянно помнить о разнице между ролью и реальным человеком. Если ты правильно выстроишь свой образ, ты сможешь спокойно жить своей жизнью, скрываясь за ним.

Это был умный совет. Трудность состояла в том, что мне никогда не удавалось правильно выстроить свой образ. Я не имела над ним никакой власти. Конечно, не имела, скажете вы: в каком обществе, собственно говоря, я жила? Но тем не менее я чувствовала, что газеты искажают истинный образ Эрнста гораздо меньше, чем мой.

Но, с другой стороны, чего еще я могла ожидать? Я занималась делом, которым по всем правилам не могла заниматься. Мою исключительность требовалось как-то объяснить, в доступной пониманию форме. Поэтому они превратили меня в героиню Рейха. Конечно, им это было выгодно. Очень выгодно.

И разве мне… пусть это тяжело, пусть усложняет ситуацию, пусть даже является обманом чистой воды… разве мне не нравилось быть человеком известным?

Нравилось.

Я понимала, что это только ухудшит мои отношения с отцом. Ему с самого начала страшно не нравилось, что я привлекаю к себе внимание прессы: он считал известность вещью дешевой и вульгарной. Но почему-то я не ожидала от него столь резкой реакции на происходящее.

По обыкновению, я приехала домой на Рождество.

– Я вижу, ты купила машину, – сказал отец вечером в день моего приезда, стряхивая снег с пальто и вешая его на вешалку в прихожей. – Да уж, ты не могла бы себе позволить такое, будь ты студентом-медиком.

– Отто! – донесся укоризненный голос моей матери из столовой.

Отец улыбнулся, словно извиняясь, прикоснулся к моему лбу холодными губами и весь вечер держался очень миролюбиво.

Через пару дней я закончила свое письмо к Вольфгангу и сказала, что пойду опустить его в почтовый ящик. Отец оторвался от медицинского журнала (пятилетней давности; он предпочитал перечитывать старые журналы, а не читать новые, которые, по его словам, уже не имели никакого отношения к медицине) и спросил, может ли он составить мне компанию. Ему хочется подышать свежим воздухом.

Конечно, сказала я.

Воздух был чист и прозрачен. Снег громко скрипел под нашими ногами. Остро сознавая близкое присутствие отца и невозможность от него скрыться, я шла рядом с ним по деревенской улочке.

– Я хотел поговорить с тобой, – сказал он. – И предпочел бы, чтобы мать нас не слышала. Она очень переживает из-за твоей работы. Она считает ее опасной.

– Работа действительно опасная, – сказала я. – Но не настолько, как кажется маме.

– Именно это я и говорю ей. Мол, ты знаешь, что делаешь.

Это был комплимент. Более того, в голосе отца слышались нотки, свидетельствующие о желании сохранить дружелюбный тон разговора.

– Спасибо, – настороженно сказала я.

Он искоса взглянул на меня.

– Такая работа требует мужества, спору нет. Мне она не нравится, не буду притворяться. Но твое мужество я уважаю, что да, то да.

Да, отец старался. Но он уже сказал слишком много. Ну почему, в отчаянии подумала я, ну почему он всегда одной рукой дает, а другой отнимает? Почему он продолжает считать, что его одобрение необходимо мне для моей работы, когда я уже давно покинула родительский дом и стала профессиональным пилотом? (Но в таком случае почему мне нужно было его одобрение? Ведь я действительно в нем нуждалась.)

– Все эти вещи, которые пишут о тебе в газетах… – сказал отец. – Полагаю, твоя известность помогла тебе продвинуться. И тебе уже не нужно позировать перед фоторепортерами и давать интервью…

– Они в любом случае будут писать обо мне, – сказала я. – Министерство пропаганды требует новых публикаций. Если я не стану сотрудничать с газетами, они просто обратятся за информацией к рекламным листовкам моего министерства. И бог знает, что там говорится.

– Ты имеешь в виду, что в газетах пишут не то, что ты в действительности говорила?

– Да. Обычно они пишут такое, чего я вообще не говорила. Если я не говорю того, что они хотят от меня услышать, они все изобретают сами.

– Тогда я не понимаю, почему ты с ними сотрудничаешь.

– Ну… отец, у меня нет выбора. Практически, это часть моей работы.

Не лучший ответ. Он нахмурился. Я с трудом подавляла растущее негодование.

– Но какие чувства ты испытываешь потом? – спросил он. – Вряд ли тебе нравится читать все это.

Он был прав, но я не могла вслух признать правоту отца. Тогда это будет продолжаться вечно, подумала я: его уверенность в своей правоте, мое нежелание признать его правоту. Для нас обоих сама жизнь оказалась поставленной на карту. Он должен был поступать так, а не иначе. Я должна была поступать так, а не иначе. Я предпочитала ошибиться, чем подчиниться.

Отец вздохнул.

– Что ж, полагаю, это не мое дело, – сказал он. – Теперь ты живешь своей жизнью. Ты пошла далеко, в отличие от своих близких. Ты фигура публичная. – Он саркастически усмехнулся. – Полагаю, я должен буду радоваться, когда ты в следующий раз приедешь навестить нас на своей машине.

– Отец, – яростно сказала я, – почему ты так несправедлив?

Он повернулся ко мне:

– Разве я несправедлив?

– Да.

– Тогда извини, – сказал он. – Я хотел быть справедливым. – Он перевел задумчивый взгляд на белые снежные поля. – Но теперь я уже и не знаю, что думать.

Я не могла понять выражения его лица.

– Ты рада работать на это презренное правительство и поддерживать его политику? – спросил он с тихой горечью.

Мы остановились. Я смотрела невидящим взглядом мимо отца.

– Ты знаешь, что они творят? – спросил он. – Наука превратилась в пародию на саму себя, в университетах царствует мракобесие. Не говоря уже о…

Я стиснула руки. Я хотела, чтобы отец замолчал. Он пристально смотрел на меня. Он напряженно вглядывался в мое лицо.

– Я просто хочу знать, кто моя дочь, – сказал он.

Я ничего не могла ответить. Слова потоком хлынули из самых недр моего существа и застряли в горле; я задыхалась.

Мы стояли лицом к лицу, казалось, целую вечность.

Потом отец развернулся и пошел прочь. Он коротко махнул рукой в сторону почтового ящика.

– Опускай свое письмо, – сказал он.

Конечно, Эрнст говорил о себе, когда сказал, что это происходит незаметно, что ты до последней минуты не осознаешь, где ты находишься, в какой западне оказался. Со мной было иначе. Я с самого начала хорошо понимала, где я нахожусь; я понимала, что нахожусь в комнате, откуда есть лишь один выход, и что он неизбежно ведет к упрочению связи с министерством.

Эрнст помог мне войти в ту комнату. Иногда мне кажется, что он меня туда заманил.

После того как я некоторое время проработала военным летчиком-испытателем, Эрнст выступил с предложением присвоить мне звание капитана авиации.

Это звание обычно давалось старшим пилотам, которые имели большой опыт полетов на моторных машинах и по меньшей мере три года занимались исследовательскими и испытательными полетами. Я не отвечала этим требованиям, поскольку в основном летала на планерах.

Эрнст сказал, что моя работа по испытанию аэродинамических тормозов для планеров и последующие испытания «штуки» имеют для авиации больше значения, чем дюжина других проектов, за которые люди награждались медалями. Он добавил, что я внесла существенный вклад в «дело развития авиации страны», что бы под этим выражением ни подразумевалось.

В одиночку он не добился бы моего повышения: представлялось очевидным, что в министерстве у меня были и другие доброжелатели. Тем не менее поднялся страшный шум. Бурные обсуждения проходили при закрытых дверях, которые не всегда были закрыты очень уж плотно – и потому отдельные выкрики достигали моих ушей. Я была потрясена. Одно дело абстрактно знать, что есть люди, считающие, что тебе нечего заниматься делом, которым ты занимаешься, и следует вернуться к занятиям, приличествующим женщине. Но другое дело знать, кто именно эти люди, и встречаться с ними в коридоре.

Ладно, что есть, то есть, думала я. У меня была моя работа, и я не могла себе позволить расстраиваться из-за таких вещей.

Я старалась быть толстокожей. Без этого было не обойтись. Я не могла себе позволить реагировать на все неприятные моменты: на злобу и зависть, вызванные моей известностью, к которой я не стремилась, но в стремлении к которой меня часто подозревали; на сдерживаемое, но все равно явное негодование мужчин, вынужденных смиряться с присутствием женщины в своем кругу; на сплетни о моей личной жизни, каковой вообще не было. Еще я поняла, что я одинока, но не вправе чувствовать одиночество. Работа позволяла мне отстраняться от всего этого: я была постоянно занята. Однако во время коротких передышек, изредка наступавших между одной и другой работой, я ощущала дуновение холодного ветра.